Бараньи ноги или точка бифуркации

                Бараньи ноги или точка бифуркации

Глеб Павловский: Вы считаете Сталина трагической фигурой?
Михаил Гефтер: Шекспир бы ответил утвердительно …
… Нет, все же Шекспир...

               И снова встреча с прошлым. Нет, скорее, с инвариантным, несостоявшимся, неразвившимся из точки бифуркации. Может быть? Но ведь могло быть?
               В этом «быть» и зарыта собака. Что есть быть? Один так же задавался этим вопросом, разговаривая с бедным Иориком, а потом стал деньги под ковер прятать, а окончательно съехав, увидел застреленную чайку и сиганул с Каменного моста, оставив Михаилу Афанасьевичу путанные записки о «свете и покое». Полоумный Журден.
               «Не быть» вот это, удивительнейшее приключение ума. Подобно: «Одного в Китае поставили к стенке и расстреляли, а он обратился в бабочку, а может ею, и был, и полетел. Но недалече, так как, налетела откуда-то глупая сойка, и жмякнула его. И он опять перед взводом у стенки стоит». Вот так-то. Великий Дао, а может Гэтсби.
               Не было никогда, но могло быть. И, стало быть, есть, поскольку есть в твоей голове, сложилось как-то в мозгу и отпечаталось. И вот в тебе уже живут две правды, абсолютно равноправные, и в зависимости от ситуации и градуса, и ты рассказываешь в пивной то одну, то другую. И ты не врешь, потому что в прошлом, у тебя в голове обе прожитые после воображаемой развилки ветви. Да и была ли развилка?

               Прикомандированного меня, бригадир определила на конвейер, где разделывали баранов. В те года на  мясокомбинат привозили осенью огромное количество скота из Монголии, так называемый монгольский завоз. Так братская республика рассчитывалась со «Старшим» братом за братскую помощь. «Братки», понимаешь, «брателло». На этот завоз с разных предприятий города отправляли людей на отработку, кого на два месяца, кого на три. Меня, из научного института, теперь уже не важно какого, командировали на три.

                Размышляя над «Смертью Тентажиля», Мейерхольд очень хотел разыграть ее так, чтобы зрители почувствовали связь между пьесой и современной русской злобой дня. Он подготовил речь, которую со¬бирался произнести в день премьеры перед занавесом. По его сло¬вам выходило, что «остров, на котором происходит действие,— это наша жизнь», а «замок королевы — наши тюрьмы», Тентажиль - воплощение благородного идеализма борцов за свободу, «тысячи Тентажилей стонут по тюрьмам». Но политической запальчивости, обуревавшей режиссера, вовсе не слышалось в тексте драмы, медли¬тельном и горестном. События пьесы подчинялись велениям поту¬сторонних сил. Все действующие лица были обреченны. Судьбами людей правил фатум, от их воли ничто но зависело.
                Он (Мейехольд), двинулся в совсем ином направлении, которое предвидел и подсказывал Станислав¬ский, пытаясь изобразить на сцене «не самую жизнь, как она в дей¬ствительности протекает», но — смутные грезы, призрачные виде¬ния, которые, по словам Станиславского, возникают в  воображении, «в моменты возвышенных подъемов».
                Погоня за ирреальным освобождала от обязанности воспроизво¬дить реальность, натуру. Необходимо было, однако, так или иначе представить себе пространство, где надлежит действовать персона¬жам Метерлинка, создать выгодный для них фон и удобный для них сценический мир.

                Бараний конвейер был, по-моему, на третьем этаже огромного здания. Этаж был поделен в длину на две части. Справа был конвейер для разделки баранов, слева сквозь металлическую сетку, конвейер для разделки крупного скота. Насколько мне сейчас помнится,  там, в основном, разделывали свиней. Всего два дня за мою отработку я работал по каким-то соображениям начальства на свиных тушах, так как в основном там работали штатные рабочие, профессионалы. Мне было, физически трудно, хотя моя задача была всего на всего перецепить висящие на цепях крюки на свиной туше и толкнуть ее дальше посредством механизма, который управлялся двумя кнопками. Стоял я при этом на возвышении, находившимся над полом метра на полтора. Таким образом, прибавлялась задача еще не свалиться с этого возвышения. Я все же приноровился и как-то выдержал эти два дня. И даже заслужил похвалу одного из рабочих. Он сказал, что из прикомандированных немногие могут тут выдержать. Я конечно загордился. Но меня все равно вернули на соседний бараний конвейер. Начальству видней.
                Подвешенные бараны, доезжали до меня, до моего места в конвейере, с крюками вставленными в суставы передних ног. Голова барана была отрезана по горлу и откинута назад. Брюхо было вспорото и выпотрошено. Шкура на брюхе уже была чуть отделена от тела и висела еще закрепленная на спине и нижних ногах. Здесь в работу вступал я. Находясь в сидячем положении, я брал тушу барана за задние ноги, подтягивал к себе и вставлял эти ноги в металлическую вертикальную гребенку, ряд которых выползал от меня слева и тут же поворачивал направо. И движущийся крюк вместе с ползущей гребенкой подтаскивали тушу к большой циркулярной пиле, которая со словом: «Вжик», отпиливала барану задние ноги, аккурат по суставу. Они падали и проваливались в специальную яму. Иногда они застревали в гребенке и она, сделав оборот, снова подползала ко мне, и тогда я левой рукой очищал гребенку, правой продолжая закреплять в ней следующие бараньи ноги. Поскольку за час работы, от перекура, до перекура, это случалось часто, то у меня под ногами накапливалось довольно много отрезанных задних бараньих ног. Так и тянулась смена, в окружении бараньих ног.
                Да, надо сказать и о сменах. Смены бывали дневные вечерние и ночные. Дневная, это с утра с 8-ми до 16-ти, включая 40 минутный перерыв на обед, вечерняя с 16-ти до 24-х, и ночная с 24-х до 8-ми утра следующего дня. Двигались мы по заведенному графику: неделя дневная, неделя вечерняя, неделя ночная. Поскольку время было авральное, то и субботы также были рабочие. Не было в субботу только вечерней и ночной смен. За эти субботы, якобы, платили как-то по-особому. Правда, со своим заработком, на этой отработке, я так и не смог разобраться до конца, несмотря на своё «высшее физическое». 
                Отдельно хочу написать о крови. Резали баранов где-то там, в начале «бараньего» конвейера. Там и спускали кровь, которую смывали струей воды из резинового шланга. Но по мере движения бараньей туши по конвейеру и ее последующей разделки, на кафельный пол все же падали сгустки свернувшейся крови. Во всяком случае в том месте, где сидел я, и резал тушам задние ноги, пол был достаточно густо покрыт этими сгустками. В моменты перекуров пол обдавали струей воды, смывая их. Этой же струей мы обмывали свои резиновые сапоги. 
                Итак, в окружении бараньих ног и свернувшейся крови, тянулась смена. Под мерный скрежещущий звук конвейера я бормотал про себя какие-то песни, читал стихи, или просто, как теперь сказали бы, «гонял в голове что-то». Отработал я уже почти месяц. Смена была ночная, и спать все же хотелось… Перекур. Конвейер остановился. Я полез в карман за сигаретами и встал. Распрямился, разминая поясницу…
                … и сверкнул нож.
                Вообще-то с ножами ходили все, кто работал на разделочном конвейере, кроме меня. Напоминаю, я пилил ноги бараньим тушам циркулярной пилой. Ножи были внушительных размеров и очень остро точеные. Все работники периодически поправляли их на оселках и подтачивали на наждаке в углу цеха. Разделка бараньих трупов, что вы хотите.
                Боковым зрением я увидел, как он, нож, сверкнул в этом неважно освещенном цехе. И тут же все взорвалось. Взвизгнули, завопили и сразу смолкли. А я услышал бульканье, как в раковине при сливе. Выдвинулся из своего закутка и увидел как она, одна из женщин работающих на конвейере, с повязанной белой косынкой на голове, в красно-оранжевом резиновом фартуке, в темном комбинезоне, заваливается на спину, а из разрезанного (открытого) горла  неправдоподобно алая, размазанной струей, вытекает кровь.  А рядом с ней, чуть сбоку, справа, стоит молодой парень из вольнонаемных, совсем еще молодой, по-моему, сразу после армии, а в руке у него этот самый нож. И лицо у него отчаянно растерянное, озлобленное и жалкое.
                Со всех сторон цеха бежали люди. Топот бегущих ног, и фигуры людей, замыкавших кольцо, вокруг ярко осветленной кровью скульптурной группы, убитой и убийцы, с его протянутой к ней левой рукой, и чуть отставленной назад правой, сжимавшей нож.
                Я кинулся вперед и схватил его за эту руку, выворачивая нож, плечом, толкая его в спину. Нож у него выпал, зазвенел на каменном полу, а он повалился вслед за ней, за той, которой еще недавно он протягивал руку. Тут все пришли в движение, стали хватать поваленного его, видимо, не разобравшись и меня. И гул, из которого явственно:
                - Сука Ванька, чо натворил.
                - Достал он Катьку все-таки.   

                Потом уже в разных пересказах услышал я примерно следующий сюжет. Приехала в наш город Катька ли, Катерина, откуда-то из Заларинского района, после десяти классов, поступать то ли в институт, то ли в техникум. Никуда не поступила и устроилась работать на мясокомбинат, благо общежитие давали, да и знакомая с их же села тут работала. Работала нормально, пока не связалась с каким-то Кривым Генкой. Кривой то ли фамилия, то ли погоняло, который после очередной ходки (отсидки) жил у дружка в той же мсясокомбинатовской общаге. Естественно, он, как «козырный фраер», нигде не работал, и как «авторитет» присматривал за местной братвой, обучая ее, братву, соответствующим «жиганским» понятиям. На чем уж там они с Катькой сошлись, по любви ли, так ли, однако вскоре умудрились они поселиться в отдельной комнате в той же общаге, и стал он ее называть своей женой, а она его мужем. Вскоре Катька забеременела, и на работе ее перевели в «легкотрудницы», ходила по цеху мыла полы, а по достижению подходящих сроков пошла в декрет. Тут Кривого и забрали. Оказалось, что он вместе с Катькой, активно приторговывал «ханкой». В общаге об этом многие знали, но боялись Кривого. Однако нашелся кто-то, и «стукнул». Катьку не посадили, потому что она была беременна на последнем месяце. Кривому дали три года, как рецидивисту, ей условно, и она отправилась рожать к матери в деревню. Про них забыли. Мало ли народу движется скользом, сквозь предприятия, трудовые общежития. Текучка.
                В положенный срок родила она мальчишку. Помогала матери по хозяйству, ухаживала за пацаном. Писала Кривому в зону письма.
                Но тут, история делает разворот. Родное ее село находилось недалеко от зоны, и вот в эту зону перевели отбывать срок Кривого. Появилась возможность свиданий, каких-то передач. Кривой на зоне в авторитете был, а чтобы авторитет круче был необходима возможность получения того чего нельзя в официальной передаче, чая, водки, может и наркотиков. И  посоветовал Кривой Катьке, сойтись поближе с кем-нибудь из конвойных, может даже, и подсказал, с кем, а может, она сама выбрала. А конвойным оказался этот самый Иван, Ванька…, и до дембеля ему оставалось чуть-чуть.
                Влюбился он в Катьку без памяти. Да и ее видать любовь зацепила, мимо не прошла. Из-за любви к ней таскал он в «зону» для Кривого, что-то неположенное и попался. Из-за дембеля, уголовного дела возбуждать не стали, пожалели. Посадили на гауптвахту и пообещали, что демобилизуется он последнюю очередь. А весна катила в май, а за ним июнь. И уж откинулся он бы По-полной.  Но видать, невмоготу ему была разлука с  Катькой, даже на столь краткий срок. И подорвал он.   
                Спросил я Катю взглядом: - Уходим? Не надо.
                Нет, Катя, без весны я не могу.
                И мне сказала Катя: - Что ж, хватит, так хватит!
                И в ту же ночь мы с ней ушли в тайгу …

                - Фу, бля, Испания какая-то! Кармен. Этакое дурновкусие. Так и прёт «зоновским» переложением известной новеллы Мериме. Да и совпадение имен (Катька - Кармен, Иван для нас, как Хосе для них). И даже прозвище, насколько я помню, у цыгана - мужа Кармен,  было Кривой.
                Или, «Рассея-матушка», Блок, например: «А Катька с Ванькой в кабаке»…
                А потом всегда выстрел, или нож…

                Так вот, пересказывая историю злополучной парочки.
                После побега Ивана объявились они снова в городе. Поселились в той же мясокомбинатовской общаге. Катька вышла на работу в цех, а Иван, прирабатывал на погрузочном дворе вместе с  бичами, и такими же, как и он, «элементами» - сомнительными и бездокументными. Постоянно их на работу не оформляли, а брали поденно. Расчет с ними производился еженедельно, по пятницам, в зависимости от выходов, по одному чьему-нибудь паспорту.               
                Прожили они так с полгода, но кто-то вновь стукнул, и Ивана забрали. За дезертирство.   
                Далее возвращение из зоны Кривого. Кармен вновь сходится с ним. Но ненадолго. Его убивают за какие-то его воровские дела. Кармен ведет вольную жизнь. Через год возвращается Иван, но жить она с ним уже не хочет. Разборки и   финал.
                * * *
                Я кинулся вперед и схватил его за эту руку, выворачивая нож, плечом, толкая его в спину. Упасть то он упал, но нож у него я не выкрутил, и, падая вслед за ней, за той, которую он зарезал, наотмашь махнул он рукой, втыкая его нож, мне в правую часть живота. Больно, остро кольнуло и сразу стало жарко в животе. Пот выступил на лице, и сознание мутилось. Тут все пришли в движение, стали хватать поваленного его, и видимо, не разобравшись меня. И гул, из которого явственно:
                - Сука Ванька, чо натворил.
                - Достал он Катьку все-таки. 
                И сознание покинуло меня.

Глеб Павловский: Вы считаете Сталина трагической фигурой?
Михаил Гефтер: Шекспир бы ответил утвердительно. Но не изменилась ли при¬рода трагедии за протекшие с тех пор века?..
                …Нет, все же Шекспир...
                «Кармен»? «Зоновский вариант «Кармен»? Шекспир. Или «зоновский Шекспир?
               
                Так вот, провалявшись три месяца в койке, через две операции, с порезанной печенью, с большим еще не зажившим шрамом  на животе, приковылял я на суд, и тогда впервые …            
                Следователь из городской прокуратуры, Юрий Иванович Грязнов приходил ко мне в больницу, снимал показания, а после сказал: «На хрена же ты дурак кинулся, и так бы он никуда не делся. Остыл бы и сдался». Мне кажется, он жалел Ивана. Да и я сам после всего услышанного жалел его, не смотря ни на что.
                Видел я Ивана и на суде, где был признан потерпевшим, хотя никаких исков не подавал. Иван говорил, что не хотел меня порезать и даже попытался неуклюже извиниться передо мной. Больше он ничего не говорил. Сидел равнодушный, разом постаревший. Дали ему, по-моему, тринадцать лет.
                … и тогда впервые, как мне кажется теперь, я понял, что никто мне не поверит, никогда. Что все могло быть в жизни по-другому.  А как?
                …  живут две правды, абсолютно равноправные, и в зависимости от ситуации и градуса, и ты рассказываешь в пивной то одну, то другую.
                И в этом природа трагедии. А бараньи ножки, закрепленные в гребенке, все едут и едут на циркулярную пилу.