фрагмент 1

Я начал вспоминать ее поздно, лет в семь. Может быть, кто-то другой на моем месте счел бы это выдумкой терпящей бедствие души, мечтой, вызванной недостатком любви и тепла, бегством из холодного, безразличного и часто враждебного мира, так называемой реальности. Но на моем месте нет никого другого, да и насчет себя-то я сомневаюсь. А если это и выдумка, мечта, проекция, конфабуляция, галлюцинация, тогда пусть она живет и умрет вместе со мной.
Я помню себя с трех лет, все, что было до того – одна смутная, размазанная по времени полоса, непрерывная, без структуры и четких границ, без ночи и дня, без тебя и меня, без рук и без лиц.  Я сидел на полу гостиной; в косо падающем луче вспыхивали и кружились золотые пылинки, и этого хватало для счастья. В этот момент появилось то, что принято называть «я», и мир разграничился. Я стал мной, а луч света  – лучом, и оба потеряли подобие. Все будто стало на свои места: вот это – «я», а это – «комната», вот желтоватый исцарапанный «паркет», на котором сижу, а рядом «диван», на котором «няня» читает «сказку» моей «сестре». Так я, внезапно, пришел в себя - это был однократный акт, граница, по одну сторону которой была истина, а по другую  в лучшем случае правда.
 Граница была еще «зеленой» - несколько лет я еще в состоянии был возвращаться. Окружающие считали, что я сплю с открытыми глазами. Я ложился – и вдруг за окном становилось темно. Устойчивое, равнодушное ко всему сознание не годилось для повседневной жизни, с этим надо было что-то делать. И они делали – родители, соседи и родственники, книги, конструкторы и мультфильмы, сверстники, старшие и совсем взрослые, углы, пороги и дверные косяки, кипяток, раскаленная плита и шпилька в розетке –  и все-таки сделали мне личность. Постепенно мои воспитатели создали что-то похожее на  сферу; каждая точка на поверхности была полюсом  «приятно», а противолежащая – полюсом «больно»; внутри сферы, отбрасывая прочь корону, плюясь факелами сквозь прорехи оболочки, горела маленькая звезда; там же, где броня была достаточно мощной, ее внешнюю поверхность покрывали узоры тускло светящихся огоньков. Получилось не очень – «якорение» кнутом работало плохо, боль упорно игнорировалась; попытки завлечь пряником были встречены с недоверием - убогие были пряники.
Я помню новогодний утренник в детском саду – пахло хвоей и мандаринами, красные звезды и серебряный «дождик», мамы и папы под портретами Нашего Общего Дедушки, нервные воспитательницы толклись вокруг благодушных незнакомых тетечек из таинственного «РАЯНО» – мы должны были показать, что любим, ценим и стараемся заслужить светлое будущее. Примотав резинкой очки к детским черепам (садик был для слабовидящих) и напялив что-то вроде балетных трико, девочки в пачках и мальчики в чепчиках с заячьими ушами, так и норовящими опасть, кружились хороводом вокруг елки, распевая соответствующую песенку. Вела пианистка, знавшая (и наверно, понимавшая) текст, нашей задачей было  прежде всего грянуть в нужных местах припев: «Партии хвала!». Я же слышал только:  «партии фала!», «партии фала!» - и подозревал в этом слове что-то нехорошее, зловещее;  к тому времени я знал уже, что «ура!» - это когда красноармейцы атакуют фашистов, а «хана»… это, пожалуй, когда наоборот.
Не прошло и десяти лет, как партии и в самом деле настала фала, пряники резко поменяли цвет с красного на зеленый, кнуты же размножились, но было поздно – приманки окружающего мира отдавали дешевой показухой и хороводов не достойны были никак. Впрочем, я мало отличался от других – были ведь и девушки, и всякие чудесные вещества, и уважение своих, но вот поверить до конца, что это и есть оно, ради чего стоит впрягаться и добиваться, я так и не смог. Девочки, девушки и женщины были живыми, волшебными, восхитительными существами; они делились счастьем своего присутствия, не особенно задумываясь об этом, и получить их внимание было не так уж трудно.  Огненная вода и дурман-трава, шкуры и бусы нужной марки были, в принципе, доступны – не без труда, конечно. С группами были свои сложности, но, при желании, можно было стать своим в любой из них, выучив язык и табу. В конце концов, я им и стал, почти.
Я должен быть очень осторожен и внимателен, как сапер. Тайну можно раскрыть лишь однажды, все последующее – просто пересказ. Одна фраза – и вот: у кого-то ослиные уши, а кто-то голый шествует по улице. Лист прячут в лесу, сокрытое – в листве, а тайну – среди напечатанных слов.
Кто-то читает все, что мы пишем, за каждое слово мы отвечаем событиями своей жизни. Я должен рассказать правильно, я в ответе за то, что начинает быть.
Я начал вспоминать ее поздно, лет в семь.
Я ловил солнце на лезвии ножа, стоя у окна гостиной. Свет падал на исцарапанное лезвие, дробился и, слегка потускнев, стекал по мельхиоровой ручке. Все вокруг выглядело новым и ярким, даже сочным. Рядом тянул свои лапы к солнцу огромный кактус, очень добрый и очень зеленый. Цереус. Через три года его выставят вместе с диваном, креслами и частью стульев на пустырь через дорогу, откуда вывозили на свалку радиоактивные вещи.