Зеркало

Зеркало

 
Старый, добрый, уж изрядно обшарпанный, темно-желтый наш шкаф. Последние годы ты сиротливо стоишь у двери, в темном углу холодных сенцев. Я помню каждую трещинку на твоих боковушках, каждый изгиб на фанерных накладных орнаментах. Твой нутряной запах… Через отшелушившиеся слои краски, как метки памяти, проглядывают пятна того родного первоначального цвета. Края твоей дверцы, ручки выдвижных ящичков засалены бесчисленными прикосновениями наших рук, рук наших детей. Сейчас ты старомоден, твоё место занял безликий, лакировано напыщенный, равнодушный современный шкаф. И сегодня ты обиженно скрипишь заржавевшими от сырости петлями дверец и хранишь в своём чреве ненужный хлам… 
Каждый раз, нежно прикасаясь к твоим фанерным узорам, к четвертушкам балясин по периметру зеркала, к точенным на токарном станке ручкам ящичков, я чувствую тепло папиных рук, его вдохновение… Чувствую пульс времени, пульс прошлого…
 
 
***
 Наш дом в деревне, в котором я родился и рос до пяти лет, отличался от других домов тем, что во дворе, напротив кухонного окна, росла высокая ель. За елью с тыльной стороны дома было пристроено крыльцо, ведущее в сени, и как продолжение сенцев с обратной стороны крыльца располагалась папина мастерская. Здесь он, в свободное от школьных уроков и хозяйственных хлопот время мастерил, столярничал.
Когда он начинал какое-либо новое дело, то работал неистово. Как только там раздавался свист рубанка, стук топора, оставив уличные игры, я бежал под это полуоткрытое пространство, увешанное инструментами, кипами сложенных в навесе под потолком сохнущих заготовок и множеством интересных для мальчика деталей. Здесь появились на свет мои любимые игрушки: фанерная копия грузовика «ЗИС-5», на котором можно было катать малыша, копия истребителя «Як», самокат с подшипниками вместо колес и многое другое.
Энергично передвигаясь по мастерской, потряхивая черными, как смоль, кудрями, неизменно щурясь при подгонке деталей и насвистывая любимые мелодии, он ловкими движениями большим фуганком строгал доски и рейки. Помню, как росла на верстаке и падала на пол горка чудно пахнущих свежей древесиной, тонких, прозрачных, спиральных стружек.  Как тонким фонтаном летели из-под лучевой пилы мелкие опилки. Как методично и четко стучали долото и стамески, вынимая из заготовок пазы и проушины.
Но особенно мне нравилось, когда он, присев на край верстака или чурбана с прикрученными тисками, отдыхал. В эти минуты он с любовью разглядывал сделанное, его зеленые глаза светились задором и энергией. На рубашке проступали пятна пота, он прерывисто дышал и улыбался. И в эти паузы он, наконец, обратив на меня внимание, доставал из-за уха карандаш и начинал на обрезке доски или фанеры рисовать для меня рисунки-загадки или писал буквы и учил складывать слоги.
Много мебели и хозяйственной утвари он сделал в этой мастерской. Но мне всё же больше запомнилось, как был сделан этот шкаф. Как он обшивал его остов сзади и по бокам фанерой от разобранных ящиков из-под грузинского чая. Как выпиливал лобзиком орнаменты и точил на токарном станке с ножным приводом балясины, ведь в то время в нашей деревне не было света, и все инструменты были ручными.
Верх шкафа он украсил орнаментами, внизу вмонтировал три выдвижных ящичка, а по центру навесил дверцу. Затем покрасил в приятный желто-охристый цвет, который тоже был природным – в руднике, что по дороге из города в деревню, раскапывали охру, сушили, долго мельчили, перетирали и, размешав олифой, красили полы и мебель.
С тех пор как этот шкаф занял своё место в большой комнате, он стал главным предметом мебели в нашем доме. Здесь на перекладине висели на самодельных плечиках пальто, плащи и костюмы. Внизу под ними кипы белья. В выдвижных ящичках – шерстяные носки, варежки и другая мелочь. А на самом верху, как на самом недоступном месте, родители хранили вещи, доступ к которым был нам запрещен, и поэтому оно было самым таинственным, загадочным и самым интересным для нас.
В шкафу мы прятались во время игр или я, обидевшись на кого-то, зарывался между пальто, закрывал за собой дверь и долго сидел в темноте, вдыхая запах сукна, кожи и меха. Обижаясь на весь свет и угрожая, что вот умру здесь, и вы все будете жалеть о том, что вовремя не нашли меня, не поняли, не пожалели, и вот…
 
Но самым главным и интересным для меня в шкафу было вставленное в дверцу на уровне груди взрослого человека зеркало. Раньше это зеркало висело высоко на стене и скучно отражало одно и то же. Но вот папа вмонтировал его в дверцу, и оно зажило совсем другой жизнью.
При открывании дверцы на зеркале феерично отражалось все окружение, возникали подвижные картинки. Тогда еще не было телевизоров и поэтому эти меняющиеся картинки завораживали. Я мог просто так водить дверью, двигая ею туда-сюда, рассматривая эти стремительные отражения. Вот прошла мимо с неизменным вязанием в руках бабушка в белом платке. Её отражение послушно скакнуло, подчиняясь рывку моей руки, и вот уже на зеркале появились отражения кухонной печи, и за окном наша зеленая ель, мама у печи.
Но когда дверь была полностью открыта, то на месте этого иллюзорного пространства возникали скучно висящие в полумраке тривиальные одежды, как будто утверждая с насмешкой: «А чудес и не бывает!». Исчезало пространство. И я всё время пытался заглянуть за фанеру, которой папа обшил обратную сторону зеркала – мне не верилось, что там ничего нет. Мне казалось, что все эти отражения прячутся за этой противной фанерой и живут там своей сказочной, таинственной жизнью.
 
А ещё теперь я мог, выдвинув среднюю задвижку, встать на неё, топча её содержимое и видеть внизу зеркала отражение своей макушки, глаз и чуть-чуть носа. А если вставал на носочки на боковые доски ящика, то на несколько секунд, пока мог терпеть боль от врезавшихся в стопу жестких торцов досок, мог и увидеть своё удивленное и исказившееся от боли лицо.
Теперь свой рост я мог определять по отношению к этому зеркалу. Вот уже перед переездом в другую деревню я мог с пола на носочках видеть свои глаза, а если вставал на тот же выдвижной ящик, то и всё лицо.
И вот однажды зеркало поздним зимним вечером отразило такую сценку. Папа, поужинав, сел у керосиновой лампы проверять школьные тетради. От лампы на всю кухонную стену падала большая подвижная папина тень, слышался стук пера об дно чернильницы и её скрип об ученические тетради. Чуть дальше от стола на кровати, склонившись над рукоделием, тихо напевала мама. Её белое, приятно круглое лицо, с большими карими глазами красиво подсвечивалось лампой.
Но эту идиллическую картину испортил я: папа вечером, на мою беду, торжественно занес новенькие лыжи с палками домой, которые с осени мастерил для меня. Высушил заготовки из липы, долго строгал, резал. Гнул носочки над паром в бане, подгонял, шлифовал, пробил стамесками поперек прямоугольные отверстия для ремешков, из лыка свил ремешки. Лыжи получились легкими и изящными. И он хотел чтобы я их утром опробовал.
Но мне не терпелось и, надев лыжи, громко стуча ими по деревянному полу, я стал представлять себя катающимся. Папа раз попросил не шуметь, два. Но я так увлекся игрой, так не хотел расставаться с лыжами, что пропустил мимо ушей очередную его просьбу. Он, вконец разозлившись, вскочил: на меня надвинулась его большая, стремительная тень. Он снял лыжи, отшвырнул меня к кровати и, сломав об колени и лыжи, и палки, бросил обломки в печь с горящими дровами…
Как-то утром зимой я проснулся от резкого лесного запаха и с удивлением обнаружил у печки ещё лежащую на боку ёлку. Покрытая морозным инеем, она начинала оттаивать, издавая хвойный экстракт, щекочущий нос. До Нового года было ещё далеко и, как выяснилось, папа решил таким образом отметить мой первый маленький юбилей – пять лет. К вечеру ёлка была увешана блестящими новогодними игрушками.
Мальчики во дворе соорудили из снега большую горку, полили ее водой, на вершине красовалась ещё одна ёлка, украшенная самодельными бумажными и картонными игрушками. И вот четырнадцатого декабря со всей деревни ко мне в гости со своими мамами пришли мои ровесники. Поужинав вкусностями, приготовленными мамой, мы под аккомпанемент папиного баяна водили хороводы, пели детские песни, играли в игры. И в тот день мне почти все подарили одну и ту же книжечку – детские стихи на башкирском языке, потому что в деревенском магазине других подходящих подарков и не было.    
 
Часто зеркало шкафа и остекленные дверцы буфета по вечерам оказывались облепленными фотографиями, это папа их так глянцевал. К утру они с тихим треском начинали отклеиваться и опадать. К нашему пробуждению пол у шкафа был усеян блестящими свежими снимками. Я подбегал к ним, собирал их, как опавшие листья, и с восторгом рассматривал. Вот на одной из них я стою у папиной картины, одетый в свою любимую темно-зеленую «шинельку», перешитую мамой из старого её жакета. На голове шапка с самодельной кокардой, картонные погоны, ремни крест-накрест, а на поясном ремне висит «кобура» – пустой футляр от фотоаппарата «Смена».
Только вчера в затемненной бане при красном свете папа их печатал. Внутри фанерного ящика стояла керосиновая лампа, сбоку ящика был прикручен объектив, фокусирующий изображение с негатива на вертикальную плоскость с фотобумагой. С противоположенной стороны объектива было проделано отверстие, застекленное красным стеклом, дающим свет для ванночек с растворами проявителя и закрепителя.
Я видел, как папа этот снимок долго кадрировал, по миллиметру двигая стоящую фанерку с фотобумагой, наводил резкость. И на ней отображалось моё изображение, где вместо белого лица был темный овал, вместо темных глаз – белые отверстия, а темные шапки и шинель были белыми. При тусклом свете лампы он долго считал и, прикрыв объектив красным стеклышком, вынимал фотобумагу из рамочки и опускал её в ванночку с проявителем. Так были напечатаны все фотоснимки нашего детства. 
 
 Но вот летом родители по частям стали перевозить наш скарб на новое место жительства, и как-то в доме остались лишь матрацы и одеяла, на которых мы спали на полу, цветы на подоконниках и крупная мебель. Шкаф остался в большой комнате один и отражал пустоту…
И я помню, как долго я сопротивлялся этому переезду. Глупый, как будто мои капризы и рев могли что-то изменить. Но я не мог представить себе другую жизнь в другой деревне. Без своих соседок-ровесниц, без игр с ними на лужайке у околицы деревни, без березы-качелей к которой я водил их, при этом наяривая на игрушечной гармошке мелодии, и они, подражая своим родителям, орали «пьяными» голосами песни.
Не мог представить, как жить без этих милых сердцу картинок, когда солнце, очертив свой дневной путь, подрумянившись, приблизится к закату и тихо, подсвечивая белые облака, начнет садиться за пригорком Сатра, который упирается в хребет Зильмердак. Тени от танцующих на поляне берез удлинятся, направив свои вершины к деревне. И тень от хребта полностью накроет нашу маленькую улочку, перешагнет через ложбинку, по которой мы ходили в папину школу, и достигнет второй, большей улицы деревушки. Но еще долго будет светиться румяным блеском гора Маяк с сосной-великаном на вершине и правее «длинная поляна» на пригорке, через который сельчане ездили в большой рабочий поселок. Как румяные лучи через щели на дощатой стене торца мастерской проникнут внутрь, веером подсвечивая поднявшуюся пыль. Полосами осветят полки с инструментами, папину спину и, скоро помутнев, погаснут. В деревне постепенно замолкнет мычание коров, фальцет телят, кудахтанье кур и дома, заборы, кусты черемухи и калины в садах осеребрятся вечерними сумерками, выпадет обильная роса. И когда, наконец, погаснет небо над Зильмердаком, и дугообразные, плавные изгибы вершины хребта сольются с темнотой неба, над деревней рассыплются звезды. Загорятся красным отблеском от керосиновых ламп окна, с полян и пригорков, что вокруг деревни, зазвучит перезвон кутазов.
Но ничто не вечно… Мы со слезами на глазах прощались с родной деревней… Потом все остатки домашнего скарба погрузили уже в настоящий «ЗИС-5». Забрались в кузов и мы.
Я сидел с мамой напротив шкафа и видел, как зеркало отражает небо, калейдоскоп из проносящихся мимо деревьев и на последнем повороте и спуске с горы прощальное перевернутое отражение сосны-великана – символа нашей деревни… Всю дорогу я смотрел на дрожащие, стремительные отражения. Когда поднимались в гору отражения менялись медленно, лениво, почти застывали, под гору – сливались в одно пестроё полотно. Я засыпал, просыпался, опять засыпал… И когда окончательно проснулся от наступившей вдруг тишины – зеркало уже отражало другие горы, другое небо…
Шло время. В этой деревне шкаф занял новое место и отражал уже более яркие картинки – здесь был электрический свет. Здесь я пошел в первый класс и уже мог с шаловливыми, двоюродными сестрами спокойно стоять перед зеркалом и видеть своё лицо, строить с ними всякие рожицы и хохотать. Потом уже мог с гордостью разглядывать пятиконечную звездочку, приколотую на лацкан моего школьного пиджака и нашивку «Отличник».
И уже теперь не вспомнить, не восстановить в памяти тот момент, когда впервые, глядя на своё отражение, я стал мучительно задумываться: а кто я такой, почему такой, почему у меня такие глаза, нос, губы?
Может, это было, когда я впервые вышел в новой деревне знакомиться с уличными мальчиками и на их вопрос: «Кем хочешь стать?»  опрометчиво ответил: «Композитором». А все они хотели стать моряками, летчиками, танкистами. А тут – композитор! И тут же расхохотавшись, они мне приклеили обидную кличку – «Компанист». Я ответил так потому, что, ещё не умея разговаривать, в точности воспроизводил все окружающие звуки – скрип двери, звук упавшей ложки, жужжание бабушкиного веретена. А сейчас мог на баяне подбирать простенькие мелодии, и поэтому папа говорил: «Мой сын будет композитором!».
Я вглядывался в своё лицо, стараясь понять: почему я не такой, как эти мальчики? Они везде носились босиком, не обращая внимания на комья засохшей грязи, камушки, стерню от скошенной травы, крапиву, в то время как я не мог и шага ступить без сандалий. Они по-другому разговаривали, быстро соображали, ловко забирались на заборы и деревья, никого и ничего не боялись, дрались и обидно дразнились. И среди них я всегда себя чувствовал белой вороной, неженкой, и поэтому с тех пор мне всегда казалось, что я не так хожу, не так стою, не то говорю…  Я хотел быть похожим на них, но и не мог быть таким, как они.
Особенно я отдалился от этой уличной ватаги, когда на лето к нашей соседке стал приезжать из города её внук, ни слова не знавший по-башкирски. Меня время от времени учил русскому языку папа. Этому мальчику не с кем было играть. И вот как-то он подошел ко мне, и мы стали вместе играть. Нашли общий мальчишеский язык и в игре методом «делай, как я», он стал учить меня русскому языку. «Я падаю», – говорил он и падал на траву, «я ползу» – и полз, «я бегу», «я стою». Так, к концу лета мы практически разговорились, стали неразлучными друзьями, и этот мальчик стал первым моим учителем русского языка.   
И тогда по вечерам часто я стоял перед зеркалом, старательно повторяя новые слова и, чтобы это было точно, без ошибок копировал его гримасы, ужимки и жесты. Позже, довольно легко осваивая другие иностранные языки, я понимал, что этому способствовали вот эти уроки с городским мальчиком и что это и есть метод погружения при изучении чужого языка.
Но к началу учебного года он уехал домой, и я опять остался наедине с уличными мальчиками.
Эх, зеркало, родное зеркало… Только ты видело моё истинное лицо в минуты обид и огорчений. Ведь когда ты ещё толком и не знаешь, кто ты и что ты, любые опрометчивые слова, сказанные другими просто так, из шалости, из зависти или просто чтобы посмеяться над тобой, очень больно воспринимаются, и ты на самом деле думаешь, что ты такой, что это насовсем и ничего не исправить. Эти маленькие мальчишеские трагедии, тогда они, конечно, не казались маленькими…
Но шло время, менялось время. Незаметно для меня выросли, повзрослели   сестры и скоро перед зеркалом стали кокетливо примерять свадебные наряды и потом уже стояли, разглядывая друг друга, обнявшись, счастливые пары. В доме появлялись новые люди – зятья, а потом и внуки.
А зеркало всё так же старательно отражало, как я каждое утро завязываю красный галстук перед школой и вижу себя уже по грудь. И, возможно, оно удивилось, вдруг увидев во мне неожиданную перемену – глаза блестели необычным блеском, на губах блуждала таинственная улыбка, щеки горели, и я надолго застывал, глядя в одну точку и видя не себя, а улыбающийся образ белокурой, голубоглазой одноклассницы…
И теперь я разглядывал себя в зеркале не просто, чтобы понять, кто я такой и почему такой, а пытаясь увидеть то, что может во мне понравиться или не понравиться ей. Мне казалось, что у меня слишком большие уши, маленький подбородок и в глазах телячья неуверенность. Я разглядывал себя, пытаясь увидеть черты мужественности и силы, но себя не обманешь: хоть я и подрос, но по-прежнему был хил и слаб. На уроках физкультуры не мог делать и половины того, что могли мои одноклассники, и это меня угнетало. Я мечтал о спортивной и сильной фигуре, чтобы понравиться ей.  Но казалось, что это недостижимо и что придется всю жизнь терпеть насмешки, издевки одноклассников и недовольство родных, ведь в деревне нужны сильные и крепкие руки. И часто от мамы приходилось слышать: «Вот сыновья Сальмана уже наравне с взрослыми косят, а ты и косу в руках держать не умеешь…». От таких обидных укоров я уходил в себя, и я начинал привыкать к тому, что я неполноценен, что моя доля быть всегда последним…
Но так было до тех пор, пока однажды во время покоса после очередных моих безуспешных попыток что-то сделать по хозяйству и насмешек по этому поводу сестер, зять более близкий мне по возрасту не вызвался со мной переночевать на сеновале и по-мужски, доверительно поговорить. На следующее утро мы с ним сделали турник, которую я доставал с земли, и он показал мне упражнения для укрепления нужных мышц. Насыпал в ведра песка и показал, как их тягать. С тех пор я всё свободное время проводил за перекладиной, по утрам стал делать зарядку и толкать ведра с песком.


Постепенно упражнения на турнике стали даваться всё легче и легче, и я каждый раз поднимал перекладину все выше, а в ведра докладывал камни. К концу лета зеркало уже отразило наметившиеся мышцы и какую-то твердость в «телячьих» глазах. Через год на физкультуре в строю я стоял третьим и уже многих обогнал по силе и ловкости. И уже тогда с удивлением стал обнаруживать в зеркале, как постепенно пушок под носом и на подбородке становится всё жестче и чернее, и тогда сестра уже смеялись не над моими хилыми мышцами, а над тем, как всё густеет и меняется мой голос, крепнут плечи.
Теперь моя макушка в отражении упиралась в верхний край зеркала и на пришкольном стадионе на виду у всех отдыхающих, мы с самым сильным одноклассником соревновались на перекладинах – кто красивее выжмет клепку одновременно обеими руками или больше прокрутится после маха, больше подтянется. И зеркало часто стало отражать небольшие ссадины, синяки после разборок и драк за ту голубоглазую...
 
Наш старый, добрый шкаф, глядя на то как добротно ты сделан, я понимал, как нужно умело, как папа, выполнять любую работу, как много надо уметь. Сила в мышцах придала уверенности и во всем остальном. И вскоре с начала вместе с папой, а потом и сам я стал делать все домашнюю мужскую работу, мастерить, столярничать. Когда уже переехали в новый дом, где наш шкаф и занял это место в сенцах, потому что для нового дома купили новый шкаф, я поменял всю электропроводку в доме и во дворе. Вместе с папой переставляли перегородки, ремонтировали и переделывали двери, окна, ворота. Заново обустраивали весь дом, чистили, скребли и красили. И тогда зеркало шкафа уже в полумраке сеней отражало мои счастливые глаза, потому что всё получалось, всё ладилось.
Но и не всегда я оставался довольным своим отражением. …
Весною нужно чистить покос от зимнего мусора. Надо убрать упавшие за зиму деревья и ветки, сжечь остатки сена с оснований стогов, прибрать разобранные зимой жерди с изгороди вокруг них. Я на мотоцикле с коляской приехал на покос и полдня возился, вдыхая свежий, насыщенный прелой травой воздух и слушая щебет птиц и перекличку кукушек. Но, когда, закончив работу, поехал домой, на крутом подъеме мотоцикл забуксовал, и тяжелая коляска увлекла его в глубокую сырую колею. Мотоцикл намертво сел на раму коляски и ни на сантиметр не смещался вперед, буксующее заднее колесо всё больше и больше зарывалось в мокрую глину.
Когда я уже изрядно вспотел, устал и отчаялся, наконец увидел   невдалеке упряжку. В телеге сидели старый лесник и его помощник. Я побежал к ним навстречу и стал просить о помощи. Но они и не замедлили рысцу лошади и не подумали помочь, а, беспечно улыбаясь, проехали мимо. И только злость на них, наверное, помогла мне   вытолкать мотоцикл и продолжить путь.
Через какое-то время этот самый старый лесник пришел к нам домой, прося моего отца написать какую-то важную бумагу. Но папа после вчерашнего застолья сильно болел и не мог ему помочь, поэтому стал заставлять сделать это меня. Я наотрез отказался, бросив ошеломленному старику, мол, а вы тогда в лесу мне помогли?! Никакие уговоры мамы и просьбы старика не могли заставить меня взяться за ручку. И поникший старик, сгорбившись, молча прошел мимо зеркала, и его грустный профиль отразился рядом с отражением моего негодующего, замкнутого и гордого в своем непослушании и упрямстве лица. Тогда мама ещё долго корила меня за это, а папа сказал просто – это хорошо, что умеешь стоять на своем, но старым надо помогать. Прошли годы, и мне до сих пор стыдно за это ненужное упрямство и уж совсем детскую месть.
 
Но время несется неумолимо, накладывая свои отпечатки на всё окружение. Вот и шкаф посерел от пыли, давно на нем не обновлялся слой краски, и он стал шелушиться, трескаться. К окончанию школы моя макушка вылезла за край зеркала и, мне уже надо было наклоняться, для того чтобы полностью увидеть своё лицо. И в один прекрасный день доброе, старое зеркало отразило меня одетого в нарядную белую рубашку и лицо с грустными глазами … С грустными потому, что тогда не мог и представить себе другой жизни – без привычной школы, учителей и одноклассников, друзей и подруг. Без школьного стадиона и спортзала, без лыжни и хоккея на замерзшем пруду. Без той из параллельного класса, с которой впервые целовался у высоких сосен на краю села…
И оказался пророческим тот сон бабушки. Она как-то увидела: весенним солнечным, днём ещё в той деревушке, где появился на свет наш шкаф, мы идём с ней на прогулку. Я в своей любимой зеленой «шинели». Впереди у речушки, огибающей деревню, – пойменная поляна. Весною в половодье её заливает вода и в морозные ночи поляна покрывается ровным, блестящим, прозрачным слоем льда, под которым видна прошлогодняя трава, замерзшие пузырьки воздуха и снующие рыбешки. И бабушка увидела, как я легко, свободно и размашисто заскользил по этому катку на коньках, лишь от встречного ветра развеваются полы моей «шинели», и в такт шагам подпрыгивает шапка-ушанка. В ослепительной белизне, от окружающего поляну снега, я удалялся всё дальше и дальше, превратился в точку и растворился где-то у горизонта… Бабушка звала меня, ждала и, испуганно проснувшись, подумала, что моя жизнь, видимо, пройдет далеко от родины…
 Так и получилось – после школы я уехал, и теперь всё реже стало отображать родное зеркало изменения во мне. В редкие приезды, сначала во время каникул в институте, а потом и во время отпусков, зеркало показывало не изменения в росте, а то, как зреет, мужает и постепенно старится лицо.
После второго курса зеркало обнаружило в моем лице жиденькие усы и бороду, отпущенные мной в знак принадлежности к цеху художников. И потом они, приобретя окончательные очертания и жесткость, стали неизменной деталью в моем облике. А после третьего курса рядом с моим отражением появилось отражение моей юной жены…
Шли годы…И как-то летом в перерывах между работой на покосе я увидел, как моя младшая дочь, повертевшись у шкафа, вдруг догадалась выдвинуть среднюю задвижку, наполненную шерстяными носками, варежками и другой мелочью, встала на неё и начала разглядывать своё лицо…

***
Старый, добрый, уж изрядно обшарпанный, темно-желтый наш шкаф. Последние годы ты сиротливо стоишь у двери, в темном углу холодных сенцев. Я помню каждую трещинку на твоих боковушках, каждый изгиб на фанерных накладных орнаментах. Твой нутряной запах…Твоё потемневшее зеркало всё реже и реже отражает родные лица. Уже давно нет отца, давно мама переехала в город, и мы навещаем тебя только летом.
Вокруг всё давно изменилось, всё хозяйство, которое мы с отцом и матерью обновляли, пришло в упадок. Время безжалостно расправилось с нашим уютным прибежищем. Сырость, дожди, холодные сугробы до трухи сгноили доски во дворе, столбы и штакетник на заборах, крыши сараев. Не уберегли мы и привычное убранство дома, оно со временем стало чужим и неуютным. Неизменным остался только ты, как память о той, шумной и дружной жизни нашей семьи.   
И я, вглядываясь в родное зеркало и видя в нем своё лицо, уж испещренное морщинками, с поседевшими висками и бородой, пытаюсь представить лицо того мальчика – тянущегося на носочках с выдвинутого среднего ящичка…