IV

          Проснувшись однажды поутру, Ворошилов вдруг ощутил в себе нечто необычное, нечто большое, тягучее и неясное. В задумчивости он сел на кровать и, вдруг, неожиданно для себя, уперся взглядом в голую стену.

          Ему как-то вдруг показалось, что комната его тесна. Не способна вместить того главного, что родилось и теперь, словно разрывая кожу, прорастало в его душе. Он чувствовал, что сидеть ему неудобно, неловко. Он поворачивался и так и этак. Нет, нехорошо. Чуть не больно. Да ведь и противно: и одеяло и подушка насквозь пропитаны отвратительной липко-сальной грязью. В. Отшвырнул их, вскочил на ноги.
Деваться было некуда. Надо как-то расслабится, успокоится, ощутить полноту бытия. Здесь существовало два пути: подрочить и подышать. При наличии посторонних в соседней комнате первое - и не комфортно и опасно.
 
          Тогда В. принялся дышать. Однако и это оказалось непросто. Почти заставляя себя В. выдохнул, и попытался расправить легкие, но тут же осознал, что дышит он не воздухом, а густой ядовито-кислой смесью, от которой его чуть-чуть что не рвет. С этим осознанием пришли и другие: голыми ступнями он ощутил безнадежно спутанные провода на полу, сплошь покрытые  бархатистым слоем пыли и мусора. Мусор был везде куда только падал взгляд: на столе, на полках, в карманах рваных брюк. Судя со стороны это могло бы казаться выдумкой, карикатурой, музеем лени и апатии, однако сам Ворошилов, существовавший здесь 12-й год, еще вчера бы сильно удивился, укажи ему кто что он живет в грязи.

          Вот пакет из под кефира – он стоит тут уже давно: два месяца, а может и три. Вот большая колотая тарелка, а в ней высится гора шелухи и огрызков, которые уже начали покрываться зеленоватой щетиной плесени.
 
          Из-за стены раздался смех. Он не был ни бойким, ни хрустальным, ни чистым, ни даже звонким как ручей. Это был просто приглушенный бетонной стеной смех двух детей, которые дразнились, кусались, щекотали друг друга и вытворяли еще Бог знает какие глупости.

          Ворошилов с каким-то болезненным вниманием прислушивался к этим звукам. Он даже приставил ухо к стене, чтобы лучше слышать, но там замолчали.
Тогда В. отошел и снова присел на кровати. Но здесь было отвратительно. Он пересел в кресло, но и там было не хорошо. Больше деваться было некуда. От безвыходности Ворошилов зашагал по комнате: от двери до окна 3 шага вперед и три назад. Так шагал он долго и все как бы о чем-то думал.

          По-настоящему ему теперь совсем не думалось, зато все окружающее он вдруг начал как-то чутко воспринимать.

          Он чувствовал, что как бы завидует. Совсем не так, как обыкновенно принято завидовать, а как-то иначе. Другой, новой и счастливой жизни ему не хотелось – он и своей был доволен. Никакого нового чувства ему тоже не требовалось, хоть и в грязи, а он дорого ценил свой покой и уединение. А между тем невольно сравнивая их жизнь со своею, он постоянно ощущал глубокую неправильность последней. Что-то ущербное, неполное. Чувство это было тем более загадочным, что сколько он не силился представить, чего же ему не хватает, это никак не выходило.

          В. Расчистил себе место на полу, улегся и закрыл глаза. Словно кистью по полотну разум его стал беспорядочно выписывать мутные образы успеха: вот у него много денег, женщин, дорогих и красивых вещей. Картина эта показалась ему приятной, но какой-то слишком уж блеклой, слишком неосуществимой. Да и сама приятность была и пресна и мелковата.

          Приятно, конечно – думал В., - но ты только представь сколько для этого надо усилий? Очень и очень, до ***. И только чтобы приятно? Нет. Ведь пока добьешься - все последнее человеческое забудешь. А если и не забудешь, то только хуже. Когда такое становится повседневностью, то что же не повседневность?  Да и счастье какое-то быдляцкое. Это любой имбицил себе может вообразить. Тупое животное «счастье за деньги». Это не счастье, а херня какая-то. Такое я могу себе когда угодно доставить. Куплю, скажем, изюму в шоколаде, и газировки какой-нибудь подороже, и почти тоже самое получиться. Даже еще лучше.

          И уж до того соблазнительны теперь показались ему эти радости, что он, действительно поднялся с пола, собрался и пошел в магазин.
- Это, допустим, тщета и тлен – думал он жмурясь на яркое солнце - Что если взять среднестатистические вечные ценности? Ведь ты не Наполеон. Ну, скажем, семья, дети? Может быть тебе этого хочется? Вообще, дети - это ладно, бог с ними. А жена? И вообще женщина?

           Ворошилов стал приглядываться. Как обычно, кругом  оказалось очень много молодых, хорошо одетых девушек. Они куда-то спешили, смеялись, делали покупки и проходили мимо. В. давно приучился считать женщин за нечто среднее между мебелью и небесными светилами. Они были далеки, томительно непонятны и вместе с тем обыденны и тошнотворно одинаковы.

- Ну да. И кто из них, примет меня, как я есть? Смешно и говорить. Я нищ, ленив и имею все повадки свиньи. Нет,  им другого надо. Им хочется и колется красиво жить, развлекаться и путешествовать. Сосуд утлый - им постоянно нужны новые впечатления. А я им для чего? «Таким» я им и даром не нужен.

           Что бы стать «нужным» я должен измениться. Я должен  сперва научиться следить и ухаживать за собой, потом хорошо зарабатывать, заиметь машину, поставить новую мебель и сделать ремонт. Это…  это, допустим, хоть и сложно, но осуществимо. Да… Но ведь здесь не только усилия? Здесь надо себя переделывать! Желать того, чего я не желаю. Думать так, как я не умею думать. Бороться с собственной трусостью и застенчивостью... И главное, полюбить все то, что я теперь ненавижу и проклясть все то что люблю?  И все это ради чего? Ради чего-то неясного, что только может быть, когда-нибудь?!

- С другой стороны, они наверно и не все такие – думал он стоя у прилавка - наверняка есть хорошие, которым чего-то другого надо. Уж наверно они и лучше и честнее всех прочих... Добрее еще. И чтоб не дуры.

          Да только где ж их найдешь?… Ведь если и плохие-то чуть не все разобраны, то что уж про хороших говорить? Да и что я могу предложить хорошей, даже если её и отыщу? Все тоже самое: то есть ничего совсем. Я - Ноль. И жизнь моя - Небытие.
Рассовав покупки по карманам, В. вышел из магазина. Домой идти ему было прямо, но он, чувствуя, что не все еще высказано и уяснено взял немного в сторону, и в обход, дворами двинулся в сторону парка.

          Это все точно так - тягуче медленно шептал он себе под нос - Но ты одну маленькую вещицу забыл. Маленькую, но очень важную. Вернее даже не забыл, а так… отодвинул немножко, что бы не выезжала до времени и не портила твоего гладенького рассужденьица. Ты еще и утром помнил и теперь помнишь. Может и разговор этот только с тем и затеял, что бы подвести так, что кроме неё вариантов не останется?
Ведь ты-то давно знаешь кто тебя примет такого. Впрочем, не совсем такого - ты ведь, конечно, и ей врал. И даже больше чем другим. Тем кому знаешь, что нравишься - всегда врешь больше. Да. И ведь главное тут что? Главное, что она ждет. И терпит. И каждый день - новое ей разочарование. А ты еще и торопишься - лишь бы не увидела. Но ведь она видит, и все равно ждет.

- Но ведь она…

- Что? Жалкая? Некрасивая? Недостойная тебя? А ты кто? Ты себя в зеркало видел? Впрочем, зачем я спрашиваю, видел, конечно. И тебе нравится то, что ты там видел. Самодовольное ничтожество.

- Ну да, ничтожество, - согласился Ворошилов. - А она, все-таки, еще большее ничтожество, чем я. Ведь это я ей нужен, а не она мне. И еще эта привычка у неё, и у всех ей подобных - «ждать». Год - ждать, два - ждать… всю жизнь. На первый взгляд и кажется, что есть тут что-то героическое, почти святое. Что-то непостижимое, а на поверку? На поверку выходит что они больше и не способны ни на что. Живут тупо как сорняк, как трава под забором. Просто отвратительно.

          И ведь хуже! Ведь в тысячу раз хуже, если бы меня совсем никто не ждал! Да ведь я был бы тогда счастлив! Я бы тогда знал, что я конченный, что ко мне никогда и ниоткуда никто не придет! Все я - один! И конец! Какая это прекрасная мысль…. Тогда бы может и работало, представление-то…

          Да… Но и это, в сущности, не так важно. Допустим даже, она, допустим, жена и дети. Да нужны ли они? Ведь они будут только инструментами моего счастья. Инструментами, а не целью. Чтобы забить гвоздь, то же нужен инструмент. Но когда гвоздь забит, кто же согласиться всю жизнь таскать с собой тяжести?

- Логика у тебя какая-то гнилая, не находишь?
- Ну и пусть что гнилая. Пусть. Все равно это не мое счастье… Да я и не хочу. Совсем, почти, не хочу.

          Ворошилову вдруг стало страшно. Больше не было ни одной зацепки, ни одной веточки чтобы ухватится.

- Что же это получается? Я никогда не буду счастлив? То есть, раз уж я даже представить себе не могу, что мне теперь нужно, то как же достигать?…
И тут он засмеялся. Засмеялся так что, какая-то  старушонка топтавшая навстречу в дорогом пальто, испугалась и выронила сумку. И тут же мелко запричитав, засыпала словами словно горохом, наскакивая и призывая кого-то в свидетели. Но Ворошилов не обратил на неё почти никакого внимания - он ликовал.

- «Достигать»? Достигать?! – нет, вот это уж ты врешь! Вот это уже ты никогда и никогда не будешь! Никогда! И в первую голову, потому что не собираешься. Оно тебе слишком хлопотно. Кушай лучше свой изюм в шоколаде и не выёбывайся.

          На этом в первый раз и кончилось. Но есть такие мысли, которые раз появившись, преследуют человека до тех пор, пока он их не разрешит. Но разрешит не отговорками, а действием.