Я член семьи изменника родины

                Я член семьи изменника родины
Мое детство, закончившееся для меня  в семь лет, насколько я себя помню, проходило, так же как  у всех детей, моих сверстников из московских двориков. Мы  варились в общем котле  жизни своего времени, на нас воздействовала общая обстановка, общие условия, общие газеты и журналы, включая детские "Зорьки" и "Мурзилки", общие настроения взрослых, выражающееся в их разговорах и интонациях.
    Подстригание людей под общую гребенку строителей новой жизни практически, уже была завершено. И не только мы, но и многие взрослые, относящиеся к поколению наших родителей, не видели в этом ничего плохого. Им было в середине тридцатых годов  около сорока лет, соответственно  в круговорот революции их затянуло в пятнадцать - двадцать  лет Они верили в возможность вселенского социалистического счастья, радовались жизни, мечтали о светлом будущем и пели песню:
               «Живем мы весело сегодня
                А завтра будет веселей». 
   Мои родители весь день проводили  на работе. Я помню, как ходил в детский садик. НО большую часть времени  проводил  на дворе со своими друзьями, такими же московскими дворовыми мальчишками и девчонками, как и я. Все мы играли в общие игры, которые переходили в детскую дружбу, затем в нее вовлекались взрослые, знакомясь через нас, друг с другом. Вечерами, и по выходным дням взрослые выходили во двор и тоже играли в свои взрослые игры. Запомнился эпизод в нашей дворовой жизни, характеризующий взаимоотношение жителей нашего двора. Был жаркий день. Один  мальчик вынес из дома корыто, наполнил его водой, сел в воду и начал в ней полоскаться. Одновременно перешучивался с присутствующими и, иногда, брызгал в них. Кто-то и детей взял у него из корыта бутылку воды и стал брызгать на соседей, те сбегали домой принесли посуду с водой и стали поливать друг друга. При этом были задеты  взрослые. Далее события стали развиваться стихийно. Через полчаса все взрослые и дети бегали по двору с полными ведрами воды в одной руке и с кружками в другой и поливали друг друга, затем кружки оказались лишними, стали плескаться прямо из ведра. Все это делалось со смехом и весельем.
     В последующие годы, мне пришлось проживать в Ярославской области, я узнал, что существует такой праздник "поливанный", когда вся деревня развлекается, поливая друг друга и всех прохожих. Некоторые относят этот обычай к празднованию "Ивана Купала". А еще много позже, столкнулся с ним на святой земле, когда в один из летних дней дети со специальными водяными пистолетами целый день проводят на улице, поливая проходящие машины и прохожих, хотя на этой земле «Ивана Купала» не празднуют. Описание этого незначительного эпизода  показывает внешне мирную жизнь московского дворика перед началом описываемых событий.
Мама в то время работала школьным  врачом, и когда уж совсем меня некуда было девать,  примерно после пяти лет, она стала брать меня к себе в школу, где я болтался по школьным коридорам, среди мальчишек и девчонок, казавшихся мне совсем взрослыми, поскольку они уже были школьниками. 
Мое общественное воспитание,  дополнялось  летними пионерскими
лагерями, где моя  мама выполняла врачебные обязанности, а я находился при ней все три смены, участвуя во всех лагерных мероприятиях.
Отец работал в начале тридцатых годов в АВТОДОРЕ. Советский Союз начинал развивать автомобильную промышленность. Строились автозаводы в Москве и в Горьком. Чтобы получить международное признание и выйти на мировой рынок, необходимо было выполнить автопробег международного класса по сложной трассе. В 1934 году такой автопробег был организован по маршруту  Москва – Кара-Кумы. В то время это было грандиозным событием, о котором писали во всех газетах, и публиковались подробные отчеты обо всех этапах. Этот автопробег остался заметной вехой в истории советского автомобилестроения.
       Отец был его участником, за что был награжден кожаным пальто и хорошим радиоприемником. Я даже помню, как мы с мамой были на торжественной встрече участников этого автопробега. Отец подошел к нам  в комбинезоне, весь пропыленный.   
       В этом 1937 году я почувствовал своей детской кожей, какое то тягостное напряжение в нашем доме, хотя внешне все было будто бы совершенно нормальным.    
     Отец принес домой несколько листов фанеры, стальной прут, и объяснил мне, что это все предназначено для изготовления моего будущего педального автомобиля. Жизнь озарилась перспективой езды на этом автомобиле, ведь это был бы первый детский педальный автомобиль не только на нашем дворе, но и на нашей улице. Кроме того, приближались первомайские праздники, и я с удовольствием предвкушал предстоящее участие в демонстрации, на которую меня возьмет отец.  Он тогда работал на  автозаводе имени Сталина, естественно, колонна этого предприятия была и очень большой, и очень красивой. Прошлогодние  празднования  1 мая и 7ноября  прочно засели в моей памяти, и я весь год ожидал повторения.
  Однажды, в конце апреля, поздно вечером, а может быть даже и ночью, я проснулся от какого то непонятного шевеления в доме. По квартире ходили посторонние люди, которые что-то искали  на коридорных антресолях, отец был уже одет в пальто. Остальное, очевидно, было обшарено во время моего сна. Папа подошел ко мне, поцеловал меня, сказал, что  едет в командировку. "Папа, а к демонстрации ты вернешься" - спросил я, "наверное, вернусь" - ответил он.
  Наутро я увидел заплаканное лицо матери. Потом я часто видел ее плачущей. Много лет спустя она рассказывала, что однажды на мой вопрос, "почему ты плачешь" она ответила - "голова болит". "А если бы папа вернулся, у тебя голова перестала бы болеть"  - спросил я. Очевидно, детская интуиция мне говорила о неблагополучии в нашем доме.  Ни на какую демонстрацию мы конечно не ходили. Лето этого злополучного года мы с мамой провели, как обычно в пионерском лагере в подмосковье.
      Мне было объяснено, что папа находится в важной командировке. Все кругом было пропитано чувством важности всего происходящего, важны были стройки, описываемые в газетах, важны были события, происходящие в буржуазных странах, безусловно, важны были выступления наших руководителей и, особенно товарища Сталина, обнимающего героиню  важных хлопковых полей Мамлакат, поэтому  мы хорошо понимали всю непререкаемость слова "ВАЖНО". Когда  говорили о чем-то, с прибавлением слова "важно", нам все становилось понятно,  уточняющие вопросы задавать было не принято.
    Этим летом мне исполнилось семь лет, и я уже более активно участвовал в лагерной жизни, собирал хворост для пионерских костров, ходил в туристские походы, участвовал в работе авиамодельного кружка. Однажды меня привлекли к участию в  самодеятельности, вымазанный черной краской, я изображал угнетенного злыми буржуями негритенка.
       В те времена в школу поступали с восьми лет. Но мама, используя свою близость к школе, решила отправить меня в первый класс в этом году. Итак, в конце августа мы оба занимались интереснейшим делом, готовились поступлению в первый раз в первый класс, ходили по магазинам и покупали  портфель, тетрадки, карандаши и все остальные  принадлежности, необходимые для школы. Кто из нас, теперь уже старых людей, не помнит до сих пор этих  сладостных минут.
Первого сентября, я,  будучи пока еще полноправным членом общества, пошел в школу. К сожалению, эта полноправность длилась всего пять или шесть дней.
       Однажды вечером, в начале сентября, мама уложила меня спать. Я не успел уснуть, как в двери позвонили, вошли незнакомые люди, и пригласили маму проехать на некоторое время с ними, для выполнения каких то формальностей. Они обещали привезти ее вскоре обратно. Мама сказала, что она не может оставить дома ребенка одного. Они настаивали. Я, услышав этот разговор, включился в него, и стал убеждать маму, что я сейчас усну, и она может спокойно уехать. Не знаю, то ли мое вмешательство, то ли непререкаемость просьбы пришедших, но мама уехала, и я, действительно, уснул.
       Среди ночи я был разбужен посторонними людьми, мужчиной и женщиной. Они попросили меня быстро одеться. Мне было объяснено, что мама находится в театре, и попросила этих людей, ее приятелей, привезти меня к ней. Они были со мной вполне приветливы. Мы сели в их машину и поехали, как мне сказали, в театр. Когда мы подъехали, как мне сказали к театру, и мне предложили выйти, я,  уже сдружившись со своими провожатыми, спросил  - «а почему вы не идете с нами в театр», мужчина мне ответил – «нет, я должен теперь поехать за своим сыном, он у меня тоже любит театр».
    То, что происходило дальше, теперь взрослому человеку объяснить трудно. Почему я не плакал, почему не дрался, не царапался, почему не кричал – « а где театр» или « хочу к маме!»  Вместо, ожидаемого мною, театра, я оказался в каком то другом учреждении. Я не помню всех подробностей, но обман  прошел вполне спокойно. Очевидно, здесь столкнулось несовместимое. С одной стороны детская наивная доверчивость, а с другой стороны жизненный опыт взрослых людей, выдрессированных на безжалостной борьбе с классовыми врагами и их отродьем. У них, конечно же, были отработаны определенные  штампы по успокоению и обману детей, чем они умело пользовались. Помню, как меня  водили по каким то канцелярским комнатам, где заполнялись какие то бумаги.
      В одной из комнат со мной беседовал мужчина в форме НКВД, причем в солидном звании. Что я ему мог сказать в свои семь лет, сколько я мог своими "показаниями"  навредить своим родителям, до сих пор не знаю, но точит червячок, а вдруг навредил. Убеждаю себя  - « да, не нужны были им твои показания, все было решено еще задолго даже до ареста моих родителей. Попавшие в эту трясину уже из нее не выходили». Однако мысль об этом не отпускает. Вот так они оплетали этой паутиной гнусного соучастия всех, включая малых детей.
    Все это происходило, как можно догадаться, глубокой ночью. Далее меня отвели в громадную спальню, более похожую на вокзальный зал, где, на бесчисленном количестве стоявших там кроватей, спали  дети примерно моего возраста, там же уложили и меня. Утром нас подняли и отвели на завтрак. Потом мы гуляли в саду, обедали, ужинали. Как  выяснилось, это был детприемник, где осиротевших  детей собирали и комплектовали из них группы для отправки в дальние детские дома. В этот период детприемники Москвы работали с недопустимой перегрузкой. По ночам привозили все новые и новые партии  детей, родители которых попали под каток репрессий.
Что творилось с моей матерью, она мне рассказала много лет спустя, при нашей встрече. Она, после ареста была помещена в камеру и всю ночь не спала, ей казалось, что я утром встаю и сам бегу  в школу  через десятки уличных переходов и, конечно же, попадаю под машину. Ведь мы выбирали школу не по близости к дому, а по месту ее работы. Не многим лучше были ее мысли и в последующем.
  Поскольку ночной конвейер по поставке детского материала в детприемники работали  без остановки, его работники должны были  разгружать помещения для размещения следующих  партий детей, не давая собранным детям засиживаться. Поэтому уже через два или три дня, я был включен в группу детей направляемых в детские дома Горьковской области. По приезде в Горький нас распределили еще раз по возрасту, и я в компании таких же малышей поехал в дошкольный детский дом села Саваслейка, Кулебакского района Горьковской области.
          До  Горького с нами ехали брат и сестра Шарковы, его звали Олег, мы с ним потом дружили. Сестра мне казалась взрослой, ей, наверное, было лет десять или двенадцать. Она очень нежно ухаживала за братом. Но ее отправили в детдом для школьников, а его со мной в дошкольный. До сих пор, вспоминаю об этом, мало того, что детей лишили родителей, но оставшиеся две родные души, которые могли бы в этом сиротстве поддерживать друг друга, нужно было разъединить...
    О детдоме, как об учреждении, у меня до сих пор остались хорошие воспоминания, мы были неплохо одеты, сыты, нас развлекали. С нашим приездом организовали первый класс. Нам рассказывали, что детский дом был размещен в бывшем поместье княгини Уваровой. Кругом были красивые места, характерные для средней полосы России.  Даже с удовольствием вспоминаю наших воспитателей и директора, фотографии которых у меня хранятся до сих пор.
       Уже много позже, я понял,  почему это наш директор  проводил со мной индивидуальные беседы о Павлике Морозове, уговаривал меня восторгаться его подвигом. Наверное, ему дано было соответствующее указание свыше. Поскольку меня убедили, что мои родители находятся в важной государственной командировке, и по ее завершении они с честью вернутся, я не понимал тогда, почему к Павлику Морозову я должен относиться с большим почтением, чем мои товарищи. Хотя, как я теперь понимаю, у  большей части из них, родители были, подобно моим репрессированы.
        Что же происходило в моей родне, живущей в Ленинграде и в Москве. Их положение было незавидное. Поскольку внезапное исчезновение семей, стало нормой жизни советского человека, они, конечно же, понимали, куда делись мои
родители. Как они потом  мне рассказывали, многие из них еще долго просыпались в холодном поту среди ночи, от каждого автомобильного гудка, доносившегося с улицы, ведь этот "воронок" мог ехать за каждым из них. Они ведь  были на положении родственников  «врага народа». С другой стороны они не могли не беспокоиться о нашей семье. Что с моими родителями, они могли себе как-то представить, хотя на то, что произошло на самом деле, их фантазии не хватало.       
      Они могли предполагать, что отца, могут посадить на пару лет, мать же просто подержат для острастки и выпустят. На самом же деле отец был расстрелян, а мать на восемь лет отправлена в сибирские лагеря.  Когда одна из теток, ничего не слыша о нашей семье, пришла к нам домой дней через десять после ареста, она обнаружила опечатанную дверь, и шарахавшихся от нее соседей, у которых  пыталась хоть что-нибудь выяснить.
      Стало все понятно. Одно теперь их интересовало, куда делся ребенок. Когда они стали проявлять интерес к этому, то во всех учреждениях, куда они обращались, им задавали нешуточный, коварный вопрос - «а почему это вас интересует  ребенок врагов народа!?».      
Наверное, по этой причине они молчали, набрав в рот воды, не менее года. Лишь затем,  соблюдая все предосторожности,  начали разыскивать меня. Прошло немало времени, пока я был, наконец, найден. Одна из родных семей, живущая в Ленинграде, отважилась взять меня к себе. Слово "отвага" это не гипербола, это реальная обстановка того времени, за мной еще двадцать лет тащился хвост, как сына "врагов народа". Таким образом,  с 1939 года я стал ленинградцем.
В 1941 году началась война, затем ленинградская блокада, опять детский дом, эвакуация на большую землю в Ярославскую область. По исполнении четырнадцати лет я был направлен в ремесленное училище в Ленинграде, где получил квалификацию токаря, с матерью встретился в 1946 году, когда кончился срок ее заключения. В 1951 году ее опять арестовали и сослали в Казахстан, где она провела шесть лет до полной реабилитации.
В шестидесятых годах, оформляя документы по реабилитации на себя и на отца,  мать узнала, что отец расстрелян в июне 1937 года. Она вспомнила, что носила отцу передачи весь август месяц, и их принимали. Почему-то, этот, казалось бы, незначительный, факт на нее произвел ужасное впечатление. У нее, прошедшей через восемь лет сибирских лагерей и шесть лет казахстанской ссылки, и во всех этих условиях проявлявшей железную выдержку, впервые сдали нервы, и она прямо в приемной КГБ разрыдалась настолько, что ее состояние перешло в истерику, и только вызванная «скорая помощь» вывела ее из этого состояния.
Таких жен «врагов народа» или как они официально именовались «член семьи изменника родины - ЧСИР» было несметное количество, только в первом лагере под станцией Юрга, Томской области было более восьми тысяч одних жен.
     В телячьем вагоне, в котором таких жен везли в Сибирь, ехало много известных женщин, запомнилась композитор Наталья Сац. С ней мать в восьмидесятых годах вступила в переписку. В лагере она встретилась с женой Бухарина. Надо сказать, что она не любила вспоминать эпизоды допросов, следователей, издевательства в тюрьме и на этапе, затем лагерные ужасы. Вначале она остерегалась, наверное, воспитать во мне ненависть к советскому режиму, и подвергать, таким образом, мою жизнь опасности, хотя и впоследствии так же не считала нужным описывать подробности. Наверное, эти воспоминания она постаралась упрятать, как больше дальше, поскольку жить с ними было бы просто невозможно.
    По ее отдельным рассказам я узнал, что год или несколько более она была на общих работах, на сельских полях. Затем ей поручили организовать лагерный медпункт. Об этом периоде она любила рассказывать со всеми подробностями. Как она этот пункт, постепенно превращала в больницу, как его обихаживала. Своими руками делала ремонтные работы, добивалась улучшения питания больных, вскапывала огороды вокруг больничного барака, чтобы дать какую то добавку к столу своих подопечных. Терпела  массу унижений. В тех условиях добивалась той чистоты, которая должна быть в нормальной больнице.
        Каждый день в больницу приходил охранник, для обхода палат и проверки списочного наличия всех больных. На просьбу матери вытирать ноги отвечал матом. Мать стала при каждом его приходе становиться перед ним на колени и тряпкой вытирать его сапоги. Таким способом она, через некоторое время приучила их вытирать ноги при входе в больницу. Очень жаль, что самый творческий период ее жизни, когда человек выкладывает все, чему он научился, осуществляет все мечты своей молодости, ей пришлось потратить на Гулаг.
Однажды она принимала роды у жены начальника лагеря. У роженицы началась родильная горячка. Мать просидела без сна около ее постели несколько суток. При этой болезни полагается полный покой, включающий в себя затемнение окон и тишину. В один из дней, подружки больной, тоже жены соответствующих начальников лагерной охраны, решили больную навестить. Идут они по коридору с шутками, со смехом. Мать, услышав шум, вышла из затемненной комнаты им навстречу. Забыв от усталости лагерные законы, она произнесла недопустимую для заключенного фразу – «товарищи, во-первых, прошу не шуметь, а во-вторых, я не могу вас пустить к больной, ей нужен полный покой».
        За это нарушение  лагерной «этики», заключающейся в том, что заключенный не имеет права называть вольного человека «товарищем», после излечения больной, была помещена в карцер.
Пришлось ей пережить и лагерный бунт «бытовиков», так в лагерях называли уголовников, что бы отличать их от политических заключенных. Всю ночь за стеной слышалась гульба взбунтовавшихся уголовников, которые дорвались до еды и водки. Наутро охрана приступом захватила барак и  всех повязала.            
        Очевидно, подобных критических случаев было гораздо больше, я перечислил только те, о  которых она мне рассказала, и которые я запомнил.
После освобождения мать возила с собой горы писем, от заключенных, прошедших ее больницу. Нет таких добрых слов и таких хвалебных эпитетов, которых она не услышала бы в этих посланиях.
Об этом трудно говорить, но мне кажется, что благодаря аресту она осталась жива. Зная ее характер и настрой, я уверен, что если бы она осталась на воле, то 22 июня она бы была первой в очереди к военкомату. На фронте напросилась бы в ближайший к передовой линии фронта полевой госпиталь, и с санитарной сумкой ползала бы во время боя в самых опасных местах, где надежды на выживание  практически не было.
Никогда я не слышал от нее какой-либо критики советского строя. Ее второй муж, прошедший в Гулаге много более тяжелый путь, иногда шутливо говорил – «какими же идиотами были кагебисты, если они могли тебя засадить за
решетку».  До конца своих дней, она верила в преимущества социализма, но считала, что это клика Сталина исказила его основные идеи.