Музыкальная история

    
Мой второй визит в Вену, как и следовало ожидать, оказался разительно не похожим на предыдущий. Первый – эмиграционный, около четверти века назад, кроме общего шока, который можно описать словами «живут же люди!», других впечатлений не оставил. Было страшно, безденежно и, если совсем честно, вообще не до впечатлений. Впереди маячила новая жизнь для меня и моей семьи, и на мне лежала ответственность за то, какой она будет.
В этот раз Вена показалась мне одним из прекраснейших городов мира, и я, 
подобно одному из моих предков сразу и бесповоротно влюбился в нее. Еще до первого посещения город этот не был для меня terra incognita, незнакомой точкой на карте, подобной сотням и сотням других. Я много знал о Вене из семейных преданий и лишь не мог представить себе, что все превосходные степени, в рассказах о ней не были преувеличением! Город так красив,  что хоть бери плату за въезд. Я бы брал. Не понимаю, как венцы упустили такую возможность, тем более, что во всех остальных случаях они своего не уступают? Но, как ни странно, платить не жалко – за свои деньги всегда получишь то, что объявлено, плюс идеальный порядок. Другие люди – другие нравы!
Древность и современность соседствуют здесь на каждом шагу, и в каждом случае это почти всегда совершенство, вершина человеческого гения: готика церкви Мария ам Гестаде середины двеннадцатого столетия, либо вилла Вагнера, классический образец арт нуво. Все прочие архитектурные стили в этом временном промежутке представлены в лучшем виде и в таком количестве, что приезжий, идя по улице поневоле вертит головой, как в музее. Впрочем, Вена и есть музей, музей под открытым небом, и один из лучших из всех, что я когда-нибудь видел.
Город чист настолько, что трижды подумаешь прежде чем выйти на прогулку с жареными семечками в кулечке. (Откровенно говоря, не очень-то и хотелось. За годы эмиграции я чуть поотвык от этой благородной привычки.) Даже нищие, которых здесь тоже не мало, одеты благопристойно. Во всяком случае таких грязных и оборванных экземпляров, каких полно в Америке, я не встречал. Тысячи собак самых разных пород чинно гуляют на поводке со своими хозяевами. Но странно, следов того, что можно было бы назвать их  негативным вкладом в общую чистоту и порядок не увидишь нигде. Любой человек, ведущий пса или, если угодно, ведомый им, непременно держит в руке нечто вроде лопатки, полиэтиленовый кулечек в кармане и при необходимости подбирает с тротуара все до крупицы. Вена, которая по красоте соперничает с Парижем, по чистоте безусловно стоит на порядок выше. Кто нибудь может  возмутиться – Париж светоч культуры и колыбель западной цивилизации! Никто не спорит. Только в совсем недавнем прошлом ходить по его улицам следовало очень расчетливо, вымеренными, осторожными шажками, время-от-времени отпрыгивая в сторону, как делают дети, играя в расчерченных на асфальте классах. Можно было и не придерживаться этих правил, но тогда надо было быть готовым к весьма неприятным последствиям.
Этих проблем нет и в помине в Вене. Здесь любой человек, местный или приезжий может без страха разогнуться и не вглядываться, как сапер на дорогу у себя под ногами.
            Но вот, что мне показалось и вовсе не потому, что хотелось к чему-то придраться. Одно маленькое, едва заметное «Но». Мне почудилось, что в той несомненной красоте и роскоши, которые присутствует здесь во всем, что прежде всего бросается в глаза, когда приезжаешь в новый для себя город, есть некоторый перебор. Я имею в виду городскую архитектуру и скульптуру. Широкий, как площадь кольцевой бульвар Ринг, опоясывающий старый город, застроен в Х1Х веке буквально в ряд величественными дворцами всех, без исключения высоких стилей: барокко, классицизма, готики и ренессанса. От сквера Марии Терезии они так и тянуться на восток в этой последовательности. Каждое из зданий, взятое в отдельности прекрасно, вместе - вытянутая цепочкой чересполосица стилей.
Город  густо, как приусадебный участок картошкой, там на далекой родине, засажен памятниками. Монументы высятся на каждом перекрестке, а перекрестки улиц нарезаны, как будто бы специально для того, чтобы взгромоздить туда очередную статую. Кроме композиторов, гордости Вены и непременных императоров, везде и всюду - невиданные по размерам конные и пешие памятники блистательным полководцам. Блеск исходит от мундира, орденов, иногда - бронзовых знамен, рвущихся по ветру, но многие имена ничего мне не говорит. Ну ладно – Лаудон, Радецкий, принц Евгений, Эрцгерцог Карл... Но откуда взялись другие? Сначала мне было от этого несколько неуютно, я полагал, что знаю историю войн Священной Римской Империи. По мере того, как расширялось мое знакомство с городом и появлялись все новые и новые бронзовые генералы на лихих конях, или в пешем строю, это начало уже раздражать. Стало казаться, что монументы призваны создавать полководцев, а не напоминать о них.  Позже, уже вернувшись домой и еще раз перечитав то, что смог найти, по поводу войн Габсбургов, я кажется сообразил, в чем дело. Я принял придворный мундир за военный. Чтобы носить мундир и ордена совсем не обязательно быть  знаменитым воителем. Ордена за услуги во все времена сыпались гуще, чем за заслуги.
Все или почти все генеральские памятники, независимо от исторической значимости личностей, которым они посвящены, смотрятся совсем неплохо. Здесь нет загадки - надменный имперский стиль к лицу любому из них. Как ни странно, в этом же ключе отлит и памятник Бетховену в кресле на высоком постаменте. Суровое лицо, тяжелый давящий взгляд человека в несчастье. Нехватает только мундира, тогда его легко можно было бы принять за одного из тех, начисто обойденных удачей генералов, которые, не пробившись к славе на поле боя, искали закрепиться в бронзе и памяти потомков по дворцовому ведомству.
Между тем, скульптор ни на копейку не погрешил против истины. Люди, близко знавшие Бетховена, его современники, утверждали, что большего мизантропа еще не рождала земля. Таким он и изваян. Сходство с известным портретом – выше всякой критики. Несомненно, мрачность – очень важная черта характера обычного человека, зачастую определяющая, но так ли она важна, когда речь идет о творце? Я не могу припомнить, чтобы это как-то повлияло на музыку Бетховена. Музыку светлую как вода в ручье.
Мои туристские будни были под завязку наполнены беготней и строились таким образом, чтобы успеть увидеть все, что рекомендовалось многочисленными бедекерами. Упаси Бог, что-нибудь упустить. Но куда бы меня не забрасывало по утрам, если можно так сказать - в первую смену, к часу дня  центростремительная сила регулярно выносила меня к собору Св. Стефана, исторический центр города и его жемчужину, где я в небольшом, но уютном ресторанчике съедал свой ланч. Обычно это был шницель, очертаниями и размерами напоминавшим небольшое облако и салат из помидоров.
Настоящий венский шницель, не дешевая поделка множества дрянных харчевен, которыми запрудили город то ли турки, то ли палестинцы, черт их разберет, – тоже произведение искусства и не только на взгляд застарелого чревоугодника, каковым я, несомненно, являюсь. Настоящий шницель - это всегда маленькое чудо, кулинарная поэма в золотистых тонах картин Климта. Мягкий и сочный, его небесный вкус до сих пор преследует меня, унылого пожирателя хорошо прожаренных стейков в кафетерии напротив моего оффиса! И пиво тут же, баварское или чешское пиво в тяжелых, глиняных кружках, шницелю - в цвет и так дополняет на вкус! Если Боги чем-то перекладывали нектар и амброзию, то это, ручаюсь, был венский шницель. Естественно, под пиво. Когда его приносит пожилой мальчик в белом кителе и круглой шапчонке, подвязанной с шиком под нижней губою, как каски морских пехотинцев, и не на тарелке, нет, а на огромном блюде, во всю его ширину, а в длину он еще свисает с краев пальца на два-три, сначала всегда пугаешься и думаешь, что смолотить его живому человеку так же не под силу, как повторить двенадцатый подвиг Геракла. Но в процессе еды приходит  второе дыхание, имя которому жадность, и тогда точка зрения нередко меняется.
 Закончив ланч, я тяжело вставал, кое-как перемещал свое, ставшее не совсем послушным тело, шагов на тридцать к центру пешеходного бульвара, где во всю его длину были расставлены столики, садился и, отдуваясь и пыхтя от пережору, усердно переваривал, оттягиваясь час, или полтора кружкой-другой пива. Это был, как тихий час в детском саду, недолгий, полуденный отдых душе, запыхавшейся в бесконечной беготне и поисках новых и новых впечатлений. Время от времени глаза мои непроизвольно закрывались на несколько, как мне казалось секунд, и тогда, в чуть затуманенном пивом сознании, начинали мелькать образы друзей детства, приятелей и знакомых более поздних лет, женщин, которых  встречал в жизни. Стоило их открыть – вокруг чужие, незнакомые люди. Лениво перебирают ногами малоодетые из-за жары женщины, зачастую хорошенькие, но, к сожалению, не те. Впрочем, может быть и лучше, что не те. Те, которые те, через столько лет неверное тоже далеко не те. Да и я не тот.
По такой вот схеме строились мои венские утренние и полуденные часы. Но сегодня, в субботу, все было иначе. Вокруг, в самой непосредственной близости, шаталась такая уйма понаехавшего черт знает откуда люда, галдящего на всех языках мира, что было не до сна. Следовало не хлопать ушами, а держаться настороже, время от времени прижимая локоть к телу, чтобы избежать толчка и не схлопотать по зубам собственной кружкой.
В конце-концов я озверел. Из-за шума, у меня вконец испортилось настроение и разболелась голова. Надо было сбежать от давящего, монотонного гама, затоптанного туристской толпою любимого места отдыха куда-то подальше. Как можно дальше, отсидеться где-нибудь в тишине, очухаться и придти в себя. И сделать это срочно, не откладывая, иначе пропадет большая часть дня, на который не далее, как вчера было расписано столько планов.
Согнанный, как петух с насеста, я побрел наугад по улице Грабен и несмотря на тоску, бульканье и тяжесть в желудке держал себя как истинный зевака. Вертел головой по всем четырем сторонам света и, прочно поверив в незыблемость немецкой аккуратности, не обращал ни малейшего внимания на асфальт у себя под ногами. 
Вдруг случайно бросив взгляд наверх, где поперек довольно узкой улицы, в которую переходит широченная Грабен, был переброшен транспарант с каким-то замысловатым сообщением, я раскрыл рот варежкой и стал ходить кругами под вывеской. И сразу же поплатился. Откуда ни возьмись, солидная куча собачьего дерьма оказалась на моем пути прямо перед носом, и у меня не осталось и малого шанса обминуть ее. Сперва я не поверил своим глазам, затем не обращая внимания на прохожих, взвыл, как пароходная сирена, оглашая тихие бюргерские окрестности соответствующим  текстом по-русски. Надо же было такому случиться, нашелся единственный выродок среди аккуратного и чистоплотного народа и мне выпало особое счастье заочного знакомства!
На вывеске среди довольно короткого текста на немецком, в котором я ни бельмеса, два слова не вызвали у меня вопросов: антиквар Шмукс. Было из-за чего разволноваться.
Кому-то, вероятно, это покажется смешным, но я, человек мнительный и суеверный, не сомневаюсь, что имена обладают некоей мистической силой. Природа этой силы мне не совсем ясна, или точнее, совсем неясна, но, может быть, здесь действует некий принцип животного магнетизма – одни притягивают добрые дела, другие – наоборот. Гипотеза, которая с одной стороны не имеет никакой базы в естественных науках, зато с другой - крепкую руку в языкознании и находит полное одобрение в одном из разделов лексикологии, который носит название ономастика. Не могу не сказать, что в моей жизни и жизни моих друзей было немало случаев, подтверждающих это странное свойство. Например, знакомство с  женщиной по имени Эльвира, помимо обещанной именем испанской страсти и потому, можно сказать запланированной, принесло еще и неожиданные барыши в размере трех рублей. Их я, возвращаясь со свидания, нашел на улице. Ни до, ни после такая удача меня не посещала. А вот знакомому моего приятеля, Валере из Денвера, повезло значительно меньше. Его фамилия вполне нейтральна, поэтому я ее даже не называю. Но он встречал своего сокурсника из России по имени Минька Чумак, приехавшего с женою на побывку. Выпили, потом еще и еще. Валера пригласил жену Миньки на танец, оступился на ровном месте в своем же доме и повредил ногу. Друг, вызванный на подмогу, с помощью Миньки погрузил его в свою машину. Понеслись в госпиталь. На перекрестке их машина впилилась в другую. Все участники скоростного заезда, исключая Миньку, получили легкие сотрясения. Валера месяц ходил на костылях, его друг оплачивал ремонт двух машин.
 -Чтоб ему было не проехать мимо Денвера? Откуда он взялся, сучья лапа? Откуда вообще такие берутся? Приперся без предупреждения и враз искорежил налаженный быт двух домов,- рвал криком телефонную линию моего приятеля, Валера.
-Почему, без предупреждения? А Чума на оба ваших дома? Меркуцио, помнишь? Что, если он имел в виду твоего Чумака?
-Шутки у тебя боцманские. Не смешно, да и не до смеха мне.-
-Отчаяние и боль, которые слышалась в его голосе за тысячи миль дали мне понять,- рассказывал приятель, что тому не до шуток.
-У меня не хватило духа сказать, что во многом здесь была его вина.  Черт его дернул вытанцовывать Чумачку. В лучшие времена у нее не было ни рожи ни кожи. Разве, двояковыпуклая жопа. Не в смысле выпуклая в обе стороны, а двойной, как минимум, крутизны. Или кривизны. В общем, нечто выдающеесе. В смысле - мерой отклонения от вертикали, а не качества. Что до истинных любителей дамских прелестей, даже они порицали ее за излишнее усердие. Я же всегда подозревал, что у нее не все ладно со вкусом. Но были и такие, что одобряли. И Валера тоже грешил...-
Но сейчас говорить об этом было и жестоко и не к месту. Его боль делала его правым. 
Когда-то один старый еврей, основоположник теории, ныне не модной, утверждал, что кровавые трагедии истории повторяются в виде фарса. Он был тоже прав.
Это только несколько примеров из ряда, который я легко могу продолжить.
Фамилия Шмукс ассоциируется в моем сознании с чем-то скользким, изворотливым, как змея, с холодной кровью и непобедимым стремлением к подлости. (Вероятно, подсознательно это идет от shmuck – расхожего американизма с корнями в идиш. Несмотря на иноземные корни, слово «шмак» понятно каждому. Оно включает в себя все перечисленные черты характера, а также много других, столь же необходимых для дружеского общения.) Я не берусь даже представить себе, какие коврижки могли бы заставить меня добровольно завязать деловые, или иные отношения с обладателем такой фамилии. Даже на почве любезного сердцу антиквариата. Человек, которого так зовут, полагал я, непременно разжует неосторожного, как спелую сливу, съест мякоть и выплюнет косточку. Нетушки, от этих людей, или мест, где они обитают следует держаться на почтительном расстоянии!
Признаться, я сразу не понял всей серьезности предупреждения и, кое-как отчистив туфлю на очень кстати, оказавшемся рядом газоне, пошел дальше. И буквально через сотню шагов наткнулся на другую малопонятную вывеску на стене дома, которая тоже, по всей вероятности, предлагала услуги. Но чьи? Маклера Шнокса! Это уже было чересчур. Два таких типа практически в одной точке пространства и времени давно должны были превратить внешне тихий, благополучный квартал в самый настоящий притон. Тут до меня наконец дошло, что дерьмо оказалось на моем пути не случайно. Что же это, как не гнусные штучки Шмукса-Шнокса? Теперь у меня не было сомнений. Но вот вопрос, смогу ли я отделаться только этим? Оставалось надеяться, что их магическая власть не простирается далеко.
Не то, чтобы в панике, но и не задерживаясь излишне, я повернул налево в первую же поперечную улицу и пошел, не оглядываясь. Минут через десять она неожиданно вывела меня на величественную и изумительно красивую площадь у венской оперы. Здесь я надеялся отдохнуть и придти в себя. И не сразу понял, что уйти не удалось. Меня уже ждали.
Я заметил его издалека. Трудно было не заметить. В этот, если не то, чтобы пасмурный, то какой-то воробьино-серенький день, с небом, затянутом сплошными белыми облаками, его костюм сиял, как доспехи Ахилла под солнцем Илиона. На нем были надеты:  малиновый камзол с кружевами, короткие зеленые панталоны с пряжками у колен и белые чулки. На голове - парик с белыми буклями, в руках – нотная папка. Среднего роста, коренастый,  лет 20-ти – 25-ти. Я подошел поближе, остановился шагах в пятнадцати, закурил и, стараясь не выглядеть назойливым, стал разглядывать его.
-Моцарт, ну вылитый Моцарт, - решил я и, не дожидаясь сольного концерта,  чуть было не начал апплодировать:  – Видимо, специально наняли торчать здесь памятником, у театра, с которым так связано его имя.
Я нисколько не удивился. Моцарт для Вены – это решительно все, ее главный идол, веселое неумирающее божество. Рестораны, кафе, ликеры, конфеты и еще, всего не перечислишь, носят его имя. При нем уходят в тень такие величественные фигуры, как Бетховен, Шуберт, Брамс, которые жили и работали тоже здесь, в Вене. Не лучше дела у Вагнера и Листа. Может быть, в толпе соискателей на любовь венцев чуть более, чем все они, преуспел Штраус-сын. В городе, где количество гигантов на душу населения может поспорить с Флоренцией эпохи Ренессанса, легко затеряться тем, кому случилось родиться чуть поменьше.
Все же живой памятник – явление новое, мною еще не виданное. По мере того, как я наблюдал за ним, выяснилось, что его стояние имееет некий, еще не ясный для меня практический смысл. Что-то тревожило его, держался он заметно нервно. Время-от-времени обращался с какими-то вопросами или предложениями к прохожим. Чаще всего те отмахивались и спешили дальше. Другие останавливались, как видно из вежливости, в течение нескольких секунд слушали его и уходили тоже. Тут он заметил меня, мгновенно засек и, не обращая больше внимания на нелюбознательных прохожих, подошел, застенчиво улыбнулся и сказал на хорошем английском:
-Добрый день, сэр. Я счастлив приветствовать вас в моем прекрасном городе. Простите за назойливость. Если вы не очень спешите, позвольте мне задать несколько вопросов? Что-то вроде интервью. Всего одну-две минуты, сэр.-
Бог знает, почему и по каким признакам он выбрал из толпы именно меня. Не берусь угадывать, но в его словах и тоне слышалась бездна почтения, и это решило дело. Я кивнул.
-Надеюсь, вам нравится Вена? Что именно в ней? Видите ли, я только начал заниматься этим бизнесом. Ваши ответы могли бы помочь мне найти правильный подход и привлечь клиентуру.-
После многих лет жизни в Америке такое начало беседы с незнакомым человеком сразу же дало мне понять, что он коммивояжер и не прочь продать нечто ему не нужное, а высокий слог указывал, что это коммивояжер-интеллектуал. Что ж, бывает и такое. Меня не очень беспокоило, что незнакомец (я мысленно окрестил его Моцартом) будет пытаться навязать мне свой товар. Я был уверен, что отобьюсь. Другая мысль буравила меня:
 -Откуда, ну откуда он узнал, что я американец?-
Уже не впервые  в моих путешествиях по Европе меня каким-то непонятным образом вычисляют и помещают в англоязычные иностранцы. Не понятным потому, что место, в котором зацепили сейчас, было в равной степени деловое и туристское. Я не успел произнести ни слова. Никаких акксессуаров, выдающих туриста, как-то путеводитель, видео или фотокамера со мной не было. Ну что ж. Тем более приятно. Значит это мне не кажется, есть, есть в моем лице врожденное, бросающееся в глаза благородство прямых потомков пассажиров  Мэйфлауэра. Или же, лощеный британский аристократизм. Казалось бы мелочь, но как приятно! Говорю совершенно искренне, без тени шутки, И еще было очень лестно, тоже не последнее чувство, потому, что кто-то впервые за всю мою жизнь, испросил у меня, у меня, человека, которого мог облапошить даже самый ленивый, совет в плане ведения бизнеса.
-День добрый, буду счастлив помочь вам, если это в моих силах, - ответил я, почему-то подхватывая возвышенный стиль его манеры излагать, - я уже здесь больше недели, и все эти дни прошли необычайно интересно. Позвольте узнать, какого рода бизнесом вы занимаетесь и, чем я могу быть вам полезен?-
Внешне он никак не прореагировал на то, что мой английский мог бы быть чуть больше похожим на тот, которым пользовались Шекспир и старик Мильтон. Возможно потому, что только один я показал готовность откликнуться на его просьбу. Не было причин быть переборчивым? Или просто не почувствовал?
 -У меня совсем нет опыта. Я студент, - сказал он, - стараюсь подработать                в каникулы. Как раз сегодня меня наняли торговать билетами на летние концерты, - он повернулся и показал рукою на здание оперы,- и добавил, взглянув на свой костюм, -Я продаю билеты. Это объясняет мой наряд, не так ли?-
-Вот и хорошо, - обрадовался я, - на ловца и зверь. Не нужно отбиваться. Все устраивается само по себе.
Еще в первый приезд я несколько раз подходил к парадному подъезду и несмело заглядывал внутрь. О том, чтобы купить билет и придти на спектакль, как нормальный зритель, можно было только мечтать. Сейчас, когда это стало доступно, я почему-то все откладывал посещение. Скорее всего меня смущала возможность несоответствия между реальностью и той картиной, которую я рисовал в воображении. Венская опера с детства представлялась мне храмом обитания высшего музыкального Божества и, еще совсем недавно, побывать в ней, казалось, было где-то в плане грез. Эммиграция предоставила такую возможность. Мой поход в оперу был бы еще чем-то вроде оплаты по счетам, последней данью внимания к моим давно ушедшим родным. И больше всего - деду. 
История, которую я собираюсь сейчас рассказать, начиналась именно здесь. Это, некоторым образом, история моей семьи, судьба которой должна была сложиться совсем иначе, если бы сбылись те радужные надежды, что питали деда здесь, в Вене в начале того века. Увы, не сложилась, не хватило элементарного везения. Она с трудом втискивается в рассказ, задуманный как путевой очерк по Европе. Но, как без нее обойтись, если в доме, где я рос, разговоры о Вене звучали почти так же часто, как беседы на воспитательные темы. Те что обычно начинались с нежных слов и кончались часто бранью. Наверное, понятно в чей адрес?
Впервые я пошел в школу в год Победы. Моя семья тогда – мама и дед. Отца я не помнил – война. Я был слишком мал, когда он ушел на второй ее день. Мама и дед много и тяжело работали, и вне всякого контроля с их стороны все мое свободное время было отдано улице. Я рос, как маленький звереныш, набирая там качества полезные, в основном, для выживания. Требованиям советской педагогики это отвечало не полностью. Мягко говоря.
Через несколько лет дед вышел на пенсию. Теперь он сидел дома, если, не стоял в бесконечных очередях за чем-нибудь съестным. Мое воспитание должно было перейти в его руки. Но было уже поздно. Я уже был 14- летним недорослем и бешенно сопротивлялся. Только хорошая вздрючка еще могла бы вывести меня из залупанса. Но сил у него уже не было. Наша борьба никому не принесла явной победы, хотя несомненно досталось ему больше, чем другим. Впрочем, того, что оставалось и ложилось на плечи мамы, тоже было не мало.
-Послушайте, Моцарт, - хотелось сказать ему, - по поводу билетов меня агитировать не прийдется. Это давняя семейная история. Я в неоплатном долгу перед дедом, и куплю их, не торгуясь по вашей цене, чтобы только побывать в этом, как он называл, святилище, где ему привелось сыграть несколько концертов и, о котором рассказывал он всегда с блестевшими от слез глазами. Если бы я был умнее и умел слушать!
-Он был талантливый человек, мой дед, понимаете, Моцарт, - продолжал я  свой  внутренный монолог, - самородок. Благодетели нашли его зимою в одной занюханой деревеньке в черте оседлости, где он и еще 11 братьев и сестер, имея одни сапоги на  всех, чтобы при нужде сбегать до ветру, целыми днями сидели на печи и около и сосали лапу в ожидании родителей. На такую ораву еды в доме было не напастись, да и загодя не разделить.Чтобы меньше хотелось жрать, дед, тогда еще не дед, а мальчик лет семи, развлекал братьев и сестер игрою на самодельной дудке. У него был абсолютный слух и мелодии он ловил, казалось, прямо из воздуха. Родители приходили домой поздно вечером, приносили харчи и распределяли по ртам. Они то-ли чем-то торговали, то-ли, наоборот, покупали, меня мало интересовала тогда жизнь далеких предков. Деда, невзирая на вопли, благодетели отодрали от теплой печки, обрисовав кодле собравшихся родственников блестящие перспективы, увезли в Киев и на деньги из фонда Бродского определили в пансионат музыкальной школы. После школы на тот же кошт отправили учиться в венскую консерваторию. Он и закончил ее по классу скрипки, вернулся в Россию, был принят в киевскую труппу императорских театров, солистом в один из ее музыкальных коллективов. Какой – не удосужился узнать в свое время. После всех последующих передряг ушедшего столетия каким-то чудом уцелела одна, пожелтевшая и истершаяся фотография – в чиновничьем вицмундире с лирами в петлицах, то ли шпажонка, то ли смычок – сбоку, в руке. Артистические до плеч, русые, но с еврейским акцентом кудри – мелким бесом. Красавец. Даже по нынешним меркам. Казалось впереди только лютики-цветочки! Но Судьба дала ему только четыре года, а потом не то, что слегка шлепнула, а ударила по-настоящему, наотмашь! Внезапно, навалилась глухота и в миг разбила карьеру и жизнь. Из солистов ему пришлось уйти, из труппы тоже. Жена ушла сама. Двух детей поделили поровну и в тридцать лет он остался один с девочкой трех лет на руках, моей будущей мамой. Сначала была пенсия , но вскоре ее схарчила новая прожорливая власть. 50 лет оставшейся жизни, он кормился канцелярским бизнесом, более, чем скудным на отдачу. Я хорошо его помню. Невысокого роста, зимой и летом в одном и том же истертом, засыпанном перхотью кургузом пиджачке, похоже дореволюционного пошива, с вопросительным взглядом, как у всех полуглухих людей, которые не всегда понимают, что происходит вокруг и живыми, вечно бегающими пальцами, постоянно выстукивающими какую-то мелодию. Если он открывал рот и начинал что-нибудь рассказывать, в девяноста случаев из ста это был рассказ о Вене и его жизни тех далеких венских лет. Вена стала пунктиком для деда, он прикипел к ней всем сердцем и не мыслил жизни для музыканта вне ее. Уже вернувшись домой, он, несмотря на так удачно начатую карьеру, все не мог успокоиться, все рвался перетащить туда семью, тщетно пытался убедить жену и не мог поверить, что не судьба. Кто знает, может быть к счастью, если принять в рассчет  ход событий ближайшего будущего и особенно то, что стало с городом и страною несколько позже. Через четверть века.
Мы оба, мама моя и я были поочередно воспитаны на этих рассказах. Мы знали, что в мире есть прекрасный город, не похожий на все остальные. Казалось, могли даже зрительно представить его себе. И лучше всего его блистательные музыкальные центры - Оперный театр, Мюзикверейн и Концертхауз.
Эти рассказы, если говорить честно, давно уже сидели у меня в печенках. Чем дальше, тем больше я слушал его вполуха. Мне было не до Вены.  Я был тогда почти уже взрослый, нелюбознательный дебил, задержавшийся в сексуальном развитии. Я изо всех сил старался наверстать упущенное и находил интересным и значительным только юбки и все, что с ними связано. Мне было не до музыкальных историй. Я спешил погрузиться в нечто более осязаемое и желанное и потому старался сразу заткнуть ему рот и смыться.
-Его давно уже нет на свете, Моцарт. Нет и мамы.. Время, как многие еще помнят, было веселое и донельзя музыкальное, жаль музыку заказывали для нас и всегда не ту.
Чем становлюсь я старше, тем чаще вспоминаю их. Теперь – почти ежедневно. Я веду нескончаемые диалоги то с одним, то с другой, пытаюсь в чем-то оправдаться, как-то объяснить свои поступки. Иногда, к стыду своему, ловлю себя на том, что оправдываясь или объясняя, пытаюсь подыграть себе. Это никак не улучшает настроения.
Ночью они постоянно снятся мне. Всегда под утро...
Как-то так получается, что я отключаюсь прямо посреди разговора с Моцартом, проигрывая недавний сон, снова и снова стараясь его расшифровать.
Вот, я вижу их и себя со стороны. Они - такие же, как всегда, вернее, какими были раньше. Странный тип в рванной одежде с  коростой грязи на теле, небритый и унылый - несомненно я. Могу ли я не узнать себя? Точно блудный сын с известной картины Рембранта, я возвращаюсь домой после долгой, никому не нужной жизни и лицом утыкаюсь в колени. Ему или ей, я не могу рассмотреть, черты лица расплывается в моих глазах. Я жалуюсь, что жизнь не удалась, плачу и прошу прощения за грехи моей юности. Да, Господи, только ли за это?
Я настолько влезаю в шкуру того, кого, как на экране вижу во сне, что физически чувствую, как слезы, размывая грязь на его лице, оставляют на моем мокрые дорожки и щекочат мне кожу. От этой мнимой, казалось бы щекотки, просыпаюсь и сразу не могу сообразить где я, и что со мной происходит. Как это могло случиться - плачу во сне, а просыпаюсь в слезах? Нет, не так. Я не плачу, мне снится, что я плачу и все-таки просыпаюсь в слезах. Слезы из мира сна, как я могу ощущать их наяву? Это же разные миры! Или они все таки сообщаются?
Мне почему-то кажется, что сейчас, может быть, мой последний шанс, чтобы узнать, есть ли связь между реальным миром и зазеркальем. Ну, пусть не узнать. Получить хотя бы намек от них, моих родных, уже прошедших этой дорогой. Кто же еще поможет мне?
По возрасту я сейчас почти такой же, каким мой дед был тогда. Скоро мне тоже собираться в дальний поход. Я боюсь мучений заключительного отрезка пути. Вера моя мала, а она так нужна, чтобы достойно принять неизбежное и не сомневаться в том, что еще совсем недавно был лишено всякого смысла. А вдруг и вправду граница между жизнью и смертью такая же невнятная и расплывчатая, как в случае со слезами? И смена одного состояния на другое будет тихой и безболезненной
-Пожалуйста не молчите, надоумите меня. И отпустите Бога ради, мои грехи.-
Они молча смотрят на меня. Ни ответа, ни привета. Я могу каяться и просить только у Бога. Принято ли мое покаяние я не знаю и никогда не узнаю. Так хотя бы пройти по их следам, уже этим сняв частицу вины!
Впрочем, зачем вам это знать, Моцарт?  Кого скребет чужое горе? Моя жизнь и моя боль, они ни с какой стороны вас не касаются.
Человек, ряженный под Моцарта действительно не был, да и не мог быть тем, кому хотелось бы излить душу. Но мне, после недели вынужденного молчания, одинокому здесь, как дырка в заднице, непременно нужно было поговорить хоть с кем-нибудь. Даже с памятником. Выговориться на любую, пусть самую вздорную тему. И то, что он сам остановил меня, было как нельзя кстати.
Я стоял рядом с ним и пытался сообразить, почему именно сейчас я вдруг вспомнил этот сон. Мне же не нужно доказывать самому себе, чем я обязан своим родным. Больно, невыносимо больно вспоминать лишний раз, как неадекватно я платил по счетам пока они были живы. А где искать объяснение тому, что приснился я сам себе в роли блудного сына, хотя это, наверное, единственный образ, о котором мне не мечталось? В народе таких не принимают всерьез, относятся к ним с жалостью – от большого ума, говорят, не бросишь родной дом и не пойдешь болтаться по белу свету. Зачем же, черт раздери, мне понадобилось косить под убогого? Вероятно, сон этот должен был сообщить мне какую-то важную информацию. Напутствовать или предостеречь. Я так и не могу врубиться и понять, в чем тут дело.
-Почему вы молчите, сэр? Вам так сложно ответить на мой вопрос?-
-Какой? – спросил я, с трудом отрываясь от своих мыслей, затем несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь стряхнуть наваждение и придти в чувство.
-Я просил поделиться вашими впечатлениями о Вене. Что бы вы сами хотели увидеть или услышать в первую очередь? Во-вторую? Мне хотелось бы знать, что, по мнению американца, в моем городе может больше всего привлекать приезжих? Я слышал, что ваши соотечественники должны иметь вкус и запросы отличные от тех, что свойственны европейцам. Например? Я хочу иметь возможность разговорить их, как-то заинтересовать, рекомендовать то, что должно понравиться им, ну, вы понимаете, создать обстановку для непринужденной беседы. Если вы поможете мне, я буду вам крайне признателен и помогу найти  билеты с очень большой скидкой
-Почему вы решили, что я тот человек, который вам нужен? Что заставляет вас думать, что я могу вам помочь? Минуточку, - прервал я сам себя, и закрыв глаза стал тереть их пальцами, как-будто туда влетела соринка. Я не хотел, чтобы он увидел в них блеск счастья, которое я ощутил  в эту минуту.
-Неужто и вправду не чует акцента? Ай да я, глубокоуважаемый. Ай да славно. Корчу из себя Мильтона почище Паниковского! Ну, корифей языкознания, не иначе!
Я убрал руки с лица и посмотрел на него почти с любовью. Лучшего подарка мне нельзя было сделать.
-Откровенно говоря, вы не первый, к кому я обращаюсь с этим вопросом. Но все либо куда-то спешат, либо смотрят на меня, как на идиота и тоже уходят. Я же не привык делать свою работу спустя рукава. К тому же, хороший бизнес можно иметь только с вашими соотечественниками. Я наметил взять интервью у приезжих американцев из разных социальных слоев, а потом сделать свои выводы.
-К какой же категории вы относите меня?-
-Это будет зависеть от вашего ответа, сэр.-
Итак, он утвердил меня в ранге американца. Моя признательность не имела границ. Теперь я просто должен был помочь ему. Да и вопрос, откровенно говоря, был поставлен так, что разбудил во мне тщеславие. Предложение большой скидки на билеты тоже не прошло незамеченным. Я чуть задумался и затем стал перечислять места, где бывал, что видел и свое отношение к увиденному.
-Ну, что ж. Вена – город прекрасных памятников. Давайте поговорим о некоторых их них. Вот вам для начала маленькая история. Ее нельзя назвать музыкальной, но она из смежной области музыкальных монументов. Судите сами, подойдет ли она  вам. Во всяком случае, я полагаю, она может заинтересовать ваших клиентов. Учтите, я не стараюсь вдолбить вам свое мнение, скорее просто размышляю.-
-Мой подход весьма нетрадиционный и наверное спорный. Но ведь рутиной людей не удивишь, не остановишь и не заставишь себя слушать. Что-то вроде умеренных парадоксов, здесь, по-моему, были бы более уместны. Согласитесь вы со мною или нет – вам решать.
-Вы хорошо помните памятник Бетховену в сквере недалеко от Курсалона? В кресле в позе олимпийца? Наверное вы замечали, что в практике монументальной скульптуры у сидящего человека набор средств самовыражения несколько ограничен и почти не оставляет места для экспрессии. Если только сидит он не в седле. Такая поза больше подходит философу, многоумному ученому, государственному мужу, наконец. Как нельзя лучше выражает спокойную мудрость, печаль, усталость, или нечто еще в том же духе. Но не следует ожидать порыва или вдохновения  на его лице. Поэту, или композитору, у которых творчество – страсть, это просто противопоказано. Для меня представить себе унылого Бетховена «без божества, без вдохновения» все равно, что Дон Жуана во главе секты скопцов. Даже изящества, с которым изваяна статуя Штрауса со скрипкой в руке, та, что в Штадтпарке совсем рядом, тоже нет и в помине. Этот недобор скульптор пытается возместить настоящей толкучкой у подножия памятника, набранной из множества мифических личностей, каждая из которых призвана что-то выражать. Прометей? Идея слишком прямолинейна. Лобовая символика. К тому же Прометей, по моему мнению, очень уж двусмысленная фигура, чтобы что-либо олицетворять для настоящего Титана, каким был Бетховен, мощью таланта, а не количеством лошадиных сил.
По мне они какие-то очень разные, разномасштабные, что ли. К Прометею я не могу относиться серьезно. Несмотря на трагический конец, он, скорее персонаж из оперы-буфф. Происхождением не блистал – был из рода могучих, но малоинтеллигентных Титанов, поколения, предшествовавшего Олимпийцам. Они тоже, некогда были вроде бы Боги, но считались древними греками второстепенными небожителями без определенной, или скорее с ограниченной ответственностью. В обшем, лишенцы. Бессмертные, как Боги, но какие-то очень  неудачливые, что-ли. Вечно вляпывались в какие-то авантюры и закончили свой путь в Тартарарах...-
 -Что до греческого Пантеона Богов, вместе с Титанами, он, заметьте, не грешил высокой духовностью. Боги не имели представления о морали, понятия доброты, греха и его искупления были для них пустыми звуками. Главный из Титанов – Кронос имел странные отношения с родственниками. Особенно это касалось самых близких. Папашу он кастрировал, детишек своих кушал сырыми. Остальные – не очень отличались от главного. И вот, один из них, Прометей, вдруг, ни с того, ни с сего, не понятно, какая муха его укусила, решил облагодетельствовать всех людей разом, подарив им огонь, похищенный у Богов. Почему, зачем, где мотивация? Что толкнуло его на этот жертвенный шаг, чреватый для него ужасными муками. Которые он должен был предвидеть, будучи Бессмертным Богом. Поступок, который было бы вполне резонно ожидать от смертного христианского святого и совершенно немыслимый для Бессмертного Бога. Не знаю, может ли быть глубже пропасть между философией тех и других?
Если же посмотреть на это с другой стороны... При всех прекрасных намерениях, поступок вряд ли может быть назван добропорядочным, а последствия и вовсе плохо продуманы. Знания ниоткуда не могут принести человечеству пользы. Человек, чтобы выжить, должен полагаться только на себя и доходить до всего своей головой. Да и огонь, как не крути, краденый.-
-Другой персонаж, который там ни к селу, ни к городу - крылатая богиня  Ника. Она как бы зовет к новым победам. Вот только о каких победах идет речь? Не спорю, он основоположник героического стиля в музыке, и в какой-то мере силовой подход возможно оправдан. Но не до такой же степени!-
-Если вы будете излагать эту историю вашим клиентам-американцам так, как я ее вижу, - сказал я без лишней скромности, - вы наверняка заставите их слушать себя. Если только вам повезет, и они знают, кто такой Прометей.-
Когда я говорил ему о Бетховене, мне казалось, что он проникся, полностью согласен со мною и уже примеряет на себя мой подход. Когда же, покончив с музыкальной частью я, воодушевленный пониманием, принялся за полководцев и, окончательно потеряв контроль, выразил сомнение о соответствии их количества -  качеству, что-то изменилось в нем. Очевидно я  затронул некую патриотическую струну в его душе, трогать которую никак не следовало. К слову сказать, в другое время я мог бы его прекрасно понять, так как сам тоже вышел из породы патриотов. Вот, только стараюсь лишний раз этого не показывать. Да и как покажешь, если еще совсем недавно в Америке на патриота смотрели в лучшем случае, как на ископаемое, а в худшем - на идиота. Но тогда, дорвавшись наконец до беседы с кем-то, кто наконец захотел узнать мое мнение, ничего не замечал и продолжал заливаться флейтой. Не иначе, нашло затмение.
Поэтому дальнейший ход событий представился мне в ту минуту, как акт неспровоцированной агрессии.
Он слушал внимательно и вдруг, прервав на полуслове мой очередной пассаж, голосом, в котором почтения уже не было ни на грош, спросил:
-Послушайте, старина, вы откуда прикатили сюда? Из какого города?-
Это был подлый удар ниже пояса, но удар этот помог мне придти в себя. Я физически почувствовал, как благодушие вытекает из меня стремительным потоком, как вместо него злость накатывает мутной густою пеной. Кровь помпой погнало к голове, в висках маленькими безжалостными кулачками застучали злые дьяволята. Головная боль, которая час назад начала беспокоить меня на площади, показалась игрушечной по сравнению с той, что я ощутил сейчас.
-Господи, - мысленно взмолился я, - нужно ли было бежать оттуда, из туристского людского мессива, пережить страх, вляпаться ногою в дерьмо, чтобы в конце-концов измазаться в нем по уши? Как глупо, непростительно глупо возгордился я, старый дурак, решив, что мой язык вдруг стал настолько лучше, что из него перестали выпирать мои иммигрантские уши. Все-то он понял, знал с самого начала, какой из меня янки, с первого слова держал за клоуна и лишь подыгрывал, как в цирке подсадной. Не понятно только, зачем я был ему нужен такой.-
Ответ мог быть только один и был он крайне неутешителен – хотел поиздеваться.
Я хорошо знал, что последует за этим невинным с виду вопросом. Дома, путешествуя по Штатам, стоило мне только открыть рот в компании незнакомых американцев, меня тут же хватали за мой акцент, как за воротник и выволакивали на солнышко. Говорил я довольно бойко но, присобаченная куда-то не туда, или же не тем способом нижняя челюсть, как будто бы с клеймом made in Russia, производила звуки, с трудом переносимые аборигенами. Первое время я еще включался в игру и, пытаясь отмазаться, неизменно отвечал:
-Из Сан Франциско.-
Ответ никогда не удовлетворял вопрошавшего, и он всегда старался
уточнить: - А раньше, а до того?-
Выяснив откуда я и, каким путем попал в американцы, он в лучшем случае  терял ко мне интерес. В худшем – не забывал подпустить какую-нибудь словесную шпильку.
Все это и дома уже набило мне оскомину. Но дома были свои. Они имели право спрашивать. Я допускал это. А здесь – какой-то эстетствующий немец в шутовском наряде, билетный спекуль, околомузыкальный топтун. Немец-перец-колбаса.
Как же я мог так легко попасть к нему на крючок? Чем он околдовал меня, что я расстаял и купился на дешевый трюк? С малых лет я, мягко говоря, недолюбливал немцев, полагая их причиной моего сиротского детства. С годами боль притупилась, отпустила. Я перестал связывать с ними мои детские ощущения прямой зависимостью, выявились иные обстоятельства, которые перераспределили акценты
И вот, несмотря на то, что основная вина за кровь наших людей, пролитую впустую, лежит на тех, кто никогда ее не считал, что-то гадкое, антинемецкое всегда оставалось в душе. Я отдавал себе отчет, что немцы были враги, в их обязанности не входило щадить чужих солдат, и все же... Немецкая составляющая несколько померкла, но не улетучилась.
Вероятнее всего, чувство это вызывалось тем внутренним сопротивлением, которое до сих пор мешает мне разнести по разным главам приходно-расходной книги действия нацистов и всех прочих немцев. На взгляд всех тех, кто родился после войны, перенос вины с реальных исполнителей на их отдаленных потомков представляется плохо объяснимым, не конструктивным, просто глупым. Более того, это иногда кажется иррациональным даже мне, но я не в состоянии контролировать себя и, сколько не пытался, так и не мог ничего с собою поделать. Объективный подход, я полагаю, будет возможен будет только тогда, когда поколения, затронутые войной, уйдут естественным путем.
Бродя по улицам Вены я не связывал те старые негативные эмоции с венскими немцами. Они меня не раздражали, были тихи и практически незаметны, полностью растворившись в безбрежном море приезжего люда. И только сегодня то, что сидело где-то глубоко вылезло наружу. Накатила волна неприязни...
Как же объяснить самому себе, почему сейчас я все в одночасье забыл, отпустил поводья, поплелся у него на поводу. Повел себя, как тот самый Иван, или скорее, Абрам, не помнящий родства. Может быть это Вена своей красотой заставила меня расслабиться, лишила способности трезво и критически рассуждать? Почему вдруг немецкая аккуратность и склонность к порядку  представились мне основными человеческими достоинствами? Когда-то, много лет назад случайный попутчик в поезде за длинной беседой под бутылку поведал мне эпизоды из своей трехлетней жизни в Германии, куда был угнан мальчишкой. О том, как хозяин фермы время-от-времени раздавал затрещины своим восточным рабочим, наказывая за нерадивость, лень или другие провинности. И не было случая, чтобы потом, после экзекуции, он забыл бы вымыть руки. При этом, основной упор, как мне запомнилось, рассказчик делал на то, что хозяин был, в общем, человек не злой, просто любил порядок, и, если разобраться, бил за дело. Но я почему-то обратил внимание на чистоту рук. Казалось бы, был достаточно подготовлен. И все же свалял дурака...
-Из Сан Франциско,-ответил я, из последних сил стараясь выглядеть спокойным.
-А до,- как и ожидалось, начал он, но закончить я ему не  дал:
-Слушай, Моцарт, а не пошел бы ты в жопу?- Он посмотрел на меня  вопросительно.
 Я даже не заметил сначала, что сказал это по-русски. Очевидно потому, что за эти несколько секунд, отдавшись во власть слепой злости, полностью потерял над собой контроль. Из мухи вырастил слона, мало того, подвел под него идеологическую базу.
 -В жопу, в жопу, ну что здесь не понятно,  - толково разъяснил я все так же по-русски и для пущей убедительности похлопал себя рукою по этому месту.
-Я говорю иди ты в жопу. А скидку свою заткни себе туда же. Как-нибудь обойдусь,- опомнившись, добавил я уже по-английски, повернулся и пошел прочь.
Я знал, что рискую. В моем возрасте, у меня не было шансов отбиться, если бы он решил закончить дело мордобоем. Как непременно сделал бы я на его месте, случись это лет 30 - 40 назад. Но он, как большинство послевоенных немцев, не отличался агрессивностью. Либо сообразив, что в  костюме Моцарта драка не будет выглядеть эстетично, дал мне возможность гордо уйти.
Как толковать сон, что приснился мне тогда, я после короткого раздумья сообразил в тот же вечер. Виноват был я и только я, потому что завел его дурацким наездом. Нечего было соваться в немецкую душу, не зная в ней брода. Да и своей разбрасываться, тоже. Сын почтенных родителей потому и привиделся мне блудным, что был глупым.
В оперу я попал на другой день по билету, купленному в кассе. Билет был не дешев и я, уже успев остыть, пожалел о своей вчерашней горячности.