Легкий способ бросить жить

Я проснулся рано утром
Я увидел небо в открытую дверь
Это не значит почти ничего,
Кроме того, что, возможно, я буду жить.


Группа «Наутилус Помпилиус»



1.

Я смотрю в твои глаза. А ты — в мои. Я прикасаюсь ладонью левой руки к твоим завитым, словно наступающие друг на друга морские волны, прядям. Мы сидим на крыше самого высокого здания нашего города. Мимо нас проносятся люди и с громкими криками прыгают вниз.


Мы думаем об одном и том же. Через пять или десять минут мы должны последовать за другими самоубийцами. И умереть. 


На мгновение я отрываю свой взгляд от твоего взгляда и смотрю на вечернее солнце — огромный светящийся блин красного цвета. Солнце уходит от нас. Солнце прощается, словно не хочет иметь с нами, людьми, ничего общего. Прощай, Солнце, прощай.   


В этот момент я начинаю задумываться, - что же с нами со всеми произошло? Откуда все началось? И почему сейчас я вижу вокруг себя все это безумие? И сам участвую в нем?


Я хочу вспомнить и понять. Вспомнить и понять. Но, чтобы не сойти с ума окончательно, я прижимаю твое легкое упругое тело к себе — это так успокаивает, так помогает. Как будто я уже родился не один, а вместе с тобой, не отрываясь от тебя...


2.


Все это безумие началось лет двести назад, примерно в середине третьего тысячелетия. К этому времени люди победили все свои дурные привычки, или, скажем, то, что они таковыми считали. Сначала очень долго боролись с курением — и одержали победу. Потом с ожирением — и тоже преодолели его. Вообще, весь пищевой рацион был тщательно рационализирован, страшное слово «калории» повторялось по несколько раз в день, вошло в юридические документы, потом даже — в некоторые Конституции. Появилось даже одно государство, которое так и называлось: «Республика-Без-Калорий». Оно считалось самым прогрессивным. После всего этого взялись за борьбу с наркотиками — и они тоже были изгнаны из общественной жизни.


Итак, все было зачищено, вылизано, подсчитано, сведено в таблицы. А, да, вот что я еще забыл, - экология. С экологическими проблемами боролись постоянно. Ведь, в сущности, загрязнение человеком окружающей среды — тоже своего рода дурная привычка человека. И ее — не сразу, путем длительных усилий, - также победили.


И вот в этом новом мире, мире без наркотиков, без табачного дыма, без парникового эффекта и без озоновых дыр, без жира, почти без калорий — в этом мире люди и стали жить дальше. Но просто так жить дальше они почему-то не смогли. Я подозреваю (хотя я знаю то время лишь косвенно, меня тогда еще не было), что людям стало скучно. Больше бороться было не с чем. Но ведь Гегель говорил, что, если нет борьбы, нет и жизни.

         
В какой-то момент некто — до сих пор неизвестно имя этого первого человека — заявил, что последняя дурная привычка человека — это сама жизнь. Поначалу — естественно, люди, все-таки, были еще в здравом уме, - это показалось бредом. Но, в то же время, идея была на удивление притягательной. Причем люди, все больше интересуясь ею, если не принимая ее, не могли понять, в чем тут было дело.


А я понимаю. Притягательность имела чисто бессознательный характер. Все последние столетия люди боролись с чем-то неправильным, неразумным, нерационализированным. И победили. Автор же крамольной идеи просто доводил эту логику до конца — потому что самое «неправильное», «неразумное», «неотработанное» в нашей жизни — это и есть сама жизнь. Все дурные привычки (или то, что ими считалось) были искоренены во имя жизни. Но, на самом деле, они были плоть от плоти и кровь от крови этой самой жизни. Перенацелиться после дурных привычек на саму жизнь, как последнюю дурную привычку, оказалось самым логичным.    


Как только люди стали жить в своем новом дистиллированном, выцеженном мире, им стало дико скучно. Этот мир был полезным, но не вкусным, как вегетарианская пища. Здесь до них и дошло, где они дали маху — в самом по себе факте существования. Это было последнее, что их напрягало. Кстати говоря, это же их напрягало и раньше, в ходе борьбы с другими привычками, просто они этого не понимали.      


Так, эта идея стала завоевывать себе сторонников. Первоначально она, как и любые такого рода поветрия, шла снизу, подспудно, маргинально, не признаваемая большинством общества и тем более государством. В каких-то странах идеология «антивитализма» была даже запрещена — сейчас, когда живу я, эти страны называются самыми дикими и отсталыми. Но — обо всем по порядку.   


В этот момент в истории этого самого движения против жизни произошло очень важное событие — один из его сторонников, некто по фамилии Чмарр, написал книгу «Легкий способ бросить жить». Это была брошюра, первая половина которой доказывала, что жизнь является самой дурной и самой древней привычкой человечества. Жизнь — неразумна, негигиенична, плохо поддается расчетам, и вообще похожа на космическую аномалию на фоне остальной материи, которая ведет себя вполне предсказуемо и скучно. Жизнь, писал дальше Чмарр, - сплошное разочарование. Перегружая человека в юности различного рода мечтами и надеждами, в зрелом возрасте она кидает его и разочаровывает, сталкивая с «суровой реальностью». Человек, в результате, переживает дикий стресс (если вообще выживает). Почему же он живет дальше, вопрошает Чмарр? Да по одной простой причине — просто по дурной привычке жить. Как и все остальные дурные привычки, перед нами — результат воспитания. В итоге, остальную часть жизни человек постоянно напрягается, или терпя жизнь, или изменяя ее радикально, что, кстати, тоже не всегда приносит приемлемый для него результат. Далее Чмарр приводит огромное количество цитат самых разных деятелей мировой культуры, которые говорили о том, что с жизнью пора завязывать (от Будды до Христа).


Итак, писал автор книги, что мы имеем? Жизнь — навязанная привычка, лямка, которую мы тянем и не можем сбросить исключительно из-за социального давления на нас. Так сбросим же его. Долой витальные предрассудки и стереотипы! Что касается того, какой самый легкий способ бросить жить, так сказать, операциональная часть, то здесь Чмарр писал так, что мы не должны думать, что расстаться с жизнью — очень сложно. Наоборот, это крайне легко. Ты, читатель, можешь прямо сейчас броситься вниз с балкона или с крыши, не думай, что тебе придется многим ради этого пожертвовать, ходить к психоаналитику и прочее. Совсем нет. Хоп — и всё. Из всех способов суицида Чмарр (а потом — вес его последователи) отдавал предпочтение броску с высоты.


Именно по этой причине, любимая, мы и сидим сейчас с тобой на крыше, наблюдая, как другие люди прыгают с нее вниз.


Ты улыбаешься и смотришь мне в глаза. Да, смотри, улыбайся. Так намного спокойнее.


Ну что ж, я возвращаюсь к своему рассказу. Эта книга — взорвала известный нам мир. Она стала катализатором. Ее читали все и запоем. Причем не только сами сторонники «антивитализма», но даже и их противники. И вот здесь-то что-то и пошатнулось в королевстве Датском. Если раньше большинство было сторонником жизни, то теперь... теперь... все стало непонятно, все смешалось. Это было похоже на распространение какой-то инфекции, да, эпидемии. В чем были ее причины? Я уже сказал об этом выше, но до конца, конечно, понять это невозможно. Почему люди вдруг перестали верить в жизнь, любить ее, и переключились на смерть? Да черт их знает, любимая. Ни один ученый в этом не разберется.


В СМИ стали появляться передачи, куда проникали убежденные сторонники Чмарра (и он сам, ведь он не спешил покончить с собой, желая использовать жизнь для проповеди своих безумных идей, хотя, в конечном итоге, он это сделал, кстати говоря, на этой самой башне, где мы сидим). Они ожесточенно спорили со своими оппонентами. Правительства тоже не знали, что делать. Кто-то вообще начал репрессии на «суицидников», кто-то — медлил, некоторые чиновники высшего звена более или менее открыто говорили о том, что они согласны с Чмарром и его аргументами. Такая вот началась кутерьма. В какой-то момент из-за всего этого замаячила даже опасность гражданских войн.


Вобщем, я не буду говорить обо всем этом подробно. Факт заключается в том, что ровно через пятьдесят лет после публикации «Легкого способа», когда сам ее автор и все его первые ученики были уже давно мертвы, эпидемия одержала победу. Ее сторонники говорили не о победе смерти над жизнью, а об окончательной победе разума над неразумной жизнью, причем неразумность воспринималась не как случайная форма жизни, а как сама ее сущность. Извини за этот жаргон, любимая, я просто учился на философа. 


Мир, в котором мы с тобой родились, сформировался лет сто с лишним назад. В этом мире большая часть людей, хотя и не все, убеждены, что жизнь — это зло, с которым рано или поздно следует покончить. Книга Чмарра постепенно стала единственной книгой, которую вообще читают, по крайней мере, - так обстоит дело для массового человека. По ней дети в школах учатся азбуке, ее заучивают наизусть, отрывки из нее становятся текстами для песен поп-певцов (припевы в них примерно такие: «Эй, чувак, ёу, жить, жить — здоровью вредить!»). «Антивиталисты» добились того, что все правительства мира внесли цель борьбы с жизнью в свои стратегические планы. Потом главы государств собрались на специальный саммит, посвященный этой «животрепещущей проблеме», и решили объединить свои усилия против жизни. Кроме прочих мер, предусматривалось, что каждая страна берет на себя определенную квоту количества самоубийств в год, что квота эта должна постоянно повышаться, а, если этого не происходит, то данная страна уплачивает штраф в глобальный фонд борьбы с жизнью.


Единственное, до чего наши с тобой братья по разуму, все-таки, не дошли, не опустились, - это насилие. Хотя современные государства все больше тратят денег на то, чтобы людям было выгодно и легко кончать с собой (это огромное количество самых разных социальных программ, информационных компаний, даже некоторое поражение в правах тех, кто не хочет расставаться с жизнью, и т.д.), и они добиваются своих целей, но, как и в случае с курильщиками, действовать с помощью прямого насилия, все-таки, не решаются. А это значит, что хотя бы толика здравого смысла у людей осталась, эта толика — старый добрый предрассудок о свободе человека. Да, в конечном итоге, - говорят президенты и премьеры, - человек должен сам решать, жить ему или нет. Пускай для нас, современных прогрессивных людей, добавляют они, это вопрос давно решенный, но — все равно, заставлять никого не нужно.


Между прочим, среди радикальных «антивиталистов» раздавались голоса в пользу того, что нужно не мучатся, а просто бабахнуть по всему человечеству атомной бомбой — и дело с концом. Но эта идея, слава богу, никогда не получала одобрения, хотя, формально говоря, если принимать идеи Чмарра, она была весьма логичной.


Но вот что интересно, любимая (я снова прижимаю тебя к себе и — о, чудо — целую твои мягкие волосы). Всегда остается горстка людей, которые не хотят кончать с собой. Горстка живых. Не то, что бы они составляют какое-то сознательное оппозиционное движение — нет, они существуют сами по себе, и далеко не всегда они умирают естественной смертью, но, по крайней мере, они не согласны с безумными идеями Чмарра, а, если и накладывают на себя руки, то, во-первых, прожив хотя бы лет тридцать — сорок, во-вторых, оставив потомство, ну и, наконец, в-третьих, делают это зачастую просто от безысходности, как и мы с тобой, любимая. Вообще, четкой и жесткой границы между сторонниками смерти и сторонниками жизни, если не считать фанатов, не было и нет. Очень многие из тех, кто, прочтя книгу Чмарра, полностью с ним согласились, могут откладывать свой суицид на все более дальние сроки и вести обычный образ жизни — делать карьеру, рожать детей, любить, разводиться и прочее. Вобщем, жизнь, как бы далеко в подвал ее не загнали, сопротивляется, просачиваясь, вездесущая, как вода. И это, с моей точки зрения, лишнее доказательство того, что на нее ополчились несправедливо.


Ты спрашиваешь меня — почему же тогда это ополчение вообще произошло, если жизнь так прочна? Не знаю. Выходит, она прочна, но не на 100%. Вот так... Как бы то ни было, силы танатоса пребывают, а силы эроса — отступают (опять извини за философский жаргон, — но ничего не могу с собой поделать). 


3.


Ты снова спрашиваешь — если я так уверен, что последователи безумного Чмарра — это зло, как я сам оказался здесь, на той самой крыше нашего города, которая считается у самоубийц наиболее популярной? Да, я отвечу тебе на вопрос. Кстати, ведь и я могу спросить то же самое у тебя, а?


Ну ладно. Теперь дошла очередь рассказать обо мне. Я родился тридцать шесть лет назад, в другом городе, потом мои родители переехали сюда, в столицу. Мой отец был учителем истории, мать — врачом. Родив меня и поставив меня на ноги, когда мне было уже лет тринадцать, они оба покончили с собой. В один день. Я этого не видел — они ушли из дома. Нет, не на эту крышу, в какое-то другое место. Для меня это, конечно, была травма на всю жизнь, но, впрочем, кто из современных людей не переживал того же самого? Ты тоже это пережила? В десять лет? Ну вот видишь, любимая моя. Все мы — сироты.


Причем уже сейчас, во взрослом состоянии, я вспоминаю, что отец-то, вообще-то, не был таким уж сторонником Чмарры. Он хорошо знал историю (чему, кстати, успел немного научить и меня) и понимал, что на всем протяжении существования человечества через что оно только ни проходило. Через огромное множество духовных эпидемий — религии, секты, коммунизм и фашизм, всего и не перечтешь. А вот мать была фанатка. Будучи врачом, она знала, что самое иррациональное, самое непредсказуемое в этом мире — это наш человеческий организм. И, сколько его ни лечи, он все равно смотрит в могилу, куда же еще? А зачем тогда напрягаться? Отчаянно споря по ночам на кухне с отцом (я их иногда подслушивал), она говорила, что всю свою профессиональную жизнь думала об этом противоречии. О том, что, в сущности, лечение человеческого тела похоже на вливание воды в сито, или — на Сизифов труд (в детстве я еще не знал, что означает эта фраза, но потом понял). «Откровение Чмарра», продолжала мать, разрешило все ее мучения. Все очень просто — жизнь не стоит того, чтобы так с ней носиться, напрягаться, а самоубийство и является идеальным методом лечения.


Отец, конечно, как человек здравомыслящий, не соглашался. Но сдвинуть свою жену с ее позиций не мог. Почему в то самое страшное утро моей жизни, когда я еще спал, он пошел на это дело вместе с ней? Потому что любил ее. Он любил ее безумно. Надо признать, - больше, чем меня. Вот так вот...


А ты, любимая, если у нас будут дети, кого будешь больше любить — меня или их, а? Ты смеешься и молчишь. Правильно, вопрос глупый, ведь у нас с тобой детей не будет. И нас с тобой не будет, очень скоро.


Я сформировался как противник суицида и всей фигни, с ним связанной. Не знаю, почему — может быть, на меня повлияло то, что произошло с родителями (мне говорили об этом психоаналитики — мол, Ваше активное нежелание, дорогой клиент, кончать с собой — просто детский комплекс, вот так-то, я, конечно, посылал их подальше), может быть, - какая-то моя особенно жизнелюбивая природа, а, может быть, - мое увлечение сначала историей, а потом философией. После школы я закончил философский факультет, а там, естественно, мы читали далеко не только Чмарра, но и вполне реальных философов. И понимали — идей и оценок жизни огромное множество. Они выражены в философских учениях, в религиях, в литературе, и вообще черт знает где только не выражены. Эти оценки разные — от гипероптимистических до мрачных, таких, как у Чмарра. Почему нужно циклиться на одной? Мы, студенты-философы, не столько готовы были защищать саму по себе жизнь — у нас ведь тоже были к ней претензии, - сколько именно односторонность идеологии «антивитализма». В конце концов, это было просто нелогично и неразумно, а именно на это претендовали «суицидники».


После университета я женился на девушке, которая была ярым поклонником новых модных идей. Я об этом знал и у меня даже были мрачные предчувствия по этому поводу, но... она была дьявольски красива. Извини, любимая, что я говорю тебе это, но это правда. Я ее безумно любил и хотел. И я, в конечном итоге, заполучил ее, но мне пришлось заплатить за это слишком дорого... Да... Что? Ты говоришь, что я плачу? Да. Так, одна слезинка. Еще ты говоришь, что  моя судьба похожа на судьбу моего отца, что так часто бывает в жизни? Ты права, я и правда этого как-то не заметил.


Вобщем, мы с ней поженились. И прожили целых пять офигенно счастливых лет и родили сына. А потом, в одно ужасное утро, которое действительно очень похоже на то, что я пережил с родителями, хотя в чем-то и не похоже, моя жена взяла моего сына и исчезла. Они ушли из дома, даже не попрощавшись со мной. Я сразу все понял — вечером того же дня их тела обнаружили на окраине города.      


Вот это, наверное, меня и сломало. Я так любил жизнь, я так жадно пил ее вино, большими глотками, - а она, эта жизнь, отобрала у меня свой кубок, и выбросила меня на помойку. С ее стороны это было глупо, по-женски, неблагодарно...


Жить дальше у меня сил не было. Но я существовал по инерции, как тень своей прошлой жизни, как актерская маска, как официальный представитель того человека, кем я был когда-то и кто навсегда исчез вместе с любовью всей своей жизни и сыном. Исчез, так сказать, внутренне.


До их смерти я работал, как и отец, учителем в школе, — но не истории, а философии. Работу свою я любил. После того, что произошло, я больше не мог смотреть в глаза своим ученикам. Я все знал, все прекрасно помнил, все мог рассказать, — но вот видеть их глаза у меня сил не было. Я просто не хотел врать им — делать вид, что жизнь продолжается и что я готов брать на себя ответственность за их вступление в эту самую жизнь. Делать вид, что есть будущее, есть перспектива. Ведь всего этого, на самом деле, для меня уже не было. Если раньше на своих уроках я очень часто обращался к идеям Чмарра и разносил их в пух и прах, - ученики от восторга широко раскрывали глаза, — то теперь я этого не делал. Сила во мне кончилась, истощилась. А я-то, по молодости, был уверен, что она неиссякаема.       


Так что школу свою я бросил...


Ты спрашиваешь, не стал ли я после смерти семьи «антивиталистом»? Нет, любимая, не стал. Хотя соблазн такой был. И соблазн большой. Как-то ночью я снова напился — был у меня такой тяжелый период в жизни — и стал читать книгу Чмарра. Раньше я делал это много раз с одной целью — придумывать все новые опровержения. А в ту ночь я уже готов был с ним согласиться. И на следующий день пойти на эту самую башню, где мы сейчас с тобой сидим. Честно скажу, я уже и не помню, чего я тогда надумал — наверное, я и вправду сдался этой книге. Но только на следующее утро я обо всем уже забыл и никуда, естественно, не пошел. Потому что утро было — слишком прекрасным. Это была зима, январь, весь город был в снегу, а по его белизне скакали солнечные зайчики. Разве я мог предать такое утро? Все-таки, я отчаянный жизнелюб.


Восстановился я довольно быстро — уже через год после смерти жены и сына я более или менее спокойно вспоминал это событие. Рана затянулась. Правда, я больше никогда не женился, но у меня были женщины и были — очень серьезные отношения. Опять я говорю то, что тебе, наверное, лучше не слышать, но — что уже теперь? Да, любимая? Ты хитро улыбаешься и киваешь головой. Ладно, будем считать, что ты со мной согласна.


Да, жизнь продолжалась. Сильного желания жить не было, но, все-таки, какое-никакое, оно было. В школу я уже не возвращался и пошел работать менеджером в компании, которая производила скрепки. Хорошая работа для философа, правда? Ха-ха-ха... Тебе тоже смешно? А что, бренд нашей компании и ее рекламный слоган знала вся страна, между прочим. Кто же в свое время не знал «Скрипка-хаус»? Кто не слышал крылатое - «Листы тоже хотят быть вместе»? Кстати говоря, этот слоган — мое детище, и я им горжусь, не меньше, чем научными изысканиями.


Вот, кажется, я все и рассказал. Ты говоришь, что так и не поняла, почему я сегодня оказался здесь. Да. Превратился ли я в «антивиталиста»? Нет. Что же тогда произошло? Да я думаю, ты и сама это знаешь, и то, что я сейчас скажу, относится и к тебе.


В последние года два жить стало совсем невозможно. Если раньше те, кто хотел остаться в живых, еще как-то сводили конца с концами, то теперь — всё. Эпидемия самоубийств достигла кульминации. Я не знаю статистки, но мне это и не нужно. Каждый день, просыпаясь утром, я вижу, как десятки людей прыгают со своих домов вниз на асфальт. Всё вокруг усыпано суицидными лепешками. Когда я еду на работу в полупустом трамвае, под его колеса бросается минимум три человека. Иногда — трамвай не доезжает до нужной мне остановки, потому что, понимаешь ли, его водитель дочитал книгу Чмарра, и застрелился, негодяй, безответственный тип! Но это еще не все — приехав на работу в кампанию, я застаю там все меньше людей. А позавчера я встретил там вообще одного человека, директора, который сказал мне, что все нормальные люди уже давно отправились на тот свет и один я торчу здесь как полный идиот (и, кстати, задерживаю его — у нас существует закон о том, что руководитель предприятия не имеет права кончать с собой, пока этого не сделают все его подчиненные, так сказать, капитан покидает корабль последним). Скрепки больше никто не производит. Да, я думаю, они никому и не нужны. В школе, наверное, куда я, чисто потенциально, мог бы вернуться, учеников тоже, — кот наплакал, и с каждым днем их все меньше. Транспорт останавливается. В магазинах нет продавцов и покупателей. Полицейских днем с огнем не сыщешь. Да и преступников — тоже. Вчера покончил с собой президент нашей страны (чиновники еле уговорили премьер-министра не делать того же самого в знак солидарности).       


Поэтому, проснувшись сегодня утром, я решил, что надо что-то делать. Я хочу жить (может быть, не так сильно, как раньше, это неважно), но для того, чтобы жить, мне нужны другие живые люди. А их нет. Вообще нет. Каждый живой с огромной скоростью превращается в мертвого. Что же мне делать? Бежать в другие страны? Но там — все то же самое, если не хуже. Уйти жить одному в пустыню? Но я не хочу в пустыню, да еще и один. Мне страшно. Вобщем, так я ничего и не решил, но мои ноги... - знаешь, любимая, как это часто бывает в жизни — не можешь решиться, а все равно куда-то идешь — так вот мои ноги сами за меня все решили. И привели меня сюда, к Суицид-центру.    


4.


Суицид-центр — это самое высокое здание, небоскреб, нашего города. В нем сто пятьдесят этажей. Это неофициальное название укрепилось за ним в последние лет десять — именно сюда, на его крышу, чаще всего приходят последователи Чмарра. Кстати, социологи доказали, что на Суицид-центр поднимаются, как правило, те люди, которые не уверены в себе, им нужно социальная поддержка, и они ее получают. Многие кидаются вниз парами. А если кто-то и не нашел себе таковую, то его страх смерти согреют глаза тех, кто будет на него смотреть.


Раньше я никогда здесь не был, хотя и много слышал об этом историческом месте. Выйдя из скоростного лифта, я (и другие потенциальные самоубийцы) оказался на довольно большой площадке, она вся из красного железа, с бортами (высотой по пояс) по периметру. Больше на крыше ничего нет, за исключением трех тоже металлических небольших параллелепипедов какого-то технического назначения.


На секунду я с наслаждением погрузился в предвечерний осенний день, не холодный и не жаркий. По всем сторонам виднелся город — вид тоже был потрясающий, с высоты могло показаться, что город был все еще живым, хотя  правда заключалась в том, что он каждое мгновение становился все более мертвым.


Но, конечно, любоваться пейзажами и урбанистическими ландшафтами какое-то продолжительное время было просто невозможно. Все это был не более чем фон. А реальность заключалась в том, что крыша была просто запружена людьми и они... бросались вниз. Иногда самоубийцы даже выстраивались в   очередь. А кто-то — не спешил, «растягивал удовольствие», удобно устроившись у тех самых параллелепипедов. 


Сказать, что меня вся эта сцена поразила — наверное, нет, я уже много чего видел за последнее время. Но, все равно, мне стало как-то не по себе. Сводить счеты с жизнью я не торопился, хотя и другого выхода не видел. «Проклятый Чмарра», со злостью подумал я.


Чего я только ни наблюдал, пока сидел там, на бортике крыши, и смотрел на это безумие. Родителей, которые уговаривали своих рыдающих детей прыгать вместе с ними... Супружеские пары, где мужчина уже «ушел», а его женщина так и не решилась последовать за ним... Обмороки... Рвоту (и даже кое-что похуже)... Психологов, специально нанятых «заботливым» правительством,  которые подбадривали нерешительных прыгать вниз (впрочем, надо отдать им должное, - закончив свою работу, они отправлялись вслед за своими пациентами)...               


Все это столпотворение на тот свет продолжалось часа три — это так называемый суицидный час пик (наверное, и на том свете в это время работают, не покладая рук). Потом народу поубавилось, все стало как-то душевнее — некоторые перед смертью пели песни, пили коньяк, клялись друг другу в вечной любви и дружбе.      


Я как-то отупело смотрел на все это. И думал — не то чтобы думал, так, какие-то шевеления в голове были, в такой обстановке невозможно думать, — почему же они это делают? Почему? Почему эта эпидемия так легко нас накрыла? Вот  в паре метров от меня на бортике стоит мужчина лет сорока, высокий, с большими усами, лысой головой. Он смотрит туда, вниз, на свою смерть. Его пухлые губы шевелятся, видимо, он что-то говорит, но непонятно, что. Его глаза — живые и полны страха. Потом он прыгает, я ахаю. Я никак не могу к этому привыкнуть. Буквально в следующее мгновение вслед за ним, разбежавшись по крыше, прыгает девушка лет восемнадцати, она хорошо одета, у нее бледное лицо и очки на носу. Всё.   


Господи, ну почему же? Почему они это делают? Потому что не хотят больше страдать, надеяться и разочаровываться? Да, наверное. От скуки? Да, конечно. Наконец, просто потому, что так делают все? Да. Но ведь почти все эти причины — скука, желание избавиться от страданий и прочее — были и раньше, и человечество как-то жило, и развивалось, и творило великие дела. Что же происходит сейчас? Нет ответа. Ни один ученый и ни один философ, и я в том числе, этого сказать не может. Мы не понимаем человека.    


Состояние, которое я испытывал, было странным. Никаких особых мыслей. Просто я понимал, что вот в этот момент я совершенно спокойно могу откинуться спиной назад, специально потеряв равновесие, и упасть вслед за всеми другими. Я не уговаривал себя, не аргументировал и не спорил — было такое состояние. Наверное, за этим я сюда и пришел, хотя и не признался бы в этом. Наверное, и другие тоже приходят на крышу Суицид-центра за этим.


5.


Но именно в этот момент произошло нечто совсем другое. Рядом со мной кто-то сел. Сначала мне показалось, что это был ангел. А это была ты, любимая. Мне продолжать рассказывать, хотя это ты уже знаешь? Продолжать, да? Ты хочешь узнать, как все выглядело с моей точки зрения?


Хорошо, капризная. Хорошо. Итак, рядом со мной оказалась девушка, лет двадцати с лишним (двадцать пять? - ну надо же...), среднего роста, немного пухленькая (ай! Зачем ты меня толкнула? Ну я же рассказываю, как есть), но с привлекательными формами (все, все, хватит меня толкать, я же сказал — с привлекательными формами). Лицо у нее было правильным, но тоже этаким округлым, волосы — темные длинные и завивающиеся, глаза — голубые. Вобщем, нельзя сказать, что она была писаной красавицей (так, только посмей что-нибудь мне сделать), но в ней была какая-то душевность. Я сразу понял, что она была умной и доброй. А если и нет, то должна была быть таковой — в моей ситуации это было абсолютно необходимо.   


Она сказала, посмотрев на меня так, словно знала меня целую вечность:
- Ну что, прыгать собираешься?
- Да.
- Что же не прыгаешь? 
- Боюсь, - честно признался я (терять было уже нечего).
- Я тоже, - вздохнула девушка.


Так мы начали с тобой разговаривать. Ты рассказала мне все о себе — и, при том, что я тебя не знал, я почему-то слушал твой рассказ как забытую, но известную мне историю. А я поведал о себе. Всё. Теперь ты всё знаешь. На улице уже стемнело, но — ярко горят длинные лампы небоскреба. Что нам теперь делать? 
- Что нам теперь делать, любимая?
- Как что? Пошли к тебе домой. Я очень хочу... я очень хочу... посмотреть твои фотоальбомы.
Я улыбнулся и указал рукой вниз, за бортик:
- А это?
- Это? Пока что-то не хочется, - по-деловому ответила девушка и поднялась, отряхивая джинсы.
Потом загудела губами:
- Ой... У меня вся задница отмерзла, пока я тебя слушала.
Я тоже поднялся. На крыше, кроме нас, никого уже не было. Люди спали по своим домам, собирались с силами, чтобы завтра, наконец, осуществить свою мечту.


А мы с моей девочкой — уходим, думал я, когда мы были уже в лифте. На самом деле, это ничего не решает. Ни для нее, ни для меня. Завтра, или на следующей неделе, или через месяц, или через год — мы снова можем оказаться на этой крыше. Аргументов за или против жизни нет, есть только разные состояния. И эти состояния меняются. В одном очень старом фильме я видел сцену, в которой главному герою угрожали смертью. А он ответил — почему вы думаете, что моя жизнь так мне дорога. В этом ответе — суть вопроса. Суть человека. Ни он, ни другие не знают, насколько ему дорога его жизнь.               

      



    
17 октября 2011 года,
Колтуши
   





(Дополнительные материалы. В ходе написания рассказа некоторые его части не вошли в окончательный вариант. Я помещаю здесь одну такую часть, на мой взгляд, довольно забавную. Это отрывок из речи президента перед студенческой аудиторией  за неделю до его самоубийства.)



- … Это — все, что я хотел сказать о бюджете. Последняя, но, самая важная, тема, которую я должен затронуть — это, конечно, СС, суицидальная статистика, - Президент негромко кашлянул, - Ну что ж, я могу сказать, что по суицидам у нас прогресс. Если пару лет назад в год кончало с собой всего-то сто тысяч человек, то есть, в два раза меньше, чем в просвещенной Европе, и мы, можно сказать, плелись в хвосте по этому важнейшему показателю, который, как известно, социологи и экономисты называют качеством смерти... - глава государства обвел зал суровым взглядом, - и это, знаете ли, был позор для нашей страны, для нашей с вами Родины... - студенты поняли, что здесь нужно было похлопать и — похлопали, - Да... Да... Так вот, ситуация с катастрофическим отставанием по числу самоубийств была просто вопиющей. Правительство просто... просто... даже не знало, что предпринять. Вы же прекрасно помните это тяжелое время... Что только мы ни делали... Миллиарды вбухивали на социальную рекламу суицида — на то, чтобы люди поняли, что это, черт возьми, важно, нужно, полезно, гигиенично, престижно, в конце концов, сделать с собой то, что сделали с собой такие люди, как Сенека... - впрочем, исторических примеров в его памяти почему-то оказалось не много, - Мишель Фуко, мать его, и многие другие! Еще — семьям людей, которые шли на добровольную смерть, давались просто беспрецедентные льготы, по известному принципу: за одну могилу — одну квартиру, это же просто охренеть какие деньжищи... Да, правда, - Президент улыбнулся, - у нас часто  так бывало, что в этих квартирах уже некому было селиться, ну да ведь это и неплохо, да? Так вот, если в то время — время нестабильности и хаоса — мы действительно серьезно отставали, то сейчас, в прошлом году и в этом, я с радостью сообщаю вам, что мы смогли довести число самоубийств до … - Президент выдержал торжественную паузу, думая о том, что в следующую секунду озвученную им цифру будут передавать все агентства мира, - двухсот тысяч человек в год! В некоторых, традиционно сильных, регионах, эта цифра даже больше... Таким образом, качество смерти в нашей стране неуклонно, неуклонно повышается, повышается, так сказать, уровень человекосмерти. Конечно, двести тысяч, - цифра еще не стабильная, но мы сделаем все, чтобы она таковой стала... Да что там говорить, - глава государства снова улыбнулся, переходя на доверительный тон, - я бы и сам лично с огромным удовольствием  пополнил бы эту статистику. Только об этом я и мечтаю. И, кстати, премьер-министр — тоже, да и все сознательные чиновники высшего звена. Но — к сожалению, мы еще не можем себе это позволить. Все нужно делать разумно, с рассуждением, не бросаясь в крайности, в экстремизм. В конечном итоге, наши граждане все еще рожают детей, как мы с этим ни боремся, а значит — проблема качества смерти все еще стоит. И ее нужно кому-то решать...