ЦАРЬ ПЕТР И КОРАБЕЛЬНЫЙ МАСТЕР
Слышь-ко, Петр-то Ляксеич, царь наш, шибко высокого pocта был. Идет, бывало, издалече видать, все выше всех. И даром что царь, на работу злой был очень.
Сам от зари до зари в трудах и другим спуску не дает. Лодырей и лежебок очень не уважал, боярам и боярским детям прямо горе от него. Привыкли, вишь ты, бездельничать, спать долго да есть сладко и горя не знать.
Раздуются от важности, как индюки, и только промеж себя собачатся, кто, дескать, знатнее да богаче. А коли царь в Думу зазовет вопрос какой важный решать, так молчат окаянные, пучеглазятся друг на друга и царево слово ловят, чтоб поддакнуть раньше всех.
Ну, а Петр-то Ляксеич, даром что царь, того не терпел. Привык сам своим умом жить и того же с других спрашивал, чтобы смекалка не спала да умишко не тупился. Очень он, говорят, сметливых уважал, примечал их сразу и к делам государственным потихоньку приманивал. Иной и не хочет, а он так повернет, что и не отвертишься. Не по родовитости людей отмечал, не по кошельку тугому, по уму да по усердию, по тому, как человек за дело душой болеет. При нем много безродного народа в люди вышло. Бояре злились, конечно, пакостили тоже. Знамо дело, кому ж под холопом ходить хочется.
А царь и тут их перехитрил. Видит, что бояре носом водят, и ну давай женить да роднить одних с другими. Те, конечно, выть, плакаться зачинали: за что, мол, гнев такой накликали. А царь токмо глазищами черными зыркнет да как цыкнет на них: «Сполняй без рассуждения слово мое царское!».
. Иных за казенный счет в Европу учиться посылал. На наук денег не жалел. Надолго вперед смотрел, чтоб российскому государству не в лаптях ходить впредь, а впереди всех быть и другим дорогу показывать. Сколь богатства у России, а нищая, сколь земли, лесов да рек без хозяйского глаза, сколь морей вокруг нее - некому и сравниться, а над нами все потешаются, сиволапыми почитают.
Обидно, вишь, Петру Ляксеичу стало! Побывал.в Европах, подучился, знанием своим не хвастался, простым трудом не требовал, сам сперва всему выучился. И видит он, что тамошний народ куда как лучше нашего живет. Давай, мол, и мы так-то. Умом да искусностью Бог Русь не обидел, противу нашего-то те заморские много слабее, потому как Россия на перепутье всех дорог и стран, и с какой стороны ни зайди, все ее касается. Стало быть, нужно нам уметь ответ держать за все и нигде звания своего российского не терять.
А боярам новости царские не по нутру. Чуть царь отвернется - опять за старое, одним словом, фордыбачатся. Думал-думал Петр Ляксеич, что же ему сделать, чтоб дела побыстрее наладились да время зря не пропало, и решил не боярам поклониться, а тем торговым да мастеровым людям, кои в государстве сейчас нужнее всех. Он, вишь, ради дела не боялся голову свою царскую преклонить перед простым человеком, от коего большая польза быть могла. Бояре-то поначалу хихикали: «Куда, мол, сермяжным мужикам справиться!». А царь свою линию гнет, не отступает, и пошли дела в гору! Тут уж боярам не до смеха стало. Смотрят, то тут, то там ваньки безродные поднялись, зашевелились толстопузые! Поняли, что так-то все потерять могут. А царю того и надо. Дела-то, вишь, великие у него. Сколь сил надо, а деньжищ-то - тьма! Где и брать, если , у толстопузых да не у долгобородых! Одним словом, тряхнули они мошной. И с монастырей дань брал, никого не жалел, коли дело требовало. Ни черта, ни Бога не боялся! Закрутилась Россия-матушка!
А царь не унимается. Пуще того жмет. Все сразу тянет, будто двужильный, на все его хватает и все ему мало. Кругом кряхтят-скрипят, а ему хоть бы что! Алексашка Меншиков, верный пес и приспешник его, и тот взмолился было: «полегче, мол, Петр Ляксеич, уж дюже круто берешь ты! Продыху никакого!». А царь и глазом не моргнул. Только и бросил ему досадливо: «Раю вам, - говорит,
- не дам здесь, потому сам, как черт в аду, в работе киплю. А коли пуп слаб, так
прочь ступай. Ныне силы есть у нас Россию тянуть!».
у Алексашки ажник дух сперло от страха, что тот его отпихнуть может, только и вымолвил: «Что ты, - мол, - Петр Ляксеич, это я так только...».
- то-то, - царь Петр отвечает. - на перинах да на подушках до обеда на том
свете спать будете. А на этом я вам спать не дам. с петухами будете вставать, со
звездами ложиться!». - и кулак Алексашке под нос.
тот с тех пор и жалобы прекратил навечно. Знал царев крутой ндрав и скорую расправу, на своей шкуре не раз испробовал.
Но и царю, к слову сказать, иной раз перепадало. Он, царь-то наш, ходил, вишь, по-простому, вроде как и не царь. Словцо крепкое, соленое уважал и не раз им пользовал, да любил окромя своих придворных прихлебателей послушать, что в народе говорят про него и про дела его. и вышел случай с ниM и с Алексашкой один
Страница
раз.
надумал он для России корабельный флот строить. Народу нагнал видимо-невидимо. кипит работа кругом, а сам царь промеж работников расхаживает да поглядывает, что да как. Сильно разумел в этом деле, у самых наилучших голландских мастеров обучался и до того навострился, что те только диву дивились его смекалке. Царь им за науку почтение оказал и даже в благодарность повелел улицу в первопрестольной именем их города Амстердама наречь, да писарь подвел. название-то нерусское, он то ли не дослышал, то ли так переврал, а записал, чтоб по приказу царя улицу Астрадамской назвали. По сей день она так в Москве и прозывается. Память , вишь, о Петре оставили, чтоб помнили дела его великие. ну, так вот. Ходит Петр Ляксеич поглядывает, а Алексашка за ним следом бежит, все царевы замечания враз к исполнению принимает.
Увидал царь мастерового одного, залюбовался прямо. Собой он кряжистый, словно дуб, чернявый и спорый на работу. Топор в его руках так и играет, точно сам вырубливает да вытесывает.
Подошел царь к нему, руки в боки упер, стоит смотрит. Мастеровому то не понравилось. Воткнул он топор и говорит царю:
- Что пялишься, от безделья маешься? Тут и своих десятников-захребетников хватает! Экое весло без дела мотается, кака оглобля выросла, а ума не вынесла! Царь аж головой дернулся и зубами заскрипел, Стоит, как в падучей, трясется от злости и слова вымолвить не может. Алексашка подскочил, хотел мастерового кулаком заехать, да царь не дал. Алексашка и говорит тут:
- знаешь ли ты, холопья душа, с кем разговариваешь и на кого лаешься? Мастеровой на царя глянул: по виду не барин, не купец, не крестьянин-лапотник, а Алексашка перед ним чертом вертится. Расфуфырился, как петух, важный, словно гусак. Чует мастеровой, что оконфузился, однако виду не подает.
- Что ж, - говорит он Алексашке, - одежка у него победнее твоего, а служишь-то ты ему, вона как перед ним кренделя-то выписываешь. Стало быть, поважнее тебя он птица будет!
Алексашка как палкой об землю стукнет да как завизжит на мужика, аж от злости красный, как рак вареный, сделался.
- Сгною, - орет, - сукиного сына! в каторги пойдешь, рожа мужицкая, лапоть
лыковый! я, - мол, - князь Меншиков, а это сам государь-ампиратор Петр Ляксеич
Романов, - и хотел мужика палкой огреть.
Однако царь опять вступился.
- погоди, - говорит, - Александр Данилович, - палку свою об него сломать
успеешь. Дай-ка я сам с ним поговорю, попытаю, сколь си он в плотницком
ремесле. Вот коли урок мой не выдержит, тогда за все разом ему и воздашь, чтобы
лишку на себя не брал!
А мужик стоит, словно в землю врос, ни слова сказать не может, ни шелохнуться. Шутка ли, самого царя охаял! Царь на него глянул, усмехнулся.
- видал я работу твою, - говорит, - ладно дело делаешь. У кого учился ремеслу своему?
- тятенька покойный учил, - мужик отвечает, - бывало, плохо сделаешь, так поленом отходит, свет не мил. Два раза повторять не любил, слету чтобы все бралось и чтобы с первого разу тютелька в тютельку!
- Знатная наука у отца твоего, - загоготал Меншиков, обращаясь к царю. - То-то, должно, поленьев об него поломал!
Царь подмигнул мужику и тоже захохотал заливисто и звонко. От этого и мужику вдруг стало смешно, и он сначала робко, а потом все бойчее начал вторить им глухим басистым рокотом.
- Да, брат, и мне случалось перепадало за криворукость мою от заграничных
мастеров, когда в Амстердаме я был. Хороши там корабли, нам бы такие да
побольше! Нужен России флот, для славного ее будущего нужен! Давай посмотрим, -
говорит царь мужику, - кого учили лучше, чьи учителя искуснее.
И зачали они рядышком одну работу делать: царь - по-своему, мужик - по-своему. Алексашка из-за царевой спины мигает: уступи, мол, Петру Ляксеичу, деревня неотесанная. А тот ни в какую! только покосится на царя исподлобья и опять за свое. Меншиков ему кулак сложил, погоди, дескать, сукин сын, ужо тебе будет за все. А тому хоть бы хны, знай, себе робит.
Царь-то поотстал, злится, опять головой задергал, и глаза у него чернее ночи сделались. Вот закончил он работу, пот с него капает, топор в бревно воткнул и говорит:
- по времени обогнал ты меня, признаю, а вот какова работа, погляжу еще. - и прямиком на мужиково место. А тот на цареву работу глядеть пошел. поглядел да и говорит царю прямо в глаза:
- Не годится супротив моей твоя работа, царь-государь! Родитель мой покойный об
Страница
тебя не токмо полено, а и бревно бы обломал! Уж коряво ль тебя выучили мастера твои заморские или ты бестолков, а только работу б твою тятенька мой не принял! А царь над мужицкой-то работой сидит и глаз не поднимает. Стыдно, вишь, ему, что сермяжный-то мужик его обштопал. Только делать нечего, надо ответ держать. Меншиков стоит ни жив, ни мертв. Не знает, что и сказать. Надо же, мужицкое отродье, самого царя оконфузил! но недаром Петр Ляксеич великим-то прозывался, не по росту токмо, по силе духа то ж, говорит он мужику:
- твоя взяла, душа из тебя вон! Сказывай, кто и откуда, как звать-величать тебя?
- Андрей Михайлов Ковшов, - мужик отвечает, - воронежской губернии деревни кряжи. - Сызмальства по плотницкому делу, семеро братьев нас.
- Добро, - царь говорит, - и что ж, все семеро плотники?
- все, - кивнул мужик, - мы ершистые, да к делу сноровистые! Ты уж не гневайся, царь-государь, на мужицкую правду, ее не всякий сказать может, жила не у всех позволяет!
- А тебе, значит, позволяет? - Засмеялся царь.
- Позволяет, - кивнул Андрей, - потому как прореха - всему делу помеха. Раз скособочишь, все вкривь пойдет, не выправишь опосля. Потому и делать надо, чтоб намертво стояло!
Обнял тогда Петр Ляксеич мужика и говорит:
- Ну, спасибо тебе, Андрей Михайлов Ковшов, за правду твою да за то, что не за
задницу свою, а за дело душой болеешь. Вижу теперь, что поднимем Русь, коли
русский мужик так берется, верю, что быть России державой великой! А тебе от
меня за мастерство и за правду твою вот на память червонец золотой. Своих сынов
вырасти да прикажи, чтобы славы твоей не роняли и России, как ты, служили, чтобы
дальше тебя пошли и память твою добрыми делами вершили!
Поцеловал Петр Ляксеич Андрея и дальше вместе с Алексашкой пошел. Тот только и успел головой покачать и руками развести: фортуна, мол.
Андрей Ковшов, говорят, в купцы потом выбился, разбогател, дело крепко держал, а почином тому будто червонец царский был.
Страница
J
КАК ЦАРЬ ПЕТР КУПЧИХУ СВАТАЛ
Царь Петр Ляксеич тогда уж в годы вошел, в Петербурге жить зачал. А токмо
нет-нет да и завернет в первопрестольную поразведать, как она, матушка, туточко
без его хозяйского глаза. Знамо дело, ты хоть кого заместо себя оставь, а все
едино с хозяйской рукой ничто не сравнить. В кумпанстве с ним и Алексашка
Меншиков увязался. Энтот, как пес, везде за царем таскался и в такую силу при
нем вошел, что и придворным боярам не снилось. Советчик первый при Петре
Ляксеиче был . Деньгами крутил немеренно и в полном доверии у царя был. и так
навострился царевы желания сполнять, что тот, бывало, токмо рот открыть хочет, а
Алексашка уж во фронте: все, мол, сполнено, мин херц. Это он царя так называл
по-немчурински, вроде как друг сердешный.
ну, мужик ведь завсегда мужик, ежели мужик, хучь в каком чине ни будь. Вот и
Петр-то Ляксеич с Алексашкой святыми-то не были. Все ж естество свое берет.
Да и то сказать, эдакий мужичина да чтоб монахом прожил! Ни в жисть такому не
бывать!
я те больше кажу. Иной и смирный и тихий, живет себе никого не трогает. Так нет
тебе! Обязательно шельма какая попадется, все мужчинское нутро перемутит, спокою
лишит и зачнет, стерва, куражиться: вот, мол, я какая, возьми меня съешь. А
токмо мужик сунется по простоте своей душевной - накося выкуси! - И опять круть
да верть перед его носом.
Иные просто болеть зачинают, сердешные. Не пьют, не едят, до сухости доходят, а
энтих еще больше забирает оттого, что власть такую над мужиком заимели. Одним
словом, сучье племя адово, ядри их в кудыкину гору!
ну, вот, значится, Петр-то Ляксеич с Алексашкой свои государственные дела
сделали и решили передохнуть малость после трудов праведных. Москва не
Петербург. Кругом попы да бояре, и все воют да жалятся, а то Петру Ляксеичу
хуже ножа вострого. Покуда долгогривых да долгобородых с места сдвинешь, сам
упреешь. Им бы сидеть коптеть да брюхо растить, а царь покоя не дает, аж сам
запалился.
вот и собрались они с Алексашкой чуток в кабаке охолонуть, душу отвести. Царь и
говорит Алексашке:
- Ты, Данилыч, петушиное-то свое скинь, одень чего попроще. Запросто пойдем, а
то ты враз меня обнаружишь, а я хочу так побыть-послушать.
Меншиков-то пыль в глаза пустить любил, но царя ослушаться не посмел, переоделся
по-купечески.
Пришли они в кабак. Сели. Кругом шум, гам. Мужики пьяные песни орут, пляшут. Ну,
кто во что горазд. Половые только штофы успевают подносить. Смотрят, за одним
столом мужик сам с собой сидит. По виду купец, справный мужик, только смурной
очень. И тянет горькую одну за другой, будто воду пьет. Царь подмигнул
Алексашке, дескать, тащи сюда его. А купец ни в какую, сидит недвижимо и токмо
головой мотает и пьяные слезы вытирает.
царь не погордился, сам к нему подсел, Алексашка туто ж присобачился. налил Петр
Ляксеич всем по чарочке, чокнулся с мужиком и говорит:
- Выпей со мной, мил человек, за здоровье мое с кумпаньоном моим да и за свое
тоже.
Выпили. Поставил купец чарочку на стол, встал, царю поклонился.
- Благодарствуем, - говорит, - за угощение и долгого вам жития. тут царь его и спрашивает:
- Прости, мол, если не в свое дело лезу, только с чего ты так печалишься-кручинишься ? По виду-то ты мужик не промах, собой ладный да и не голь перекатная, али горе у тебя какое непоправимое?
Мужик только рукой махнул и опять за горькую.
-Э, - царь говорит, - в пустое дело ты ударился. Сия водица горю не поможет, а самого сгубить может, - и хвать его за руку. - Ты лучше расскажи нам с кумпаньоном моим про горе свое, вдруг чем пособим и тебе душе полегчает.
- верно, - Алексашка подхватил. - Ничего хуже нет горе с самим собой мыкать, надорвешь нутро - потом не выправишься. Сказывай лучше, чтo за беда с тобой приключилась.
- Эх, люди добрые, - вздохнул купец, - не знаю, как и приступиться к рассказу моему. Оттого молчу, что насмешек боюсь, сколь вынес их - не счесть, стыдно и рот открыть.
Царь с Алексашкой переглянулись.
- Уж не баба ли виной всему? - Алексашка спрашивает. - Они ведь на всякие такие штуки горазды до невозможности.
- Угадал ты, - мужик отвечает, - баба, купчиха наша, соседка моя Акулина Карповна.
Страница
Алексашка царю незаметно подмигнул, дескать, слушай государь. Царь трубочку прикурил, помалкивает, а сам так купца глазами и ест.
- ну, да к что ж дальше, рассказывай, коли начал, - толкнул Алексашка мужика.
- Да чего уж там, - мужик отвечает, - люди, я вижу, вы нездешные, авось если насмешку и сделаете, то где в другом месте, а мне, может и вправду легче станет.
Он тряхнул копной кудрявых черных волос и медленно начал.
- так что, люди добрые, зовусь я Антипом Тимофеевым Иголкиным, купеческого
звания. Бога гневить неча: двор крепкий имею, хозяйство доброе, что от тятеньки
перешло да двух сестер замужних, тоже за справных купцов отданных, да матушку,
что со мной осталась. Я к нашему делу сызмальства приучен. Бывало, родитель наш
куда ни поедет с собой тянет, пущай, мол, приучается да помогает: и копейка
целее будет и надежнее свой-то глаз. Так я уж поднаторел под рукой-то его. Дела
шли - лучше не надо. У батюшки, вишь, нюх прямо на барыш был. Иной кто пока
расторопится, а он уж взял свое. Завидовали многие, козни всякие строили. Сколь
раз спалить хотели, только Бог миловал. Он ведь шельму метит. А только батюшка
все едино не уберегся. Как-то по весне с обозом ехал, а одни сани возьми да и в
полынью провались, тонуть зачали.
Товару-то на санях много. Жалко, что пропадет зазря. Вот батюшка и почал нырять в ледяную купель добро спасать. Знамо ведь, как горбом своим тяжело наживать. Кое-как с мужиками сани-то вытащили, а тятенька больно сильно охолонул да с тех пор грудью и занемог. Пролежал в горячке с месяц, сердешный да и преставился, - Антип набожно перекрестился. - с тех пор один я со всем стал управляться. Поначалу боязно было, за отцовой спиной кто не герой? Сторожко, по шажку, дело и пошло. Еще две лавки открыл, широко зажил. Коли 6 батюшка жив был, должно, доволен бы мной остался.
А по соседству с нами другой купец жил. Силантий Еремеев Порфирьев, по улишному Сила. Уж борода вполовину седая и голова с плешью, а все в бобылях. Хозяин он дюже справный, только не в меру жаден был. Среди купцов и то, бывало, ропот, что Сила из-под себя сожрать готов.
и вдруг, как гром средь ясного неба, Сила женится. По всему порядку гул, гудеж. Бабы с девками все языки отмотали, кто да что. Знамо, сколь кумушек с дочками на такой кусок зуб имели да мимо рта пронесли. А сила-то хитер оказался. Он девку эту давно уж присмотрел, только виду не показывал. Спугнуть боялся. Она, вишь, почитай годков на тридцать моложе его. Одна дочка у родителев среди шести братьев. Попробуй обидь али что - зашибут до смерти. Опять же не голь какая, мошной не возьмешь. И зачал он на кривой кобыле их объезжать. В кумпанство к ним втерся, да возьми и подставь их в казенном деле, так их в долги и во¬гнал. Рыпнулись они было чего, а он им векселя долговые, те и за головы схватились. «Отдавайте, - говорит, - девку за меня, не то всем вам каторга». Ну, те повыли-повыли да и согласились.
- А что за казенное дело такое? - Царь тут спрашивает.
- да по нашей купеческой части, - Антип отвечает. - Царевым служивым провиянт да мануфактуру поставить. Коли что залежалось да гнить зачало, то туда запросто. За ничто гнилья накупят да с царскими ворами барыши и поделят будто хорошего товару купили. Поди потом разбери, кто виноват. А солдатик-то и вовсе человек казенный, кому ж ему жалиться?
Петр Ляксеич прямо с лица почернел и головой задергался. Сидит, трясется весь, ажник стол ходуном ходит. Алексашка в муравья ужался. шельма был, царев кулак за то не раз испробовал, знал, пес блудливый, за что бивали.
- Сыграли свадьбу, - снова продолжил свой рассказ Антип. прямо скажу вам вроде и
богато было и гостей довольно, а токмо веселья живого, радости никаких. Отец с
братьями, как тучи, сидели смурные, что и зеленая их не брала, а матушка-то аж
в голос выла, будто на похоронах. А невеста, изукрашенная вся, как с Силой на
лавку села, так во всю свадьбу и глаз не подняла, будто каменная сидела.
гости-то закричат «горько!», а она прямо побелеет вся, словно покойница, ни
кровиночки в лице. Один Сила рад, расцвел, репей старый, и все ее бесстыже
руками загребает да мнет без терпежу.
- Что ж девка так уж хороша, что твой хрыч стыда лишился? - Прищурив загоревшийся глаз, спросил царь и ущипнул себя за ус. - Заесило что ли так, что порты загорелись?
- то-то что заесило, - подтвердил Антип, - должно и порты загорелись. Я сам как ее увидел, будто огнем меня опалили. Высоконька, не толста, но в теле, волос густой темно-русый, а брови соболиной черноты и глаза темны с огоньками, с лица дюже пригожая и статью хороша. Маков цвет, девка, а такому хрену досталась! и вошла она в меня, как заноза, с той свадьбы. Не велю себе о ней думать, а она из головы нейдет, мимо дома ихнего иду - все глаза просмотрю, не мелькнет ли где в окошке, куда ни пойду не чаю встретить. А Сила, сучий сын, как чует. Никуда не
Страница ,
пускает. Сидит моя кралечка одна взаперти, да прости господи, этого старого черта поджидает. - Антип широко перекрестился и сплюнул. - В церкви только и видались, как в воскресенье ходили, и то он там боле глазами зыркал по сторонам, чем крестился. К ней и баб никаких не подпускал, старуху только приставил доглядывать да его нахваливать, та все и шипела на всех окромя его.к отцу-матери и то не пущал, видать. Чуял, что не по себе сук срубил. Знамо дело, зять старше тестя... да и жлоб тож, расходов лишних не допускал, снегу зимой не выпросишь. Так прошло два года.
- деток-то, стало быть, не было у них? - вмешался Алексашка. - в добре-то уж парочка бы и прибыла.
- не было, - улыбнулся Антип. - Уж Бог ли не допустил от аспида такого или еще что, а не было. Не принесла ему Акулина Карповна ни сынка, ни дочки. Не бери не свое, все едино счастья не будет. Одна маята.
-Ты дальше говори, - поторопил его царь, снова наливая всем по чарке. -Промочи-ка горло да закуси для смака, - он пододвинул Антипу миску с жирной вареной бараниной, - веселей рассказ пойдет.
чокнувшись, выпили и, жадно вгрызаясь в сочные куски, оба - и Алексашка и царь, - вперились в Антипа горячими глазами.
- к тому времени, - снова начал Антип, - надумала матушка меня оженить. Уж и невесту присмотрела, нашу дальнюю сродственницу, и зачала ко мне издалека подступаться. Зря хулить не стану, видал я ее, хорошая девушка - и работящая и собой не плоха, а только не к моему сердцую. Я уж и так и эдак отшучусь - не унимается матушка.
- Пора, - говорит, - тебе, милок, своим домом, своей семьей жить, а мне внуков качать. Отец-то не дожил до того, стало быть, на мне долг сей висит и мне его сполнять. А хозяйство у нас большое, и руки работящие мне в подмогу нужны. Допрежь она до всего дойдет, сколь воды утечет. Да и пора уж тебе в мужиках ходить, а не в парнях. Зудит и зудит спасу нет. А как скажешь, что другая люба, да еще мужняя жена да силина хозяйка!
Антип тяжело вздохнул и опять молча подвинул свою чарку к штофу. Так же, не проронив ни слова, царь опрокинул пузырь и доверху налил Антипу водки, аж полилась даже через край. Залпом опустошив чарку, он утерся рукавом своей рубахи и продолжал:
- Знамо: в купеческом деле как: деньга сперва, хозяйство. А уж что шуры-муры
какие, то дело десятое. Сроду так, кого мать с отцом присмотрят, те и суженая с
суженым. Ослушаться воли родительской не моги - проклянут. Голышом со двора
сгонят. Опять же никакой надежи на Акулину Карповну у меня не было, одна сухота.
Может, думаю, и впрямь жениться, клин-то клином выбивают, авось отобьется от
души заноза. На масленицу смотрины сделали, уговорились на красную горку свадьбу
справить, Матушка зарадовалась до невозможности, и Сила зыркать на меня
перестал. Что ж, дело решенное, со своей бабой теперича буду, ему, знать,
спокойнее оттого. А только душа-то у меня не на месте, ровно рвется что-то
внутри. Вот уж и матушка замечать стала, что не в себе я. «что это ты, голубок
мой, не захворал ли часом, не приведи господь?», -спрашивает, а сама смотрит
так, как наскрозь сверлит. Я молчу, а внутри-то все трясется, вот-вот лопнет,
самому-то и то страшно. А она-то не отступает. Скажи да скажи, что с тобой
деется, материнское сердце вещее, единственному сыну не враг. Бухнулся я тут ей
в ноги и повинился. Что хошь, говорю, матушка делай со мной, а только не жени,
потому как не будет мне жизни без Акулины Карповны, силиной жены.
А пуще того боюсь, что безвинную душу загублю будущей своей суженой, потому как любить ее не могу и доли ей со мной не будет. Маменька в слезы. «За что, - воет,
- Бог наказал. Ведь ежели Сила узнает, со света сживет. Ему, нехристю, человека сгубить да по миру пустить, греха никакого. Дознается, старый черт, хлебнем лиха! И от людей сраму не оберешься, сколь языков злых да завистливых вокруг!».
- Эка, ты парень дурень, - Алексашка тут говорит. - да слыханное ли дело у купца жену отбивать! Уж родителю яснее, кто тебе сгоже. А ты бы норов свой кобелиный за пазуху спрятал да и держал его там до поры до времени. Жизня-то долгая, глядишь, и обломится чего и може оттуда, откуда и не ждешь!
- Здоров ты, Алексашка, другим в уши заливать, - усмехнулся царь Петр. - Тебя послушать, так агнец небесный, а на деле-то я, чай, со счета сбился, скольким девкам да бабам юбки задирал. Знаю я натуру твою кобелиную, а тут ишь лазарем каким поет! Ты, Антип, его не слушай, представляй историю свою дальше.
- вот ты так всегда, мин херц, - обиженно надулся Алексашка, - а я токмо для его пользы старался. Уму разуму учил. Опять же и ты... - он запнулся, чуть было не сказав «государь» , - и ты не святой, сколь раз одним грешком попутаны!
- ладно-ладно, - неожиданно расхохотался царь, - однако же ври, да знай меру! Да язык за зубами покрепче держи, дела да и грешки наши с тобой уж больно многим не по нутру. Ты про это помни.
Страница
Антип растерянно и настороженно слушал их перепалку, поочередно переводя взгляд с одного на другого. Было видно, что он струхнул и уже не рад своему знакомству.
- Что, Антипушка, испугался? - Желая успокоить купца, спросил царь и ласково
похлопал его по плечу. - Ты не бойся. Это я так Алексашке, он, сучий пес,
хвастать горазд, особливо как винца попьет. Вот я и осадил его малость. А ты
сказывай дальше.
Антипка-то хоть и молод был да и выпивши сильно, а смекнул, что не больно простые люди перед ним, хоша и назвались купцами и по виду вроде ему ровня. Царя-то, Петра Ляксеича, он сроду не видал, а от отца-то слыхивал, что царь росту огромадного и с ним везде главный его помощник, мужицкого роду, а по званию выше всех именитых бояр. А тут, батюшка свет, сидят прямо перед ним два мужика, и один, как коломенская верста, а другой, вертлявый, ровно бес перед ним крутится.
- что это ты выпучился на нас? - Желая загладить вину перед царем, цыкнул
Алексашка. - дальше давай про Акулину свою рассказывай. Да не бойсь, не бойсь,
вреда никакого мы тебе не сделаем, а пособить можем, коли что. Так что сказывай
давай! - и он лихо подмигнул Антипу.
у Антипа от сердца отлегло. «Мало ли что спьяну померещится, - думает, - мало ли здоровенных мужиков в Россее. только царю и дела, что по кабакам шляться да водку пить. Вона и ручищи-то у него в мозолях да в копоти, нечто у царей так-то бывает!». И это совершенно успокоило его.
- Легко те лаяться, когда не тя касается, - огрызнулся Антип Алексашке, окончательно осмелев. - Знамо, чужую беду рукой разведу, к своей ума не приложу.
- Он сердито посмотрел в нагловатые насмешливые глаза Меншикова. - Акулина Карповна и в девках была загляденье, а в бабах еще пуще расцвела. Глаз отвесть невозможно. Оттого Сила-то и бесился. Мужики-то окрест только языками щелкали от зависти, да зря все. Маменьке-то меня жаль, конечно, да что делать-то? Поплакала она сколько-то, погоревала да и говорит: «положись, голубок, на Бога, он тя не оставит. А пока пусть все идет своим чередом. Коли это твое, никуда от тебя не денется». Так и порешили и уж боле об этом не разговаривали. Только радость с маменьки сошла, тихая такая стала, будто мышка.
Зима меж тем кончилась, занялась весна. Дружная такая, ранняя. Известно, купцы все, как муравьи, в своих дворах да лавках, а тут весной и подавно. Торговый люд, только успевай поворачивайся. Вот и мы так-то с маменькой - все в работе кипим. Свадьба на носу да прочие заботы - так наробишься, что едва до подушки доползешь, глядь, а уж спишь непробудно. Наступила пасха, пресветлый христов День. И пошли мы с матушкой, как положено, в церковь. Глякося и Сила тож с Акулиной Карповной своей идет. Сердце во мне захолонуло все, ни жив, ни мертв иду. Да и маменька лицом побелела. Поравнялись мы, христосоваться зачали. Сначала Сила с маменькой да со мной, потом уж Акулина Карповна. Поцеловалась она с матушкой, на меня глаза подняла. А из них так искры и сыпятся, словно кто там внутри огоньки зажигает, и сама она так жаром и пышет. Я стою, как чумной, а ей смешно, знай себе заливается, будто колокольчик, хохочет. И загорелось во мне ретивое пуще прежнего! Будь что будет, думаю, а где-нигде добуду ее себе. Матушке, конечно, ни гу-гу про это, итак уж я ее огорчил. На пасху, известное дело, пей-гуляй народ. А у купцов-то особенно. Кажинный себя пошире показать хочет, спьяну-то очинно дурь любого видна. Тут те и мордобой, и самохвальство безбожное, и все, что ни на етсь глупого в человеке выявляется. Иные под пьяную руку лезут, чтоб самим чем поживиться либо вызнать чего да мало ли... Бывает, что так зеленой хватят, память начисто отшибает. Ничего не помнят: где гуляли, с кем были и куды такую прорву деньжищ дели, наголо пропиваются. Вот таких-то дурачков Сила и обирал. Сам-то он почти не пил, так только пригубит да поставит, а другого-то подпоит да в душу ему ужом и вползет. И уж коли что выведает потайного у человека, тут ему и удавка на шею, не даст жизни. И словно паук будет высасывать того человека, пока до последней капли не высосет. Батюшка покойный хоть и не робкого десятка был, а с Силой сроду не связывался, опасался его и дел с ним никаких не имел. Другой был человек, не чета Силе-то, уважали его купцы.
День-то тот прошел-прокружился. По гостям да по будущей родне так находились, впору ноги рубить. Опять же выпили, как водится, разомлели и спали, словно убиенные. Только в ночь зачали к нам стучать что ни есть мочи. Спросонку-то да с выпивки не сразу и в толк возьмешь, что стряслось. А на улице - шум, крик, вопли. Мы в окошко-то зырь, а там народ бегает орет и кто с чем - с ведром, с лоханью - Сила горит!
Накинул я что ни есть на себя и туда. Смотрю возля силиного двора толпа огромная, а уж дом его вовсю занялся. Акулина-то Карповна стоит среди толпы не колыхнется, зато Сила орет, что есть мочи, чтоб добро-то его спасали. Однако ж
охотников не нашлось в огонь лезть за Силу, жисть-то дороже. Некоторые, кому Сила напакостил дюже, радовались даже, вслух лаяли шельму. Так он все сам бегал в избу горящую, понатаскал, что смог, видать, и деньги уберег, да только и тут его жадность сгубила. Уж навовсе все загорелось. Лей не лей - толку мало, а он все в огонь бегает. Мужики-то было схватили его, да куда там! Будто взбесился Сила! честит всех поледними словами. Ну, и плюнули мужик,,. «Пущай, - говорят, -лезет, кровосос проклятый, коли лается по-собачьи да добра знать не хочет!». Сила-то и рванул от них в горящий дом. А тут как затрещало все...Сгорел Сила...заживо... - АНТИП замолчал и опять перекрестился, - Хочь и худой он человек был, - сказал он, - однако ж хрестьянин и Бог ему судья.
- А что ж Акулина Карповна твоя? - Нетерпеливо спросил Алексашка. - Неуж не жалко мужа-то было? Все ж ки два года прожила с ним. А то, может, она того...двор-то спалила? кровь-то молодая играет, а ходу нет. вот она и ...
- господь с тобой! - Замахал Антип на Алексашку руками. - И думать такого не моги! нечто Акулина Карповна на душегубство способна? Что ты! на силу зубов, будь здрав, сколь было. Он людей-то не жалел, вот кто-нибудь из обиженных и отомстил. А ты такое... Акулина Карповна будто каменна стояла, не крикнула даже ни разочку. Бабы вокруг воют, голосят, а она стоит белым-бела, не шелохнется. Шутка ли в такой божий праздник покойник. Однако ж, кому горе великое, а мне, прости ты меня, господи, радость большая. Ведь свободной стала моя Акулина Карповна, и вспомнил я тут матушкины слова. Значит, думаю, точно она моя суженая. Так матушке и заявил, жениться на другой наотрез отказался. «Теперь, - говорю, -препятствия у меня нету и кроме нее жить ни с кем не буду. А что до другой, то пусть простит меня, за то и ей судьба выйдет, а не простит, то Бог с ней. теперь у меня одна дорожка - к Акулине Карповне. так тому и быть!
что уж бабьего крику было на мою голову и не перескажешь - продолжал Антип. -Однако кое-как все утихло. Туточки я и зачал приступа к зазнобе своей. Она, вишь, погорелица и баба, без мужицкой пособки тяжело одной, ну, я вроде и наладился в подмогу. Да не тут-то было! Смекнула она, поди, к чему дело идет, и так ласково мне говорит:
- Ты, Антип Ерофеевич, особливо не утруждайся со мной. В подсобку-то мне и
батюшка и братья будут, а ты уж в своем дому хозяевуй.
Меня, как кипятком, обдало. Вот, думаю, и сунуться не успел, как огрела. Вот те и молчунья-праведница! Родня быстро приспела, за дело дружно взялись. Да с деньгами-то чего не сладишь - быстро все поправили: и дом и подворье. Отец-то с братьями хотели опосля ее под себя подмять, да куда там! и им от ворот поворот дала. Так, не стесняясь, и бухнула: «Хочу, мол, сама на воле побыть и полной хозяйкой всему стать!» Мужики-то рты пооткрывали от такого оборота, однако ж что сделаешь. Она здесь всему голова. Отец-то уж дюже сильно осерчал, никак не ожидал он, что дочка его так бортанет.
и села она самостоятельно хозяевать. Старуху ту, что доглядывала за ней, прогнала, иных других сменила, закомандовала. пошло дело-то у нее. Видать, не просто мужний хлеб два года ела, разумела купецкому делу. А чего не знала, спрашивала, не стыдясь, с поклоном: научите, мол, добрые люди, подскажите, что да как.
Купцы-то, даром, что вдова, валом к ней валили. И собой-то она хороша, и при деньгах, и в деле купеческом разумница. Только никому ничего не обломилось. посмеется она над очередным кавалером да и отмахнется от него: не желаю пока замуж и все тут!
- я, чай, мужики ей попадались сопливые да квелые, - досадливо поморщился Алексашка, - у меня бы уж не увернулась, язви ее в душу! я б ей с ходу бы подол задрал - и поминай, как звали. Сама б посля за мной бегала, не то, чтоб в отказе быть.
- и то правда, - вмешался царь, - с чего это баба возгордилась так? всегда у мужика верх должен быть, а она вас, как сусликов, развела. Бабья натура кривая, знай это. А ты свою линию гни, не отступай! Раз задумал - добивайся!
- Ды к, если б просто как к бабе ходить, так чего ж легче. Подарок какой или деньгу, она и сама побежит. Добра-то такого хоть отбавляй. А тут другое дело. как увижу ее, руки-ноги холодеют, и язык, окаянный, не ворочается совсем. Как немтырь делаюсь и в такую робость при ней вхожу, что хуже дитяти малого, и через эту свою дурь ничего путного сделать не могу.
- Тю-ю-ю-ю, - присвистнул Меншиков, - да он, мин херц, втюрился совсем. Жаль мне
тебя, - он положил свою руку на плечо Антипа и громко по-жеребячьи заржал. - я
эти штуки их бабьи знаю. Чуть почуют, что нравятся, и начинают пляски-сказки
выказюливать, - он выразительно покрутил руками, - глазки строят, губки дуют и
прочие свои бабьи небылицы обнаруживают. Сатанинское отродье эти бабы, мороки с
ними!
не бери греха на душу, Данилыч, - широко улыбаясь и блестя черными глазами,
Страница
проговорил Петр, - тебе ли на баб злиться? Уж ты ли не охоч до женского пола и разве не в фаворе у них? Где кобелю ни сучка - там и случка! Сколь их у тебя перебыло - счета нет. Ему ли с тобой и равняться, блудник превеликий. Он-то пред тобой дитя неразумное.
- Что ж, мин херц, смутился Алексашка, - я от того не отказываюсь. И я баб любил, и они меня, да и с тобой не раз грешили вместе, но уж чтобы заробеть перед бабой, как он, ни в жизнь!
- то-то, что ни в жизнь, - опять загоготал царь, - мы с тобой кобели старые да битые, а он-то еще щенок. Что с него возьмешь? Мы с тобой того навидались, иному и в десять жизней не одолеть. А он чего коло мамкиного подола навидался? Нечто с нами сравнить! Нам что ни хошь - все наше, а тут другая политес нужна.
Антип обалдело глядел на новых знакомых, смачно вспоминавших свои недавние приключения. Их лукавый настрой одновременно смущал и с )ял его. Он вдруг внезапно почувствовал в себе ту первородную мужскую силу, которая исходила от этих игривых под хмельком мужиков, и он, после стольких лет безнадежности, словно молодой дуб, налился соком мощности и задора, который бушевал в их жилах.
что же, - сказал он, подвигаясь поближе к ним, - с какого ж боку к ей подступаться? нечто хитрость какую удумать али что?
- Экий ты медведь, Антип, - досадливо махнул рукой Алексашка, - только время зря потерял. Сказано ж тебе, надо было... - и он, сжав кулак, потряс им воздухе, -...ухватить так, чтоб и не вырвалась, а ты «боюсь, робею»! Э-э-э! тюфяк, ей-богу!
- Да я что, - Антип покраснел до самых волос, - я ж и сватов засылал, чтоб по-сурьезному, как у людей. Токмо все едино: не пойду, потому как вольной хочу быть. Да не то, что мне, и другим то ж от ворот поворот. Хочу быть хозяйкой во всем и конец!
- да, видать, твой Сила не расшевелил бабу-то как следует, - заливисто и громко захохотал царь, - слышь, Алексашка, она, поди, и не распробовала, что к чему! -Он подмигнул Меншикову , и теперь они оба принялись громко и безудержно гоготать, то и дело переглядываясь друг с другом.
- вот те и Сила, - ржал Алексашка, - только где и в чем? За два года баба так и не поняла, что к чему, оттого и кочевряжится. Нечто б без мужика-то при достатке долго утерпела? Да не в жизнь! А так, при дедовом мочале и охоты нет заново начинать! Тут как бы кобылку опять объезжать не пришлое '
- Ох, Данилыч, - вытирая слезы, гоготал царь, - ядрен , на язык! вед как, сучий пес, скажет, не в бровь, а в глаз! Ты, Антип, на ус мотай. Он, вражья сила, думаю, соленую правду-матку тебе режет. Так ты уж не взыщи, что она у него не мыта-не чесана!
Антип, красный и потный от стыда, сидел, как ошпаренный. Было обидно за свою неловкость, робость и неопытность, и он уже жалел, что так открыто доверился этим двум незнакомым купцам. Их хохот и насмешки поднимали в нем ярость и глухую звериную злобу, готовую выплеснуться прямо сейчас на эти лоснящиеся самодовольные рожи.
- Ну-ну, - первым заметив наступившие в нем перемены, проговорил царь. - Уж и обиделся, уж и в драку готов! не горячись, купец Антип! Не серчай на нас. Мы без злобы к тебе, а что смехом, то больше себя вспоминали, про что тебе еще и неведомо, поди. Вот оженим тебя на твоей Акулине Карповне да поживешь ты с ней годок-другой, так, может, и нас вспомнишь со смехом, поразумев-то всего. А пока не серчай, не надо... - Он ласково погладил Антипа по голове.
- Как же, ожените, - огрызнулся Антип. - Счас от стола встанем - и поминай, как звали. Вы в свою сторону, я - в свою. Только что и памяти, что над дураком посмеяться. Вот, мол, простофиля какой, раскорячился по пьянке, широка душа!
- Ты, купец, играй да не заигрывайся! - Вскочил царь Петр и так вдарил по столу кулаком, что чарки подпрыгнули.- Сказано, оженим, значит, так тому и быть. То ты сватал, а то я посватаю. Пусть мне попробует откажет. Сей момент беги к матушке своей, скажи, что сватать пойдем Акульку твою, да сюда возвращайся, жди нас. А мы уж скорехонько поспеем с Данилычем, нам только другое чего для такого случая надеть, чтоб жениху не стыдно было. Да смотри, чтоб все чин чином было! За то с тебя спрошу! Ну, Данилыч, поспешим, время не ждет!
Антип ни жив, ни мертв обалдело таращился на своих знакомцев. И огромный рост, и голос, повелительный и властный, и горящие огневым цветом глаза этого великана заставляли подчиняться ему беспрекословно.
- Ох, и подвезло же тебе, черт ты чернявый! - на бегу прокричал Алексашка. -
Быть тебе на Акульке женатому! Делай, как сказано, потом все поймешь! - и он
шустро побежал вслед за удалявшимся Петром. - да шевелись проворней, а то нам
ждать не досуг.
Будто закрутило Антипа: как домой шел, как матери в ноги бухнулся - как во сне помнит. Маменька-то в голос, в крик: как, кто,что, откуда? Словно снег на голову
Страница
- сваты какие-то да с приказом, да с грозью, да в одночасье. Однако Антип
уперся.
Снарядился быстро, одел все праздничное, новое. Матушка прихорашивалась перед зеркалом, разглядывая себя в цветастой кашемировой шали, а на столе лежали петушистые вышитые красным шелком полотенца, предназначенные для антиповых сватов. Хмель с Антипа весь спал, будто и не пил совсем, и с бьющимся, словно колокол, сердцем он почти бегом помчался в трактир, боясь, что там его ждут и ужо будет ему за опоздание.
Чад, пьяный гул и сухота неприятно ударили в голову. Окинув всех взглядом, Антип успокоился: его новых товарищей еще не было. Он уселся ждать, посматривая на дверь. Проворный половой подлетел, лоснясь сытым круглым лицом. Антип сунул в его руку деньгу:
- Так посижу, дожидаюсь я, иди с Богом. Половой, поклонившись, ловко сунул
деньгу за щеку и побежал к другому столу. Время шло, а купцов все не было.
Антип взмок от волнения. «Должно, купили дурака - думал он про себя. - как
мальца вокруг пальца обвели. То-то смеху им счас! да и матушка ругаться зачнет,
чем оправдаешься? Одно слово - дурак!».
Он уже было хотел уйти, как дверь отворилась и вошли двое. Нет, не купцы, не какие другие люди - а в дорогих платьях, при шпагах и с лентами через плечо, улыбающиеся и румяные антиповы знакомые. На головах их были треугольные шапки с перьями, и оба они имели вид геройский.
трактир притих. Мужики и хозяева сидели, разинув рот. Казалось, муха пролетит -и то слышно будет. Антип обомлел, сидит слова вымолвить не может. Слыхано ль дело, эки люди, а он с ними запросто. И они-то не фордыбачились нисколько: и про Акулину Карповну слушали и водочку с ним пили, не брезгали купцом простым. Заробел Антип. А Алексашка, пес такой, увидев разряженного Антипа, так и прыснул от смеха.
- Смотри, мин херц. - обратился он к царю, - обомлел от изумления. Ишь,
вырядился как, словно петух сахарный, так что ждал, значит. Со страху-то помер
что ль? - Захохотал он, обращаясь к Антипу. - Поклонись государю, дурья твоя
бошка, чай, не видишь, царь перед тобой, сам император Петр Алексеевич! вот в
сваты-то кто тебе набился, тут уж промаху не будет!
- Да как же это? - Промямлил Антип. - Да нечто можно, что сам царь? - и
боязливо глянул на Меншикова. - прости, государь, коли что не так. мы
по-простому, как на душе лежит, не гневись за глупость нашу.
- Что ж так сробел, - улыбнулся царь, - или страшен я так? давеча мы с тобой
по-приятельски говорили. Коли обещал пособить, так что ж, я слово свое держу. Ты
вон и Данилычу поклонись, без него нам не справиться, - он подмигнул Меншикову,
- правая рука моя во всех делах, уважь и его.
- Так, стало быть, это Меншиков сам? - Ткнув в сторону Алексашки пальцем,
спросил Антип. - Слышно, бывший холоп боярский?
- Стало быть так! - Сердито дернул носом Меншиков. - что бывший холоп, то верно. А ныне денщик царский и правая рука его князь Меншиков. Да ты купец, никак в себя не войдешь? - Он дернул Антипа за рукав.
- Прости и ты, Ляксандр Данилыч, - кланяясь теперь уже Меншикову, проговорил Антип. - Купцы народ грубый, мужицкой породы, не взыщи, что не так!
- Ладно-ладно, - смягчился тот, - не время нам речи вести. Дело не ждет, а то
прозеваем Акулину-то твою!
- Едем, - гаркнул царь, распахивая дверь. - Водки, Данилыч, захвати да чего еще
для такого дела. - Ну, - обратился он к Антипу, - не робей, паря, наша будет
Акулина твоя! С ветерком подкатили ко двору, знай наших!
Перед трактиром стояла сытая вороная тройка.
- Ай-да сюда, - рявкнул царь, - с бубенцами, со звоном поедем! Вспомним,
Данилыч, молодость нашу, слободку немецкую, дадим жару молодым! Пускай помнят
царскую милость!
Алексашка в обнимку с пузырями бухнулся рядом с царем. Антип молча уселся напротив. Домчали быстро. Колокольцы звонили заливисто, лошади несли резво, а ездоки то и дело смеялись, перемежая смех солеными шуточками и прибаутками. Остановились прямо у ворот антипова дома. Купец, легко спрыгнув с возка, побежал вперед. Матушка вышла с поклоном, держа на цветном рушнике хлеб-соль. Было видно, что сын только что огорошил ее неожиданной вестью, и она, едва сдерживая слезы, умиленно глядела на входящих гостей.
- Здорова будь, хозяйка! - Улыбаясь и целуя ее в толстую румяную щеку, сказал
царь. - не время сейчас нас потчевать, ужо погуляем, когда дело сладим. А теперь
поспешай за нами, сосватаем сынку твоему зазнобу его.
перетянувшись петушастыми полотенцами, царь и Алексашка подхватили обоих под руки и пихнули в повозку. Акулина Карповна жила по соседству. С бубенцами, с гиканьем и криками въехали к ней на двор. Чинно сойдя с повозки, все выстроились
Страница
в ряд, ожидая царева приказа. Петр, окинув всех веселым взглядом ,по-мальчишески озорно оскалился.
- Данилыч, веди, что ли, песий сын! Ты ж у нас мастер всяческих таковских дел!
Да смотри, сыпь, как горох, чтоб купчихе продыху не дать
Алексашка, ударив себя по бокам руками,затараторил:
- Ух, мин херц, будь покоен, обложу, как лису в норе, не отвертится. Да и кто ж
тебе откажет? Нечто дурень какой...
Вошли в дом. Просторно, чисто, в углу образа с лампадкой, посредине стол с самоваром, снедь всякая. Сама хозяйка стоит спокойненько, ни испуга в глазах, ни смущения, ни удивления, будто давно их поджидает. Статная, пригожая, глазами обвела всех, только и сказала:
- Здоровы будете, гости дорогие, милости прошу, - ручкой белой повела, за стол
усадила.
А мужики-то стоят и молчат. Они-то хотели нахрапом взять, а она их степенностью своей осадила. Алексашка и тот язык прикусил, глаз так и загорелся. Уж больно смутила она его статью и сдобностью своей. Ну, не баба - яблочко наливное!
- Здравствуй, здравствуй, Акулинушка! - Подойдя к ней и взяв ее за плечи, засмеялся царь. - вижу, не зря Антип мается, есть с чего. Ишь, малина какая расцвела, сама в рот просится! - Он смачно расцеловал купчиху в обе щеки в губы.
- Сыпь, Данилыч, как знаешь, - приказал он Алексашке, - да чтоб без поворотов, Антип вон сам не свой.
Купец, не мигая, смотрел на Акулинукарповну и, казалось, плохо понимал,что здесь говорят. Меншиков встрепенулся.
- Сватать тебя пришли, почтенная Акулина Карповна, - скороговоркой начал он. -Такому товару - купец-молодец, Христос да венец. Что ж куковать одной? Молода, пригожа, деток рожать должна, а с молодым-то соколом и гнездышко совьешь и птенчиков выведешь. Антип тебе челом бьет, да и мы с Петром Алексеевичем хлопочем, чай, сама видишь.
- Не слепая, небось, вижу, что государь, да не разберу что-то ты кто. Тараторить мастак, а так - не пойму.
- Меншиков это, Ляксандр Данилыч, - выдохнул Антип, - денщик царский, первый его помощник во всех делах.
- Дело говорит, - поддакнул Меншиков, - вот какова честь тебе, каких сватов дождалась. - Заживете с Антипкой , как мед с сахаром. пара с вас хороша. И детушки пойдут ровные. Любо-дорого будет глянуть.
на ее-то месте другой кто, поди и рта бы не раскрыл посля всего, а этой хоть бы хны. посмотрела она эдак лукаво на царского денщика и говорит:
- За честь такую, конечно, спасибо, и в пояс поклонилась, - а только дело это
такое, только нас двоих с Антипоми касается. Значит, нам его и решать.
У Алексашки ажник рожу набок свело от таких предерзостей, а она стоит улыбается токмо. Антипа словно громом вдарило, бухнулся на лавку - и ни слова. Один царь стоит хохочет, заливается.
- Ай-да баба, - говорит, - ай-да купчиха, э-ка тебя, Алексашка, присадила, не
убоялась! Палец-то в рот ей не суй, без руки останешься! Ты, Антип, покумекай, -
обратился он к мужику, - сватать ли дале, быть и тебе у нее под каблуком, не
иначе! - А сам все на Антипа смотрит насмешливо.
Тот только рукой махнул: пропащее, мол, мое дело. Однако тут Алексашка озлился больно.
- Нет, - говорит, - мин херц, коли я что зачал, так до конца доведу и бабу эту
пренепременно засватаю.
и говорит тут купчихе:
- Ты, ягодка, не больно серебрись-золотись. Антип мужик ладный, не окрученный ни
разу, а ты-то уж товар не новый, той цены больше уж могут и не дать, - и ехидно
так на Акулину посмотрел, - а на Антипе-то девки гроздьями повиснут - любую
возьмет!
Потемнела купчиха, улыбка с лица сошла. Того и гляди самому царю отходную даст. Вскинулся тут Антип к ней.
- Акулинушка, - говорит, - милая моя, не отказывай, Христа ради, что хошь сделаю, только выходи за меня! - А сам все то на царя, то на Алексашку смотрит.
- Ишь, - царь говорит, - эко его крутит, решай, Акулина, судьбу свою, коли так. Да смотри, не промахнись. Такими мужиками, как Антип, не бросаются! я б за плохого сватать не пошел!
Повела тут Акулина плечиком, зарделась вся, царю в ноги поклонилась.
- Спасибо, государь, за честь, - говорит, - и тебе, Ляксандр Данилыч, тоже. За
дерзкие слова не серчайте. За то, что за мной последнее слово оставили, особый
от меня поклон. А слово мое такое. Хотела я еще на воле полетать, да ,видно,
пора мне. Ты, Ляксандр Данилыч, верно сказал, короток бабий век, все вовремя
приспевать нужно. Значит, и быть посему. Выйду за Антипа замуж!
Страница
Сладились! Поднялся тут шум, смех, стол накрыли. Сговорили молодых. Антипова мамаша уж больно была довольна. Оно, конечно, и сама сноха хороша, и добра при ней хоть отбавляй, и милость царская. Просили Петра Ляксеича с Данилычем на свадьбе быть, да куды там! Дел-то сколь у них, только успевай. А заместо подарка сделал царь Антипа поставщиком казенного провиянта, знал, поди, что не уворует. Через год родила Акулина ему сына. Петрухой назвали, а второго-то Санькой, в честь, значит, сватов своих знатных. Всего-то пятеро детишек родили, еще сынок да две девки. Хорошо жили. Только, слышь ты, Петр Ляксеич прав оказался. Акулина всем верховодила. Как, значит, скажет, так Антип и сделает. А он не в обиде. Ежели делу хорошо да дому гоже, чего обижаться-то? С характером баба. Правильно государь узрел ее, прямо в точку попал!
Да вот еще что. девка-то, котора за Антипа не вышла, опося за акулинина брата замуж пошла, ко двору пришлась, на Антипа с Акулиной зла не имела. Дружно жили. Так-то.
Страница
РУССКАЯ ВОДКА
- Слышь, Захарыч, -умиленно глядя в глаза старому кудлатому солдату, улыбнулся круглолицый курносый рекрут, недавно взятый на службу и еще не утративший деревенской степенности и неторопливости в движениях, - расскажи още байку-то про царя. Уж больно складно врешь ты, ей-бо, тако в уши брехня твоя и катится.
- Дурак ты, паря, вовсе, - сердито заворчал старик, - деревня неотесанная. Одно слово - мелешь , не знамо что. Это собаки брешут, да ты вместе с ними, а я про анпиратора Петра Ляксеича говорю, что сам знаю али верные люди сказывали. - Он сердито пыхнул прокуренной трубочкой и отвернулся.
БЫЛ поздний летний вечер. После дневного зноя, шагистики, муштры и разных военных дел, солдаты отдыхали, собравшись возле костерков и беседуя каждый о своем. Это время было самым любимым для измученных за день людей. Ярко горели огоньки костров, то и дело выбрасывая снопы искр, трещали цикады и пахло теплыми пряными травами. Небо было низкое и черное с большими зеркальными звездами, которые висели неподвижно и тихо, как кошачьи глаза.
Захарыч был самым старшим из четверых солдат, сидящих у этого костра. Этот старый служака всякого повидал на своем веку и слыл отличным рассказчиком. Был он уже почти весь седой, морщинистый и сухой, как облетевшее дерево. Казалось, весь он состоял из кожи,-костей и жил, а концы его пальцев и зубы давно почернели от крепкого солдатского табачка.
- Не серчай на мальца, Захарыч, - добродушно урезонил его другой солдат, тоже поседевший, но с виду моложе и солиднее Захарыча. - ведь Федька не с обидой к тебе, а так, по глупости брякнул. Нечто мы тебя не знаем. Сколь годов ты в службе, чего ни повидал, тертый калач. А ему-то и охота про житье наше послушать да ума набраться. Чай, сам знаешь, как чижало спервоначалу-то. ну, и мы завсегда к тебе с почтением, так что сделай милость расскажи что ничто.
- То-то что по глупости, - проворчал Захарыч, - дык молчи больше, коли голова с дыркой, мотай на ус. Вперед батьки в пекло не лезь, служба наша опаская, тут не токмо языка и головы лишиться можно. Дык вот случай, как раз для Федьки.
я тогда чуть постарше его был. Так же везде нос свой со Где надо, где не надо - я уж тут. Меня старики осаждать, да куды там! и приставили ко мне одного солдата, он уж годов десять отслужил к тому времени. Для степенности , значит. Звали его Артемий. Мужик был - картина: рослый, могучий, красивый и глаза -синие-синие с черной поволокой, а волос до того темен, что аж сизый на солнце. Сдружились мы с ним, все дружка около дружки.
Оно, конечно, боязно поначалу. От родных мест далеко, все не так, все незнакомо. А с дружком-то куда как веселее,, особливо, если он уже и сноровку имеет да и знает поболе твоего. Артюха парень славный был, не гордый. Не кичился передо мной, не насмешничал, как иные. Что знал, показывал, учил. Много я от него перенял. Обычно в службе по землячеству сходятся, а мы, видать, по характеру сошлись. Он-то сам тверской, а я с Рязани, а ближе родни иной стали. Артюха, веришь ли нет, уж больно бабам ндравился. Бывало, куда ни придем, отбою от них нету Артюхе. Так глазами и зыркают, проклятые, ну, поедом мужика едят. Он иной раз не знал, куды деться от них. Зато завсегда с ним сыты были и в почете. Уж ему бабы всего нанесут и место получше выделят, всячески, значится, внимание привлекали. Ну, мущинское дело какое? Зажмет иную где, то-то визгу стоит! ну, пошкодит малость, а так, чтоб сурьезно обидеть, то ни-ни.
- Да неужто до греха не доходило? - изумился седовласый солдат, заступившийся за Федьку. - Ни в жисть не поверю, чтоб такой мужик в монахах ходил! - Он насмешливо посмотрел на Захарыча.
- Зачем в монахах, - глухо засмеялся тот, - я ж говорю, что он баб зря не обижал, а по взаимному согласию известное дело... грех, не грех, а живому живое. Ну, дык я со свечой не стоял...и надо ж было тому случиться, что прибилась к нам одна маркитантка, с хохляндии сама, всякой всячиной приторговывала, и дочка при ней. что, чего, откуда - все мраком покрыто, зачнут врать - не остановишь. А меж собой все по-свойски лопочут. Ничего не понять, потому как обе жидовки были. мамаша-то так - и с пьяну не позаришься, зато дочка - чисто загляденье. С лица белая, а глазищи черные, огромадные и две косы тож черные и ажник ниже спины. И все в ней ладно да складно, ну, загляденье, говорю. Известно, нашлись охотники побаловать, однако быстро угомонились. Мамаша кому надо шепнула да старики по рукам дали, отшили дюже ретивых. Я хотя и сам не святой, а тоже, грешник, не люблю, когда баб да девок забижают напрасно. Они-то, бабы, ведь тоже люди и им бывает чижало, а порой и чижалее нашего. Терпят много, а радости-то мало.
- Так ведь жидовка, - опять вмешался Федька, - нехристи, чаво ж их жалеть!
- Да ты и вправду дурак, Федька, - вконец осердился Захарыч. - Что ж с того? Они тоже божьи люди, и им жить охота, все перед Богом равны, кто ни будь!
Страница
Федька набычился, отчего толстые губы его стали еще толще. Он перекрестился и подумал: «пес с ним, с Захарычем, ишь чаво удумал, все в одну кучу мешать. Нечто христопродавцы хрестьянинам чета? Знамо, что от лукавого то. Он и Захарыч-то антихристово зелье курит. Иш дымит сидит, будто печка зимой. Вонищу пущает вокруг. Оттого и мысли у него кривые в голове!».
Захарыч, зыркнул по Федьке колким пронзительным взглядом, словно прочитал его думки и, обратившись к седому солдату, недовольно проговорил:
- Должно, Макарыч, он и меня в черти определил! Глякось, как напыжился, вроде
как лягушка раздутая! Смотри, не лопни! - Обратился он уже к Федьке, оскалив
свои черные прокуренные зубы.
Федька заробел и на всякий случай отодвинулся от Захарыча подальше. Макарыч, заметив это, ободрительно похлопал Федьку по плечу.
- Не робей, малой! Захарыч солдат справный, битый, ему и черт не брат! Он с виду
колюч, а своего в обиду не даст. Ты его слушай, перенимай, что сможешь, в нашей
солдатской жизни уменье да старанье - первые помощники. Солдату без смекалки да
рук умелых никак нельзя. Ну, дык сказывай что ли далее гишторию свою, -
обратился он уже к Захарычу, - да не цепляйтесь меж собой боле.
Захарыч, будто не слыша, молча попыхивал трубочкой. Наконец, он прервал паузу и, подкладывая в костер сухих веток, продолжил:
- И случись же беда, как назло. Глянулся наш Артюха дочке-то. Бывалось, на день
сто раз прибежит посмотреть на него, и все что-нибудь тащит ему: то лоскут
какой, то кусок послаще, то еще чего. Мне и то перепадало через него. Табачку
принесет, а Артюха не курит, так мне шло. и так Артюха делился ежели попросить
особливо что, товарищ настоящий, одним словом. Поначалу-то все было хорошо,
вроде как шутка. А только дале-то смотрю - дело сурьезное. Приметила мать, что
пропадает у ей то одно, то другое. Известное дело - на воровство подумала. И
шнырь к нашему комендору. Унтера и учинили обыск и расспрос. Тута Артюха
попался. Нашли у него всякой всячины и давай рожу бить. Слова сказать не дают,
лупят без продыху. Артюха и не виноват вовсе, а его и слушать не хотят. Избили
Артюху до невозможностев, барахло отобрали, вернули маркитантке, а девка ее как
в воду канула. Глаз не кажет. Обидно, конечно, что за Артюху не вступилась. Вот
и решил я сам к ней пойти, хоша, думаю, пристыжу чуть. Смотрю, кибитка стоит, а
никого не видать. Я обошел вокруг, не слыхать ничего. Кашлянул для порядка,
слышу, вроде мычит кто-то. я тогда тихонько так позвал: «Фиря, выдь ко мне». И
показалось мне, что заплакал кто-то.
Делать нечего, полез я в кибитку и вижу: сидит Фиря в углу на цепи, будто собачонка привязанная, а рот ей платком заткнут. Слезы по лицу словно градины катятся , и руки тоже веревками стянуты. в кибитке боле никого, токмо тюки с барахлом да всякая всячина. Фиря мычит и глазами показывает, дескать, развяжи меня.
С такого, братцы, нехорошо мне прямо стало, похолодело, ажник, все внутрях. живого-то человека на цепь! Лихо, думаю, дело! Ее развязываю, а у самого руки трясутся, как с буйного перепоя. Освободил я ее, а она как кинется мне на шею и ну реветь пуще прежнего. Испужался я тогда не на шутку. Знамо, коли кто услышит да войдет, что подумают. А уж ежели мамаша ейная, дык совсем пропащее дело. Стал я ее утешать. По головке-то глажу, а сам все головой кручу, прислушиваюсь, не идет ли кто, и тихохонько ей так на ушко шепчу, что не кричи, мол, милушка, успокойся, да скажи, что случилось.
Она рот ладошкой закрыла и закивала, поняла, дескать. Кое-как дознался я тогда, что избила и привязала ее мать, чтобы не бегала боле к Артюхе, что хочет она отсюда убраться, а Фиря надумала бежать, вот мать и залютовала. я ей про Артюху сказал, так она совсем не своя стала. Шепчет чавой-то по-своему, по-еврейски и плачет, жалобно так, будто щенок скулит. А потом прыг от меня в другой угол кибитки, как кошка на добычу, и давай там в барахле своем шурудить, а сама все чавой-то по-своему лопочет. Я уж думаю, не тронулась ли умом часом. А она вдруг опять прыг ко мне. и вижу - держит в кулачке чтой-то. Руку мою взяла и из кулачка в нее чавой-то положила, и сразу зачала ругаться на меня и прогонять. От неожиданности ошалел я прямо. Черт их в душу, думаю,утекать надоть. Выскочил из кибитки - и дай Бог ноги! Только и успел услышать вслед фирин наказ: «Отдай Артемию, пусть носит, он его сбережет от беды!». Глянул я, а в руке-то у меня крест серебряный с цепью, красивой, тонкой работы. Вот, думаю, что она напоследок-то ему оставила. Наказ сполнил. Артюха-то шибко болел после порки, а с этого креста быстро на поправку пошел. Видно, не зря Фиря все шептала на него. Отмолила Артюху у своего еврейского бога.
Боле не видали мы Фирю, убрались они от нас. Артюха крест надел, но разговоров о ней мы уж не вели потом. И скажи ты на милость, в скольких передрягах опосля с Артюхой ни были, ему все нипочем. Ни пуля, ни штык, никакая холера - все мимо
него.
Страница
- Видать, жидовка, дюже его любила, - не удержался Федька, - иш заговорила как, не сжульничала, значится, с ним. должно, жалко ей было, что чрез нее пострадал.
- должно, так, - поддакнул Макарыч. - Бабы жалостливые бывают, особливо к хворым да убогим, а тута и вовсе дело молодое, полюбовное. Знамо, что от сердца дарила. Ну, дык, дале-то, Захарыч, что было, не томи, сказывай.
к костерку подошли еще двое, и Захарыч сделал многозначительную паузу, ожидая пока они пристроятся около. Пыхнув раза два своей трубочкой, он ухмыльнулся, оглядывая собравшихся, и довольный продолжил свой рассказ.
- с того случая прошло можа пять, можа шесть лет. я уж тесался к тому времени, уж не так как ране хвостом за Артюхой ходил, но дружбы с ним не бросал. Ведь, знамо, братцы, в службе-то нашей как без друзей-товарищев? Пропащее дело!
- А то как же , - закивали вокруг, - в службе армейской первейшее дело вместе всем, нечто один-то сдюжишь? Ни в жисть, токо сообча...
- Вот и я говорю так-то, - сурово поглядев на Федьку, проворчал Захарыч, - пущай молодые мотают на ус да не шебуршатся поодиночке, потому как там где «Я» будет хрен от муравья!
Вокруг засмеялись. Федька покраснел, но тоже засмеялся.
- Время-то быстро бежит, - опять начал Захарыч, - вот и пришли мы один раз на учения в городишко один. Унтера прямо лютуют, а понять не можем с чего. Ну, а старые-то служаки смекнули.
- Это, - говорят, - должно шишка армейская какая-нибудь прибудет. Оттого всех и мордуют без промаху. Мы же, братцы, люди казенные, нынче жив, завтра нет, сколь у нас радостев - не так уж и много. В бою уцелеть да сытому быть, да хоть чуть тепла, да чарка вина, ну, а ежели командир с душой, то совсем хорошо. Вот и все наши радости. Я до вина не больно охоч. Есть - выпью, спасибо скажу, нет - и так прохожу. Ведь она какая - водочка-то российская - ежели к ей с умом, то мать родная, от хворобы спасет, в мороз согреет, духом пасть не даст. А ежели с дурью, кто чура не знает, так лютей мачехи-злодейки: всего до нитки оберет и до гроба доведет. Горький пьяница - это ж самый пропащий человек, потому как через пьянку не токмо облика своего божественного лишается, а даже хуже любой скотины становится от безмозглости своей. Артюха тоже навроде меня был, спокойно к зеленой относился. По кабакам сроду не шастал, а тут как бес его попутал.
Шинок там один был. Так себе заведение. Зато шинкарка хороша, говорят, в отказе никто не был. Уж дюже охочая баба до энтого дела была! Солдат, ясно, голодный до баб. Где обломится, там и слава Богу, а тут прямо со всеми услугами. Ну, Артюха, ясное дело, не оплошал. Да на беду-то свою шинкарке очинно приглянулся. Она, видать, и расстаралась для него. Артюхе-то лестно, как и всякому мужику, однако служба есть служба. Засобирался он обратно, а она, язви ее, вроде как на посошок, подносит ему чарочку - он с ее и с ног долой. Бухнулся на пол бревном и лежит словно каменный. Она его со своими прислужками опять к себе в светелку, а он мертвец мертвецом.
Время-то к ночи, а Артюхи нет. Забеспокоился я. Сколь годов вместе, такого не бывало. Стал я спрашивать, не видал ли кто его. мне один солдатик и скажи, шинкарка, мол, оставила у себя, премного она им довольна. Я шасть к унтеру. Так, мол, и так. выручать надоть товарища. Ну, унтер с пониманием был. враз смекнул, в чем дело. «Возьми, - говорит, - кого еще да идите притащите сюда, пока беды не вышло».
Пошли мы с одним. А шинкарка, шельма, нам: «Знать не знаю и ведать не ведаю, кого вам надоть. нет у меня никого!» - И все тут. Мы туды-сюды, нет Артюхи нигде. Я тогда ей и говорю: «Ну, коли так, стерва кабацкая, то пойдешь сама с нами. Там вспомнишь, куда Артюху дела». Испужалась она.«Ладно, - говорит, -забирайте солдатика свово», - и ведет нас в свиной катух. Тама Артюха в однем исподнем лежит на боровом месте и храпит навроде кабана. Мы его толкать, будить
- да куды там! Мертвец и только! потребовали мундир, кое-как одели и едва
доволокли до места. Спал он беспробудно цельные сутки. Наконец, пробудился.
Головой трясет, ничего не помнит, как отрубили память. Мы ему то да се - не
помнит ничаво и все тут. Глякось, а и креста дареного нету. Схватился он тут за
голову и ну выть-причитать, чисто дите ей-бо. Сокрушался шибко.
- Как не сокрушаться, - вздохнул Макарыч, - крест намоленный, дареный. Память зазнобина, а тут спокрали. Сердцу дадено, а злая рука утащила. Шинкаркино, я чай, дело.ведь они Бога не боятся. Последнее у человека отымуть, ежели слабинка в ем есть, всего человек по пьянке лишиться может.
- Конечно, шинкариха, - звонко и уверенно повторил Федька, а то кто ж еще? Ух, я бы ее за это, ведьму подколодную!
- иш, шустер пострел! - Усмехнулся в свои седые отвисшие усы Захарыч. То еще доказать надоть, что она. А как? не сама ж она тебе каяться-виниться зачнет. А что она, то ясное дело.
Страница
Стали мы Артюху утешать и кумекать, как крест выручать да шинкарку наказать. А тут , как ни жди, все едино, как снег на голову, объявляют нам назавтра парадный смотр, да никакой-нибудь, а ампираторский. Сам Петр Ляксеич зажелал все увидеть, что ни есть и проверить. Тут уж нам не до Артюхи стало. Кругом возня, суета, тут драют, там моют и метут, муравейник да и только! наконец, наутро построили нас. Не токмо мы, офицеры дыхнуть боятся. Царь до армейских дел жутко строг был. Казнокрадства, пьянства али баловства какого не допущал даже в малости. Коли узнает что, крышка тому. Говорят, даже Алексашку Меншикова, коий самый верный служака ему был, и то лупил нещадно за проделки, а уж других и подавно.
Стоим мы, запрели уж все, а царя нет и нет. Вдруг видим - скочут. Мы напряглись, как струны натянутые. Рапорта пошли, команды «ура!» со всех сторон, и царь со свитой верхами. Проскакали мимо, ну, думаем, пронесла нелегкая. Только облегченно вздохнули, а он назад ворочается. Спешился и пошагал вдоль шеренги. Идет и каждого солдата оглядывает, будто ищет кого. Подхит к нам. Мы грудь колесом, нос - по ветру - молодцы да и только. А он вдруг встал перед нами, как вкопанный, и в Артюху так пронзительно воззрился будто насквозь его буравит. А какой он, царь-то наш был? - Полюбопытствовал Федька, - дюже приметный али как?
- Экий ты резвый, паря, - осадил его Макарыч.- Опять встрел , на самом
антиресном месте лезешь! Слушай да молчи больше, телок ишо!
-да как вам сказать, - почесал затылок Захарыч, - росту он огромного, дылда, а так ничаво особливого в ем не было, чернявенькой такой, усы торчком и одежкой не приметен. До работы, говорят, крут был. Шибко лодырей не любил, потому как сам трудом да умом до всего доходил. Вот и другим спуску не давал. Смотрит он на Артюху так то и спрашивает его кто да что ты, - продолжил Захарыч разорванный рассказ. - Офицеры тут подбежали, свита вся, а Артюха слова вымолвить не может. Стоит, окаянный, молчит. Офицер за него отвечает так-то и так-то, мол, солдат Вашего ампираторского величества Преображенского полка Артемий Васильев Ряднов, и кулак ему из-за царевой спины кажет. Приказал тогда Петр Ляксеич Артюхе из строя выйти, подошел к нему вплотную и прямо перед его носом крест его на цепке держит.
- Что , - говорит, - служивый, твой ли крестик али нет? - А сам так хитро улыбается. Артюха побелел весь от страха и отвечает.
- Мой, царь-государь, токмо потерял я его, а где не знаю.
- Не терял ты его, - царь ему говорит. - Сей крест я с тебя самолично снял, когда ты, песий сын, в беспамятстве пьяный у шинкарки г так-то ты, сучий сын, цареву службу несешь, об отечестве радеешь?
Рассерчал очень, крест опять убрал и дальше пошагал. Я Артюхе говорю: «Плохо твое дело. Кумекай теперича, как из дури этой выползать будешь. Навряд царь от тебя отстал, коли крест не отдал». Артюха токмо рукой махнул - будь что будет! жаль мне его стало, а как помочь, на знаю. Понял, однако, что шинкарку трясти надо. Пусть, чертово отродье, говорит, как дело было. Пошушукались мы с робятами и порешили ввечеру к ей нагрянуть и припугнуть как следует Чтоб впредь не баловала и зла никому не творила. Сказано - сделано. Зашли в шинок, она к нам с любезностями. Да куды там! Заволокли мы ее подале и давай ремнем охаживать, учить уму разуму. -Признавайся, - говорим, - как дело было». Она и поведала. Как Артюха в беспамятстве упал, оттащила она его с прислужками в светелку и токмо под бок ему завалиться хотела, глядь-поглядь новые служивые пожаловали. Да по ним поняла она, что люди то не простые. Сели и давай расспрашивать, кто был да что делал. А сами все глазами зыркают. Она уж струхнула не на шутку. Мало ли какого народу шастает вокруг. Потребовали водки да закусить. Пока она туды-сюды сновала, один в светелку пробрался и кричит оттуда:
- Иди-ка сюда, мин херц, погляди на гвардейца своего. Спит, холера, в полном
бесчувствии и пьян до изнеможения.
А Артюха лежит в однем исподнем, мундир валяется и храпит аж стены трясутся. Глянул царь на него, видит крест на груди да не простой, снял он его с Артюхи, а самого велел в катух свиной снести.
- Ежели напился, как свинья, до бесчувствия, то и место его у свиней в катухе, -
говорит. А шинкарке строго-настрого молчать велел о том, кто приходил.
Ну, мы ее, конечно, обнадежили, всыпали еще малость, чтобы помнила, на том и распрощались. Артюхе все обсказали об его приключениях, вот, говорим, жди теперь царева окончанья и суда. А уж что он тебе скажет, про то токмо Бог один знает. Да смотри, не вздумай ему врать, совсем тебе тогда труба.
Артюха пригорюнился. «Спасибо, - говорит, - братцы за все, а во всем сам я перво-наперво виноват. Мне и ответ держать». Мы тоже все попритихли, жалко его, товарищ все ж ки наш...
Страница
Царь долго ждать себя не заставил. Назавтра кликнул Артюх. я его вслед перекрестил, авось, думаю, пронесет. Сели ждать. Молчим все, ну-т-ка не сладится, опаско все ж.
Однако, ничаво, обошлось. Артюха вернулся веселый, ворот расстегнул, крест показал. Облепили мы его тут, спрашивать зачали. Артюха смеется:
- Захожу я в царевы покои, - говорит, - ни жив, ни мертв. За столом царь сидит, возле него князь Меншиков. На столе вижу крест мой лежит. Увидели они меня и давай смеяться. Стою я и в толк не возьму, с чего это они. Тут Меншиков и говорит;
- Здорово твои дружки шинкарку отделали. Поди толстозадая неделю сидеть не сможет, знатно выучили шельму. Стало быть, хороший ты солдат и товарищ, коли тебе помощь и поддержка такая от них. За то государь на первый раз тебя прощает, но ежели в другой раз попадешься, уж не взыщи. Забирай свой крест и тикай отсюда, пока цел.
Токмо Артюха крест взять захотел, а царь и спрашивает:
- А скажи-ка, служивый, откуда у тебя сей крест, столь дивной и тонкой работы, не ворован ли? - Сам смотрит пристально, испытующе.
- Подарок, - Артюха отвечает, - одной маркитантской дочки, жидовочки. А откуда у нее он, не знаю. Только наказывала она его мне носить, чтобы он от беды меня берег.
- Ну, что ж, - царь говорит, - ежели подарок - забирай и носи. Да наперед знай и помни, что нет молодца, который бы обманул винца. Я и сам не святой и водку пью ,и табак курю, и до баб охотник однако ж прежде всего дело ставлю. То и тебе велю, наказ сей помни. А крест твой старинной арабской работы, потому и спросил не краден ли, цена ему немалая. А то, может, продашь мне или хоть Данилычу? - и хитро посмотрел на Артюху.
- Не могу, государь, - ответил он, - не гневайся напрасно, подарок сей продать.
Уж в нем ли сила или счастье мое такое, а токмо во всех переделках я с ним
целехонек остался.
- молодец! - Похвалил царь, на деньгу не позарился, значит, действительно, дорог
подарок. Бери свое.
Артюха крест надел, а Петр Ляксеич водки себе и ему в чарки налил, выпил с ним да еще от себя ведро зеленой для нас передал в награду за солдатскую дружбу. Вот как оно дело-то было. Захарыч замолчал и опять запыхтел своей трубочкой.
Страница
ЗАВЕТ ЕКАТЕРИНЫ
Его сиятельство генерал-аншеф граф Вишневецкий, тяжело ступая по начищенному до зеркального блеска паркету, шел, опираясь на резную трость, инкрустированную слоновой костью и черненым золотом с бриллиантами. Он был уже стар, но по-прежнему высок и статен, а черты лица его до сих пор сохранили ту необыкновенную мужскую красоту, притягательность которой он не раз испытывал на женщинах в пору своей бурной молодости. Богатый екатерининский вельможа он не раз блистал на балах матушки императрицы, вызывая жаркие сплетни завистников и заставляя безутешно плакать первых петербургских красавиц. Его природная красота и необычайное обаяние легко разбивали сердца даже неприступных дворцовых львиц, оставляя его собственное в неизменном покое и мягком равнодушии. Это не было игрой, принятой в те поры знатными особами его круга. Просто плутишка купидон до поры до времени приберегал свои стрелы на потом, да дать молодому графу насладиться всеми утехами любви, не неся при этом сердечных потерь, оставляющих иногда глубокие не заживающие раны.
Обласканный светом и самой Екатериной, граф с головой пустился во все тяжкие, повсюду оставляя за собой долгие воспоминания о щедрых громких кутежах, огромных карточных долгах или выигрышах и о безутешных возлюбленных, осыпанных его ласками и бриллиантами. Этот баловень судьбы легко шел по жизни, взбираясь по ступенькам вверх без особого труда и усилий. Знатность, богатство, прекрасное образование и воспитание открывали перед ним все двери, а природное обаяние и щедрость делали его душой и абсолютно незаменимым человеком в обществе. К тому же он не был спесив, чурался лести и был несколько прямодушен, что при его деньгах и положении считалось милым чудачеством великосветского очаровашки. Теперь, на склоне лет, в его глазах еще попыхивали всполохи былого огня, но жар его уже не жег, как прежде, и быстро гаснул, утомляя раненое тело внезапным приливом прежнего молодечества. Граф опустился в кресло, стоявшее посреди залы и, сощурившись, молча воззрился на картину, висевшую прямо напротив него. Это был огромный портрет юной прелестной дамы, облаченной в ниспадающие прозрачные одежды, светящиеся перламутром шелка, залитой золотисто -розовыми лучами заката и протянувшей руку к горячему с черно-фиолетовыми глазами арабскому скакуну.
- Да-а-а-а, - протянул он, трогая лоб своей красивой холеной рукой, - Вы все так же юны и прекрасны, моя дорогая и любимая Диди, - годы состарили меня и превратили в старика, но Вы, Вы все та же, как тогда, когда я увидел Вас впервые.- Он встал и потрогал портрет рукой, как будто хотел ощутить ее тепло и передать ей свое. Вы единственная, кого я любил. Мне и сейчас кажется, что Вы здесь, со мной, и своим серебристым голоском скажете: «Милый Remi, я здесь!». Граф вздохнул и опять опустился в кресло. Диди, казалось, наблюдала за ним с портрета. Глаза ее были будто устремлены на графа и улыбались ему, говоря: «продолжайте, Remi, я здесь, я все слышу. Говорите, прошу вас!».
- Ах, вы, проказница, - тихо проурчал Вишневецкий, - Вы и теперь дразните своего преданного друга. Ну, что ж, я рад доставить вам несколько приятных минут, мне ведь так не хватает Вас в этом огромном холодном мире. Вы всегда будете здесь - он постучал себя по левой стороне груди, - всегда, пока я буду видеть восходы и закаты и слышать стук своего сердца.
Что еще чудилось старому ловеласу в его воспоминаниях, ведает только Бог. Но он еще долго сидел, молча созерцая портрет и думая о чем-то своем. Наконец, он встал, еще раз пристально посмотрел на картину и, так же чинно, медленно и важно ступая, вышел из залы.
Лакеи в ливреях подобострастно склонялись перед ним в поклонах, а он, будто и не видя их, вышагивал, опираясь на свою роскошную трость. Теперь граф шел в свой кабинет, где его ждали белые листы бумаги и тонкое гусиное перо. На склоне лет он предался воспоминаниям и желал оставить после себя кое-какие записки о хранимых до времени тайнах его удивительных встреч с людьми незаурядными, а порой и опасными. Детей у графа не было, но, как бывает в таких случаях, находилось множество сомнительной родни, предвкушающей сытого пирога на дармовщину. Его это иногда злило, иногда смешило, а чаще всего раздражало, посему он, совершенно не стесняясь в выражениях, абсолютно бесцеремонно выставлял всех наследников за дверь с грозным предупреждением оным об отказе от дома и наследства. Их злые языки наплодили множество слухов и сплетен о новых чудачествах графа, но поколебать его репутации не смогли. Старые светские львы с пониманием перемигивались, обсуждая очередную графскую выходку, и только посмеивались над желторотой дальней родней его, с нахальной навязчивостью надоедавшей их приятелю.
- чай, Роман-то Богданович и не знал про них ранее, - рассуждали они меж собой,
Страница
- а ныне-то поди ж - родня близкая объявилась! как почуяли, что орел-то
постарел, так и слетелись стервятники добычу делить. Ан не тут-то было! Орел
хоть и в старости, но в силе еще и мертвечиной в его доме не пахнет! Ишь как
падалыциков долбанул, едва кости унесли!
Сам же граф на все эти слухи и сплетни не обращал ровно никакого внимания. Он регулярно в Свете, по-прежнему жил на широкую ногу и держал двери открытыми для многочисленных друзей и нужных людей. Некоторые знатные кумушки еще злословили по поводу его возможной женитьбы на какой-нибудь молоденькой хорошенькой особе, коими до сих пор не пренебрегал на балах старый граф, вспоминая некогда свои амурные воззрения на него, и с облегчением вздыхали, когда в очередной раз граф ловко уходил из рук новой пассии, как когда-то от них.
Роман Богданович поудобнее сел в кресло и принялся писать. Изящный летящий почерк его густо покрывал бумагу, и перо трещало, торопливо стремясь за мыслью. Вишневецкий писал легко, как под диктовку, почти без помарок, будто кто-то невидимый сверху стремил его перо по листам. В эти часы он не любил, когда его тревожили и приказывал никого не принимать.
Слуги ходили по дому тихо, опасаясь барского гнева и терпеливо ждали, когда он позвонит им или сам выйдет из кабинета. Работал он часа по три, пока дело шло само собой. Но как только перо его стопорилось, работа прекращалась до следующего дня, пока новая волна не несла его с должной силой по белой глади листа.
- нынче уж хватит, - сказал граф, складывая исписанное в стопку, и поднялся
из-за стола. - Тишка! - позвонил он в колокольчик. - Вели заложить коляску,
засиделся я, протрястись бы надо.
Вошедший лакей молча поклонился. Слуги уже давно изучили графские повадки и исполняли его приказы тихо и незаметно. Заложенная коляска и кучер уже ожидали графа. Серый в яблоках жеребец нетерпеливо бил копытом. Граф чинно уселся в коляску и тронул кучера за плечо.
- Поезжай, голубчик! Прокати-ка меня до Стремяного.
Кучер, молодой румяный дворовый, недавно взятый барином из деревни к себе, лихо
привстав на козлах, улюлюкнул жеребцу и тот прямо с места взял крупной резвой
рысью.
Стремяное - небольшая усадьба старого его приятеля Никиты Петровича Толстова
находилась верстах в десяти от его дома. Был Никита Петрович не богат, не
родовит, жил скромно, но по простоте душевной искренне радовался каждому приезду
графа и принимал его всегда охотно и радушно. Граф, нисколько не смущаясь их
неравенством, держался с ним на равной ноге, что очень льстило хозяину, и
чувствовал себя здесь уютно и комфортно.
Домчались быстро. На звон колокольцев и стук копыт вышел сам Никита Петрович и,
широко раскинув руки, пошел навстречу Роману Богдановичу.
- Уж как рад, уж как рад! - Приговаривал он, обнимая и целуя графа. -
Уж Вы, ваше Сиятельство, совсем нас забыли. Глаз не кажете никому. Не захворали ли часом?
- Бог миловал, - ответил граф, - здоров, слава Богу. Дела все, голубчик Никита Петрович, суета домашняя. Да и годы не те, легкости былой нет. Инда соберешься, да охота пройдет, а ныне так. Вдруг повидать тебя захотел. Уж не сердись, коли в неурочный час приспел.
- Полноте, батюшка Роман Богданович, - Толстое взял графа под руку и повел в дом, - уж Вам ли не знать, как мы рады вам завсегда, ведь у нас тут по-простому, по-свойски все.
- Знаю, знаю, Никита Петрович, - заулыбался граф, - потому и езжу с удовольствием и запросто. Будто и не в гостях, а дома у себя, вольготно чувствую.
Расположившись в довольно скромной гостиной, приятели отведали табачку, изрядно прочихались и, улыбаясь, посмотрели друг на друга.
- что-то супруга ваша, Никита Петрович, нейдет к нам? - Спросил Вишневецкий. -Занята очень иль в отъезде каком? не знаю и думать что, уж не провинился ли чем?
- Как можно-с? - Покраснел Толстов. - Должно, выйдет сейчас. Завидев коляску вашу, надумала платье другое надеть, вот, видно, и замешкалась. ведь Вы знаете, сколь женский пол к вам неравнодушен. Вот и моя дражайшая половина то ж. «АХ, да ах! я не убрана!» - и стремглав к себе. - Дарья Матвеевна, - закричал он, высоко задрав голову, - где ты там? Заждались уж тебя, пора и честь знать! Шурша шелковыми юбками, в гостиную вошла еще довольно молодая и миловидная женщина. Поигрывая обнаженными плечами, она кокетливо протянула графу руку и мягким приятным голосом произнесла:
- Здравствуйте, любезный Роман Богданович, забыли Вы нас совсем. Уж мы с Никитушкой вспоминали Вас, было видно, что граф ей очень нравится, - да вам-то не до нас будто. - Она опустила глаза и покраснела.
Страница
- Отчего же? - Граф поцеловал ее руку и улыбнулся. - напротив. Я вас с Никитой Петровичем и не забывал никогда, да дела заели, голубушка. Да и вас лишний раз тревожить не резон. Сколь хлопот из-за меня всегда, право, даже неловко, как подумаю. А вы, Дарья Матвеевна, все хорошеете раз от раза. Уж не влюбились ли, упаси Бог, в кого, или какая другая причина? - Он хитро и пристально окинул ее всю взглядом и почувствовал, как вся она напряглась и задрожала от нахлынувшего на нее волнения.
- Да будет вам любезничать, - пришел на помощь супруге Никита Петрович. - ты бы лучше , Дарья Матвеевна, гостя к обеду звала, поди с дороги-то проголодался он. Она нынче таких грибков насолила, - Толстое причмокнул пухлыми губами, - сами в рот прыгают! Пойдемте-ка, Ваше Сиятельство, к столу. Дело это вернее, чем с дамским-то полом кокетничать!
Граф поклонился и, изящно подставив хозяйке руку, двину вместе с нею в столовую. Стол уже был заставлен всевозможной снедью, посреди которой возвышались три затейливых графинчика с напитками. Удобно расположившись друг подле друга, хозяева и гость с аппетитом принялись за еду. Никита Петрович потчевал отменно. Вишневецкий ел смачно, много и с удовольствием. Было видно, что он большой гурман и чревоугодник, чего совершенно не стеснялся и не скрывал. Толстовым же было приятно, что столь знатная особа не только не брезгает их деревенской кухней, но и, наоборот, усердно нахваливает кулинарные таланты хозяйки и ее дворовой челяди.
Разомлевшие и раздобревшие от съеденного и выпитого , приятели вышли в залу и уселись посплетничать. Настроение обоих было как нельзя лучше. Дарья Матвеевна тихо возилась рядом, разбирая свое шитье, и внимательно прислушивалась к разговору мужчин.
- Какие новости в столицах, любезный Роман Богданович? - весьма довольный обедом спросил Никита Петрович. - Уж Вы нам расскажите с Дарьей Матвеевной, чем нынче дышат. Мы-то здесь все по старинке живем, модных романов не читаем, плывем себе по течению, куда Бог ведет. А в Петербурге-то да Москве жизнь ключом бьет, людей новых и впечатлений хоть отбавляй. Просветите, ваше Сиятельство, нас отсталых, уймите любопытство провинциальное.
- что ж , извольте, - ответил граф, откинувшись в кресле и переведя взгляд с хозяина на хозяйку. Дарья Матвеевна, уткнувшись в свое шитье, не поднимала глаз.
в столицах нынче живут весело. Сами знаете, в Москву жениться едут, в Петербург - за чинами и наградами. Балы да обеды замучат театры еще в моде нынче. Весь Свет там. дамы и мадемуазели нарядами сверкают, бриллиантами. Инда в партере и ложах такой блеск стоит, смотреть больно. И уж женщины не на сцену глядят, а друг друга рассматривают, кто кого переплюнул в стекляшках этих. -при этих словах Дарья Матвеевна подняла голову и прямо посмотрела на графа. -да, любезная голубушка Вы моя, - обратился к ней Вишневецкий, - тамошние барыни тщеславны, уступать друг другу не любят, а вот позлословить язычками своими, так не приведи Бог! Зависть ведь начало всякого зла, и уж кого не взлюбят, заживо съесть готовы. Я и сам зубки их испытал, да толстокож оказался, к яду их не восприимчив. Мужчины тоже - себя показать, невесту присмотреть, к местечку теплому пристроиться - кто за чем слетаются. Опять же политика в моду вошла. Нынче, если хочешь, чтоб тебя в Свете заметили, мало мазурку отменно танцевать, умей о Бонапартах рассуждать, за европейской politic следить да по салонам шастать, где языком, как помелом, метут.
- Эко, однако, ядовито Вы, Ваше Сиятельство, про Высший-то Свет говорите, -покачал головой хозяин, - не боитесь ли рассуждать столь открыто? Известно, слово не воробей, после не воротишь! Вы хоть человек и знатный и богатый, а все бы поосторожнее были! - Никита Петрович вздохнул. - Сплетням итак несть числа да приплетут чего и не было сроду. Я, признаться, шепотков этих страх как боюсь, оттого и молчу боле, пусть их болтают, а я так послушаю.
- Похвально, - пророкотал Вишневецкий, - только в Высшем Свете таковых не любят. Прослыли бы Вы, любезный друг мой, скучнейшим помещиком, а то еще хуже -глупцом и остались бы ни с чем. Сперва одни бы Вас с приглашением обошли, потом другие, а там и совсем забыли. Нет, милейший Вы мой, Никита Петрович, нынче, чтобы ко двору прийтись, победы и в словесных баталиях нужны. А уж коли трусишь, сиди себе в деревне да не лезь, куда не след.
Вишневецкий шумно поднялся, разминая свое большое сильное тело. Дарья Матвеевна мельком взглянула на него и опять уткнулась в шитье.
- Уже уезжаете? - Не поднимая глаз, спросила она. - Скоро больно. И что за разговор ты затеял, mon amie, - Дарья Матвеевна с упреком посмотрела на мужа,
- тебе ли нравоучения графу читать? Уж Вы, Роман Богданович, простите медведя моего за неуклюжесть. Мы ведь живем не так , как в столицах, многому не искушены, не взыщите строго.
Она встала и тронула графа за рукав. Глаза ее, слегка увлажненные, глядели
Страница
спокойно и грустно. Граф поднес ее руку к губам. «Мила, мила, - пронеслось в его голове. - А приодеть да стекляшками украсить, так еще иной светской львице фору даст! и не глупа к тому же, в манерах тонка. Мила, мила...» граф опустил ее руку и успокоительно произнес своим бархатным низким голосом:
- Полноте, голубушка Дарья Матвеевна, что ж с того? Никита Петрович по-свойски
сказал, я ему по-свойски ответил. Чего нам друг на друга пенять?
я ведь вас обоих за своих почитаю, оттого и не боюсь ничего. Да и при дворе в языке не сдержан, потому как не по зубам многим. Говорю, что думаю, оттого и не любезен иным. Ну, да Бог с ними! - Он еще раз поклонился хозяйке. - А мне и честь знать пора. Благодарю за все и буду рад быть еще, коли дозволите. - Граф улыбнулся и прищурился.
- ведь Вы знаете, - покраснела Дарья Матвеевна, - мы всегда ждем Вас. Приезжайте, коли охота будет, когда пожелаете.
- всегда, всегда рады, - поддакнул Никита Петрович. - ведь Вы, Ваше Сиятельство, для нас будто свет в окне. Появитесь - праздник у нас, уедете -серые будни. Известно, какие здесь развлечения! Так Вы уж не забывайте тех, кто Вас любит, наезжайте почаще! - Он крепко обнял графа.
- непременно, - пообещал тот, поудобнее усаживаясь в свою коляску. - домой, -бросил он кучеру и махнул рукой.
колеса весело зашуршали по дороге, и вскоре усадьба скрылась из вида. Граф сидел, закрыв глаза и, казалось, дремал. Только лицо его то хмурилось, то прояснялось, как будто он вспоминал то что-то очень плохое, то приятное. Тихая сельская жизнь несколько тяготила графа. Он привык быть в центре внимания , блистать в обществе, а здесь все было мирно, покойно и монотонно. Местное дворянство жило нудной нафталинной жизнью, которая так раздражала Романа Богдановича, что он предпочитал не выезжать никуда кроме Толстовых. Дворянские кумушки наперебой судачили про него, сочиняя всевозможные небылицы, но он упорно игнорировал их общество и отсиживался дома. Наконец, не выдержав, они ехали с визитами к нему сами, изо всех сил стараясь произвести на него как можно более благоприятное впечатление. Но их провинциальные потуги на светскость только смешили и забавляли его, и он смотрел на них добродушно и снисходительно, как строгий отец на шалящих детей. Визиты же эти являлись предметом долгих пересудов местных помещиков и дам, наивно полагавших, что теперь они тоже приобщились к высшему петербургскому обществу посредством личного знакомства с графом.
- Однако я устал, - бросил он ливрейному лакею, встретившему подъехавшую
коляску. - Принеси-ка, братец, кальян и вина в мой кабинет да раскури получше,
как я люблю, мыслишками пораскинуть хочется.
с этими словами он чинно прошел к себе, а следом, неслышными шагами засеменил слуга, спеша немедленно выполнить распоряжение барина.
Раскинувшись у себя в кабинете на диване, граф, одетый в роскошный турецкий халат и феску, медленными глотками потягивал густое темно-рубиновое вино, попыхивая кальяном. Воздух пропитался дымом и запахом каких-то восточных терпких трав, сладко дурманящих голову. В такие минуты никто не смел беспокоить его сиятельство. Что передумывал или вспоминал граф, было ведомо только ему. и никто из домашней челяди не смел потревожить его уединения, пока он не позвонит в колокольчик. Нарушение этого правила влекло за собой необузданный гнев барина и жестокое наказание провинившегося. Слуги его, вышколенные и молчаливые, терпеливо и безропотно переносили некоторые графские привычки, хотя в общем и целом он не был с ними ни безжалостен, ни жесток.
Внезапно до слуха графа донеслись резкие крики и тяжелое клацание шагов. Роман Богданович приподнялся и насторожился. Крики усилились, а гулкий звук сапог оборвался прямо у двери кабинета. Дверь резко распахнулась и в комнату ввалился огромный человек в форме гвардейского офицера. За спиной его, перекошенное от ужаса, маячило лицо лакея. Он беззвучно махал руками на вошедшего, всеми силами пытаясь объяснить графу, что не виноват, и только, как рыба, немо открывал и закрывал рот.
Отпихнув кальян, граф резво вскочил на ноги и, скрестив на груди свои красивые холеные руки, дико завращал глазами, медленно наливающимися кровью и едва сдерживаемым гневом.
- От их Императорского Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны Их
Сиятельству графу Вишневецкому Роману Богдановичу пакет,- торжественно и зычно
рявкнул гвардеец, - в собственные руки. - Он красивым отчеканенным жестом
протянул графу засургученный конверт.
Лицо Вишневецкого мгновенно переменилось. Он выхватил пакет и торжественно вскрыл его.
- Что матушка императрица? - нервно разрывая пакет, зыркнул на гонца
Вишневецкий. - Здорова ли да не случилось ли, не приведи Господи, чего?
Страница
- государыня императрица здоровы-с! - Гаркнул в ответ офицер, вытянувшись перед графом в струну. - Слава Богу и при дворе пока тихо, дурных новостей не слыхать. Однако послание сие велено было доставить незамедлительно. Так что , ваше Сиятельство...
- Вижу, вижу, - перебегая глазами по строчкам, ответил граф. - Зовет матушка к себе. Должно, понадобился для чего-то. Засиделся по деревням, в столицы пора! и то, нечто пристало орлу с вороньем знаться? что ж , жди, матушка, я на ногу скор. Нынче здесь - завтра там. Эй, Тишка! Живо собираться, да проворнее, черти стоялые, государыня заждалась!
Все в доме сразу пришло в движение, как в муравейнике. Слуги метались по дому, сбивая друг друга, а граф, внезапно появляясь то тут, то там, подстегивал их своим рокочущим басом:
- Живее, ребятушки, живее! Времени ждать нет, ехать надобно! Уж поспешайте,
детушки, не ленитесь, после на печи отлежитесь!
Скорые суетные сборы закончились быстро. Граф, подобно льву, долго сидевшему в тесной клетке, рванулся на зов привычной ему стихии великосветских интриг, балов и сплетен. Он чувствовал себя бодро, молодо и весело, весь устремившись уже туда, в проросшее в нем сообщество львиц и львов.
Ехали быстро. Вишневецкии был нетерпелив. И чем ближе становилась столица, тем больше возрастало в нем нетерпение. Он шумел, кричал, торопил, будто боялся не успеть и, казалось, сам вот-вот пустится вскачь, обгоняя несущихся лошадей. наконец, показался Петербург, и граф облегченно вздохнул.
- Приехали, слава те, - широко крестясь , сказал он, молодецки выпрыгивая из
экипажа перед своим роскошным двухэтажным особняком. - Нынче деревенскую лень
стряхнем, а с утра уж к матушке, дела делать. Видать, без графа-то Вишневецкого
не все толком идет, - он довольный сощурился, - зовет государыня Екатерина
Алексеевна служку своего верного, зовет!
С приездом графа дом ожил, засветился всеми окнами, и слух о его приезде быстро полетел по Петербургу. Повсюду всяко пытались объяснить причину его внезапного появления и терялись в догадках, предполагая то одну, то другую причину. Толком же никто ничего сказать не мог, однако все сошлись в одном, что столь внезапный его приезд вызван чем-то серьезным и теперь нужно ждать каких-нибудь новостей, способных дать пищу мужским мозгам и дамским язычкам. Женское общество ликовало: их любимец, уединившийся в деревенских кущах, вновь у их ног! Петербург гудел словно встревоженный улей.
Между тем граф, отложив на потом все визиты и приемы, готовился к встрече с императрицей. Он знал ее давно, служил ей преданно и верно, ценил ее ум, твердый характер и умение ладить с людьми, но более всего восхищался тому, как эта немецкая принцесса смогла пропитаться русским духом и прорасти в российскую землю настолько, что сама считала себя в большей степени русской, нежели немкой. Разодетый франтом, надушенный , в высоком седом парике, граф Роман Богданович Вишневецкии на следующий день прибыл к императрице. Здесь по обыкновению своему толкалось много народу, в том числе и праздного, любопытствующего до новых дворцовых сплетен и сенсаций, и тех, кто по личной нужде или назначению Ее Величества, озабоченно и сосредоточенно ждал своей очереди. Фигуру графа заметили сразу, и почти тотчас же по приходе доложили царице. Государыня не заставила себя ждать, и тут же, минуя иных страждущих ее аудиенции, велела просить. Вишневецкии вошел и поклонился почтительно склонив перед царицей голову. Грузная, немолодая уже женщина, остроносая, с тонкими губами и нарумяненная, точно печеное яблоко, стояла перед ним. Седой напудренный парик и пышные богатые одежды придавали ей вид торжественный и парадный, а бриллианты, в изобилии украшавшие ее лицо, шею и грудь, сияли разноцветными огнями от колыхающегося света многих свечей.
- Заждалась я тебя, любезный друг мой, Роман Богданович! - С сильным немецким
акцентом проговорила царица и протянула ему руку, всю унизанную перстнями. - Уж
так ждала, будто жизнь моя от того зависит! - Она внимательно посмотрела графу в
глаза своим серым пронизывающим взглядом и, выдержав паузу, словно
прицеливалась, проговорила, - совет мне твой нужен, дружок. Знаю, что умен,
дурного не присоветуешь и правду сказать не побоишься, потому и позвала. Допрежь
сего был у меня советчик верный, Светлейший князь Потемкин Григорий
Александрович, царство ему небесное, да ныне нет его. Так надумала к тебе
обратиться, лучше никого не нашла. Ты хоть Светлейшего и не заменишь, да все
умнее и честнее прочих других.
Вишневецкии поцеловал ее руку и поклонился.
- Уж и не знаю, матушка, хватит ли умишка советы давать, - начал он. - я, чай,
саму Бог умом не обошел, государством управляешь, словно повар на кухне с
картошкой. Иному европейскому монарху впору поучиться у тебя, да и куда мне до
Григория-то Александровича! Уволь, матушка, не срами моих седин!
Страница
Царица сердито дернула бровью. Было видно, что ответ графа пришелся ей не по нраву, и она резко и властно прервала его.
- я тебя, граф, не за шута держу, без того мне дураков хватает! Не было бы нужды, не позвала бы! Изволь выслушать меня да дело говорить! Что со Светлейшим тебя сравнила, с того для тебя сраму нет!
- прости, государыня, - поклонился Вишневецкий, - советы давать - дело почетное, вот только как бы не оплошать, до дел государственных я небольшой охотник, к интригам не пригоден, сама знаешь. А в Ваших-то царских делах как без них! - Он нахмурился. - Оттого и отставки просил. Как бы потом тебе, матушка, худо не было от меня.
-ну, уж того ты не бойся, - смягчилась царица. - все едино сама решать буду, каков бы совет ни был. А ты свежим глазом глянь на деля мои, может, тебе что снову и приоткроется.
Она тяжело опустилась в кресло и жестом приказала садиться графу. Он сел подле, совсем рядом и теперь было очевидно, что она взволнована, растеряна и озабочена. Лицо ее, старательно припудренное и нарумяненное, обдрябло и покрылось густой сетью морщин, которые не смотря на всю искусность придворных парикмахеров, скрыть уже не удавалось.
«Постарела государыня матушка, - про себя отметил Вишневецкий, - уж той свежести не вернешь, румянь не румянь себя. А все хорохорится, молодится. Кавалеры-то иные не то что в сыновья, во внуки годятся! Ишь, старая потаскуха, любит молодой кровью ублажаться! да видно годы свое берут, прыть не та, сколь не кобенься!». -Он молча смотрел на императрицу, ожидая, что она скажет.
- Так вот, Роман Богданович, - словно читая его мысли, начала Екатерина, - по
глазам твоим вижу, что изменилась я. не перечь, - она жестом заставила его не
возражать, - дежурных комплиментов мне без счета сыплется. Только не слепая я,
каждый день в зеркала гляжусь, вижу, что молодость-то прошла. Я в красавицах-то
сроду не была, а теперь дряхлость совсем изуродовать хочет. Иной раз так внутри
скрутит, свет не мил. Одна оставаться ночью бояться стала. Доктора с аптекою
словно стражники стоят. А дел-то полно...
Она глубоко вздохнула. Граф, чтобы не выдать охватившего его волнения, опустил голову и ждал продолжения.
- Но не о болячках своих я с тобой говорить намерена, - окрепшим голосом опять
начала царица, - для того лекари есть. Ты посоветуй вот каким делам. Знаешь,
поди, что сына своего Павла Петровича не жалую я? - Граф согласно кивнул. - так
вот, по разумению моему, после меня не его бы, солдафона парадного, а внука
Сашеньку на трон садить следует. Умен, красив, обходителен, подданными нашими
любим, не то что этот болван. Да боюсь, не успею до полного ума Сашку довести. А
Павел-то Петрович до власти дорвется, замордует всех. Он ведь ждет не дождется
кончины моей. Не сладко Вам тогда будет!
Губы императрицы задрожали, и глаза наполнились слезами. Чтобы не выказать свою слабость окончательно, она повернулась к графу спиной и мягкими незаметными движениями принялась отирать скатившиеся по щекам струйки. Роман Богданович сидел совершенно потерянный. Он абсолютно не выносил женских слез и готов был сделать что угодно, лишь бы их прекратить. Дамы, знавшие его слабость, умело этим пользовались, изрядно поживившись за его счет для своих капризов. Но в этой ситуации он ощущал себя совершенно беспомощным и ничтожным и, не зная, как выйти из положения, принялся покашливать и ерзать, всем своим видом показывая беспокойство и озабоченность.
- Прости, граф, - вновь овладев собою, произнесла императрица и повернулась к
нему лицом. - Совсем в старую бабу превратилась. Раньше такого со мной не
бывало. Не то, чтоб каменная была, а слез моих никто не видал. Обиды, унижения,
оскорбления терпела гордо. А сколь их было - не перечесть! Завистники мои на
лаврах почивать не давали! Случая не упускали уколоть, что, мол, баба была,
бабой и осталась. И что с того, что иной хоть и в штанах, а там, что ни в них,
ни в голове ничего нет, дурак дураком! Все едино индюком ходит и грязью плюется!
- Екатерина возбужденно заходила по залу. - Дорого заплатила б я за природное
право носить ваши мужские штаны, да не дал Бог! Ну, ничего, я и в бабьей
амуниции управляюсь! Отечеству российскому при мне наилучшие из лучших служили
и служат - Потемкин да Суворов, Ушаков с Орловыми, прочие другие - есть мне чем
гордиться! и от наук не сбоку - Вальтер мне пишет, Михайло Ломоносов - ум
величайший по духу близок, Дашкова - умница! - Екатерина раскраснелась, и
глаза ее лихорадочно заблестели. - Флот какой, царя Петра Великого мечту, в
жизнь воплотили. Уж от одного этого царствованию моему слава будет, а сколь
побед он принес - всей России слава! Армии нашей и равной нигде нет,
европейские-то монархи помощи у нас просят, а что до наук - так Ломоносов сам
академия целая да учеников у него не счесть - будет кому Европу удивлять! Потому
и хочу дело, Великим Петром Алексеевичем начатое и мною продолженное , в
Страница
надежные руки передать, чтоб меня потом не корили и мне на том свете покойно было.
Царица совсем оправилась от своей слабости, и теперь речь ее была тверда, порывиста и уверенна. Роман Богданович слушал ее монолог, затаив дух. Впервые за много лет их знакомства видел он государыню в таком качестве. Не матушка императрица - полководец на коне! не мудрено, что столько лет Россией управляет и мужиками командует будто в куклы играет: иного к себе приблизит, другому чин пожалует, третьему - землишки с людишками, ко всякому подходец найдет. И наказать умеет - рука не дрогнет. Да и то сказать, какие мужи вокруг нее! Совсем другой быть и то ума наберешься возле них, а уж государыне в уме не откажешь! На мужиков падкая - так кто без греха? У каждого свой. Однако то делам государственным не помеха. Петр-то Великий тоже монахом не был, а сколько успел! вот на кого нынешняя матушка императрица равняется! Видать, на одну с ним ступень подняться хочет!
Граф смутился от крутящихся в голове мыслей. А Екатерина, вновь уставившись на него своим цепким пронзительным взглядом, продолжала:
- вот и скажи ты мне, Роман Богданович, присоветуй, как быть, чтоб и волки были
сыты и овцы целы?
Вишневецкий обомлел. «Ишь, как закрутила, матушка, - подумал он, - судьбу царской фамилии решать! правду говорят: «Подале от царей - голова целей!». А отвечать-то надо. Уж не отвертишься теперь».
- Задала ты мне, матушка, задачу, - медленно начал граф, - моего ли то ума дело? Знамо, как в чужие передряги лезть, сам битым будешь. Что Павел Петрович не люб тебе, про то все знают. Он и сам того не скрывает, что по-своему жить желает. Пойми его, государыня, ведь не юнец уже, сам отец семейства, а воли ему нет. Все с оглядкой на тебя да под надзором, каково это? насмешки-то твои до него долетают, мир не без «добрых людей», что, мол, мамка подолом Россию подметает, а ты при ней все в детях в солдатики играешь. Уж в Европе и то смеются, не скрывая, что Павел-то Петрович хуже пасынка тобой привечается. Негоже так, матушка! Как ни верти, как ни крути, а он будущий монарх!
- Я совета просила, а ты учить меня взялся! - Разгневалась царица. - про сплетни дворцовые я все знаю, анекдотцы светские тоже рассказывают. Что ж ты хочешь, чтобы я с верными людьми моими под павловский сапог при жизни легла? не бывать этому! в нем отцовской дурной крови хоть отбавляй, только дай волю, все вверх дном перевернет! Он злопамятен больно, обиды долго помнит, не прощает. Дорвется до власти, дров наколет. Вас всех под палки подставит, вспомните тогда меня не раз! - Лицо императрицы покрылось красными пятнами, она поднесла руку к виску и потерла его. - Часто голова болеть стала от дум этих, - пожаловалась она, -расстраиваюсь сильно.
- Эх, матушка! - Вмешался Вишневецкий. - Сама ты себя не жалеешь. Уж сколь мудра, а тут сладиться не можешь! Брось терзаться! Помолись Богу да положись на провидение, все едино без Его воли ничего не сделается. А сама утешь себя каким-нибудь машкерадом, смотришь, все само собой и разрешится!
- Не то ты говоришь, любезный друг мой, - с раздражением возразила царица, - не то. Нет Потемкина, он голова был. Придумал бы уж что-нибудь. Как у вас, русских, говорят, - она впервые напомнила, что она немка, - на Бога надейся, а сам не плошай! Так что ли?
- Так, матушка, так! - Кивнул граф.
- Ну, так что ж ты?! - царица зло посмотрела ему прямо в глаза. - Или трусишь мне правду сказать?
Роман Богданович встал перед Екатериной во фронт. И, чеканя каждое слово, зычно и внятно произнес, едва сдерживая накативший на него гнев:
- я, ваше Императорское Величество, правды не боюсь и говорить ее не стесняюсь! А потому извольте выслушать мнение мое до конца. Уж что бы там сделал Светлейший князь не знаю, а я скажу так. негоже сына с внуком стравливать и подобно отцу его Петру ему прежде времени смерти желать! и так государям нашим крови хватает!
- Что??! - С каким-то шипящим присвистом воскликнула царица. - Ты что такое говоришь мне, граф, с ума ты что ли сошел? к лекарю иди, лечиться! - Она страшно побледнела и тряслась, как в лихорадке. - Прочь ступай с глаз моих, в столице чтоб и духу не было завтра!
Вишневецкий по-военному поклонился императрице и молча пошел к дверям. В голове его вихрем неслись злобные шипящие слова императрицы. «Вот тебе и царский любимец! - Горько подумалось ему. - Чуть против шерстки чесанул, как котенка отшвырнула. То-то пересудов да злорадства при дворе будет!». вокруг шумела и галдела толпа. Все с нескрываемым любопытством смотрели на проходившего мимо графа, пытаясь по выражению его лица определить, каков был результат аудиенции. Лицо Романа Богдановича внешне было покойно, он учтиво отвечал на поклоны, но в разговоры не вступал, улыбкой отвечая на комплименты и
Страница
амурные взгляды дам.
Уже спускаясь по лестнице, он услышал торопливые шаги за собой и, почти тотчас
же окрик за спиной заставил его остановиться.
- ваше Сиятельство, - раздалось рядом. Дежурный адъютант тронул его за рукав. -Ее Императорское Величество просит Вас вернуться. Она забыла Вам что-то сказать. Граф немедленно повернул назад и почти бегом на глазах изумленной толпы пронесся в императорскую залу. Лакеи немедленно пропустили его и плотно закрыли дверь. Царица была одна. Она тотчас обернулась на звук его шагов и пошла к нему навстречу. Вишневецкий неподвижно стоял, глядя прямо перед собой.
- вернуть тебя велела, - подходя к нему, сказала она. - Негоже сейчас нам с тобой ссориться да врагов своих тешить.
- простите, ваше Императорское Величество, - официально и сухо начал граф, - я вас предупреждал, что в делах таких сир да глуп, вот и опростоволосился. Что с эдакого медведя взять?
- Уж будто бы? - Хитро щурясь, сказала царица. - Полно-те, милейший друг мой, спектакли играть, на то актеры да актерки имеются. Дураком прикидываться тебе не идет. За дерзость тебя прощаю, что правду сказал о чем думал, спасибо. Однако и ты совет прими. Правду-то мало кто любит, слишком горька бывает, только врагов наживать. Ты, Роман Богданович, придержи язык свой. Пока я жива, бояться тебе нечего, сама позлюсь, а в обиду другим не дам. А вот как не будет меня, куда голову приклонишь? Сынок-то мой заслуг твоих и не вспомнит. Шпионы его про злословье твое наслышаны, только и ждут часа своего. - Она тяжело вздохнула.
- Прости, государыня, потеплевшим голосом опять извинился граф, - знаю тебя, потому и дерзнул. Правду сказать тяжело, да иногда надобно,
чтобы вкривь да вкось не пошло. Коли помочь в чем, я готов.
- пока верен мне будь, в том твоя помощь, - ответила Екатерина, - служи честно. А в случае чего - Сашеньку не бросай, нужны ему будут свои люди, так ты просьбу мою помни.
- да что ты, матушка, - всполошился Вишневецкий, - словно помирать собралась! Упаси Бог тебя от таких речей. Живи да здравствуй!
- ну, ступай с Богом, - устало вздохнула царица, - дел-то еще много у меня. Видал, поди, сколь народу толпится в зале. Повеселись в Петербурге. Я знаю, как ты охоч до шумных пирушек да балов. Доставь дамскому полу удовольствие да ко мне не забудь заглянуть, я ведь тоже большая охотница до забав. - Она протянула графу руку. Роман Богданович поцеловал ее и низко поклонился императрице.
- Прощай пока, матушка Екатерина Алексеевна, - со всею мягкостью, на которую только был способен, произнес он, - уж ты жалей себя. Нас-то таких много, а ты у нас одна. - граф еще раз поклонился и направился к выходу.
Толпа так и впилась в него глазами, как только он показался в дверях.
На лицах царедворцев читалось удивление, любопытство и скрытая зависть. Царица
явно благоволила Вишневецкому, а это раздражало и злило соискателей ее
благосклонности и павловских прислужников.
Роман Богданович прошествовал так же молча, отвечая на приветствия лишь кивком
головы. Он не любил досужих разговоров и расспросов и ловко уходил от них при
подобных приемах.
Уже по приезде к себе, сидя в своем кабинете и попыхивая трубочкой, он
скрупулезно вспоминал весь свой разговор с царицей. Ее необычная просьба,
усталость и какое-то внутреннее напряжение посеяли в его душе тревогу и
смятение. Он вспомнил ее молодую, резвую, с блестящими лукавыми глазами, жадно
смотрящими на мужчин. А теперь она превращалась в толстую обрюзгшую старуху,
продолжавшую молодиться и охотиться за красивыми кавалерами, жаждущими веселья и
вина, и от того дряхлеющую еще быстрее.
Его никак не покидало внутреннее предчувствие надвигающейся беды. Веселые визиты
с легкими флиртами, до которых он был весьма охоч, мало развлекали его теперь.
Он ждал какого-то события и предчувствовал, что оно уже близко.
Вспомнилась ему и мимолетная его встреча с любимцем Екатерины фельдмаршалом
Суворовым, который с присущей ему прямотой и нескрываемым презрением ругал
цесаревича Павла Петровича.
- Дурак-с, - резким высоким голосом говорил он, - до матушки императрицы ему
далеко! Нос свой курносый высоко задерет и ничего видеть не желает, что
государыня делает. Не токмо помощи от него нет, а везде только врастык да
вразлом, лишь бы ей досадить. На Фридра своего рыжего молится, а того не поймет,
что у битого учиться нечему. В солдате душу не видит, токмо болвана.
Вишневецкий улыбнулся, вспомнив хрупкую маленькую фигурку Суворова, вертлявого ,
остроглазого и резкого на язык, которого многие считали выскочкой, чудаком и
вольнодумцем.
«Вот, - подумалось графу, - и Александр Васильевич Павла не жалует. Весь двор в интриги вовлечен. Нынешним фаворитам пока фортуна, да кто знает, что завтра
Страница
будет», - он закрыл глаза и глубоко затянулся.
Петербург жил своей привычной жизнью: пышно, весело, знатно. Один перед другим
богатые вельможи щеголяли лошадьми, экипажами, любовницами и шумными роскошными
балами, хмельными и развратными. Казалось, что все сошли с ума, пускаясь во все
тяжкие, как в последний раз.
Павел злился безмерно, игнорируя забавы матери и почти постоянно пребывая у
себя в Михайловском замке. Он не скрывал своего раздражения и особенно не терпел
молодых любовников царицы, коих она меняла, как перчатки. Те, ублажая ее
капризы, не упускали момента обогатиться за счет казны и пристроить
многочисленную родню по теплым денежным местечкам. Павел лютовал, бесился. Но
терпел, ожидая своего часа. Только самые близкие и преданные ему люди знали,
какую участь готовит он матушкиным любимцам.
между тем царица сдавала на глазах. После бурно проведенной ночи она уже не
вставала, как обыкновенно, рано, а выходила к обеду, и искусным цирюльникам
стоило немалого труда скрыть следы вчерашнего веселья. Она больше не принимала
Вишневецкого и как будто даже забыла про него, ничем не отличая и не замечая
его.
Он же, напротив, постоянно ловил себя на мысли, что неотступно следит за ней. Ее
отношения с внуком носили нежный снисходительный характер. Она баловала его,
но требовала прилежания, хорошего европейского образования и воспитания и умело
отсекала от него не нужных ему людей. Находясь под попечительством бабушки,
Александр мало общался с отцом, не разделяя ни его взглядов, ни его увлечений и,
казалось, весь пропитался духом ее времени и вкусов. Именно на него, а не на
своего сына Павла возлагала Екатерина свои надежды, и только в нем видела она
достойного будущего императора России и ее наследника.
то, чего он боялся и ожидал случилось тем не менее неожиданно. В один из дней,
когда граф по обыкновению своему философствовал, наслаждаясь курением кальяна и
готовясь к очередному своему визиту, к дому подкатил взволнованный и растерянный
курьер.
Отпихнув лакея, он взбежал по лестнице и без доклада, мимо молчаливых
незаметных слуг проследовал к кабинету графа. По выражению его лица было видно,
что случилось что-то ужасное и непоправимое. Распахнув дверь, он предстал перед
Романом Богдановичем и дрожащим срывающимся голосом начал:
- Ее Величество государыня Императрица...
- Кто посмел Вас впустить? - В ярости взревел Вишневецкий. - Порядка не знаете? Высеку сукиных детей! - Он задохнулся от гнева.
Курьер поднял руку, призывая графа утихомириться.
- Ее величество государыня Императрица, - перекрикивая Вишневецкого снова начал
офицер, - скоропостижно скончалась сегодня ударом...
граф похолодел и замолчал.
Страница
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА
Мне в голову пришла почти безумная мысль. Две знаменательные и судьбоносные фигуры русской истории, разделенные друг с другом великими потрясениями и делами, встретились в моем воображении как живые, взаимно дополняющие и исключающие люди.
Какова была бы их встреча? Думаю, что это взволновало бы очень многих их современников да и наших тоже. Конечно, обладая довольно скудными историческими фактами, я не претендую на полное правдоподобие этого рассказа, но, уяснив себе дух той эпохи, как бы проникнув в характеры этих двух незаурядных личностей, я будто наяву вижу и слышу этих людей.
Самые гениальные писатели и поэты обращались в своем творчестве к этим воистину колоссам русской истории и, будучи гораздо ближе к той эпохе, а порой являясь участниками описываемых ими событий, безусловно, лучше и ярче могли бы живописать их воображаемую встречу. И, да простят мне мою дерзость, их великая память и бессмертные дела в сердцах русских.
Екатерина открыла глаза. Сердце стучало гулко и часто, тело было влажно, и
сорочка в тонких кружевах прилипла к нему и противно намокла.
Она приподнялась и села в подушках. Еще не рассветало, было темно и тихо. Она
опять закрыла глаза и положила руку на бьющееся от тревоги и страха сердце,
пытаясь успокоить себя. «Что это он вдруг мне приснился? - Нервно подумала
она. - Помолиться бы надо и свечу ему за упокой... наваждение, право...». Мелко
крестясь, Екатерина беззвучно зашевелила губами, читая молитву. Она , -
самодержица и императрица российская, - как девчонка, стояла нынче перед царем
Петром, держа перед ним ответ, а он, неотесанный русский мужик, так смел
разговаривать с ней! медведь, настоящий медведь!..
Она опять открыла глаза и, молча, уставилась в одну точку, лихорадочно
припоминая свой нынешний сон.
Да, да... Они были вдвоем. Она подписывала бумаги... Откуда он взялся?.. Он стоял к
ней спиной, у окна... потом обернулся, огромный, патлатый черными немигающими
глазами...
-А-а-а-а-а!.. - Закричала она дико, но никого кругом не было и даже колокольчик
в ее руке не зазвонил. «Кто Вы? - Белыми холодными губами прошептала она. - Как
Вы посмели, Вы...
- посмел, государыня, посмел! - твердо и гулко ответил незнакомец. - Ужели не
узнала, матушка, того, на кого киваешь часто, память заело от старости али
дурью со страху маешься?
Губы Екатерины затряслись еще больше, и она вдруг заплакала. Конечно, она узнала его, этого великого и Грозного, почитаемого и Ненавидимого, Жестокого и Простого, Расчетливого и Грубого, Прямолинейного и такого во всем русского мужика с его необузданным нравом, первородной силой и железной хваткой, сокрушающей на своем пути все, что является помехой.
Она отодвинула бумаги, встала из-за своего бюро и поклонилась ему, сделав глубокий , насколько позволяла ей ее полнота, реверанс. Он улыбнулся, смягчившись. Взял ее пухлую, холенную белую руку, унизанную перстнями, своей жесткой темной от табака и простой работы рукой и прижал к губам. Она ощутила жар, идущий от него, и сердце ее забилось.
- Государь Петр Алексеевич? - Еле пролепетала она, коченея от страха. - неужто Вы?. .
- я, матушка, я, - хитро сощурясь и обнажая в улыбке крепкие зубы, сказал он. Не помри со страху-то раньше времени, пока не срок тебе, успеешь еще... Я ведь не палачом к тебе явился, гостем. Уважь бывшего хозяина, прими с честью, расскажи, матушка, чего здесь после меня содеялось.
Екатерина приободрилась. Она любила показать себя щедрой и заботливой государыней, снискавшей расположение и уважение Европы, умной, проницательной и передовой правительницей этого огромного, бескрайнего и богатого медвежьего края, с которым она срослась всем своим существом. Да, она почитала этого великого русского мужика, вздыбившего свою сонную дикую Россию, она смотрела на него с восхищением и завистью, с изумлением от непостижимости этой его глубинной силы мысли и духа. Да, только эта великая и непредсказуемая страна могла родить такого исполина!
- Извольте, государь Петр Алексеевч, - мягко и почтительно начала она. - Примите
мой рапорт о делах сиих, но токмо не как бывший император и самодержец
Страница
российский, а как вечный и незыблемый ее Первый, а потому ни с кем не сравнимый, государь Петр великий! - Она подобострастно склонилась перед ним.
Сиих титулованных лестей не люблю, - грубо оборвал он. - Не теряй времени зря, матушка, дело обсказывай. Я, чай, есть что сказать;
- похвастать есть чем, - ответила она, стараясь не показать обиду, - и тебе и России есть чем гордиться. Дело твое прахом не пустили.
- Зело борзо слушать мне, - Петр расплылся в улыбке. - Знать, не зря пуп я рвал да жилы тянул. Инда кости трещали с натуги, кровь из глаз капала. Жалиться некому было да и некогда, столь всего успеть хотелось, что жизнь коротка. Не постепенно да потихонечку, как в Европе, а враз - слету делать все приходилось, некогда было колыхаться. Уж больно Россия жирна богатством своим, только успевай от ртов чужих отмахиваться, потому и приходилось пуп рвать.
- ваше Величество, заслуги Ваши премного потомками отмечены и птенцы Ваши воспарили высоко, - она перешла на «Вы», чувствуя себя в его присутствии, как в первые дни своего пребывания в России, неуютно и скованно. - Государство российское ныне по замыслам вашим первейшее в мире, тому и моя толика есть... -Она замолчала, ожидая привычных ей комплиментов, - под вас, государь, равнялись.
Петр молчал. Он внимательно и зорко вглядывался в ее лицо. «Немолодая, рыхлая, глаза светлые, носата малость, - думал он, - не по мне, да разве в том дело? Видно, что хитра да и не проста. Из тех, кто стелит мягко, да спать жестко. Старуха, а все кокетка, нечто по немке Русь?». Екатерина внезапно переменила тон и, будто отвечая на его мысли, произнесла:
- вся жизнь моя без остатка отдана России, даром, что немка, по-русски и живу и думаю. Несть числа, сколь обид довелось мне стерпеть, однако всегда превыше самолюбия своего дело почитала, государству российскому, раз присягнув, ни разу не изменила.
- Э-э-э-э, матушка, - взбеленился Петр, - полно восхваляться. Будто не знаю я про тебя. Все знаю. Как на престол села, Петра, внука моего придушив чужими руками, как приехала голодная да штопанная. Чай, у нас только и наелась досыта. Иш раздобрела-то как! Ведь в Голштинии-то вашей досыта не кормят, что в рот, то и спасибо, а здесь в России всего немеренно да ни за что не плачено, задарма досталось. Что ж не сорить деньгой да не жрать от пуза, коли счастье привалило? Екатерина покрылась испариной и по щекам ее проступили яркие красные пятна. Не так ожидала она ответных петровых речей, а вот что довелось слышать от неотесанного русского мужлана. Видать, верно про них говорят, сколь в Европе ни учи, все едино медведями останутся.
- ты про птенцов моих тут речь повела, - продолжал Петр, - то верно, спешил я задел оставить после себя. Чтобы не повернули Русь вспять к кислым щам да свиному рылу. Вот ты им и поклонись, за их счет все умеешь и имеешь, кабы не они, не бывать бы тебе не только царицей, а прислужкой российской.
Знаю я, чем ты больше всего брала. Что хитра и проворна, за то хвалю, на троне без этого нельзя. А вот на передок слаба оказалась, матушка. Сколь добра, земель пораздавала полюбовникам своим, несть числа. Уж ладно б за дело, а то...-он сердито махнул рукой, - срам сказать! А все потому, что легко досталось, горб не ты гнула! Оттого и не жаль ничего прихвостням голоштанным раздавать было...
- ну, уж не вам попрекать меня, государь Петр Алексеевич, - высоким срывающимся голосом закричала Екатерина. - Знамо, что и Вы не монах и от мужских услад не бегали. А ежели забыли что, то напомню Вам и Анну Монс Вашу да и жену вторую, из простых баб взятую, коя порты солдатские под телегой стирала, а законная Ваша все глаза в монастыре выплакала, вами сосланная, да и других тож, что с Алексашкой своим пользовал, оттого и болезнь нажил интересную...
- молчать, сука! - Взревел Петр. - я, правда, в святые не гожусь! но пуп рвал не за полюбовниц своих и не за прихоть чью-то, деньгами не сорил, грошик к грошику складывал, казну берег, воров бил нещадно, за каждый рубль трясся, с вашими купцами торговался не из жадности, а из рачительности делу своему. Наживать, матушка, трудно, а раздать легко.
я на баб не тратился, так любили. А ты казной сорила направо и налево, работы не знала, лишь бы тебе сладко было. Я солдатушек уму разуму учил, а ты пьянство и разврат там насадила. За то тебя не то что бить, а казнить мало. Иш чего удумала полковником в гвардию сесть, юбкой армию прикрыть! Да юбка-то твоя, матушка, уж больно грязна. Не отстирать! А то задрать бы тебе ее да перед строем и всыпать по первое число прямо перед солдатушками и полюбовниками-несмышленышами твоими да и на конюшню тебя, к жеребцам! Пусть объезжают, и государству российскому то сподручнее, денег платить не надо! Екатерина стояла белая, как покойница, остекленевшие глаза ее смотрели испуганно и робко, плечи ее опустились и, казалось, она физически ощущает каждое слово
Страница
л
царя, как удар хлыста, звонкий, публичный и позорный.
- ты меня попрекать удумала, - продолжал реветь Петр, - зря стараешься, матушка!
Я грешник великий во всем, некогда считаться было. Жаль жизнь одна. Многого не
успел. Однако мне за то простят, что я русский мужик плоть от плоти народа своего, оттого с ним вместе и лямку тянул и жилы рвал и никакой работы не гнушался. А лодырей ни в каких чинах и званиях не жаловал и воров бивал нещадно, да и в пекло лез не потому что храбрость оказать перед всеми хотел, а потому что пример надобен был для других, чтоб спросить я мог с оного кого. Дипломатию Вашу европейскую я хорошо изучил. Каково двурушничать вы умеете, я знаю. В глаза будто мухи лезете, жужжите сладко, а чуть от вас в сторону отойдешь, - заплюете да своим же дерьмом обмажете. Токмо время сейчас другое настает. Говно-то за вами русский мужик боле чистить не хочет, сами обхезались -сами и убирайте! Так-то, матушка! - Петр смачно сплюнул и захохотал.
- Ты вон с европейскими монархами да просветителями переписку ведешь, -
усмехнулся он. - Славу российской просветительницы добыть хочешь, а княгиню
Дашкову-то по боку, в шею? Сколь лицемерия в тебе, матушка, видать, Дашкова
умнее тебя оказалась! Да и Вольтер, старая лиса, хитер, тоже. Поди, ждет, когда
ему что обломится от жирного российского стола. Опять же Емелька пуганул тебя
шибко. Поняла, каково русского мужика донимать? небось, все порты промочили от
страха полюбовники твои с тобой! Шутка ли, три года гулял атаман царем, едва
управились чучела твои!
Екатерина схватилась за грудь и медленно начала оседать на пол. Последнее время она чувствовала себя неважно, и веселые балы и бражничанье уже не доставляли ей прежнего удовольствия.
Петр ловко подхватил ее. грузная, тяжелая, как куль с мукой, она осела прямо на его руки. Петр с трудом дотащил ее до кресла и тяжело опустил в него. Екатерина, хватая воздух словно рыба, пыталась ему что-то сказать, но не могла.
- Э, матушка, - смягчилсля Петр, - видать, силы уже не те у тебя. Поди, в глазах потемнело. Ведомо мне сие. Торопись, матушка. Уж не до балов теперь, успей чего боле надобно, мало времени у тебя осталось, поспешать надо. Дел-то тьма великая...
- прав, государь, - едва придя в себя и переводя дух, проговорила Екатерина. -во всем прав. Прими повинную мою. Многого уж мне не исправить, но в зачет и в прощение мое прими, что все ж и я на благо Отечества нашего, - она сделала паузу, - да, нашего постаралась. Раздавала много, то правда, но своим российским, за моря ничего не отошло. Зато присоединила где хитростью, где силой земли, нужные нам для славы и процветания России. Один Крым чего стоит -жемчужина редкая в короне нашей, многих иных земель дороже! Флот силен есть, армия славой воссиянна, полководцев неслыханных, поражений не знающих, земля русская на удивление всему миру дала! Есть ныне чем гордиться нам, потому и первая Россия из всех и равных ей нет и быть не должно! О том потомкам нашим помнить надобно!
- надобно, - кивнул Петр. - да еще чтоб запомнили, что прочно все бывает только что трудом великим заработано, в том корень всему!
За окном забрезжил рассвет. Ночь таяла, растворяясь в белесом петербургском тумане.
- Пора мне, матушка, - тихо проговорил Петр. - Ужо засиделся я с тобой. Ты про мои слова помни да не серчай напрасно. Правда горька бывает, а лечит. Не то, что лесть - вредит да калечит. Ну, да ты умна, разберешься, что к чему.
- постой, государь, - ухватила его за рукав Екатерина, - спросить еще много чего надо, поговорить. Сколь всего к тебе накопилось...
- не могу доле, - отвернулся Петр, - время мое вышло. Сама теперь смотри зорче, в оба глаза. За все с тебя спрошу, уж скоро снова встретимся, недолго тебе ждать...
в глазах Екатерины опять все потемнело, и она закричала. Никто не ответил, все было тихо, в комнате по-прежнему никого не было. Она сидела бледная, усталая, с синими кругами под глазами, и сердце ее тревожно и гулко билось.
- какой жуткий сон, - прошептала она. - Государь, которому я столько воздала,
отчитал меня, как девку, которая нашкодила своему барину. Какой позор, какой
стыд! и как в насмешку - не серчай!..А столько надо было еще спросить ... Что он
сказал? недолго мне ждать? Что это он хотел сказать, сам придет еще или?... -
Она перекрестилась. - Спаси и сохрани, господи, - произнесла она и позвонила в
колокольчик.
Страница
Петр Алексеевич оказался прав. Менее чем через месяц императрица Екатерина Алексеевна Вторая была найдена мертвой в собственной туалетной комнате ее лакеем. Начиналась эпоха ее нелюбимого, курносого и вздорного сына Павла 1.
Петровские байки
© Copyright: Надежда Зотова 2, 2011
Свидетельство о публикации №211102400574
Свидетельство о публикации №211102400574
Рецензии