Эх, мне бы в небо!

   Пенсионер Волозов сидел на скамеечке во дворе дома 66/6. На земле перед ним стайка воробьев и голубей деловито склевывала пшено и крошки, которые пенсионер сыпанул им щедрой горстью. Однако орнитолог-любитель не следил за своими любимцами. Пенсионер Волозов сидел, запрокинув голову вверх, и, казалось бездумно, таращился в небо.
 
   Подошедший к скамейке председатель домового комитета, заинтересованно проследил глазами за взглядом жильца, пытаясь определить, что интересного заметил друг в небесах. Ничего примечательного высмотреть не удалось: небо было пусто и безоблачно. Все окрестные пернатые были в данный момент у ног своего благодетеля.

   — Петрович, ты, что там узрел? — отчаявшись увидеть самостоятельно, вопросил председатель.

   — Тов.Бататов, ты когда-нибудь задумывался, насколько красиво небо? — не сразу отозвался пенсионер Волозов. — В природе нет ничего красивее. Слышал, океан тоже красив. Спорить не буду, не доводилось видеть. Но по мне, лужа — она и есть лужа. Только что большая. Другое дело — небо. Оно всегда разное, переменчивое. Ты посмотри, сейчас оно, как глаза новорожденного, голубое. Но не просто голубое, а уходящее в глубокую синеву. Это не просто, будто разбавленной синьки плеснули. Нет. Вот ближе к нам — светло-голубое, а над крышей, словно кисть мазками василькового цвета прошлась… Все оттенки синего, какие только есть в природе. От лазури до ультрамарина. Даже когда небо от края до края затянуто плотными серыми тучами, все равно в этой серости синий цвет присутствует.

   — А облака? Это, как вышивка на полотне. Вон, — пенсионер Волозов показал рукой вдаль, в просвет между домами, — белесые полоски. Если помнишь, тов.Бататов, перистыми такие облака зовутся. И, правда, как перышки. Будто чайки из-за рыбешки дрались. А вечером на закате окрасятся в розовое и уже не чаек перья это, а словно стая фламинго розовых пролетела. И дрейфуют перышки по небо тихо, неспешно. Красиво… А кучевые облака? Ни дать, ни взять, — кустодиевские женщины. Белокожие и пышнотелые. Так и тянет протянуть руку и почувствовать под пальцами податливую упругость. И — погрузиться в нее. Всем своим естеством. Чтобы отрешиться от забот и очиститься в этой целомудренной белизне от всей скверны окружающего мира…

   — Петрович…

   — Я когда мальцом был, — пенсионер Волозов явно не слышал друга и рассказывал, скорее, себе самому, — любил этак навзничь упасть в траву, руки под голову заложить и смотреть часами. Взглядом, норовя охватить небо от края до края и в самую глыбь проникнуть. Но не до космической черноты — не люблю космос, пустой он и холодный, — а вот до той едва уловимой границы, кромки, где синева начинает истончаться и черным пропитываться. А уж ежели повезет увидеть ястреба парящего в вышине, так глазами уцепишься за его крылья, на нитях взгляда подтянешься и — восторг! Чувствуешь, что паришь вместе с ним и видно тебе далеко все окрест…

   — Петрович! — тов.Бататов, невольный слушатель лирических откровений, потряс друга за плечо. — Ишь, куда тебя понесло. В детство. Тоже мне, Айвазовский. Или кот, который сам знаешь, чем занимается в досужее время — тоже красотой своей вылизанной, поди, любуется. Ты лучше вот сюда в пакет глянь. Видишь, как влага за стеклом призывно плещется? Свежекупленая, только из гастронома. И закуска наличествует.

   — А и верно, чего это я расфилософствовался? — встрепенулся пенсионер Волозов. — Надо бы и приятным делом заняться, — и он засеменил за товарищем-искусителем в сторону подвала.