гл. 48. Упоительные отравы

Как-то летом у Арсения Закревского, генерал-губернатора, министра внутренних дел, был раут, когда Александр зашел в зал и устремился к своей подруге Закревской, и ему показалось, что он слышит, как секретарь французского посольства в Петербурге - Лагренэ, с которым она, смеясь, о чем-то разговаривала, при виде его, ей шепнул:
-Мадам! Прогоните его!

Саша вспыхнул, развернулся на каблуках и умчался в ночь. Долго он мерил из конца в конец свою комнату, а утром чуть свет, на своих дрожках, отправил человека с запиской к хорошему знакомому Путяте Н.В. – штаб- ротмистру. С Николаем Васильевичем его познакомил Евгений Баратынский - еще в сентябре двадцать шестого года.
 
Он ему писал: «Милостивому государю господину Путяте. Ответьте, пожалуйста. Вчера, когда я подошел к одной даме, разговаривавшей с г-ном де Лагренэ, последний сказал ей достаточно громко, чтобы я услышал: «Прогоните его!». Поставленный в необходимость потребовать у него объяснений по поводу этих слов, прошу вас, милостивый государь, не отказать посетить г-на де Лагренэ для соответствующих с ним переговоров. Пушкин».

Когда Николай Васильевич приехал к нему, Саша, кипя от негодования, повторил ему случай с Лагренэ:
-  Николай Васильевич, я точно слышал эти обидные для меня слова. Вы меня извините, что записка написана так сухо и таким языком - я хочу, чтобы вы показали её Лагренэ. Езжайте к нему и покажите её и потребуйте от него, чтобы он назначил время. Я хочу удовлетворения!

- А может…
Но Саша не захотел и слушать его и перебил:
- Просто потребуйте от него удовлетворения!
Николай Путята отправился к Лагренэ и показал записку. Но тот, с невинным видом удивления, произнес:
- Я никогда не произносил приписываемых мне слов…Вероятно, Пушкину дурно послышалось… Я не позволил бы себе ничего подобного… особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважаю, как знаменитого поэта России...
- Раз так, то готовы ли повторить то же самому Пушкину? – спросил Николай Васильевич.
 - Конечно же, я повторю. Мне это ничего не стоит. Поехали,- ответил Лагренэ с неожиданной готовностью.

Объяснение произошло без всякой горячности, самым учтивым тоном. Потом противники пожали руки друг другу. Лагренэ, перед тем, как уходить, немного замявшись, предложил:
-Давайте завтра позавтракаем вместе… И пригласим нашу даму…
Утром Путята зашел за Сашей, и они, на его дрожках, отправились на завтрак. Когда они приехали, Закревская Аграфена Федоровна – виновница всех его безумств, уже находилась у Лагренэ.

Она поерошила его кудрявые волосы,как ни в чем не бывало:
- Слава богу, ты избежал еще одной дуэли, безумец!
В этот раз Саша много шутил, сыпал экспромты, но сам понимал - мнительность, которая казалась другим наверняка надуманной, теперь не дает ему жить спокойно…

Он и сам заметил - он чаще всего на приемах угрюм, молчалив, в основном отсиживается где-то в углу, не вникая в общие разговоры, а думая настойчиво о чем-то своем... Потом мчится к Закревской и начинается бурное объяснение – у неё всегда хватает прегрешений…

Потом он играет. Проигрывает. Пишет только тогда, когда погода пригвождает его к комнате в трактире. Он тогда много размышляет, читает, переводит - с французского, испанского, английского, польского, старофранцузского...

Только в беседах с друзьями он может сбросить с себя напускную браваду и стать самим собой: неустанно думающим. Как там его князь Вяземский называет? «Глубоким мыслителем, разносторонним и эрудированным, знатоком истории человечества и человеческой культуры… а еще острым критиком и публицистом»…
Вот на днях они много спорили с ним о Катенине - в связи с присланной ему «Старой былью». Тот предварил её Посвящением - ему...

Саша вспомнил, перед отъездом из столицы, Катенин ему показывал свое недоконченное стихотворение.  Тогда он  его очень похвалил и потребовал, чтобы тот все-таки докончил её.

И вот он через три года получил его с посвящением себе и сразу понял, куда Катенин метит: в стихотворении  он его изображал, как греческого певца, восхваляющего царя… «Ну, это ему просто так не пройдет. Это я обещаю, Павел Александрович! - - сверкнул он в усмешке зубами:- Смысл "Старой были" направлен против меня, а в "Посвящении" сделан отводящий подозрение комплимент!».

Он продолжал отмалчиваться, мучая этим литературного соперника и критика, который был  весь в беспокойстве. Ведь, по его расчетам, Пушкин «Старую быль" и "Посвящение" должен был бы получить еще в мае, а ответа ему до сих пор нет! Катенин боялся нажить себе в лице Саши сильного и непримиримого врага и кривил душой даже перед собой: «А из чего? Из моего же благого желания сделать ему удовольствие и честь. Но выходит, что я попал кадилом в рыло. Так и быть, подожду еще, узнаю, наверно, через Петербург, в чем беда, а там думаю объясниться. Я не хочу без греха прослыть грешником".

Но  он-то сам хорошо знал,  из-за чего весь сыр-бор - не понравилась ему баллада Сашиньки  Пушкина "Жених".  «Наташа ( из «Жениха») Пушкина очень дурна, вся сшита из лоскутьев, -  Светлана и Убийца («Убийца» - баллада Катенина ) окрадены бессовестно, и во всем нет никакого смысла. Правда и то, что ему незачем стараться: все ведь хвалят... -  Катенин, считая себя ровней известному поэту и любимцу всей публики, не мог подавить в себе зависть - самолюбие его было колоссальное: - Между тем, сие время ни ответа, ни привета нет, и я начинаю подозревать Сашиньку в некоторого роде плутне. Что делать? Подождем до конца. - потом решил себя пристыдить: - Господи, о каких мизерах я пишу- самому стыдно». Но  не зря он тревожился - он помнил ссору с Сашей из-за "Стансов". Тогда он в лицо обвинил того в предательстве идей декабризма. "Я не думаю, что он забыл это- не из таковских он!".

Но вот Каратыгин А. М.- друг, от него, наконец, принес ему извинения: «... Летом ничего не могу писать, стихи не даются, а прозой можно ли на это отвечать? Но завтра, завтра все будет…»

Однако все так и тянулось до ноября. Потом Саша послал Дельвигу в «Северные цветы» на 1827 год саму «Старую быль»,но - без "Посвящения". И попросил вместо него напечатать свой «Ответ Катенину»:

Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед,
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой...

 "Опять"... Он это говорит живущему несколько лет подряд в изгнании Катенину, вспоминая свою ссылку и не желая вторую.И надеется, что критик поймет его.

Еще ироничнее и злее - ввиду его литературной перспективы - желание "убраться на покой", что значит - пожелание остаться ему, Катенину, загнанному литературными врагами, в делах Парнаса - взамен него самого:

«Я сам служивый: мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в делах Парнаса».

Но больше всего своим советом он обидно подчеркнул и то, что Катенин много пьет:
 
Пред делом кубок наливай,
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.

Этот язвительный конец – пожелание пожинать одному с похмелья лавры «нищего Корнеля и сумасшедшего Тасса».

Катенин понял, что Пушкин понял все прекрасно и обошел его и испугался,  что читатели не поймут, о чем здесь идет речь и захотел рукописно распространять «Посвящение»: «Пушкин не заблагорассудил его напечатать, хотя цензура её пропустила».

А Саша, отомстив ему, стал опять веселым и беспечным. Он уехал в Москву и здесь, на балу, который проводил великий танцмейстер Йогель, он увидел необычайной красоты молоденькую барышню, которая держала себя как истинная королева. Он бросился выяснять ,кто это. Оказалось -  Наталья Гончарова, которая в Москве считается одной из самых прелестных.

Саша смотрел на неё и размышлял: "Она очень высокая. Её рост составляет, наверное, не менее 177 см против моих 164 см.Боже, какая она в  талии тонкая, но при этом имеет пышный бюст! - он продолжал рассматривать её чистую бархатистую кожу, которая сияла белизной, и темные шелковистые волосы,которые обрамляли её личико с немного раскосыми томными глазами. - Белое бальное платье подчеркивает её невинность... И в танце  она двигается грациозно..."

Понаблюдав за застывшим в восторженном созерцании поэтом Федор Толстой-Американец рассмеялся:
 - Давай я тебя введу в семью Гончаровых – я им родственник. Стану тебе посредником в амммурных делах…

 Саша с готовностью согласился - он мечтал об этом вот уж целый час!

Теперь он заметался между двумя прелестницами: Гончаровой Натальей и Ушаковой Катериной. Тихую, необщительную Наталью он высмеивает вместе с Ушаковыми, бойкими девицами, которые её неустанно рисовали  в своих альбомах. А в доме у Гончаровых он вел баталии с Натальей Ивановной – ярой сторонницей Александра I. Ему нравилось ее задевать, и не нравилась её грубость и властность...

Уехав из Москвы, в письме спросил Вяземского: "Правда ли,  что моя Гончарова выходит замуж? Что делает Ушакова, моя же?». А тот, озадаченный, делился с женой: "Пушкин на днях уехал... Он что-то во все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было или чего не было...Я не узнаю своего Пушкина."

А друг не мог найти себе места. Уехав в начале января, в марте он снова очутился в Москве. И почти каждый день - в доме Ушаковых на Пресне. И как будто не понимает, почему  все говорят о том, что он усиленно ухаживает за  Екатериной Ушаковой...

 А все было просто - по дороге к ним он дважды в день проезжал мимо окон Гончаровых, которые живут на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка... Натали наверняка наблюдает за ним из окна...

Вернувшись в Санкт-Петербург, он  наносил визиты. Однажды  с Вигелем  он был приглашен в гости к Булгакову, известному перлюстратору писем,  Московскому почт-директору - Саша сам напросился к нему. Александр Яковлевич боялся увидеть угрюмого и скучного поэта, каким он привык его видеть у Вяземских, где он почти свой. "А каким он предстанет в незнакомом ему доме?".

Но  то, что он увидел, не оправдало его  опасений: поэт неожиданно  оказался очень любезным, милым, ужинал и пробыл у них до двух часов, обаяв всех. Восхищался пением его дочек, пропевшим ему два его стихотворения, положенные на музыку Геништой и Титовым...

Узнав о том, что он едет в армию Паскевича, чтобы узнать ужасы войны, послужить волонтером, может быть, и воспеть это все, девочки  возмутились:
- Ах, не ездите! - сказала ему Катя. - Там убили Грибоедова.

- Будьте покойны, сударыня: неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет достаточно и одного! – успокоил он её, а сам задумался о чем-то.

Но Лёлька,вторая его дочка, сделала ему  комплимент:
- Байрон поехал в Грецию и там умер... Не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном!

 - Какова курноска! – Было видно, как поэта поразило это рассуждение. Он погрузился в молчание. Через некоторое время  произнес удивленно:
-Знаете, мне очень нравится, что дети, да и вообще все вы, говорите более  по-русски, чем по-французски.

Ему понравилось также, что  госпожа Булгакова все твердила ему, чтобы он избрал большой, исторический отечественный сюжет и написал бы что-нибудь, достойное его пера.

Но он уверил её:
- Никогда я не напишу эпической поэмы.

О его поездке теперь говорили все. Даже в театре  однажды его спросили:
- Правда ли, что вы намерены отправиться в Грузию?
- Правда...
- О, боже мой! - воскликнул его собеседник горестно. - Не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова!

- Так что же? Ведь Грибоедов сделал свое! Он уже написал "Горе от ума"! – услышал тот бесстрастный ответ...

Март и апрель у Саши прошли в сомнениях, колебаниях, нерешительности - он томился неопределенностью своего положения. Наконец, послал приятеля - Толстого–Американца, к Гончаровым:

 - Александр Сергеевич попросил меня от его имени обратиться к вам, Наталья Ивановна, просить руки вашей дочери.

Наталья Ивановна, властная женщина, неограниченно управляющая всеми в своем доме, посмотрела на него внимательно, а потом изрекла:
 - Знаете, Натали еще очень молода - ей всего шестнадцать. Пусть подождет, если любит её, как вы говорите...

Вернувшись к незадачливому жениху, Толстой–Американец сердито ему кинул:
-Ты зря сделал, что сватался. Она посредством дочери хочет поправить свое состояние, расшатанное пьющим мужем и кутилой свекром…Положить на алтарь своей судьбы невинную девочку, которая, на свою беду, стала предметом  вожделений всех подряд … Давай подождем, будут ли за неё свататься  состоятельные и именитые люди. Ведь она – бесприданница! А гордая Наталья Ивановна не хочет, чтобы об этом узнали все… Думаешь, почему сидят в девках две её старшие дочери?

Но Саша не хотел слушать эти рассуждения. Он не знал, радоваться тому, что не отказали, или это все-таки отказ? Черный от ожидания и переживаний, он вопросительно глянул на друга:
- Но она ведь не отказала?.. Это дает мне надежду… Ты отвезешь ей письмо? Пожалуйста…

Он сел и быстро написал Гончаровой-матери благодарное письмо за оставляемую ему надежду, одновременно сообщая, что немедленно уезжает из Москвы, «увозя в глубинах своей души образ небесного создания, которое ей обязана своей жизнью».

Граф только покачал головой, принимая у него наспех запечатанное письмо: « И что,о, Господи, за страсти кипят вокруг меня!».

Ему было не понять, что страстность души, порывистость, избыток жизненной силы повлекли его приятеля прочь отсюда. Мгновение безумного восторга сменилось в душе Саши невыносимой тоской. Кто может понять, что с детских лет путешествия были его любимой мечтой!? Но для него круг его "странствий" ограничен: Москва- Михайловское-Петербург-Малинники-Петербург-Москва...

Когда царь отказался зачислить его в армию, и оказалась невозможной поездка за границу, он ощутил, на какой короткой привязи обречен теперь жить.
«Уеду! Больше ни часа!» - возмущался он. Еще в январе этого года, не спрашивая, как обычно, позволения у Бенкендорфа,  достал подорожную на Тифлис, намереваясь взять сам то, чего ему не хотели дать - побывать в русских войсках, сражающихся с турками. К счастью, она сейчас с ним...
В ночь с первого на второе мая двадцать девятого  года он выехал из Москвы.

Как будто ему вдогонку, пошел донос Бенкендорфу:
«Господин поэт столь же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие (на Кавказ) устроено игроками, у коих он в тисках. Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют - и конец. Пушкин пробудет, как уверяют его здешние друзья, несколько времени в Москве, и как он из тех людей, у которых семь пятниц на неделе, то, может быть - или вовсе останется в Москве, или прикатит сюда (в Петербург) назад».
 
Вот почему, после того, как Саша уехал, в светских гостиных долго расходились круги сплетен, что на самом деле его поездка на Кавказ и в Малую Азию могла быть устроена игроками: «Они, - утверждали сплетники - по связям в штабе Паскевича, могли выхлопотать ему разрешение отправиться в действующую армию, угощать его живыми стерлядями и замороженным шампанским, проиграв ему безрасчетно деньги на его путевые издержки… Устройство поездки могло быть придумано игроками в простом расчете, что они на Кавказе и Закавказье встретят скучающих богатых людей, которые с игроками не сели бы играть, и которые охотно будут целыми днями играть с Пушкиным, а с ним вместе и со встречными и поперечными его спутниками»...

Известного русского поэта подозревали в сообщничестве с игроками! Вяземский, услышав эти толки, с возмущением написал Тургеневу:
 «Пушкин - ребенок в игре и проигрывал даже таким людям, которых, кроме него, обыгрывали все!»...

Но и князь ничего не мог поделать с тем, что в полицейском списке московских картежных игроков  за двадцать девятый год впоследствии было написано: «В числе 93 номеров значится: " 1.Граф Федор Толстой - тонкий игрок и планист; 22. Павел Нащокин - отставной гвардии офицер, игрок и буян, всеизвестный по делам, об нем производившимся; 36. Александр Пушкин - известный в Москве банкомёт".