В монастырских пещерах

    (отрывок из романа "Крест Трубора")

До середины осени, при тусклом свете свечных огарков, а то и в полном мраке рыл глубокую нору в плотном, слежавшемся песке, расцвеченном рыжими и бело-голубыми разводьями, то ли будущий послушник, то ли дармовой монастырский работник, прозванный Никодимом. Под таким именем знали новичка немногие нелюдимые монахи и строгое монастырское начальство, давшее человеку приют.
Трудился Никодим часов по двенадцать в сутки, с перерывами на то, чтобы немного передохнуть, погрызть сухарик, выпить глоток воды. Спать уходил из пещер в отведённую для него холодную, прежде заброшенную келью, куда убогий и глуховатый монастырский служка приносил пустые щи, сухую, отварную картошку с луком или кашу, чуть сдобренную постным льняным маслом. Обедал и ужинал Никодим сразу, запивая еду кислым квасом. Затем, не раздеваясь, ложился на деревянный топчан, и до сна вспоминал семью, свою прошлую жизнь. И такая тоска разбирала его, что хоть лезь в петлю…
В ту ночь, когда Никита Иванович Бутурлин вновь, теперь уже случайно, встретился в Изборске с бывшим эстонским лейтенантом Мяаге, он распрощался с безутешной плачущей женой и несчастным пятнадцатилетним сыном, и отправился пешком в Печоры.
Время от времени Бутурлин посылал в Свято-Успенский Печорский монастырь сыры собственного изготовления, а то и деньги, жертвуя на монастырские нужды. За это его любило строгое монастырское начальство и ставило в пример другим не столь щедрым на пожертвования зажиточным крестьянам Печорского, а при эстонцах  Сетуского края.
Вот и пришёл Никита Иванович просить укрытия в эту тихую обитель. Кем быть: послушником, насельником, каким другим монахом или простым работником, Бутурлину было теперь всё равно. Лишь бы укрыться на время, а там – как бог даст…
Принял его сам настоятель монастыря Архимандрит Парфений – мудрый, но нездоровый старец. Посетовал на великие трудности, творимые новыми властями.
– Однако на все воля божья, а наш удел смирение. И то уже хорошо, что монастырь не закрыли и никого не забрали. Слава Богу, за всё! – любимой своей фразой закончил  архимандрит отец-настоятель монастыря свою короткую аудиенцию. Нездоровилось отцу Парфению. В сопровождении пожилого монаха, опираясь на посох, отец-настоятель удалился, передав Бутурлина своему помощнику игумену Павлу, заведовавшему хозяйством монастыря. Игумену Павлу было за семьдесят, но был он ещё крепок. С ним Бутурлин был знаком, как оказалось ещё с Гражданской войны – оба служили в армии Юденича. Игумен Павел, в те времена полковой священник, духовно окормлял раненых солдат в госпиталях города Нарвы. Это обстоятельство и свело бывшего поручика Бутурлина и отца Павла, а потому, оказавшись в монастыре, Никита Иванович всё как есть рассказал игумену, попросив убежища.
– Для этих безбожников, Никита Иванович, нет ничего святого. Приходили, высматривали, что и как, натоптали сапожищами прямо у алтаря в Сретенском храме. Интересовались, что за люди служат в монастыре, нет ли затаившихся белых офицеров – врагов советской власти?
Однако нет от нас выдачи. В монастыре все мы слуги божьи. Кто и откуда явился, только Богу известно.
Куда же определить тебя, человек божий? – задумался вслух игумен. – Послушников в монастыре немного, все наперечёт, а потому прознают безбожники из новой власти о новом человеке, замытарят. В прислужниках народу побольше, но и люди там разные, в монастыре не все живут, да и баб приходящих много. Пойдут пересуды о новом человеке, да и признать тебя могут…
Слушая игумена, Бутурлину было не по себе. Ждал с тоскою, что откажет отец-игумен. Однако не отказал.
– Будешь ты, человек божий, работником. Пещеру копать новую, ниши выкладывать для усопших. Чует моё сердце, много их скоро будет, ох много! – тяжко вздохнул отец Павел. – Зваться ты будешь… – игумен задумался, – Никодимом. Присматривать за тобой будет схимник Варсанофий. Он и келью подберет и служку из убогих приставит, еду приносить. А на всё остальное – божья воля… – закончил отец Павел и передал вновь обретённого монастырского работника  заботам молчаливого и сурового монаха-схимника Варсанофия, из которого слова лишнего не вытянешь и калёным железом.

*
Что творилось в мире, в новой стране под названием СССР, которую он почитал старой матушкой-Россией. Что происходило в маленьком древнем Изборске, где после долгих лет жизни на чужбине пустил свои корни Никита Бутурлин, ныне нигде не числящийся монастырский работник – воистину «раб божий» по имени Никодим, он не знал.
Ни с отцом-настоятелем Архимандритом Парфением, ни с игуменом Павлом он больше не встречался, словно его и не было. А от сурового схимника, присматривавшего за ним по части ежедневной выработки в пещере, куда Варсанофий сопровождал Никодима по утрам после завтрака, состоявшего из четверти ржаного хлеба и кружки кипятка, заваренного травами, без сахара, он не мог добиться ни слова. Да и по вечерам, когда Варсанофий возвращал его в холодную келью после трудового дня, он молчал, словно глухонемой. Такова схима, наложенная на человека. Даже убогий служка с круглым лицом дурачка, приносивший пищу по утрам и вечерам, что-то мычал, глупо улыбаясь и размазывая по лицу сопли, а Варсанофий молчал, хоть и светился разум в его глубоко запавших и карих, как на иконах, глазах.
Да от такой жизни даже совдеповский лагерь не казался теперь таким страшным. Там хоть были живые люди, с которыми можно было поговорить, снять с сердца камень, облегчить душу. Да и работа в том лагере, куда его непременно определили бы лет на десять большевики, вряд ли была труднее его двенадцатичасового копания под землёй…
Да время ли думать о себе? Очень переживал Бутурлин за жену и сына.
– Как там они, одни?
С таким трудом поднятое дело теперь неизбежно порушено.
– Сам-то еле-еле управлялся. Марии и Сашке такое не по силам. Осень наступила. Голодают, сердешные мои… – мучился Никита Иванович.
Он вспоминал соседа, Владимира Петровича Лебедева, ратовавшего за присоединение края к СССР. Пытался осуждать его, да что-то никак не получалось.
– Если что, поможет моим, – надеялся Бутурлин. Обещал, когда уводили Бутурлина:
– Не беспокойся, Никита Иванович. Твоих в беде не оставим. Возвращайся скорее…
– Как же, вернёшься теперь. После побега с убийством двоих конвоиров, который устроили люди лейтенанта Мяаге, не будет им никакого прощенья, – с тоской размышлял Бутурлин. – Теперь этот хренов лейтенантик забрался в какую-нибудь щель и ждёт пришествия немцев…
– Немцев! – вздрогнул Бутурлин, – так ведь придут они войной и в наш дом, нашу Россию. Что тогда делать? Как быть? – мучался Никита Иванович Бутурлин – бывший поручик белой Северо-западной армии генерала Родзянко , а ныне непонятно кто, что-то вроде арестанта по собственной воле.
В последние дни чувствовал себя Бутурлин плохо. Осень, вот и простыл в холодной нетопленой келье, где ночами бывало холоднее, чем под землёй. Там хоть согревала тяжёлая работа.
Он уже и жаловался Варсанофию, просил передать о своём недомогании отцу Павлу. Нот тот молчал, как каменный истукан и ничего поделать с этим Бутурлин не мог, чувствуя, как тают силы в прежде могучем теле. Да и похудел он не меньше чем на пуд – такова участь «раба божьего» на тяжких земельных работах, да не на воздухе, а под землёй.
– Будет ли этому предел? – воскликнул в отчаянье Бутурлин в своей тёмной норе, где со временем разместят благочестивых православных усопших, загодя покупавших себе ниши, в которых нетленными мощами будут лежать в раках столетиями…
Когда смолк, свернулся калачом, пытаясь согреться. Копать и насыпать песок в мешки, которые выносил в конце рабочего дня наружу, он больше не мог. Слабость и жар одолели, а воду всю выпил – скоро конец работы.
Вот и шаги Варсанофия.
– Слава Богу, идёт! Слышал мой стон…
Пригнувшись, схимник приблизился к Никодиму и неожиданно, отчего Бутурлин вздрогнул, заговорил с ним:
– Да ты совсем расхворался, Никита Иванович. Поднимайся, пойдём. Испытание ты прошёл. Теперь ты, братец, младший послушник и больше не будешь копать пещеру.
– А что же я буду делать? – закашлявшись, спросил Бутурлин.
– Сил набираться к весне, душу лечить молитвой, – ответил Варсанофий. – Я тоже так начинал в двадцать втором году. Восемнадцать лет уж как тут. Да не полгода, а лет пять копал пещеру. Меня ты, конечно, не знаешь, но ведь и я служил прапором в армии у Родзянки, так что сослуживцы с тобой мы.
Через это и дал мне приют монастырский отец Павел. Вот и тебя принял, не побоялся. Цени, брат, заботу.
– Я уже думал, что ты немой, брат Варсанофий. Да как же твоё исконное имя? – спросил пришедший в себя Бутурлин.
– Варсанофий и есть Варсанофий. Иного имени уже и не знаю, не помню. Место моё теперь здесь, да и лет мне не мало. Сколько и не упомню, но за шестьдесят, – ответил схимник.
– А ты, Никита Иванович, побудь пока Никодимом, как окрестил тебя отец Павел. Спрашивал о тебе, велел передать, что весточку супруге твоей Марии и сыну Александру отправил. Так что знают они, где ты. Знают, что жив и Богом храним. К Рождеству Христову, Бог даст – свидитесь.
От последних слов разговорившегося схимника затеплилась надежда увидеть зимой жену и сына. Как это случиться он не знал, но раз Варсанофий сказал, значит сбудется.
Между тем Варсанофий приблизился к Бутурлину, пригнулся и втянул носом воздух.
– Да ты, Никодим, совсем не смердишь. Очистился духом и телом в пещерах. Но в баньку пора сходить. Суббота сегодня. Месяца четыре, поди, не был. Попаришься – и всякая хворь из тебя вон.
Схимник распрямился, насколько мог, в своем немалом росте, упираясь головой в свод вырытой Бутурлиным пещеры.
– Идём, Никодим, отец Павел хочет посмотреть на тебя.