Пепел розы-4

НЕРУШИМЫЕ БАСТИОНЫ


                Желание быть освобожденным от любого справедливого бремени ведет к самой опасной свободе из всех возможных.
                Генрих Сузо

                Вовеки от небес благих
                Не восприять даров святых
                Душе нечистой и порочной.
                Ронсар



АНРИ АНЖУ, 1573

    После Варфоломеевской ночи нам всем следует хорошенько развлечься, Ваша Светлость, то есть поиметь развлеченья иного рода. Как ученик Амбруаза Паре, заявляю с уверенностью - во французских гражданах наблюдается ужасная обескровленность. Ни в ком не осталось румянца, кожа живых столь же бледна, что и кожа шестидневных покойников. Слишком много крови пролилось, слишком мало осталось, чтобы согреть нас - поэтому до сих пор мы до утрам дрожим, кутаемся, стучим зубами, неумеренно пьем красное вино и едим непрожаренное мясо, будто это наша кровь стекла в канавы и высохла на камнях.

    Вот праздник в Фонтенбло. Время веселиться, закрыв глаза ладонью. Братец Карл - усталый, точно синей краской по лицу мазнули - еще бы! невинный мученик истории! - в цирке за Байонной, в Бар-ле-Дюке, в Блуа - везде праздники, и законопослушные граждане изо всех сил торжествуют и развлекаются.

     От резкого хохота нашего короля дамы вздрагивают и крестятся украдкой. "Видеть короля во сне - к несчастью", - слышу из-под широкого веера томные слова. Будут ли то же говорить обо мне? Уверен - да. Блики от воды и плески. Укрепленный город на воде, крошечный, человек на десять, они выглядывают из-за стен, как грибы из корзины, отбиваются пиками и баграми от галер, которым негде развернуться в маленьком пруду. От слепящего света отворачиваюсь, - и матушка, потрясенная, постаревшая, все еще недовольная мною. Ее взгляд напряжен и мимо меня направлен, карает невниманьем.

     Все от меня отказались! Рене взяла любовника, итальянца Альтовити. Я смеялся, потому что он не был похож на ее прежних возлюбленных, а очень похож на меня. Теперь стоит с ним. Девиз на ее пышном, темном, как кровь, рукаве: "Mihi sic est usus" - "Мой обычай таков", и я добавляю шепотом - "а ты поступай, как знаешь"...

      Польские послы глаз от меня не отрывают, как ревнивые любовницы. Взгляды их я уже изучил: они теплеют, когда я на коне или когда грубовато смеюсь в мужском обществе, или когда все выказывают мне почтение, шапками машут и девчонки кричат: "Наш хорошенький Анжу!" Утром мы фехтовали с Ласко, он с примитивной хитростью расспрашивал о моих пристрастиях и показывал портрет принцессы Анны Ягеллон, на которой я должен жениться. Поляки смотрят на праздник, то смеясь как дети, то принимая важный и суровый вид. Виллекье все рядом с ними вертится, ему варвары любопытны.

      У самого берега Мария отпрыгивает от брызг перевернувшейся галеры, в васильковом платье, потому что стараньями Депорта ее глаза уже всеми признаны голубыми. Набираюсь сил и жду момента, чтобы подойти. Ах, на той несчастной галере был мой Келюс - еле уворачивается от весла, ныряя глубоко и взбрыкнув над водой туфлями на каблуках, и выныривает около меня, шагах в десяти, отдувается, смеется, делает вид, что ребром ладони плеснет воду, и матушка, словно очнувшись, вдруг с настоящим испугом отшатывается и заслоняется веером. "Это невыносимо, - говорит она хрипло. - Головная боль, как раскаленным венцом..." И достает табакерку. Дю Гаст, на другой галере, прицепился к стене, как к борту корабля, кто-то из осажденных ударом кулака сбил с него псевдо-римский шлем, но он лезет на стену с упорством и невозмутимостью.

      Улавливаю минутку и иду к Марии под многочисленными взглядами шпионов. Она давно меня ждет и заготовила речь.

      - Поверьте, Мсье, мне честь дороже любви. Я знаю, что это звучит кощунственно, но я не из тех, кто бросается в омут с головой. Я люблю вас, Мсье, и готова отвечать за эту любовь перед Создателем. Пока мы не нарушаем прав владения, мы можем предстать перед любым судом с чистой совестью.

     - Прав владения?

     - О да! То что ваше - не только ваше, часть вас принадлежит прекраснейшей даме  - Франции; а то, что мое - не мое с тех пор, как я поклялась в верности принцу Конде.

     - Вы слишком рассудительны.

     - Это вы безрассудны. Пламя моей страсти потушено брачным покрывалом. Что ж вы молчите?

     Мне остается умереть, но я не хочу жаловаться, и так в ее чистом взоре, когда она смотрит на меня, слишком много жалости. Когда сотни мужчин сотни раз повторяют: "я умру без вас", - и обманывают без счета, не прилично ли умирающим молчать? И я молчу. Хотите, я и вам вышью девиз на рукаве: "Misericordia puniens" - "Милосердие наказывает"? А жалость свою, ангел мой, положите в глиняную кружку нищего.


                * * *

     Виллекье показывает нам Париж. Ах, какой конфуз! Среди прочих достопримечательностей дна Парижа Виллекье показал мне идиота-подмастерье, столь похожего лицом на нашего христианнейшего короля, что их можно было бы принять за близнецов и подменить без всякого ущерба.

     Гулял я и в другой компании.

     - В масках мы куда ближе друг другу, да, Шарло? Ты мне позволяешь обходиться без титула. Не признак ли это, хоть и скрытой глубоко, но все же нашей кровной близости?

     - Мы никогда не будем близки, ты всегда умел устраиваться удобно, а мне все время жестко, узко, тесно, душно. - Король ослабляет завязки итальянской маски, мокрое его дыханье отвратительно. - Твоя сила вырастет над моей могилой.

     Я пожалел его. Сквозь маску его колючие глаза - когда не видно лица, этого багрового куска мяса - неглупы и трогательны; его испуганная душа смотрит в прорези черного шелка. Иногда при встрече с моими братьями мне хочется сделать козу из пальцев, чтобы ко мне не прилипла эта заразная гадость, уродство, болезни и глупость Валуа, наша кромешная несчастливость во всем и особенно в любви.

     Прекрасная банщица в прозрачной сорочке. Ссадина на круглом колене. "Поскользнулась, упала..." - бормочет и обмахивает потное лицо. "Эй, приготовьте-ка нам хорошие постели". Наваррец уже усадил крепкую красотку на колено и описывает нам ее задок, каков он наощупь. Он знаток и делится опытом: "В банях шлюхи всегда красивее. Они по крайней мере чистые и недостатков фигуры тут не скроешь".

     Потом явились дамы в масках. Король требовал, чтобы они разоблачились полностью, и я, в угоду брату, кричал: "Нет, я лиц их видеть не желаю. Коль маски сняли, пусть поднимут юбки." Вот такие шаловливые причуды. Дамы жались, а потом сняли все, кроме масок. Но знакомые тела узнать несложно - крошка де Сов и пташка де Витри. Шарлотта пришла по сговору с Наваррцем и сразу уселась ему на колени. Я заметил, что она располнела и ей это очень шло. Прежде она стеснялась слишком худых бедер и плосковатой груди, теперь же гордо демонстрировала свои достоинства. "Осторожней, Шарло, здесь не только вшей подхватить можно," - исполняю свой государственный долг, но король уже влез на шлюху и не слышит, его всегда тянуло к простолюдинкам. Мне же досталась сговорчивая хохотунья де Витри, известная тем, что полгода назад, отплясав на балу, она в тот же вечер родила ребенка от шалуна Депорта, а на следующий день снова танцевала. (Предвестье Варфоломеевской ночи - самоослепленье танца...) От нее свежий запах купанья, как от наяды. "Фу! Нимфа!" - бросил я ей в лицо. Она легка во всех смыслах, резва в любовных утехах и я остался доволен и здоров, а Карлу пришлось долго и противно лечиться. "Мой бедный братец", - вздыхал я сочувственно.

    Впрочем, тут не место жалости. Меня бы кто пожалел! Через неделю после нашего дебоша в бане король вызвал меня к себе и произнес величественно, что если я не уберусь с его глаз и из его страны, то он меня казнит. "В чем же мое преступление, государь?" - "Вы хотите моей смерти. Разве не так? А наша мать поможет вам избавиться от меня". - "Брат!" - "У меня нет брата, я король и вы мой подданный". - "Самый почтительный и верный", - сказал я, думая, что заперт в одной клетке с сумасшедшим, и он только что взял со стола нож и за спиной переложил его из левой руки в правую. Он двинулся ко мне, словно для того, чтобы обнять, а я, дрожа от истеричного смеха, припал к его плечу. "Под пытками вы сознаетесь в том, что хотели меня отравить", - шепнул он мне в ухо и отшатнулся, радостно гогоча. Его толстые губы быстро шлепали одна о другую, как у всхрапывающей лошади.

    А мне почему-то незнаком страх смерти, такой яркий и чувственный у многих моих знакомых. Но страх жизни мне весьма знаком.


                * * *

     Вдруг вспомнилось кое-что недельной давности, когда Можирон встал на пороге воплощенным испугом - рот полуоткрыт, глаза распахнуты и черны от огромных зрачков, рука у дрожащего горла. Редкие ресницы трепетали, крылья стрекозиные. А потом нежная кудель его волос у плеча. Вот он расчесывает свои темные кудри медленно и самозабвенно - как звереныш чудной породы. Чуть прикоснись - странная болезненная дрожь, судорожное напряжение спины, поплывшие глаза, нервно сжатый рот. Я его ладонь щекотал, водил пальцем по лиловым жилкам под кожей, Можирон говорил: "Ах оставьте!" - и вырвал руку с гордым видом, но ведь сколько раз был добрее!.. Вот игрушка, так игрушка! А льняные волосы Келюса цвета взбитого яичного белка - мягкие, как месячный котенок. И сам он - как котенок с хвастливыми маленькими, но острыми коготками, с гордой детской важной поступью, шаловливым лукавством на дне строгих глаз. "До вас страшно дотрагиваться", - говорю я ему в раздражении, Келюс смущается, ярко краснеет, пожимает плечами. Хрустальная четкость его тела завораживает, как архитектурные чертежи. Милая банда моя! и все же не их я хочу сейчас видеть рядом с собой.

      

                * * *

     Что мне сказать теперь? Что? Я получил то, что хотел. Вчера еще был счастлив держать ее за руку, сегодня же... Это называют высшим мигом блаженства, полным соединеньем любящих, а все вышло сумбурно, глупо. Соединенье? да бросьте! Любая близость только подтверждает невозможность истинной близости, и никогда прежде я не чувствовал себя таким безнадежно одиноким. Нет, должно быть еще что-то, кроме совокупления, чем бы я мог утолить свою любовь, что-то высшее, бесплотное, проникновение в глубь души... О блаженстве я и не говорю. Неужели эти жалкие торопливые содрогания и есть венец моей любви? измятое платье, унизительная спешка, обрыванье каких-то тесемок... "Ну как? Она дала?" - спрашивают приятели. Постоянное ощущенье неловкости, неудобства, попытки хоть немного узнать другого, на которые нет времени, ведь необходимо быть страстным и жадным, стремиться взять желаемое как можно быстрее.

     Мы с ней по ходу дела будто театральные роли вспоминали - то она ни к месту: "Ах, только жар любви заставил меня забыть о клятве!", то я, мучась ошеломленными мыслями: "Прямо сейчас? Господи, да я и не готов вовсе!", со сдавленными возгласами зову: "Любовь моя! Любовь моя!" - будто любовь оставила нас одних в этот страшный миг столкновения двух одиночеств.

     Вернувшись, я пытался ликовать, но дрожащие воровские руки, отраженье в зеркалах моего растерянного, упрямо хитрого лица, гнусная мыслишка тут же пойти и похвастаться перед кем-нибудь - все это было так мало похоже на счастье. Я решил быть честным перед собой и вот, читаю Лукреция:

     Вовсе Венеры плодов не лишен, кто любви избегает:
     Он наслаждается тем, что дается без всяких страданий.
     Чище услада для тех, кто здоров и владеет собою,
     Чем для сходящих с ума.

     Значит ли это, что я испачкал нашу простую любовь своими мечтами? Нарисуй прекрасные картинки на стекле, но милой своей сквозь это окошко не увидишь.

     Ведь и в самый миг обладанья
     Страсть продолжает кипеть и безвыходно мучит влюбленных:
     Сами не знают они что насытить: глаза или руки?
     Цель вожделений своих сжимают в объятьях и, телу
     Боль причиняя порой, впиваются в губы зубами
     Так, что немеют уста, ибо чистой здесь нету услады;
     Жало таится внутри, побуждая любовников ранить
     То, что внушает им страсть и откуда родилась их ярость.

     Нет, я не был столь раскрепощен. Напротив, треск ткани или ее сквозь зубы жалоба: "Мне неудобно", - сразу охлаждали мой нетерпеливый пыл. А в моей боли кого мне винить? Уж конечно не радость мою Мари. У нее даже воображенья нет, она всего лишь жертва, а я палач, сказочник, заканчивающий легенду смертью прекрасной принцессы и льющий сентиментальные слезы. И все мифологические трагедии любви - Нарцисс, тщетно протягивающий руки к зеркальной глади, Аполлон, обнимающий деревенеющее тело Дафны...
    
     Бывает легко утолить нам и голод и жажду,
     Но человека лицо и вся его яркая прелесть
     Тела насытить ничем, кроме призраков тонких, не могут.

     Прикосновенья для призраков губительны. В моей любви слишком мало страсти. Ее опрокинутое лицо казалось таким жалким, что я остановился на мгновенье, но понял, что она будет оскорблена, если вместо полновесной страсти по-солдатски голодных приступов я предложу ей братскую нежность. Страшно, когда вдруг чувствуешь ненависть к тому, кого любишь - отчего она не я? почему не понимает ничего? зачем наши желанья разнятся?
Так и Венера в любви только призраком дразнит влюбленных:

     Не в состояньи они, созерцая, насытиться телом,
     Выжать они ничего из нежного тела не могут,
     Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях.
     И, наконец, уже слившися с ним, посреди наслаждений
     Юности свежей, когда предвещает им тело восторги,
     И уж Венеры посев внедряется в женское лоно,
     Жадно сжимают тела и, сливая слюну со слюною,
     Дышат друг другу в лицо и кусают уста в поцелуе.
     Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут,
     Как и пробиться вовнутрь и в тело всем телом проникнуть.

     Я знаю, что будет завтра. Глупое хвастовство, спесь победителя, принимание поздравлений с сытой ухмылкой, грубоватые шутки приятелей и мое удовольствие, что вот наконец моя любовь стала законной и признанной, что можно будет снисходительно посматривать на Конде - как без этого обойтись? ведь я обязан быть счастливым и несдержанным, вкушать радость победы... Но мы далеки, как прежде, мы еще дальше друг от друга.

     Но возвращается вновь и безумье и ярость все та же,
     Лишь начинают опять устремляться к предмету желаний,
     Средств не умея найти, чтобы справиться с этой напастью.
     Так их изводит вконец неизвестная скрытая рана.

     И еще о том, что "долг в небреженьи лежит и расшатано доброе имя", о нарядах, "постоянно пропитанных потом Венеры"... Я снова и снова буду стремиться к ней, только уже без надежды на счастье. Потому что между нами плоть и жизнь, как неодолимая стена, из-за которой два узника тщетно рвутся друг к другу.

     Тщетно! Из самых глубин наслаждений исходит при этом
     Горькое что-то, что их среди самых цветов донимает...



ВИЛЛЕКЬЕ ДЕ ЛА ГЕРШ, 1573

    Когда до моего замка оставалось с полчаса дороги, я решил подкрепиться в кабачке. Хозяин в грязном переднике (знакомая потная и багровая рожа) разогнал посетителей, чтобы расчистить место для нас. Из-за такой приторной любезности и широченных улыбок я не мог его узнать, но когда он прикрикнул на расшумевшихся работников: "Сучьи дети" - враз припомнил. Да тут еще с жареным гусем на блюде появилась беременная корова, которую я знавал еще телкой. "Да ты не узнаешь меня, братец Жеан?"... Кабатчик, насторожившись, ответил, что не имел чести прежде встречать благородного сеньора, а ведь и я в Аркадии родился и у него во дворе навоз сгребал и "сучьего сына" не раз слышал. "Позовешь меня на крестины, Луизетта?"... Девка удосужились оторвать глаза от золотого медальона на моей шее;: "Ах, это вы!", - квакнула, закраснелась, ткнула папаше локтем в ребро и громким шепотом на ухо объяснила ему, кто я такой. Хозяин заметно побледнел - я, помнится, по молодости обещал ему кишки выпустить, и он, верно, решил, что время пришло. "А господин Жак врал, что вы умерли от чумы", - сказал он, не сумев скрыть разочарования. "И ваша сестрица тоже жива?" - полюбопытствовала Луизетта. Я задумался на мгновенье, замерев над гусиной грудкой, а потом сказал, что сестрица, к сожаленью, чумы не пережила.

     Сестра умирала. Ее муженек, тихий и скорбящий, осмелился все же сообщить мне о предстоящем событии: "Туанетта боится вас, но она же мне как жена, разное бывало, но она - добрая женщина, и я осмелился подумать, что может быть вы захотите проститься. Немного у нее радости в жизни было, у бедняжки". Он говорил со мной, скинув шапку, - крестьянин, случайно забредший на господский двор. Я не узнал ее, какая-то отвратительная старуха слепо уставилась на меня с кровати, лысый череп ее розовел и насмешкой звучал из беззубого рта ее прежний девичий голосок; хрипы и свист из ее груди не изменили его до такой степени, чтобы я не узнал его. Она боялась ада и просила утешенья. "Вы такой умный, братец, - она вцепилась в меня обеими руками, распухший язык ворочался во рту, жалкая льстивая улыбка на губах. - Вы все знаете, неужели я буду гореть в вечном огне?" Ее оказывается, мучают страшные сны. "Барашек, - хрипела она, пытаясь объяснить, - маленький такой ягненочек, подходит к кровати, копытцами стучит, а глаза у него волчьи, горят в темноте, желтые." Я поил ее из железной кружки, и она сильно стучала оставшимися зубами по краю. "А мы его прогоним. Не бойся, Туанетта, мы с мэтром Тонтоном не подпустим его к тебе." Не думаю, что она мне поверила, отвернулась, разочаровавшись видимо. А когда подошла пора, повернулась и сказала: "Позовите моего мужа, сеньор". Я уступил место папаше Тонтону и ушел, не дожидаясь конца.)

     Странно возвращаться. Я тщательно отряс пыль Ла Герша со своих ног, и все равно - "O rus! Quando ego tе aspiciam"!* (Гораций). Деревня еще уменьшилась в размерах, видны были следы пожара, две обгоревшие соломенные крыши. Замок же напоминал вырванный зуб дю Гаста - одни почерневшие сгнившие корешки торчали на фоне сумрачного неба. "Вы здесь росли?" - спросил Пьеро. Кажется, он ожидал увидеть нечто более лучезарное. Я же смотрел вокруг с удовольствием. Еще бы дождичка сейчас, да пару тощих волков по кромке леса, да гниющий труп на обочине - и детство бы встало передо мной, точно не было прошедших лет...

     На пригорке перед деревней, ерзая на унылом ослике, нас ждал кюре, которому сообщили о приезде сеньора. Он сказал приветственную речь, подбирая старинные высокопарные слова, как, бывало, произносил проповеди. Его сходство с доброй крысой увеличилось. Застенчиво краснея, он то и дело называл меня "сын мой" и заглядывал в глаза, проверяя, не против ли я такого вольного обращения. Он тоже заметно меня боялся, хотя ничего плохого мне в прошлом не делал. Добряк присматривал за могилой моих родителей и, поскольку кладбище было по дороге, я решил навестить дорогих покойников.

     Ангел был на месте. "Посмотри, Пьеро: не правда ли, это прекраснее всех мраморных статуй Фонтенбло и Лувра?" Честный Пьеро промолчал. Тут к месту оказался Августин, и я весело произнес: "О тлен, о ужас, о глубина смерти!" Кюре это понравилось чрезвычайно: "Вы правы! Нет ничего поучительнее и приятнее для души, чем посещения кладбищ". Удивительно, как жизнь в наших местах располагает к такой нежности к смерти. "Прекраснее не быть, не существовать", - сказал я, чтобы беседа не заглохла. "Для кого как, - возразил камердинер Клод. - Я бы предпочел быть и, желательно, не на кладбище". Остальные слуги (все разбойники, как один) согласились с ним, а не с нами. Доброму кюре я сразу же вручил денег на восстановление часовни. "Мы с вами еще поговорим, как ее украсить", - сказал я, и он, растерянно зажал деньги в пухлом кулачке. Судя по заштопанной рясе, он живет в нищете, как и все здесь.

     Когда я полной грудью вдохнул вонь от родной серо-бурой грязи во рву, когда увидел осыпавшиеся стены моего замка, свиней в луже посреди двора, меня опять настиг сильнейший приступ одиночества, можно сказать, удар - такое уж тут место было нездоровое. Слуги не торопились спешиваться, я не объяснял им, как выглядит мое родовое гнездо, и они, верно, думали, что это некие дорогие моему сердцу руины, а замок будет впереди; более догадливый архитектор свалился с лошади с жалобным криком и стал метаться по развалинам. "Кто скажет, что я обещал вам дворец? Нет, ребята, я обещал вам хорошо платить," - сказал я. Молодцы благодушно признали мою правоту.

     Господина Жака никто не предупредил о нашем приезде, добрые соседи решили - пусть это будет для него сюрпризом. Мы растолкали пьяную девку, храпевшую на ложе моей матушки, а она уж указала дрожащим пальчиком, где найти господина Жака - он не сумел одолеть лестницу из погреба, и заснул там, обнявшись с пивной бочкой.

     - Привет тебе, Якоб, старый козел. Это Жан Лу, воскресший и мстящий.

Он смотрел злобно и с отвращением во взоре.

     - Вернулись? А мне, что ж, убираться теперь?
     - Свиньи твои?
     - Мои.
     - А девка - жена твоя?
     - Нет, просто шлюха.
     - Девку, если кому приглянулась, использовать и прогнать, а свиней зарезать, - с удовольствием повторил я.
     - Эй! это мои свиньи!
     - Замок сеньора - не свинарник и не бордель.
     - Свиньи мои! - повторил он яростно и сжал кулаки.
     - Девку использовать, свиней зарезать, вора повесить.

     "Волк, волк, шлюхин сын! Итальянская подстилка, вы****ок!" - орал господин Жак, когда ему крутили руки. Ой, какие старые грешки мне поминают. Знал бы он, сколько новых я приобрел.

     - Прямо сейчас вздернуть? - деловито спросил Клод.

     - Пусть за ночь в грехах покается, а вздернуть на рассвете...

     Господина Жака с шуточками уволокли в подвал. Не то чтобы я таил на него обиду - вовсе нет. Такие уж здесь места, что повешенный необходим как последний мазок живописца. Да, и сорока на виселице.

 
                * * *

     Я приказал взломать дверь в башенку и устроить мне постель именно там. Мне в детстве было ужасно любопытно, что же там, за железной дверью. Матушка говорила: ничего, кроме крыс и пыли; так и оказалось - темный и пыльный простор. Но приятно было разгадать древнюю тайну, хоть и с опозданием на пятнадцать лет.

    В железном сундуке, запоры которого я безжалостно сбил топором, нашелся кусок старого бархата, где тонкой иглой был начат и не закончен некий сюжет, который я определил, как забавы Левиафана. Толстый морской зверь на коротких лягушачьих лапах, с кабаньим пятачком и торчащими вверх клыками, лез на корабль, а его длинный тонкий хвост рассекал пену морскую, изображенную россыпью белого и зеленого бисера. Нашлись также столетние рваные башмаки с длиннющими загнутыми вверх носами. Я тут же их одел, вытряхнув мышиный помет, и попытался пройтись по чердаку - носки смачно хлопали по земле и болтались из стороны в сторону, я, согнувшись, шагал, держа кончики башмаков, как вожжи, в руках. Пьеро хохотал, как сумасшедший. На самом дне сундука мы обнаружили провансальский роман в переплете из свиной кожи - "Бал Радость с Юностью открыли и Дама Доблесть, их кузина"... - и старинный кинжал без ножен, завернутый в полуистлевший шелк.

     Роман не представлял интереса, но я заметил надписи на полях тонким женским почерком - неужто та рука, что вышивала золотом клыкастую морду Левиафана? Там, где безымянный автор восхваляя своего героя, говорил: "Парис и Гектор и Улисс, когда б втроем в одно слились, не стали б вровень все ж ему по доблести, красе, уму" - девичьей, без сомнения, рукой было дописано: "Ангел милый, сьер Антуан, я изнемогаю от желания!" Далее неведомая дева восклицала - "Я буду только вашей или могила станет мне постелью... о, ваши синие глаза и руки Геркулеса!" - восклицала без толку, от одной юной радости жизни. "Но честь всего дороже, без чести жить нельзя", - последний девичий всхлип, а затем она, судя по всему, вышла замуж и почерк округлился, стал солиднее, и пошла скучная женская чепуха: "Сегодня год, как скончался мой свекр, не слишком-то мы ладили, Бог с ним"... "погода стоит по-летнему теплая, мука сильно вздорожала, а средств нет"... "младенец мой приятен и красив, равно похож на меня и на супруга, но громко плачет ночами... я так располнела после родов, что ни одно платье не сходится на талии, волосы потемнели и стали виться"... Конец романа был вырван, но последние слова сохраняли рифму: "Пусть / Отбросит всякий рыцарь грусть..." - а ниже, ничуть не согласуясь с этим приказом, крупно и четко было написано: "О, лучше издохнуть, чем жить в нищете". Тут я отбросил книгу в угол и расхохотался: да, матушка моя, наконец-то я узнал вас, хоть и с опозданием, ах, какой вы были пылкой девочкой, какой стали грязной шлюхой! Ангел милый, лучше было б вам издохнуть... Я ударил ногой в дребезжащие остатки цветных стекол, и ветер ворвался в этот дом.

     "Спать, спать," - сказал я Пьеро. Уже месяц, как его чистота осталась на моем ложе, а чего вы хотели? так всегда бывает, когда волк встречается с ягненком, когда ночной голод, а другой закуски, кроме пажа, под рукой нет. Пьеро был красавец мальчик и очень меня любил. Недавно он взял лютню и, густо краснея, прерывающимся голосом спел: "Я родом из Ирландии, святой земли Ирландии, добрый сэр, прошу вас ради всего святого, пойдемте плясать со мной в Ирландию!" Иногда я думаю, что когда-нибудь Фортуна сунет мне под нос огромный счет за все свои дары, и что тогда делать? выворачивать пустые карманы? Ну да ладно.

      А ночью мне приснился сон. Сначала, конечно, матушка, этаким гением места явилась - она обвивала руками шею мраморного ангела и стонала: "Я изнемогаю от желания", ноги ее, босые и голубоватые, тонули в росистой траве, с шумом наплывал туман, как пенный морской вал, а с ним вой, волчий или человечий - разве известно что-нибудь наверняка в этих снах? А потом туман свернулся в огромное осиное гнездо, запахло дымом и смолой, звонкое и грозное жужжанье заглушило вой, и вдруг я почувствовал острый укол в шею, схватился за нее рукой - и раздавленная оса в ладони, согнулась пару раз в поясе, словно кланяясь кому-то перед смертью, и замерла. Потом, помню, я прошел сквозь мокрый куст бузины, уменьшаясь в росте и в годах, и вышел на поляну ребенком - там стояла корзина благоуханной краденной малины - "отнеси ее мамочке, Жан Лу, мамочка болеет, она умрет, если не поест спелой малины". Я малым деткой сидел на корточках перед корзиной и рыдал в голос, неудержимо. А потом снова внезапный укол в щеку, он был болезненным, но и приятным, как поцелуй. Я поднес руку к укушенному месту и вместо мохнатого тельца осы вдруг наткнулся на рукоять кинжала, с трудом выдернул его из щеки, отчетливо услышав сухой хруст мышц. На лезвии не было ни капли крови. "Ради всего святого, добрый сэр", - прошептал кто-то рядом по-английски. Когда я проснулся, задыхаясь от слез, все еще была ночь и летняя гроза снаружи, кошачьи вопли совы и два красных сияющих глаза из зарослей глянули на меня, когда я посмотрел в окно. Уж не тот ли ягненочек с волчьими очами, что мою сестрицу слопал, теперь за мной пришел?


                * * *

     На рассвете деликатно постучался Клод: "Доброе утро, сеньор. Что насчет этого свиновода?.." Я отвечал, потягиваясь и сладко зевая: "Повесить вора, повесить". Если, конечно, ночью дуб молнией не спалило, если тот толстый сук не обломился... Но небеса не имели ничего против, чтобы господин Жак был вздернут поутру. "Тогда все готово", - хихикнул Клод. Не знаю, приходилось ли ему вешать раньше, но держался он молодцом.
Спускаясь с лестницы, я раздавал приказания на ближайшие дни: очистить ров, выкорчевать кусты вокруг стены по всем правилам обороны. Архитектор пытался всучить мне рисунок железной решетки ворот - по его словам, его ночью посетило вдохновенье, и он понял, как декорировать эти руины, и даже сделал предварительные исчисления для строительства легкого подъемного моста. "А это что за шестилапая гнусь?" - спросил я у архитектора, указав на плод его  ночных бдений на белой, размеченной для рисунка стене. "Это тараск, дракон, которого может укротить только девственница." - "Ну, девственниц мне не надобно, а дракона - валяй."

      Под дубом нас ждал кюре. Я объяснил, что нужно исповедать умирающего, и привели господина Жака. Клод, лежа на суку, насвистывая, прилаживал петлю. "Надеюсь, ты знаешь, что делать, приятель?" - "Не извольте беспокоиться, сеньор, при мне пятерых пиратов на рее вздернули, ничего тут сложного нет". Я успокаивал кюре: "Никаких церемоний, отец мой. Это маленькое семейное дело, не принимайте его близко к сердцу. Исполните свой долг, и идите досыпать". Кюре с видом "я сделал все, что мог" приступил к господину Жаку. Не знаю, о чем они говорили, я отошел из деликатности. Наскоро отпустив грехи, кюре побежал прочь, не оборачиваясь.

     Господин Жак, кажется, понимал, что его настигла судьба. Когда его поставили на чурбан и Клод накинул веревку ему на шею, он хрипло прокричал: "Сам в петле сдохнешь, волчара!"

     "Аминь!" - я махнул рукой, и Базиль выбил чурбан у него из-под ног. Когда господин Жак вытянулся умиротворенно, скорчив насмешливую гримасу и высуня язык, я вспомнил Августина: "Умерла моя молодость: злая и преступная"... Кюре бы смог оценить уместность цитаты.

     Тявканье лисиц и ползущие тени на поляне. Водостоки в виде кабаньей головы и головы грифона. "Вам нравится?" - спрашивает архитектор, сверкая безумными глазами, боясь, что я откажусь оплатить его замыслы. "Сочиняйте себе, приятель, а денег я для вас найду". У него слезы на глазах - "я этого кабана во сне видел".


                * * *

    В округе появились странные бродяги, по общему мнению, египтяне. На ярмарках таких бродяг называли цыганами, мне всегда нравился их причудливый и дикий вид. Мои молодцы доставили мне двоих. Старик, очень стройный и смуглый, с золотыми кольцами в ушах, судорожно сохранял гордую осанку. Молодой же яростно сверкал подбитым глазом. Лица у них были обветренные, с грубой коричневой кожей, как у наших мужиков, но черты тоньше и благороднее. Их сухие фигуры отличались удивительной стройностью и легкостью. Я давно понял, что человека труд уродует, а праздность придает уточненности. Оба бродяги не без изящества драпировались в яркие лохмотья и смотрелись щеголями.

    - Чего ради вы посетили наш благословенный край? Неужто в Египте хуже, чем у нас? что там у вас произошло? чума, голод, мор, извержение огнедышащей горы?

    - Не знаю, - угрюмо сказал старик. - Я прежде не слышал о таких местах. Египет, говорите? Мой дед родился в Карпатах, там нет огнедышаших гор, а где родился дед моего деда, мне неведомо. Мы кочуем и не стоим долго на одном месте.

     Ну да, кочевые причуды - чтобы каждый день был новый закат и новая земля.

     - Черные язычники, - сказал кюре. Он дня два переживал смерть господина Жака, писал доносы, но я его прикормил помаленьку, и, успокоив свою совесть, кюре точно приходил к обеду и к ужину. - Они в Христа не веруют, идолам поклоняются.

     - Ваши боги тоже хорошие, - сказал примиряюще старый цыган. - Дай мне своего бога, я буду ему молиться. Не веришь? Да чтоб мне лопнуть, чтоб мне издохнуть, чтоб мне век удачи не видать.

     Кюре хотел было возразить, но я прервал их богословский спор, и постановил, что цыгане могут селиться на поляне перед замком и пригласил гостей обедать. Старый цыган напыщенно и вежливо отказался, пятясь к дверям: "Мы знаем свое место, сеньор. Мы благодарны за гостеприимство, вечером наши девушки споют и станцуют для доброго сеньора". Молодой же клюнул на жареную лань с поджатыми ножками. Кюре тоже отказался от обеда, он боялся сесть за стол с колдуном и нечестивцем. Молодой цыган после ухода старика развалился в кресле и стриг по сторонам чернющими глазами.

     - Это ты его повесил? - небрежно кивнул он в сторону узкого окна, где чернело узкое тело господина Жака. Видно было, что эта фигура его беспокоит. Я кивнул, и он сразу сплел пальцы от сглаза, стал плевать через плечо с уморительной сосредоточенностью, посматривая на меня - не обижусь ли?

     - А что тебе не нравится, приятель?

     - Твой он, что ли, был? - язвительно вопросил цыган. В воздухе запахло чем-то библейским, дикий кочевник взялся обучать меня заповедям. - Взял и повесил, да? будто он твой, будто он твоя постиранная рубаха, да? Нехорошо. Так ты и нас, глядишь, повесишь.

     - Нет, вас не повешу. - Меня забавляла его гортанная речь. - Только не прикидывайся невинной овечкой. Я ваше племя знаю - ворье и конокрады. Посматривай почаще, дружок, на покойного господина Жака и борись с искушениями. Покуда вы обходите мои конюшни стороной, я вам покровительствовать готов.

     - А! ты сам воровал, я вижу! - неожиданно оборвал он меня и дружески хлопнул по плечу. - Я смотрю, ты из тех парней, которым не жаль ощипать павлина, чтобы прицепить себе маленькое перышко на шляпу.

     - У тебя ветер в голове, мой юный друг, - мирно упрекнул я цыгана. Он сразу согласился.

     - У нас ветер, ага. В ногах тоже постоянное движенье, оттого и кочуем, понятно? Ну и между ног тоже, знаешь, шевелится... - Он хитро подмигнул мне круглым птичьим глазом. Прелесть. У него на груди болталась какая-то странная бляха, и я потянулся было к ней рукой, чтобы рассмотреть поближе. Но он отшатнулся, быстро спрятал бляху под драный камзол и прошипел:

    - Жадный на чужое счастье, да? мало своего? - Но тут же сменил гнев на милость, жестом показал, что не сердится, и благородно предложил. - Бабушка мне пела - "Встретил барина в глуши. Денег дай и не греши. Деньги эти на похмелье, на помин твоей души". Если ты мне дашь монету, я расскажу твою судьбу по руке.

    Шмыгая горбатым носом, он наклонился над моей ладонью, и стал складно и лестно для меня врать, с ученым видом постукивая пальцем в разные линии. "Вот тут, видишь - это война, и сам король повесит тебе на шею толстую золотую цепь. Ох, и удачлив ты с бабами..." - Тут он прервался на мгновенье и, осененный новой идеей, опять исполнил весь свой набор дружеских ужимок.

    - Я приведу тебе сестру. Красивая девка, споет тебе и спляшет, как ваши бабы не умеют. И денег много не возьмет - ты ведь тоже красивый, ей приятно будет.

    - Зачем мне она? У меня есть мой мальчик, - мне хотелось его подразнить, хотя египтянская сестренка меня ужасно заинтересовала.

    - Э! тот, кто любит мальчишек - тратит деньги зря. Каждый мужчина, расстегивая штаны, должен думать, что баба от него понесет - это мужские мысли. Если тебе нравятся мальчишки, ты не до конца мужчина. Эй, не обижайся на меня, слышишь! Ты посмотришь на мою сестру, и не захочешь никаких мальчишек. Дай мне денег, и она придет к тебе прямо сейчас.
В окне я увидел, что цыгане раскидывали шатры, в некотором отдалении от печальной фигуры господина Жака. "Если ночью ветер переменится, он сильно вонять будет", - цыган тоже глядел в окно. Я сказал ему, что он может взять с собой то, что осталось от обеда, и пусть присылает сестренку, так или иначе, мы с ней сговоримся.


                * * *

     Цыган сдержал обещанье и привел мне сестру. Она танцевала по-варварски дико, резкий запах пота от нее, побрякиванье браслетов на узких запястьях. "Что ты мне подаришь, красавец?" - она присела рядом, и голос ее, взволнованный и неровный после танца, вливался прямо в мое ухо, как отрава. Как раз то, что нужно мне сейчас - простое удовольствие за несколько су. Вместо того, чтобы сунуть в ее разогревшуюся узкую лодочкой ладонь пару безликих монет, я придумал другое - с жадным любопытством она смотрела на огромные двери, куда должны были внести ее подарок. Взгляд Саломеи - полупьяный, полуслепой, жаждущий невиданного.

     Подарком было свадебное платье матушки, бережно сохраняемое ею в самые худшие времена, с которого только золотое шитье было спорото и продано, но остался старый лионский шелк с драгоценной вышивкой, и трогательный корабль на плече - увези меня, мой прекрасный лодочник, прочь от берегов родных, за все синие моря... Я разделывался со святынями прошлого, не думая о будущем и настоящем.

     Саломея так смотрела на отрубленную голову. Грудь еще вздымается после танца, к ребрам платье прилипло и вжалась в кресло, облизывает губы, вцепившись грязными пальцами в платье, моя цыганочка замолчала наглухо, а ночью жестами, действием и отрывистыми словами, похожими на птичий крик, дала понять, что теперь я стал ее судьбой, и я понял, что, выбрасывая прошлое на ветер, я изменил будущее. Я сказал, что буду звать ее Ненчей, и она согласилась, что перемена участи несет за собой и перемену имени.

     Недавно ко мне в Ла Герш заезжал Великий Приор, герцог Ангулемский - значит, я в моде. Запросто, по-соседски мы болтали о бабах, конечно, и понравились друг другу, оба ведь знатоки. "А еще, знаете ли, я люблю, чтобы какие-нибудь красные камни на коже и краску не смывать. Сначала целую ее в губы и, испачкавшись помадой, ее же краской пятнаю ее тело" - "А я люблю босые ножки, пусть грязные, но эта их мягкая вялость, когда несешь даму на руках к постели..." - "Но согласитесь - грудь важнее всего. Иногда и большая хороша, когда руками собираешь и руки полны." - "Овидий, помните?"...

     Но я от разговоров торопился в постель. Цыганочка оказалась чертовкой - с терпким запахом молодой кобылки, с костью тонкой, как прутья для плетения корзин, с острыми локтями, с телом, будто вымазанным жиром, со спутанными и, конечно, вшивыми волосами, под которыми нащупывался неправильный череп, с зубами, белее собачьих, с маленькой смуглой грудью, с мальчишеским плоским животом, с холодными ладонями, с суевериями, грубой, кусающей любовью... цыганка моя чудная с острыми зрачками, со множеством имен, то она мечется, как птица под шапкой, то замирает, заломив руки, и сидит так часами, днями, глаза слепы. как у новорожденного, воплощеньем тоски и отчаянья, окамененья пред судьбою, - и голос ее, древний и дикий, и песни унылые, как могила... Все в ней - вплоть до пальцев на ногах, длинных и словно слипшихся друг с другом - все вызывает мое любопытство. Я ощупываю ее череп и удивляюсь его форме, острому затылку, впалым вискам, а ее волосы в это время, как лаокооновы змеи, опутывают мои запястья, завязываются в узлы и петли, и рук уже не освободить. Мне снился такой сон. Там где она пройдет, растет белая трава, трава розовая... Она никогда не свежа, в ней усталость всех дорог, пройденных ее народом, она танцует сквозь усталость и сверкает глазами, как загнанный зверь. Вообщем, цыганочка сильно скрашивала мое одиночество. С тех пор я стал говорить, что люблю варваров и не вру ничуть.

     А потом цыгане откочевали неведомо куда, и девочка моя вместе с ними. Сначала я вздохнул с облегченьем, а потом заскучал и поехал разыскивать их нищие становища. Мне сказали, что египтян видели в Солуни, и я отправился туда под видом крестьянина на телеге, запряженной быками, с аркебузой, спрятанной под сеном, я чувствовал себя крестьянским парнем, у которого волосы веревочкой подвязаны, грязь под поломанными ногтями и ни одной мысли, зато сколько желаний плоти. Когда даешь себе в этом свободу, чувство легкости возникает непередаваемое. Я проезжал солунские болота, бедные и пустынные места, радуясь только от одного изменения горизонта вокруг себя, слезал с телеги и шагал по изумрудным пружинящим кочкам, и вода чавкала под ногами - звуки и ощущенья невинной весны человечества. Скоро я догнал отставшую от стаи цыганскую кибитку. "Поедемте-ка с нами, добрый господни, - сказала старая ведьма, гладя уши черного кота. - У господина по руке тоже кочевая судьба". - "Это все в прошлом, матушка. Я по молодости кочевал, а нынче остепенился". - "Ай нет, золотой, ты еще походишь, побегаешь..."

     За два дня я сдружился со старухой. Она отбросила первоначальный слащавый тон, и неулыбающееся ее лицо стало, как кора дуба - бесчувственным, древним и мудрым. "Все у тебя ладно, красавец, но любви-то не будет, не жди. Зачем тебе любовь? Баловство одно. Любовь не про таких. Нешто она тебе нужна. Жизнь твою легко читать - бедным будешь, богатым будешь, вся судьба у тебя такая, будешь пешком по земле ходить, на камне спать, много людей погубишь, как разбойник. А девка твоя... ничего, ее ты не погубишь. Ненча говоришь? Знаю, хорошая девка, но я смолоду красивей была." - "Правда, матушка? Позвольте-ка я посмотрю." Я взял ее темное лицо в ладони и рассмотрел огромные черные глаза под сморщенными веками, седые брови, диковинной резкой линией пересекавшие лоб, беззубый рот и ввалившиеся губы не давали возможности восстановить мысленно прежнюю форму лица, но его костяк, который я прощупал пальцами, был восхитителен - крутые бугорки скул, тонкий хищный нос...

     - Да, матушка, вы были красавицей.

     - Я помню, - отозвалась она тускло. - Но сейчас лучше, чем тогда. Девки - добыча, а сейчас я сама по себе.

     - Какое здесь печальное место. Я думал, что хуже моей родины и быть не может.

Она развлекала меня печальными пророчествами.Я спросил, сможет ли кто-нибудь меня убить?

    - Нет, - не глядя на руку сразу ответила старуха. - И не надейся. Так и будешь до конца сам все решать, как зверь. У тебя душа легкая, звериная. Звери простые. Они про смерть ничего не понимают и не думают. А нам жить трудно, нам, людям.

     Когда мы догнали табор, и Ненча выглянула из шатра, смущенная и довольная, обещая мне за верность и настойчивость жаркую ночку. Я дал старику отступного за Ненчу. Вожак благодарил меня, но я понимал, что они будут держаться от меня подальше -я не внушал доверия этим мирным бродягам, так они и пропали для меня в этих солунских болотах. Ненчу я увез с собой. Повязанная платком по-крестьянски, она глядела веселой смуглой крестьяночкой и болтала ногами, я же, с ярким цветком мака за ухом, длинной палкой охаживал зад фыркающего быка и грыз соломинку.


                * * *

     На обратной дороге мы заглянули в замок моего бывшего любвеобильного сеньора. Все несло на себе следы тления и дряхлости. Итальянец был рад меня видеть. Я рассчитывал только пообедать, а задержался и на послеобеденный разговор.

     - "Manibus o date lilia plenis!" - "Несите лилий полные горсти!", а после этого библейского восторженного всхлипа, не успеешь оглянуться, как старость хватает за глотку, наваливается на хребет, и зовешь смерть, а когда она приходит, только и повторяешь вслед за Франциском Ассизским: "Laudato si', mi Signore, per sora nostra morte corporale, de la quale nullu homo vivente po skappare"*

    - Так вы теперь один живете?

    - Они обокрали меня, бросили, сбежали, - жалкий лепет. От моего бывшего сеньора пахло тленом одиночества, как от падали на обочине. Сморщенное в грецкий орех лицо выбелилось совершенно, ни единой смуглой итальянской черты не осталось, благообразное прежде лицо изуродовали и комически исказили неизвестно откуда взявшиеся бородавки, взрывшие лицо, как шляпки грибов.

    - Вы знаете, что возраст зайца можно узнать по виду анального отверстия? Число складок соответствует числу лет...

    Эти дрожащие семидесятилетние руки, отсутствие всякого достоинства столь преклонного возраста, лысина в старческих пятнах, пучки седых волос из ушей и раздувшихся ноздрей, украшенных двумя бородавками - болезненно красной и бурой. Он будто был болен какой-то заразной болезнью - и разбухшие суставы и истончившиеся кости, и вспухший живот и отвисшая задница, и все эти хрипы в груди, плевки мокроты, испусканье вонючих газов - смертельная, неизлечимая болезнь, уродливая одинокая старость, махнувшая на себя рукой... Такое и меня ждет, и я готов, в сущности.

    - Сколько вам лет? - спросил он.

    - Девятнадцать, - ответил я.

    - А вы выглядите старше. В Италии старость, болезнь, уродство - это не просто горе, но позорное горе. Грех быть старым, уродливым и больным, - сказал он хрипя, как умирающий. - Моя душа и та брезгует моей дряблой вонючей плотью. Вы помните Филоктета?

    Я не желал помнить никаких страдальцев. Во мне было сильное желание жить и жить легко.


                * * *

    Все накопленные деньги я истратил на перестройку Ла Герша, освободившись, таким образом, от бремени земных благ. Работы я спешил закончить к приезду герцога Анжуйского. Он - представляю с каким неудовольствием - двигался к Ла Рошели, и к середине января должен был быть у нас. Ла Герш я объявил католическим бастионом и на сук, освободившийся после захоронения останков господина Жака, вывешивал гугенотов, спешивших на помощь ларошельцам. Кюре провозгласил меня за это столпом веры.

     Скоро прибыл Анжу вместе с моими добрыми приятелями. Мой господин положительно поглупел с тех пор, как я видел его в последний раз, а дю Гаст настолько преуспел во вживании в образ героя нашей эпохи, что я его не сразу узнал. Даже свои редкие волосы он умудрялся причесывать так, что они стояли ежиком. "Скажите, мой милый, что это за очаровательная особа временами появляется в пиршественной зале? Смугла, как кофейное зерно, и глаза, как слом угля? Только не говорите, что она просто ваша служанка из деревни. В этом случае я перестану вас уважать. Не служанка? Очень, очень мило. Я бы хотел ее рассмотреть поближе, если вы не против". Я не был против, поскольку знал, что от взгляда не забеременеешь. Дю Гаст исчез вслед за Ненчей, когда же появился, почесывая поцарапанную щеку, меланхолически спросил: "А хвоста вы у нее не заметили, Виллекье? Я не успел разглядеть, но по-моему у такого существа непременно должен быть хвост". Он все скреб небритую щеку.

     Затем прибыли и другие принцы. На первом же обеде, где все по-походному сидели за одним столом, дю Гаст стал пересказывать историю, которую он подслушал в беседе двух наваррцев у костров. "Случалось как-то нашему государю испражняться в квашню одной старухи"... - передавал он голосом эпический тон одного из гугенотов. Генрих Наваррский добродушно похохатывал: "Вам смешно, а эта старая ведьма меня непременно убила бы, если б Обинье не вступился".

     На следующий день мы отправились на охоту. Ненча раскачивалась на качелях, которые я устроил для нее на длинной виселице, выгибаясь всем телом, между натянутыми петлями с четырьмя повешенными. Так она показывала, что ей плевать на то, что ее не взяли на охоту. Меня самого возбуждало ее равнодушно-довольное лицо, развевающиеся по ветру, как конский хвост, волосы, скрип ее белых зубов, когда она, держась одной рукой за веревки и отворачивая лицо от смрада покойников, подносила яблоко к влажным, нежно улыбающимся губам. "Какая ужасная картина", - сказал Анжу, не в силах оторвать взора от моей ведьмы. Дю Гаст со свистом втянул воздух сквозь зубы и тускло проговорил: "У Виллекье есть вкус на женщин. Чертов фантазер! Я бы на вашем месте, Мсье, непременно вспомнил бы о праве сеньора. Непременно, черт меня дери." А Келюс сказал: "Это ужасно, это ужасно, но как она хороша".


АНРИ АНЖУ, Ля Рошель

     Болота да леса, да белый скол берега, если пробовать подбираться со строны моря, соль на голом шиповнике, соль на камнях, а еще беззнойное холодное солнце и постоянный кровавый закат за Ла Рошелью. Никто не надеется на победу. Тетушка Юзе говорила, что не надо бы меня, такого подающего надежды принца, посылать под Ла Рошель. Она считает, что принцы должны заботиться о своей репутации, и я понял, что она имела в виду, поколотив с неделю из всех орудий по бастиону святого Евангелия. А что тут сделаешь? Ну подкопы можно выкопать... в основном потому, что все мы любим фейерверки...

     Я в письмах королю постоянно напоминаю, что неплохо бы регулярно получать содержанье для армии. Но король не желает, чтобы я записал на свой счет еще одну победу, поэтому денег из Парижа не видать, солдатам уже два месяца не плачено, и я время от времени отпускаю особенно недовольных в воровские набеги с Виллекье - там они выпускают пыл и замолкают на время.

      От дю Гаста за десять локтей несет порохом. В одной из безуспешных атак ранили Келюса. Мальчик храбр и явно лезет на рожон. Келюс с возрастом он держится все вежливее и все отчужденнее, и все чаще участвует в поединках. Чем-то он напоминает изящного дымчатого котика, с угрозой выгибающего спинку перед большими собаками. Как бы мальчик не стал записным дуэлянтом... Я чувствую, что в любви он будет несчастен - слишком горд, чтобы влюбляться, и слишком красив, чтобы его осмеливались любить. А Можирон упорно не взрослеет, у него удивительно комичный вид в военной обстановке - точно Амура обрядили в кирасу. Он скрашивает досуги двум-трем дворянам, с которыми он по-можироновски быстро сдружился. Впрочем, вполне возможно, что это все вполне невинно.

     После того, как ранили Келюса, я приказал Можирону не вылезать из палатки. Мальчик, конечно, рвется воевать, но мне спокойнее, когда он бесится в палатке, чем когда он с рассеянным видом идет в атаку, заглядываясь на галок в небе. Можирон вопит: "Вы не смеете мне запретить, я дворянин". - "Но ты еще слишком мал..." Перед очередным штурмом я приказал связать мальчишку и заткнуть ему рот, чтобы не орал, но Можирон отбивался, как зверь, кусался и злобно рыдал, а когда его все же связали, он принялся кататься по земле, пытался перегрызть веревки, раздирая губы в кровь, и упоенно колотился головой о землю. Я страшно перепугался и вынул кляп у него изо рта, а Можирон сказал сорванным голосом: "Я убью себя, если вы меня так оставите", - и тут же вызвал на дуэль Келюса, потому что тот помогает его связывать. Я утешал и успокаивал мальчика всю ночь и поутру чувствовал себя таким разбитым, что отменил очередной штурм.

     И еще одна напасть - мор в лагере. Похоже на холеру, но с какими-то странными особенностями. Мирон надеется остановить эпидемию, но каждое утро из палаток выносят все больше и больше трупов.


                * * *

     Я нынче напьюсь, пусть это мне половины армии стоить будет. Ла Ну не идет на переговоры, потому что опасается моего коварства. Я дважды брал его в плен под Жарнаком и Монконтуром и отпускал без выкупа, и эта скотина осмеливается опасаться меня теперь, когда я обещаю ему безопасность! Низкая тварь! Я ожесточенно грызу длинный ноготь на пальце, а дю Гаст безаппеляционно говорит: "Ла Ну? Помилуйте, он благороднейший человек! Это общеизвестно", - подмигивает Виллекье: мол, подхватывай, повеселимся. Я зашелся: "Ненавижу всех!". Отчего Конде считает, что его отца убили по моему приказу? Просто ему выгодно так думать. Да приведи я тысячу свидетелей... Если я делаю что-нибудь хорошее, про меня говорят: "И еще хочет благородным казаться", и зовут гнусным лицемером. Да пропади все пропадом! Если Конде сдохнет, я при всех спляшу на его могиле.

     Конде за столом любит соленые мужские разговоры и с особым удовольствием описывает прелести и пыл своей женушки, а я потом рыдаю в чье-нибудь дружеское плечо: "Я убью его!" Конде знает об этом и злорадствует, поглаживая молодые рога.

     Поначалу я рьяно переписывался с Ла Ну и жителями Ла Рошели, то отечески увещевая их, то угрожая, а потом и это бросил. Из города выползали исхудавшие фанатики с горящими глазами и ножами за пазухой: пасторы со всех кафедр благословляют их на убийство тирана и обещают за то вечное блаженство, а я, всем назло, завел привычку шататься в одиночку, заглядывать в солдатские палатки и посещать больных, зажав нос надушенным платком. Но болезнь ко мне не липнет, приходится лелеять свою подагру. Я по-прежнему выезжаю на линию боя в носилках - мол, я рискую, как и мои солдаты, но ради Бога, не заставляйте меня делать еще что-нибудь.

      Взорвано уже тридцать подкопов. От бастиона Евангелия остались жалкие огрызки, однако, взять его мы все равно не можем. Ходят слухи, что Монтгомери этаким Ясоном во главе английского флота спешит на помощь Ла Рошели. Таванн мне прочил поражение. Да, наверно, я подохну под этой известняковой скалой, так ничего и не добившись.
Каждый день возникают разные бредовые предложения: а что если напасть со стороны моря, прямо по скале, Мсье? Оттуда они нас точно не ждут. Вспомните летающих людей Александра Великого...

      - Позвольте мне! - вскакивает Келюс со взглядом безумным и страстным.

      - Что? Да я вас связать прикажу!

      Мы тут все одинаково остервенели. Все чаще возникают драки среди солдат и дуэли среди командиров по самым ничтожным поводам. У всех сдают нервы. "Это все чума, черт бы ее драл, да простит мне Господь такие слова", - каялся один солдат, виновный в том, что всадил нож в живот товарищу за то, что тот ради смеха подставил ему ногу.

     О войне уже говорят мало, хотя приезд польских послов дал надежду, что можно будет прекратить весь этот балаган под Ла Рошелью, не потеряв лица. Однако, безнадежность и отчаянье распространяются по лагерю с той же скоростью, с какой солдаты умирают от эпидемии. Об этом сейчас все разговоры. Поминают Варфоломеевскую ночь, и не удивительно - опять кругом горы сочной и нежной плоти, обескровленных кусков мяса, эти бесконечные ряды голых и безобразных мы все видели и тогда. Новую напасть рассматривают, как Божью кару.
"Опять ночью умерло еще два десятка." - "А капрал, говорят так сильно кашлял, что у него лопнули детородные органы. В августе-то он, слышь, брата, говорят, из-за наследства прирезал" - " Эта чума, кажется, из-под земли выползла, почуяла, видно, что здесь жратвы много, народ скучковался... Когда все сожрет, опять уберется - может, кое-кого и оставит, ты ведь тоже не все крошки со стола в пасть сметаешь..." - "Доколе, Господи, где исполнение меры Твоей?"


                * * *

      Выпотрошенные раковины хрустят под ногами, поскрипывает холодный белый песок. Закат над морем, как сад багряных, розовых, палевых, шафранных роз. Земля, гроб наш нежный, проголодалась, жрать хочет. Подавай ей мертвых, пока не насытится, кидай в ее чрево милые тела и утешайся, что во всем этом нет твоей воли...


ВИЛЛЕКЬЕ ДЕ ЛА ГЕРШ, 1573

    Я занимаюсь тем, что снабжаю войска продовольствием, делая набеги на дальних, еще не до конца ограбленных соседей. Сопротивленья, в виду военноего времени, почти не бывает. Один замок, откуда вздумали отстреливаться, мы сожгли, и теперь, когда мы неспешно подходим к какому-нибудь поселению, нас встречают пустые дома - не знаю, то ли все прячутся, то ли уже кем-то убиты, то ли сами поумирали - время какое-то противное пошло, жить охота пропадает. Анжу с гадкой улыбочкой называет меня "кормильцем".

    Он все время хромает и жалуется на подагру. На поле боя его порой выносят на носилках, и ленивыми движеньями он посылает людей на бастион. Если же дело становится жарким, какой-нибудь снаряд ударится рядом и брызнет кровью, то у Генриха разгораются щеки и он требует коня. В остальное время он пьет, как рыба, вернее будет сказать, как Левиафан.

    Ненча весьма опасно для меня присматривается к Анжу. Я еще в замке сказал ей, что он будущий король и она находит его хорошеньким и обходительным и однажды гадала ему по руке - не знаю, может они и о чем другом сговорились? Но мне что-то не ревнуется к Анжу. Он поэт, а я... Что мне сказать? Что костер - это розовый куст, расцветающий в ночи, что ночное небо - это чаша, опрокинутая вверх дном, когда трапеза окончена, и что летучие звезды стекают по ней, как последние капли золотого вина, что сова и соловей - это два голоса ночи, крик ведьмы и щекот небесных сфер. Что вот эта черная женщина в моей постели - это не любовь моя и не наслаждение, а хворостина для костра.

     Недавно был и у нас маленький праздник - приезжали жены навестить своих героев. Жена Конде тоже. И здесь погрубевший в бивачном быту Анжу оказался еще более предприимчивым, чем в Париже. Кажется, он сумел напугать Мари дурацким, но почти всегда срабатывающим приемом: "Если вы меня не любите, то я буду искать смерти". По сравненью с явно предательской позицией Конде, отправляющего в Ла Рошель гонцов после каждого военного совета, мученическая стойкость предаваемого Анри тронула ее душу. Не стоит забывать, что Мари в октябре вернулась в объятия католической церкви, и теперь над семьей Конде опустилась вечная Варфоломеевская ночь.

     Теперь глазки у Анжу сыто блестят. Юность с него сползла еще летом, томная паутина усталости, которая делает его сейчас таким интересным, скоро врежется в его лицо глубокими морщинами. И сейчас уже у него какой-то слишком определенный жесткий прищур - лицо хитрого неудачника. "Ла Рошель также неприступна, как жена Конде," - любви в голосе уже и следа не осталось, зато все больше язвительности. За Мари Клевской, пользуясь случаем стал волочиться Ла Моль, и та, войдя, видно, во вкус, весела и шаловлива с негодником. Когда дамский благотворительный кортеж пустился в обратный путь, мы не шибко горевали - при армии было полно девок. Кроме обычных армейских потаскух, Анжу прихватил из Парижа несколько десятков первоклассных проституток.

    В Ла Рошели тоже не все в порядке. Рьяные гугеноты цапаются с умеренными. Ла Ну, кажется, досталось и по морде от своих только за то, что он предложил вступить с нами в переговоры. Анжу, с известным коварством и фальшивым сочувствием рассказывает всем, как гугенотский пастор Лаплас назвал предателем этого храброго и благородного дворянина, столь досадившего нам за время осады, и при всех дал ему пощечину. Я подумываю, не выступить ли мне в роли католического Лапласа - до смерти хочется отхлестать этих предателей-новокатоликов: короля Наваррского, Тюренна и Конде.

    Анжу после очередного военного совета вышел белый от злости.

    - Принесите мне голову Конде, Виллекье...

    - И не подумаю. Вы совратили мою цыганку.

    - А еще говорят, что герцог Анжуйский, тих, как роза, - вкрадчиво добавил дю Гаст. - Помните, как вы на охоте выстегали глаз ловчему за упущенного зверя? А слова дурного - слова! - не скажет, уст не осквернит.

    Анжу бросил на нас бешеный взгляд и выругался длинно и непристойно, не хуже короля Карла.

    Я обдумывал возможность случайного выстрела из аркебузы, когда Конде вылезет из своей палатки по нужде (на приступы, где его могут убить столь любезные ему гугеноты, он не ходит), но тут Анри Анжу в очередной раз из весьма милого принца и доброго господина превратился в гнусного тирана и я решил - тебе надо, ты и убивай. Ненча с ним определенно спит и меня все это начинает бесить. Я легко бы простил ему эту гадость, но Анжу слишком заметно ко мне охладел, когда я начал становиться на ноги. Долгую привязанность он сохраняет только к тем, кто без него бы пропал. Под Ля Рошелью он нашел себе еще одного любимца.


                * * *

    Когда я в первый раз увидел Шико, то сразу понял, что это человек Анжу. Он был удивительно уродлив -  Шико, пенек, огрызочек, ростом по грудь самому маленькому из солдат, руки до колен, впалая грудь, голова шелудивая, коротконогость чрезвычайной - он почти калекой был из-за кривизны ног, ходьба явно давалась ему с трудом, будто он на коленях ползал. Солдаты травили его со скуки, но желания защитить бедолагу у меня не возникало, хотя послушать я его любил - он отвечал весельчакам с убийственным остроумием и ярой злобой, и обид не забывал. Потом из-за него возник скандал, в который случайно оказался замешаным и Анжу. Началось с того, что ему отказала зажравшаяся полковая шлюха. "Я принес ей столько же, сколько все, а она меня выгнала!" - он почти плакал, но тем не менее издевался над девкой, корча такие ужасные и комические гримасы на своем горбоносом лице, что я и смеялся и пугался. На смех и крики подошел злой и пьяный Анжу и спросил, что случилось. Я как-то не слишком удачно объяснил, что вот, мол, есть шлюха, которую зовут Мари и которая не дает. Хозяин сразу остервенел. Слава Богу, злость он сорвал на девке, а не на мне.

    - Вот как, дорогуша? Ты слишком разборчива? Думаешь, что война - это веселая прогулка и ты вправе пускать к себе только тех, кто тебе приятен? Вовсе нет. Ты на службе, а я как главнокомандующий должен тебя наказать за нераденье. Эту неделю ты будешь обслуживать всех желающих бесплатно. Объявите об этом в полку. А если ты еще кому-нибудь посмеешь отказать, тебя повесят, милочка, как дезертира.

    Шико он позвал с собой. Мы с дю Гастом двинулись следом. "Я говорил, что Анжу в конце концов обязательно обратит благосклонное вниманье на нашего Терсита", - заявил Дю Гаст, а я спорил, что первым это сказал я. Заходясь в скабрезных шутках по поводу удовольствия, которое получит эта полковая дама, Шико торопился за Мсье и говорил так быстро, что из-за гасконского акцента смысл можно было угадать только по его чрезвычайно богатым интонациям. Анжу пригласил его в свою палатку и глотнул вина. "Вам нужна женщина? Вы незаслуженно пострадали, а я должен отвечать за справедливое управление в войсках, - сказал он, манерно гнусавя, и утомленно крикнул в сторону спальни, отделенной ковром, - Изабо!" На мой взгляд, это была самая красивая шлюха в армии и ее обычно пользовали принцы крови. "Вам нравится эта женщина?" - спросил Анжу. Гасконец, жадно сглотнув слюну, мрачно сказал: "Она не по мне". - "Она ваша на эту ночь", - сделал королевский жест наш Анри. Разумеется, утром гасконец не захотел уходить. Когда об этом сообщили Мсье, тот, еле отрывая с похмелья голову от подушки, спросил расслабленно: "Ему приглянулась Изабо?" - "Вы ему приглянулись, Ваше Высочество, - объяснил дю Гаст голосом старой сводни. - Бедняга воспылал к вам самой нежной страстью. Он, конечно, совершенно безумен и исключительно уродлив, но его преданность вам безгранична". Анжу простонал: "Тогда пусть остается".

    - Недурная карьера для урода... Эдак к вам толпой повалят... - заметил я. Тут Анжу, наконец, открыл глаза и совершенно трезвым голосом сказал: "Что-то я не помню, чтобы меня удалось кому-нибудь обмануть". И ведь не соврал. Людей он, точно, насквозь видит, и Шико, конечно, будет служить ему не хуже Можирона.


                * * *

     Ла Ну, битая морда, 11 марта все же вывел своих людей из Ла Рошели, и беседовал с Анжу около часа. Нам с дю Гастом очень хотелось, чтобы наш принц выглядел молодцом перед бравым гугенотом, хоть и битым единоверцами. А Анжу, видно, назло нам и Ла Ну, принял его в расслабленном и пьяном виде, одной рукой обнимая Можирона, другой прихлебывая вино, и вместо разговора по делу все жаловался на свою подагру, нарочно противно гнусавя и растягивая слова, и посматривая в нашу сторону злым трезвым взглядом. "До чего он любит бесить людей, - пробормотал дю Гаст. - Я к примеру, просто киплю. А Ла Ну, кажется, сейчас сблюет на пол от отвращения." С польскими послами, которые приехали посмотреть на своего будущего короля на поле брани, он вел себя также. С их усатых физиономий не сходило ошеломленное выражение: "Вот это чучело вы хотите нам подсунуть?" Мы с Шаверни вели с ними переговоры, и нам еле удалось убедить их, что Генрих Анжуйский не всегда таков. Я все ломаю голову, каков настоящий Анри Анжу, и, пока мы вспоминаем его доброту и обаяние трехлетней давности, не стала ли его притворная личина его основной сущностью - такой гнусненько-двуличной, манерно гнусавящей о пустяках с бессильным злобным блеском в глазах. И то же и с гогочущим гулко, воняющим чесноком дю Гастом - любопытно, сколько раз за последнее время просыпалась в нем истинная сущность? Я не видел. "Несколько лет назад одна женщина обманула меня, и где она сейчас? Мертва, друзья мои, мертва...С тех пор меня никто не смеет обмануть"... Кто это говорит? Ла Моль? Дю Гаст? Крийон? Я теперь их едва различаю, хотя год назад более разных людей и представить было невозможно...



                * * *

     - Вы читали книгу Шарля Этьена "De dissectione partium corporis humani"? - спрашивает Мирон, которому я помогаю в лазарете и отвлекаюсь в разговорах с ним от общего тягостного настроения.

     - "О рассечении частей тела человека"? Судя по названию, военный трактат, но, конечно, медицинский, коли вы о нем говорите.

    Мирон снял кожу с руки, как перчатку - "какая красота, посмотрите", - схватил в кулак веревки жил, дернул резко, вырывая, и отбросил в сторону - "какая немыслимая тонкость".
Чтобы досадить Ненче, я занимаюсь разоблачением хиромантии, для чего осматриваю руки у всех умерших. Если следовать точному значению линий, как она мне их объясняла, то у людей одного возраста, умерших от холеры, они должны быть одинаковой длины, однако, ничего подобного на осмотренных мною ладонях я не наблюдал.

    - Сера, ртуть и сурьма - все болезни от нарушения соотношения сих трех важнейших элементов.

    - Поэтому сифилис лечится ртутной настойкой?

    Юноша лет двадцати, судя по линии жизни, должен был прожить лет восемьдесят и кончить в петле, ну и так далее. Однако же, все они лежат передо мной в ряд, мертвые, как камень, с острыми носами, а рядом копают им могилы, и жгут на кострах их одежду, а костры чадят и все время гаснут, потому что чертов дождь не прекращается уже третьи сутки.

    - Мирон, вы слышале об императоре Фридрихе, которого прозвали "удивленьем мира"? Он как-то сытно накормил двух человек, одного отправил спать, а второго на охоту, а затем вскрыл их внутренности, чтобы узнать, кто из них лучше переварил пищу. Как вы думаете, Мирон, каковы были результаты его исследований? О них история, к сожалению, умалчивает. Знаете, этот Фридрих - мой любимый император, он так благочестиво любознателен. И у нас с ним, кажется, одинаковый научный подход...

     - Мне кажется, таков научный подход всех особ королевской крови... Так вот, я уверен, что слишком активные физические упражнения после обильной трапезы могут привести к завороту кишок...

     Вечером Анжу, которому на короткое время вдруг вернулись ум и чувство, спросил:

     - Вы плакали когда-нибудь, Виллекье?

     - О да, мсье, множество раз, но только во сне.

     Цыганка моя в синей ночи, в лиловой сирени, и сама была голубой, и ее голубые руки в лунном свете неохотно обвили мою шею, а черные волосы сливались с окружающим нас мраком.
 

                * * *

     Настало время расставаний. Уезжаем в Польшу. Для меня-то все эти разлуки - лишь возможность расчистить место для всего нового и лучшего.

    Прощанье с Ненчей прошло спокойно. Она сказала только с полнейшим равнодушием, что беременна от меня, а затем с большим удовольствием потянулась, стряхивая с себя прошлое, как остатки сна, сказала, что я ей давно надоел. Я предложил ей остаться в замке, если она хочет, и дал достаточно денег. Но, завязывая золотые в платок, она уже рассуждала о том, как будет искать своих. Странно, но для меня прощанье вышло печальнее, привязался я к этой шлюхе египетской. Месяцев через пять она родит в цыганской палатке крепкого рыжеволосого младенца, который, я уверен, будет обладать здоровой звериной натурой матери и удачливостью отца. Мне почему-то приятно об этом думать и уже сейчас любопытно, как сложится его судьба.

     Гораздо труднее было расставанье с Пьеро. Этого я не мог бросить на волю пыльных дорог и сточных канав и сначала хотел пристроить его к де Нанси как человеку приятному, честному и женатому. Но Нанси испытывал недостаток в средствах, да и Пьеро отказывался идти к нему наотрез - беднягу все еще мучили воспоминанья о Варфоломеевской ночи и мокрой от крови рубашке Нанси. Тогда - дю Гаст сказал мне: "Изволь, я присмотрю за мальчишкой, только ничего не обещаю, я привык брать все, до чего могу дотянуться, как тебе это понравится, а?" Но разве был другой выход?..

     Потом была моя последняя ночь с Пьеро. Мальчик всегда был великодушен, и ночка была жгучей, полной клятв и уверений в любви. В конце концов, чуть живой от усталости, он сказал: "Будьте вы прокляты, сударь", - и так цапнул меня зубами за руку, что из меня вытекло стакана два крови.

    - Я, наверно, вернусь. Ты дождешься меня? У меня ведь больше никого нет, один ты.
- Да? - язвительно спросил он. - Зато у меня столько друзей и родни... Зачем вы мне сдались?

    - Я знаю, что ты меня любишь, - я вдруг смутно забеспокоился. После того, как от дурной болезни умерла Туанетта, и Ненча ушла, унося в животе моего ребенка, у меня никого не было, кроме Пьеро. - Ты ведь мне как родной.

    - Я вас ненавижу, - сказал он, покрывая меня горячечными поцелуями. Я скорей сдохну, чем вспомню о вас хоть раз.

    - Ну полно меня пугать. - Я боялся все сильнее. Чем кончится моя жизнь? Пока я страдаю от одиночества только во время редких припадков. - Нет уж, пожалуйста, останься моим, пока я не найду себе кого-нибудь другого.

    Наш Анжу, теперь уже король Польский, бросал Можирона во Франции также, как я Пьеро. "Что такое Можирон? Талисман, который приносит несчастье", - как-то сострил Дю Гаст, и наш Анри решил, видимо, что достаточно ему несчастий. Можирон всюду появлялся с красными от слез глазами, качался от горя, но жаловался только на бессонницу и головные боли. На завтра был назначен прощальный бал в честь нашего отъезда, так что это длинное и мучительное для обоих прощанье подходило к концу.

    Я зашел к Можиронам попрощаться. Сеньор Лоран встретил меня рассеянно и радушно, как всегда. Он был в трауре, и я выразил сожаление по поводу горя в их семье.

    - Честно говоря, мой милый, в траур я оделся, чтобы как-то соответствовать горестным взглядам на жизнь моего котиньки, чтобы показать, что разделяю его скорбь. Он просто в отчаянии и я тоже, хотя, с одной стороны, я бы ужасно беспокоился, что он там простудится, утонет, заблудится в лесах и, говорят, там полно голодающих медведей. Но, с другой стороны, Лу все равно готовит побег, я точно уверен. Видите ли, в трауре я почти не заметен в той ночи отчаяния, которая окружает моего мальчика, и, пользуясь этим, я слежу за ним и намедни нашел у него под кроватью котомку с сухарями. Я подложил туда еще пару теплых чулок, но все равно - разве могу я быть спокоен? Вот если бы взять такое зелье, которое погружает в сон на год или на два. Представляете, он засыпает, наплакавшись, а когда проснется, вдруг узнает, что наш добрый Генрих уже вернулся... Ведь он же ненадолго уезжает в Польшу, я уверен. Невозможно, чтобы это было навсегда, мы все его так любим... Вы не знаете, где можно найти такое зелье? наверно, у евреев? Это было бы лучшим выходом, на мой взгляд. Вчера Лу твердо сказал, что намерен уйти в монастырь. Я однажды гостил в одном аббатстве - там к столу подавали горький салат. Потом я слышал, что монахи не моются и не чистят зубы, а ведь Лу этого не переживет, нам ведь герцог де Немур каждый месяц присылает мыло из Савойи, фиалковое или апельсинное - от другого у заиньки сохнет кожа.

    Я все никак не мог понять, всерьез ли говорит сеньор Лоран или шутит. В его голосе явно слышалась насмешка, но в глазах стояли слезы. Впрочем, я получал большое удовольствие от разговора.

    - Замучил я вас своими печалями? Не обижайтесь на меня, дорогой, вы должны понять, что когда ваш единственный сын... Нет, на самом деле у меня их двое, два мальчика, но вы понимаете, что я хотел сказать... Лу у нас любимый, и если он пропадет, Тимолеон никак не сумеет утешить нас. Лу - это созданье эфира, слишком тонкая материя, слишком много души! И моя жена не переживет, если Лу и дальше будет худеть. У нее в семье был подобный случай - ее прадед тоже стал терять вес, а закончилось все тем, что как-то утром его не сумели найти в постели. Представляете, как такое прискорбное происшествие может подействовать на впечатлительную натуру? Когда Лу был малышом, жена всегда привязывала к нему ниточку, и везде находила его, как Ариадна, куда бы он не отправился.

     Все это время сеньор Лоран усиленно пил сам и угощал меня отличным рейнским.

     - Вы не заметили, кстати, что вино немного горчит? Хорошее вино всегда чувствует настроение собравшихся. Ведь говорится - не пой веселых песен печальному сердцу... Виллекье, не могли бы вы зайти к Лу, может быть у вас получится его утешить?

     Я, конечно, поспешил исполнить просьбу доброго сеньора и отправился искать Можирона. На мои крики в пустынной галерее вышел сам Лу, белый, как ряса картезианца, он поднял на меня мокрые измученные глаза, и хотел, видно, что-то сказать, но губы его задрожали.
На пороге комнаты Можирона я остановился, как вкопанный. Вся комната была заставлена и завалена куклами необыкновенной красоты и тончайшей работы. Судя по всему, их делали на заказ лучшие художники и ювелиры. Можирон пробрел прямо по этим очаровательным игрушкам, безжалостно расшвыривая их ногами, и повалился на кровать лицом вниз.

     - Какая чудная коллекция! - сказал я, осторожно пробираясь поближе к хозяину и рассматривая по дороге живописные группы кукол. Можирон повернулся на мой голос и, увидев, что я рассматриваю сценку, где целая семья сидела за столом и пила чай из миниатюрных, но несомненно фарфоровых и вручную расписанных чашек, пробормотал:

     - Пустое. Это все уже покойники. Все будут думать, что их отравил мавр, а на самом деле это я им всем подсыпал в чайник мышьяку.

     - Наверно, они здорово вам насолили?

     - Мне просто захотелось, чтобы кто-нибудь тоже умирал в муках, - пылко сказал он, но тут же опять задрожал и, схватив в охапку немыслимого красавца из слоновой кости, верно, своего любимца, спрятал лицо в его серебряных арабских одеждах и что-то зашептал ему, тяжело вздыхая и всхлипывая тихонько.

     - Как его зовут? - я присел рядом, полный странной жалости.

     - Альманзор, - тоненько откликнулся он. - У него глаза из горного хрусталя и изумрудов, живее настоящих. Он нынче пытался заколоться шпагой, но оказался слишком твердым. У него сердце из слоновой кости и он не может умереть.

     - Знаете что, полно печалиться, лучше поедемте сейчас со мной, Анжу вас, конечно, заждался, а вы тут кукол мучаете и сами мучаетесь.

     - Нет! - Можирон яростно засверкал глазами и вцепился в постель, точно я его силой волочить собрался. - Скажите ему, что я не приду, а наверно умру или еще что-нибудь.

     - Ну вот, рассердились на короля, как ребенок.

     - Я не сержусь, я совсем не сержусь, я просто жить боюсь и не хочу. Все так хорошо было, и вдруг все разом кончилось, у меня теперь никого нет.

     - Побойтесь Бога, Можирон, у вас есть отец, который вас так любит...

     - Это совсем не то, - серьезно сказал он. - И не утешайте меня, Виллекье, у меня горе глупое, тут утешенья нет.

     Тут он опять стал кусать себе пальцы и шептать: "Боже мой, Боже мой".

     - Вы нарочно себя растравливаете. Так нельзя.

     - А почему нельзя? Мне не разлука страшна - если бы все было по-другому, нас бы и тысячи верст не разлучили, но у меня ничего внутри нет, какая-то большая дыра в душе...

     Его красноречивое косноязычие, сопровождаемое трогательными и болезненными жестами, произвело на меня впечатление.

     - Вам надо повзрослеть, - единственное, что я мог посоветовать бедному Можирону.

     - А он мне не велел, - сказал Можирон со слезами о польском короле. - Я обещал, и все равно сдержу обещанье, как бы он ко мне не относился, потому что мне только и остается, что быть верным до смерти.

     Но он, конечно, все же пришел на бал, и я присутствовал на комическом и рвущем душу прощании Анжу с Можироном, и удерживал за тончайшую талию Рене де Шатонеф, а она, визжа, проклиная и вырываясь со звериной силой, ударила кулаком по огромному блюду апельсинов, и оранжевые плоды раскатились по шахматному полу, стуча, как кегли. Пьяный Анжу, тоскуя, цитировал греческих поэтов: "Наш жребий выпадет, и вот он - в вечность изгнанья челнок перед нами..." Дю Гаст, наклонившись к самому уху, спросил:

     - Зачем ты едешь в Польшу, Виллекье?

     - Мне любопытны варвары. Причем, я люблю варваров в штанах. Дикари, расхаживающие без штанов, мне мало интересны - они слишком наивны, слишком чисты, что ли, а их мирные настроения, боязнь стихий и врожденная справедливость - все это мне чуждо. Природа меня не волнует, в пейзажах мой взгляд может привлечь четкий силуэт виселицы или яркий платок крестьянки в поле. Хотя на самом деле я люблю травы и цветы, которые живут, но не движутся, и зверей, которые живут, движутся и не мыслят. Людей я люблю меньше, но любопытны мне только они. А поляки мне особенно интересны - уже умеют говорить и обманывать по-человечески, но сколько звериного и яркого еще в них осталось... Впрочем, еще с большим удовольствием я бы поехал в Турцию или в Россию. Понимаешь...

    Я соколиной тешился охотой,
    Пытаясь сбросить ношу безразличья.
    Стремглав летало сердце, мысли клича,
    За облака, освободясь от гнета.*

----------------------------------------------
* О деревня! когда увижу тебя? (Гораций)
* Хвала Тебе, Господи, за сестру нашу Смерть, ее же никто из живущих не минует.
* стихи Карла Орлеанского