XIV

          Таким счастливым Алексей не был никогда.

- Вот для чего, вот для чего, черт возьми, живут люди! Вот для чего они все это терпят и цепляются за жизнь! Да и Господи, что же тут терпеть?! Все эти неприятности - они ничтожны, а  счастье так велико! Необъятно! И этого я лишал себя всю жизнь? О как это глупо, о как это страшно глупо! Но теперь!… теперь все будет по-новому. Теперь буду новый я, и будет новая жизнь, и, главное, теперь будет она! Та, самая для кого я буду жить! Разве можно жить для одного себя?! Нет этого нельзя, это низко, подло, я всегда это ненавидел! Боже, какая она хорошая, добрая и главное, какая она красавица, ну, что, что она во мне нашла?! Что увидела? Ведь во мне совсем ничего нет! Ведь я всего этого не заслужил и не заслужу! Ведь я гадок, подл, я трус, я ничтожество и… и делал такие мерзости! Ведь теперь и  Наташа… Что я с ней сделал? И что еще придется сделать?… Как ей сказать?! А сказать надо. Надо обязательно. Я знал, я еще тогда знал, что поступаю гадко, мерзко, но все равно поступил! Как же иначе?… Ну да ведь, тут не только я виноват - это она все начала, а я не хотел совсем. Совсем, почти…
Боже как я счастлив!

           Но вот Наташа… да… да и Бог с ней! Как-нибудь утрясется… я ей скажу… я ей все скажу. Но попозже… не сейчас. Надо выбрать время, встретится… или может лучше по телефону? Или может письмо ей написать?… какой там у неё ящик? А вообще можно и смской…
Да, - чем короче, тем лучше. Просто напишу, объясню, что я во всем виноват и что я ошибся, (я всю вину на себя возьму, я конечно виноват, и она виновата, но я всю вину на себя возьму - так ей легче будет). Да и ей лучше жить дальше и без меня. Ведь она такая добрая и такая хорошая, она поймет, не сразу но поймет, ведь мы друг другу не подходили и… и…

          Неожиданно какой-то звон дребезжащей молнией вонзился ему в мозг. Ворошилов очнулся. Он лежал у себя в комнате на своей старой кровати. В коридоре звонил старый советский телефон с номерным диском. Это была она. Она несомненно. Мертвый груз от которого надо избавиться. Сейчас. Сию минуту. Это то единственное, что он еще может сделать: честно сказать, что не любит, что изменил, что уходит к другой. Слова эти очень легко укладывались в голове.

- Приветик, Зая! - услышал он нежный любящий голос - мы куда-нибудь сегодня пойдем?
Ворошилов молчал.
- Алло? Ну чего ты? Скажи - не стесняйся. Ты устал? Скажи и я приеду - у меня сегодня настроение просто замечательное - энергия так и бьет - петь хочу, танцевать хочу! И вообще открывай уже дверь!
- Какую… дверь - закашлялся от неожиданности Ворошилов.
- Входную. Какую же еще? - Засмеялась Наташа и позвонила.
- Привет - проговорил Ворошилов рассматривая девушку. «Какая же ты тут лишняя, ненужная» - с неприязнью подумал он - Привет Наташа. - Кривая улыбка играла на его губах. Он отвернулся. Бог знает что бы он дал сейчас, чтобы она не видела его лица. Он улыбался и не знал, не умел перестать. Нервный смешок вздымался и клокотал у самого горла, готовый взорваться, вырваться наружу.
- Что с тобой? - пристально вгляделась в него девушка.
- Наташа нам надо разойтись - вдруг спокойно, почти равнодушно проговорил Алексей - Ра-зой-тись - еще раз задумчиво, по слогам повторил он.
Наташа испуганно заморгала глазами, губы её дрогнули.
- Как?… Зачем?… - почти прошептала она.
Алексей не выдержал и расхохотался.
Наташа побледнела.
- Нет! Нет-нет! Ты шутишь? Пожалуйста, скажи: ты шутишь - проговорила она слабо и доверчиво улыбаясь. - Ты меня так напугал… Ты же знаешь, какая я глупая - я всему могу поверить, ведь ты пошутил, правда, да? Пошутил?
- Нет. Не пошутил. Совсем. Я тебя не люблю. Я люблю другую. Я ухожу от тебя. К ней. - Он словно бредил.
 
          С самого начала разговора он старался не посмотреть на Наташу - а все куда-то мимо неё - то в сторону, то на стену. Однако голос его был четким и бесцветным и улыбка по прежнему играла на губах.

          Наташины глаза на мгновенье потускнели и наполнились было слезами, но она вдруг сделала над собой какое-то ужасное усилие, пошатнулась, чуть не упала, но удержалась на ногах ухватившись бледными пальцами за дверной косяк. Она подняла свои теплые карие глаза; со страхом и надеждой она всматривалась в его лицо пытаясь найти в нем хоть малейший намек на чувство, но на неё смотрела лишь бледная смеющаяся маска с чуть тронутыми счастливой розовой краской щеками. Затем и она исчезла.

          Ворошилов не испугался обморока. И наверно удивился бы если бы Наташа не потеряла сознание - слишком хорошо он успел узнать и понять её. «Они же все как на ладони, если не еще проще» - думал он рассматривая её побледневшее до синевы лицо - «Не притворяется ли? Нет, кажется нет…» - «А все-таки как я держался с ней - холодно, жестко. Как настоящий мужчина».

          Он перенес девушку на кровать, сходил на кухню, набрал воды, но та не потребовалась - Наташа уже пришла в себя.

          Сидя на кровати она молча смотрела на какую-то точку в стене.
          В последствии, в сентиментальные минуты, Ворошилов с беспокойством вспоминал этот Наташин взгляд. Даже когда уже все улеглось и отцвело, из всех событий, в его памяти яркой краской словно дорисовывал кто мельчайшие подробности. Чудилось ему, что она смотрела именно так и именно в ту самую точку, в которую смотрел он и сам, ему казалось, так недавно. И все это, несмотря даже на то, что остальное время он очень помнил, что никакой «этой» точки никогда и не было - уж по тому одному что не было в его случае.

- Наташа… - позвал он, стараясь, что бы голос его звучал сочувствием - та повернулась и слезы словно сквозь треснувшую скорлупу брызнули у неё из глаз.
- Ты прости меня, пожалуйста. Прости. Я знаю, какую я сейчас мерзость сделал и совсем не за то прощение прошу - страшно сказать - ведь мне за это и не стыдно… - он усмехнулся - Да ведь и ты сама не простишь, и не сможешь. Я бы на твоем месте не простил.
- Ты меня вот за что прости - за другое, за то, как я тебе слова эти сказал. Вот за это действительно я прошу. Я ведь, наверно, и мог бы сам с собой справиться, если бы очень захотел, но это словно дефект какой-то, словно уродство у меня в сердце - не могу я других людей жалеть. Сопереживать не умею. Я ведь тебе говорил уже. Еще тогда, тогда, помнишь? Про того алкаша, как в той книге, что в мороз в сугробе лежал и которого я там и оставил. А ты помнишь, что ты сказала? Ты со мной не соглашалась, ты не хотела соглашаться и все спорила - что это у меня что-то другое, что это не бесчувствие совсем. Ты тогда так и не выдумала что. И ты тогда соврала - решила или думала меня утешить и соврала. Да ведь признайся: не для меня - а для самой себя ты обманывала. Тебе надо было в своих же собственных глазах меня оправдать, поверить, что я хороший, иначе как же? Помнишь как ты шептала, что тоже не пошла бы и то же не позвонила? Помнишь? Я все помню. И все знаю. Знаю: ты бы все сделала, что надо - и кого надо бы вызвала и может сама бы в сугроб полезла доставать. Да и что этот мужик - это так… Но и тут уже, разве ты не понимаешь, не понимаешь какая это колоссальная разница? Совесть - это Бог, ну а если у меня её нет? Это Равнодушие… Во мне ни Бога, ни души нет, я словно выкидыш, только вот жить остался. Ууу… да с мужиком разве история? Разве пример? Нет - это так, это - ерунда. Вот я тебе сейчас настоящую историю расскажу - этой уж я никому не рассказывал, да и наверно не расскажу. Только тебе. Но и ты пожалуйста не думай, что я это сейчас тебе на зло выдумываю, или чтобы что-нибудь там доказать. Не думай и того, что такие гадости рассказывая хочу облегчить тебя, чтобы тебе было проще от меня отказаться: мне самому ведь все равно пойми это. И пойми что это-то самое ужасное во всем этом и есть.
Он вздохнул и отвернулся. С минуту они помолчали.

          Я вот понимаю, я всегда понимаю, - заговорил он тише и тверже - что надо самое нужное сказать, самое главное. Что вроде и момент такой подходящий… Так поверишь ли? Я, мало того, что не умею, и что сказать мне нечего - я  н е  ч у в с т в у ю совсем, что это надо. Знаю только что полагается. В каком-нибудь фильме подсмотрел, или прочитал там у кого-нибудь, так вот теперь комедию ломаю. Но ты все равно меня теперь послушай. Послушай, ведь я больше ничего не скажу, и больше и драгоценней этого нет у меня ничего.
У меня сестра умирала. Очень это давно было. Еще тогда в детстве я понял, очень хорошо понял, что я недоделанный. Что чего-то во мне не хватает. Помню ясно как день. Ты слушай, слушай - не отворачивайся. - Он схватил её за руку, ища её глаз своими. - Сестру мою Леной звали, Леночкой. Очень она ко мне тянулась - всюду хвостиком за мной ходила и все что я приказывал - то она и делала. У меня в жизни никогда промежутков не было: либо меня боготворят - либо за мерзость считают. За мерзость конечно чаще. И очень правильно, очень. И я вот еще что заметил: люди редко, в таких случаях, ошибаются. Если где в каком обществе есть изгой, которого не любят и над которым все смеются, так знай - это дрянь-человек: он того стоит, весь со всеми своими потрохами. Редко у кого из них сердце хорошее. У тех у кого хорошее - тех так не обижают.

          Ну да это ландо - я тогда этого ничего не понимал и не думал ничего, но в голове у меня вот что твердо село: если она, сестренка моя, мною так доведена, что мне всю себя отдает и мою волю выше своей ставит - то это не только надо и правильно и хорошо, а что иначе и не будет и быть не может. И что следовательно я ей помыкать могу, как мне только захочется. Я слабый, Наташа, я очень слабый - а слабому власти не давай - он тиранить станет.

          Леночка умерла. Но не сразу. Она долго умирала. Очень долго. Я так думаю, что под конец, она не смотря на свои 5 лет, и сама рада была, что умрет и что её больше не повезут и не будут мучить. И так это все шло - день за днем: она плакала и кричала, а я смотрел на неё и мне было только противно. И еще страшно. Но страшно не того, что ей больно, что мучается и что наверное умрет, а страшно что узнают. Узнают что опухоль эта у неё именно там, именно в том самом месте куда я её палкой ударил. Это в деревне было. Она хотела играть со мной, а я почему-то не хотел и прогонял её, а она все не шла. Она ко мне ручонки свои тянула. Тогда я взял грязную палку, знаешь? с гвоздем, и ударил. Очень сильно.

          Она тогда даже не заплакала а смотрела на меня с открытым ртом. Ей все никак не верилось, что её старший брат, её Бог может бить её грязной палкой!
Она потом так и не призналась откуда у неё синяк. Она и болела и кричала по ночам от боли - а я боялся и ненавидел её. Я ждал - я каждую минуту ждал, что она все расскажет и что все узнают, что я сделал. Мне теперь уже кажется, что она так ничего и не поняла, она такая маленькая была… Но тогда, тогда я думал, что она молчит нарочно чтобы меня помучить.

          И вот когда она наконец умерла - я все никак не мог в это поверить. Я тайком бегал в её комнату трогал и щипал её мертвую руку и все мне чудилось она притворяется, смотрит на меня из под опущенных век: «Что, дескать, ты еще с со мной сделаешь?».
И вот её положили в гроб и поехали на кладбище. А я все следил,  все ждал, и все боялся, что она вот-вот оживет: встанет в своем белом покрывальце и молча обвиняюще покажет на меня своим пальчиком: «Вот он! Вот он стоит! Вот кто виноват! Вот кто убил меня!».
И ведь знаешь, что здесь самое смешное? Все это почти так и случилось.
Время было где-то после обеда. Помню мы стояли на кладбище у могилы и меня подвели чтобы я в последний раз поцеловал её. Да и не её, а эту ленту у неё на лбу. Туда все целовали и мне было противно и её мертвой и их мокрых и слюнявых губ. До того противно, что я вырвался и убежал. Но не далеко: шагов на двадцать, так что хоть и в стороне но что б все своими глазами видеть.

          Гробик, наконец, опустили в землю. Моя мать очень плакала и рвалась туда, да и все плакали. И вот тут я скорее почувствовал, чем увидел: что-то как бы произошло… Я увидал лопаты и пошел к самому краю могилы. Очень мне нужно было увидеть, убедится, что её действительно закопают. И я стоял и смотрел как исчезает гроб, как все надежней и крепче хоронится моя тайна.

          И вот когда могильщики в перемазанных сапогах начали топтать и утаптывать яму вровень с землей - только тогда наконец я почувствовал облегчение.
И вот тут то я и испытал такой ужас, которого никогда еще не испытывал. Стал я замечать что люди вокруг меня один за другим сначала скользят по мне взглядами, отворачиваются и вдруг, словно что-то осознав, оборачиваются и… и снова смотрят. Но уже не привычно - тупо и рассеяно а пристально и напряженно и с удивлением. И все больше и больше, один за другим. Все.

          Знаешь, что такое кошмар наяву? В него поверить сложно. Сложнее чем во что бы то ни было. Ты хоть боишься его, но не по-настоящему, а понарошку. Ты себя каждую минуту убеждаешь и сознаешь: «Это невозможно. Этого не случится. Это нервы и воображение». И вот тут он и происходит. И все кругом становится словно ненастоящим, словно во сне. Ты до того не веришь в кошмар, что в самой реальности сомневаться начинаешь! Хочешь проснуться, прийти в себя а не получается и только тогда ты начинаешь по-настоящему сознавать…
          Я стоял и улыбался.
          Как мать мне один раз, уже потом… после этого кричала в истерике: что счастливо улыбался. Может и действительно счастливо. Уж с облегчением-то наверняка!
И это еще тогда! Еще тогда, понимаешь? В 7 лет! В другое время ты бы сказала, что я тогда перенервничал или еще какую-нибудь глупость в этом роде. Нет. Я все отчетливо помню и даже теперь. Я много потом думал. Я внимательно следил за собой. Я проверял. И вот что я понял про себя. Первое и главное: я урод. И простой, и моральный. Жалеть других не хочу и не умею. Страданий чужих не понимаю и не принимаю. А до того как с тобой зажили - знал только два состояния: злость и апатию. Вокруг меня умирали люди, уходили друзья, хотя этих, считай что и не было. А мне было все равно. По-настоящему. Не со злобы не с гордости и не с чего другого. Просто. Без всяких эмоций. Запомни это. Заучи.

         Я ведь мог бы тебя уверять, что ты найдешь другого, лучше меня. (Уж после такого - любой будет лучше). Или что ты меня забудешь. Что снова будешь счастлива. И прочее и прочее. Но я в это сам не верю. Я ни во что не верю. Не испытываю такой потребности. С тех самых пор не испытываю. Ну что ты на меня так смотришь? Пойми, нет и не может быть такого Бога, который бы так легко одного ребенка убил, а второго покалечил и с гнилью в душе жить оставил! Как, дескать, он изворачиваться будет? Как корчиться, и как живым будучи и среди людей - у всех на глазах подыхать? Нет, я вот тебе по-другому сейчас объясню. Что я? Я чужой человек, да и соврать могу. Но даже если бы ты мне и верила, как самой себе - и тогда бы не поняла. Но тебе на тебе самой же это покажу. Слушай!

          Ты всегда будешь меня помнить. Всегда. Уже по тому одному, что гаже и подлее с тобой никто не поступал. Ты будешь мучатся и жалеть, что не вышло иначе. Так ваша глупая бабья природа устроена: кто с вами хуже - за тем вы на брюхе ползете. А кто вам любовь и внимание - того вы не цените и за ничто считаете.

          А меня ты будешь помнить. Будешь. Особенно вот это - Алексей рывком вскочил на ноги, заглянул Наташе в глаза, усмехнулся и вдруг с размаху отвесил тяжелую мужскую пощечину прямо в мокрую от слез Наташину щеку.