Переправа

Переправа
Памяти дяди – Кутлугаллямова Хурмата
«Тигр», лязгая гусеницами, в упор расстреливая из пулеметов позиции Бахытгарея, приближался к траншее. Все пули из разгоряченного и бешено подпрыгивающего ППШ, как горох, отскакивали от брони с ненавистными крестами. Он судорожно искал окровавленными пальцами гранаты, но танк уже навис над бровкой, обдавая его солярной гарью, и тут раздался оглушительный взрыв, и Бахытгарей, ослепленный оранжево-синей вспышкой, проснулся. 
….Опять эти сны…Утреннее солнце сквозь белые кружевные шторки, обласкав изрытое морщинами лицо и ослепив, разбудило уже изрядно постаревшего ветерана. Давно не снились такое…
Стараясь не разбудить жену, растирая раскалывающуюся от похмелья голову, оделся, вышел на улицу. На деревенской улице вовсю бушевала весна. Улица, по которой еще недавно, бороздя канавы, неслась с гор талая вода, и ватага мальчишек играла с этим потоком, строя из снега плотины, сейчас уже подсохла и покрывалась свежей зеленой травкой. В садах   черемуха, калина и рябина набухали почками, всё пробуждалось к жизни, обновлялось. Прогулявшись у околицы, он зашел к соседу Фариту.
Любил Бахытгарей с ним поговорить: как фронтовики, они с полуслова понимали друг друга. Оба не любили фильмы о войне, не любили рассказывать об этом в школе и старались избегать приглашений на классные часы. Только друг другу они могли рассказывать о пережитых ужасах войны. Ну вот как Фарит, механик-водитель легендарной тридцатьчетверки, рассказал бы детишкам, как он при штурме Берлина, подчиняясь приказу, вел свой танк напролом сквозь толпу простых жителей города, выставленных гитлеровцами как живой щит. А приказ есть приказ … Их было так много, что гусеницы, забитые остатками человеческих тел, начинали пробуксовывать, и, чтобы продолжить движение, необходимо было ломом выковыривать эту ужасную кашу из ног, рук, волос. Особенно тяжко было видеть в этом кровавом месиве маленькие детские ножки и ручки…   
И в теплые летние дни, особенно ближе к старости, Фарит ходил по дому в шапке-ушанке, фуфайке и в теплых рукавицах. За пять лет войны он так намерзся внутри железной брони, что его уже ничего не согревало, особенно сильно болели руки. Сняв рукавицу, Фарит поздоровался с соседом, глядя из-под кустистых бровей своими серыми глазами. Тот, без слов поняв его состояние, достал из шкафчика початую поллитровку и до краев наполнил два граненых стакана. Выпив и закусив, они посидели молча, каждый по-своему переживая наступивший праздник. Из радио лились бравурные военные марши и, вышибая слезу, песни о войне.
– Сегодня не могу вспомнить, как вчера с митинга вернулся, – начал Бахытгарей.    
… Вчера утром деревенские ветераны, вооружившись шестами, направились в соседний посёлок на очередное празднование Дня Победы. Шесты нужны были для перехода через разлившуюся реку Зилим. Летом спокойная и не такая широкая и шумная, как ниже по течению река, весной она затопляла прибрежные луга. И в этом году унесла все, кроме одного, бревна от моста, в сторону посёлка.
К утру река вернулась в свои берега, но, ещё полноводная и бурная, задевала оставшееся бревно снизу, а местами через него и перекатывалась. Опершись на шест, тихо и осторожно переставляя шест по каменистому и скользкому дну реки, балансируя, с опаской по одному перебрались ветераны на другой берег, оставили шесты на берегу для обратного перехода и, позвякивая орденами и медалями, пошли через крутую гору и сосновый лес на митинг у пришкольного обелиска.
Перед тем как зайти к соседу, чтобы немножко успокоить головную боль и подышать свежим воздухом, Бахытгарей уже побывал у реки. Прибрежный луг опьянил весенними запахами, это были запахи прелой прошлогодней травы, причесанной бурным течением разлившейся реки, и особый аромат от уже пробивающейся к солнцу первой зелени. Все радовало, хотелось жить и любоваться пробуждающейся природой. И как же он вчера так рисковал, как перебрался через этот поток? Вот и то бревно, Зилим ещё ничуть не успокоившийся, всё так же бьется о мокрое бревно. На другом берегу сиротливо лежит единственный шест, которым он так и не воспользовался. Он долго и недоуменно смотрел на стремительное течение, и скоро показалось, что он вовсе не стоит на берегу реки, а стремительно плывет на корабле-береге, отчего у него опять закружилась голова и он, испуганно отвернувшись, зашагал к деревне.
– Да, ты ж Бахытгарей не пошёл с нами домой, а завернул к своему шурину и там, видимо, добавил. 
И тут стало немного проясняться. После обычного застолья в столовой Бахытгарей, расчувствовавшийся и уже заметно захмелевший, зашёл к брату своей жены и там, за разговорами и спиртным, сильно захмелел. Хозяева не хотели отпускать, но он расшумелся, мол, жена его потеряет и будет беспокоиться, и, опрокинув последние полстакана, пошатываясь и спотыкаясь об кухонную мебель, направился домой. В конце улицы его догнал посланный хозяевами провожатым, их сын Айрат, худой и долговязый, но спортивный и жилистый десятиклассник.
На митинге Бахытгарей не мог на него налюбоваться. Айрат был разводящим школьного почётного караула, в который брали самых лучших учеников. Вот он, чеканя шаг, в белоснежной рубашке, в отутюженных чёрных брюках, в красной пилотке и с красной лентой через плечо, с учебным АКМ, ведет к обелиску смену караула. Отработанными до мелочей и автоматизма движениями караул становится лицом к лицу, и Айрат, подтянутый, сосредоточенный, отрешенный от происходящего, тихо и чётко командует: «На по-о-ост шаго-о-ом марш!». И, как часовой механизм, красиво и чётко меняется караул. Айрат опять командует: «С поста шаго-о-ом марш!». Каждый раз Бахытгарей пытался перехватить его взгляд, улыбнуться и подбодрить его, но юноша был, как и положено, серьёзным и сосредоточенным, никаких лишних движений и эмоций.
Несколько лет назад Айрат решил написать и отправить на районный конкурс сочинение о Бахытгарее. Маленький и лопоухий, приехал к ним на лыжах, чинно с ними пообедал и начал расспрашивать о войне, о том, за что дали его дяде орден Красной Звезды….
Не любил Бахытгарей этот орден, казалось, что все пять кончиков звезды наполнены кровью его однополчан. Официально, как он всегда рассказывал на встречах с учениками   и как показывали войну в советских фильмах, его подвиг выглядел так. Их подразделение получило приказ – форсировать Одер и закрепиться на другом берегу, обеспечив наступление основных сил. Потеряв треть однополчан, они переправились, но там неожиданно появился «Тигр» и стал в упор из крупнокалиберных пулемётов расстреливать наших бойцов. Командир приказал Бахытгарею уничтожить его, он смог близко подойти к танку и подбить его, а затем огнём из автомата уничтожил всех выскочивших из него фашистов. Наши бойцы пошли в атаку. Вот за это и получил он свой орден. 
На самом деле, конечно, всё было гораздо трагичнее… Форсирование студёного, разлившегося, бурного Одера, несущего ещё обломки льда и обстреливаемого миномётами, напоминало ад. Ненадёжные, наспех связанные плоты разлетались в щепки от прямых попаданий мин и снарядов, и десятки солдат мгновенно уходили на дно. Даже раненным и живым не было шанса на спасение. Студеная вода, мокрое обмундирование, полная выкладка и оружие тут же затягивали вниз. Бахытгарею повезло: их плот первым пристал к берегу, и бойцы сосредоточились для атаки.
Но только командир махнул – вперёд, и первый ряд солдат рванулась в атаку, как тут же рухнула под градом пуль от неожиданно откуда появившегося «Тигра» Всё подразделение вжалось в грязь и прибрежную топь, спасаясь от пуль, вползало в студеную воду. От шквала прицельных очередей не было спасения, и один за другим обмякали тела незащищенных бойцов. Командир, сжав зубы, посылал на верную смерть одного за другим бойцов со связками гранат, но они, не достигнув и предела досягаемости броска гранаты, замирали.
Наступила очередь Бахытгарея. Мысленно попрощавшись с матерью, с родными, до боли сжав зубы, пополз, прячась за телами убитых. Он полз, всем телом и каждым нервом ощущая все пролетающие над ним пули. Казалось, что от беспощадных очередей сырой весенний воздух над ним раскалился и обжигает спину. Вот позади тела однополчан, упавших от первой очереди пулемета танка. Впереди цепочка слегших до него однополчан. Он полз от тела к телу, разворачивал их, как щит, и самым страшным было именно это. Позже он как-то услышал слова из песни Высоцкого: «Как прикрытие используем павших…», его ужаснула горькая правда этих строк. Вот он развернул на бок и подлез под очередного погибшего, им оказался Вася из первого взвода – балагур и насмешник, всё говорил, что он заговорённый и подтрунивал над подавленными перед атакой бойцами. Даже сейчас казалось, что вот он хитро подмигнёт и что-нибудь да выдаст, но нет, уже не раз прошила его тело очередь, и он навечно замолчал. Оставив Васю, Бахытгарей дополз до следующего тела – это был богобоязненный дедок из Сибири, молчаливый и угрюмый, всё делающий основательно и правильно. И дальше Рахмон из Узбекистана, азербайджанец Рауф… Он помнит их всех, их мертвые тела защитили его от пуль. Толкая перед собой Рауфа, он дополз до небольшой канавки, местами полной воды и пополз по ней. Пули взрывали бровки над канавкой, распарывали шинель на спине, но он полз и полз, не чувствуя ни холодной воды, ни царапин на лице от острых камушков на грязной земле. Канавка расширялась и углублялась, и он дополз до расстояния, достаточного для точного броска и, чувствуя, бешенный стук сердца от ярости, как на учениях метко бросил связку. Замолчал пулемет, занялся огнём танк. И совсем легко было почти в упор расстрелять выскакивающий из танка экипаж. Когда упал четвёртый танкист, Бахытгарей без сил сполз на дно канавы, и рота уже без него заняла вражеские траншеи.
Ротный представил его к ордену Красной Звезды, и когда его торжественно вручали, перед боями за Берлин, и после войны он не испытывал особого восторга от этой награды. Перед его глазами были те его полчане – братцы его, хлопчики, проложившие для него дорогу к ордену своими телами. Они погибли, а все почести достались ему… Эта самая жестокая несправедливость Войны угнетала его всю жизнь – он испытывал жгучее чувство вины перед погибшими, за то, что он чудом выжил и продолжает жить, растить детей и радоваться… А тем, кто погибал, спасая жизнь другим, уж ничего не надо…
А тогда Айрат написал хорошее сочинение и как один из лучших его маленький труд опубликовали в районной газете. И когда Айрат, догнав Бахытгарея, подставил своё плечо, растроганный ветеран от уверенности, что теперь дойдет до дома, вовсе расслабился.
Нахлынувшие воспоминания о той переправе вызвали к жизни и вчерашнее и, вспомнив, как всё было, Бахытгарей громко расхохотался:
– Ай, племянник, ай, молодец. Вот додумался же, – и он все смеялся и смеялся, не обращая внимания на удивленного соседа.
И только чуть успокоившись, вытер слезы и продолжил:
– Меня же вчера племянник провожал, Айрат, ты его знаешь. Так вот, он довел меня до моста, и мы стоим и смотрим, как же через мост мне проковылять, а он, стервец ушастый, возьми да и скажи мне: «Бабый, ты же Одер форсировал – неужели через маленький и родной наш Зилим не пройдешь?!».  Его слова меня тут же отрезвили, посмотрел я на него удивленно, отодвинул от себя, освобождая дорогу, и пошёл по бревну, ни разу не покачнувшись, как по мостовой. ….
Теперь уже смеялись оба ветерана, и на всю их оставшуюся жизнь слова «ты же Одер форсировал» стали крылатыми…
2008