Раны колокольчиков

Вечерело, и становилось хуже.
Он болел третий день и, несмотря на выпитую гору лекарств, никак не мог выбраться из липкого состояния разбитости и выводящей из себя расфокусировки. Всё вокруг было нечётким, горячим и размытым - и стены в мёртвый цветочек, и золотые надгробия книжных переплётов на полках, и небольшое окно, сегодня почему-то более светлое, чем обычно. В школу он не ходил три дня, но осознание этой мысли радости не приносило.
Он встал с кровати, сунул ноги в шлёпанцы, подошел к окну, раздвинул шторы, - и в ту же секунду открывшаяся картина обожгла его, как удар хлыста.
За окном парил ослепительно белый экскаватор.
“Наверное, надо вызвать “скорую”. Теперь пора,” - подумал мальчик, но не сдвинулся с места, завороженный фантастическим видом. Экскаватор сделал немыслимый для своих габаритов разворот, лихо подрезав пролетающую мимо галку с безумными глазами, и тихонько постучал ковшом в окошко: “Привет, дружище! Время пришло.”
Мальчику было шестнадцать, и он пока стеснялся подобных обращений.
-Меня зовут...
-Неважно, - перебил его экскаватор, - прокатить?
-Так… Так. ...Так не бывает! - нашёлся наконец растерявшийся мальчик.
-Бывает ещё и не так, - парировал экскаватор, парень, видимо, находчивый, - садись быстрей, - сегодня ветер переменный.
Так и не придя в себя окончательно, мальчик открыл окно и шагнул на белоснежные траки. Секунда - и он уже уносился в сумеречную неизвестность.


-Я никогда не видел белых экскаваторов, - заговорил мальчик, чувствуя, что надо как-то объяснить свою нерешительность.
-Нас теперь мало кто видит, - вздохнул экскаватор, - мы - экскаваторы высокого полёта, а не в привычках нынешнего времени поднимать голову к небу.
-Вас? Вы?.. - удивился мальчик, ; но кто вы ... и откуда взялись?!
-Мы были всегда, только выглядели иначе (ах, какой вид!)
Мальчик посмотрел вниз. Тёмный массив городского парка почему-то напоминал амурное сердечко, пронзённое стрелой - речкой, протекающей через него.
-Сначала мы были единорогами, но случилось так, что люди вышли из состояния варварства и стали истреблять нас тысячами ради наших рогов, из которых они стали делать чудо-лекарство. В цивилизованном обществе модно лечить половое бессилие. Мы стали белыми воронами, но мальчишки, начитавшиеся в томах недалёких поэтов о нашей уникальности, независимости и болезненной уязвимости, начали расстреливать нас из рогаток, делать чучела и продавать их в творческие союзы. Ты когда-нибудь видел белую ворону?
-Нет, - сознался мальчик.
-Вот именно, а читал о них, наверняка, предостаточно. И уж поверь, не потому, что нас всех перебили. Из рогатки жажду ветра не расстрелять. Просто мы все превратились в белые экскаваторы. А неплохая, по-моему, идея! Если человек увидит единорога, он может посчитать себя поэтом, а нет ничего хуже поэтов, считающих себя. Если человек увидит белую ворону (взрослый, не мальчишка, конечно), он может начать глотать невесть откуда взявшиеся слёзы, ему станет жалко весь мир целиком и у него не останется жалости для собственной больной матери. А когда человек видит летающий белый экскаватор, он думает о том, что последняя рюмка была, видимо, всё-таки лишней. И все дела.
-Вот здорово! - У мальчика захватывало дух и, чувствуя состояние своего пассажира, экскаватор лихачил, выделывая и “бочки”, и “кобры”, и “петли Нестерова”, и ещё бог знает что.
-Ну, а твои-то как дела? Чем дышишь? - поинтересовался экскаватор.
-Да болею я сейчас, а так ничего, вроде. Через год уже и школу закончу, - сказал мальчик и грустно улыбнулся.
-А почему так квёло?
-Поступать поеду в Москву, а она - в Питер. У неё там дядя - декан.
-Ба, да ты влюблён! Никого не обойдёт чаша с цикутой. Не имеющему врагов, её поднесут вместо вина друзья. Вещь абсолютно трагичная, хотя и не бесполезная.
-Да ладно, жив же сейчас - трупы не простывают, - усмешка оттянула уголок его рта,- а через год, может, и вовсе забуду.
-Не прячь свою боль за вольтерьянством - это не лучший тон. Увы, дружок, тут ты не прав. Раны сердца, как раны колокольчиков, не заживают никогда. И сколько их ни залатывай руками, ни зализывай временем, - по-прежнему колокольчики уже не зазвучат. (Ах, какой вид!)
Мальчик проследил за его взглядом. Дорога, зажатая между административными корпусами трёх ветвей власти, почему-то казалась большой.
-Если ты прав, становится уже и не грустно, а скорее - жутко. Среди трёх миллиардов женщин мне нужна только она. А с остальными я даже не познакомлюсь.
-Потому что не умеешь? Ты не умеешь ещё очень многого, а не знаешь ещё больше. Но молодость, как известно,  - единственный недостаток, который проходит со временем. Когда тебе стукнет двадцать пять, ты поймёшь, что после четвёртого тоста все танцы - белые. А в тридцать ты узнаешь, что это совсем не смешно. Я не буду с тобой спорить. Что толку спорить с человеком, который знает, что прав? Ты вскоре сам увидишь свой путь, во всяком случае, его начало, Надежду, именуемую в твоих задачниках, как пункт А. Потом ты можешь обойти полмира и улететь в космос, стать серийным убийцей или, не дай бог, президентом, прожить ещё пять лет или восемьдесят девять, - но дорога (более или менее кривая) неизбежно приведет тебя в пункт Б. И с последним хрипом, задыхаясь, как пёс на цепи, ты поймёшь, что он называется Вера. От А до Б - путь каждого, а, значит, и твой, особенный. ...А виды отсюда, действительно, - аховые.
Мальчик не сразу понял, что хотел ему показать экскаватор. В сгустившихся сумерках нелегко было отыскать крышу Дома ветеранов. На какое-то мгновение она показалась ему маской Гиппократа; и канула в болото топкой ночи.
-Такие вот пироги, дружок, - вздохнул экскаватор, пролетая над женским общежитием В-Темноте-Не-Прочитаешь-Какого-Техникума, - да и хватит с тебя на сегодня, пожалуй. А напоследок...
Они устремились вверх. Мальчика вдавило в сиденье так, что глаза захлопнулись сами. Экскаватор спицей пронзил толщину облаков и замер, подрагивая, как нервный скакун, над ними. Здесь, в заоблачной тишине, солнце ещё не зашло окончательно. Широко открывшимися глазами мальчик впитывал откровение заката. Последние, искрящиеся дореволюционными червонцами ресницы солнца были устремлены вверх и вширь, жадно глотая в синем радость золотого. Постепенно они становились всё грациозней и тоньше и вот, наконец, затрепетав, пропали в вечной тайне мерцания селенита, ничего не зная о существовании отрицательных чисел.
“Пора,” - прошепталось в кабине.


Белый экскаватор изящно припарковался к окну типовой пятиэтажки.
-Ты прилетишь ещё? Когда-нибудь? - спросил мальчик, выходя из забытья.
-К сожалению, я не умею врать, и потому придётся ответить - увы.
-Но почему?!
-Люди не становятся лучше со временем. Ни моложе, ни красивее, ни умнее, ни лучше. Мы прилетаем только к тем, кому не больше шестнадцати, потому что в семнадцать многие становится отъявленными циниками и негодяями, а те, что остаются поэтами хотя бы в душе... Мы им уже не нужны. Прощай, дружище!  Постарайся не забывать хоть что-то из того, что умел видеть и слышать, чем восхищался и что любил в свои шестнадцать лет, хотя бы щемящую досаду утекающего сквозь пальцы детства. ...И ради бога, не пиши стихов, особенно хороших, если, конечно, не хочешь познакомиться с прелестями изжоги, преждевременной эякуляции, дипсомании; и ненамыленной верёвки.
-Что ж, я постараюсь запомнить, - улыбнулся мальчик и вдруг посерьёзнел, - прощай.
Немощная хрущёвка сделала шторами последний вздох и застыла в своём извечном предынфарктном состоянии. “В шестнадцать так говорят многие. В семнадцать забывают практически все”, - белый экскаватор развернулся и поплыл в прощальном парении к амурному сердечку, пронзённому стрелой реки, делая вид, что не замечает пары сияющих, по-детски широко распахнутых глаз над подоконником второго этажа дома напротив.
Их время ещё не пришло.
У каждого возраста - свои сказки.