Этого города нет

в работе

ЭТОГО ГОРОДА НЕТ.

1.

Три папки. Три копны. Три никому не нужных, забытых в поле копны.
Чужая жизнь.
Зачем её ворошить?

Я сосредоточенно перебираю этюды. Некоторые подолгу рассматриваю.
Потом бросаю в корзину.
Кусочки прожитой жизни – летят в корзину.

Моя ранняя живопись, написанная ещё в студенчестве, - хранится в трёх папках – в трёх забытых копнах свалялось торопливое время.
Среди этюдов оказалась фотография довоенной Нарвы.
Большая фотография.
Увеличена не очень качественно, но всё равно – панорама старого Города завораживает.

Я пристально вглядываюсь в знакомые-незнакомые черты Ратушной площади.
Признаки другой жизни вполне различимы, - но отчуждены безвозвратно.

Где-то там, - за разделяющей чертой остался Город.
Чужой?
Нет.
Просто этого Города больше нет.
Нет обратного взгляда, - который так хочется оживить.

Дома, улицы, главная площадь – вид откуда-то сверху и справа.
В облике той, уничтоженной войной Нарвы, - я обнаружил неуловимое сходство со своей матерью.
Мне показалось на миг, что в руках у меня фотография матери.
Что неизвестный мастер утренним освещением проявил самые характерные её черты: светлые и добрые.

Но почему такой одинокой, растерянной увидел фотограф городскую площадь, - и эти дома, - и крыши, крыши…
Одинокий растерянный Город в отражающем мире.

Я помотал головой: навязчивый образ города На-рву не исчез с фотографии,  - хотя война-стерва смахнула его с лица земли.
Этого Города нет.
Я верчу в руках фотографию.

Как всегда, сталкиваясь со следами прошлой жизни, прямо или косвенно уводящими воспоминания в раннее детство ли, - в расточительную юность, - или в абсурд недавних событий, - я почему-то начинаю задыхаться от необъяснимой тоски.
Мне хочется бежать от себя, - забытого на пройденных дорогах.
Не хочу прилипать к потерянному времени – ни сном, ни духом.

Меня как будто отпугивает тягостная действительность прожитого.
Я до стона в душе ощущаю всасывающую силу невозможного времени, - горько-сладкого, как вкрадчивое обаяние смерти, - такого своего-чужого сна.

Нет. Не хочу углубляться в этот сон: он больше чужой, чем свой.
Разве, невзначай заглянуть в глаза необратимого времени, - и без оглядки, мгновенно перенестись в сиюминутную жизнь.
Перенестись в обжитую реальность, - пусть нерадивую, - пусть сдавленную в неласковых объятиях Эстонии-мачехи, - но до визга конкретную: палец укусил – больно.

Просто от усталого ума, как мне кажется, прячутся люди в воспоминаниях.
Для меня естественнее продлевать день сегодняшний: дрейфовать по глади морской, - раз уж хватило духу всплыть на поверхность дня.

И то верно.
Незачем расточать силы, - уплотняя тень несуществующей жизни своим присутствием.
К тому же, - мне всегда некогда.

Вот и сейчас: я смотрю на фотографию довоенной Нарвы, - и неприятное чувство досады растёт во мне с нарастающей силой.
И сами собой проступают из глубины несуществующего больше Города, - намертво приросшего к дну не моей памяти, - вопрошающие лики горожан, ушедших в мир иной – в том числе и лица моих незнакомых родственников.

Чем дольше я смотрю на фотографию, - тем явственнее ощущаю в груди саднящий ком непереносимой тоски, - преобразующейся в некую смысловую волну.
Эта волна, - силой обратного действия, - наползает на берег сегодняшнего дня, - пытается время утянуть вспять, - отбросить моё воображение на полвека назад – в сороковой предвоенный год.
Обратная волна – обратное время.

Штурмует чужеродный прибой берег земной.
А мне дела нет.

Я нервно курю.
Действительно: мой день только начинается, - и надо везде успеть.
Что я прилип к этой фотографии?

Но я не выбросил пожелтевший от времени снимок в корзину, - хотя руки чешутся.
Наперекор самому себе,  - с настороженным любопытством, - пытаюсь заглянуть за черту несуществующего времени.

Хоп.
Как будто слышу стук кованых колёс.
Провожаю взглядом кибитку, - озадаченно громыхнувшую по булыжной мостовой, - уже свернувшую за угол дома на Петровской улице, - где родилась моя мама.

Я и сам как будто растворился в сказках ветхозаветного сада, - окружившего родовое гнездо моих предков яблоневыми деревьями, - сливой, вишней, малиной.

Только нет больше ни родового поместья, ни улицы, ни ветхозаветного сада – ничего.
Что не досталось войне, - прибрали к рукам вороватые люди.
Всё растащили хапуги-чиновники, восставшие из сегодняшних дней – из девяностых.

Ибо так сложились обстоятельства.
Ибо в самом начале девяностых, - вороватые «либералы», - под шумок площадных событий, - прибрали к рукам державу советскую.
А до чего московское либеральное ворьё не дотянулось, - «начальники» постсоветских окраин подгребли под себя.

2.

Я снова верчу в руках фотографию.
Подумать только, ведь это надо как изловчиться, чтобы не поймать в объектив камеры ни одной нарвитянки?
Недоуменно шевельнулась мысль.

Почему не видно людей в Городе?
В этих домах, с фотографии, не живут люди?
Их нет и на площади?
Лишь пустота пялит испуганно глаза из окон.

Я недоверчиво смотрю на стены домов, обнаженными женскими телами, сбегающие к брусчатке.
Такие тёплые, женственные дома, - выстроились в единую городскую стену, - бегущую, бегущую куда-то.

Дома-бегуньи стекают сверху вниз – в объятия улиц.
Красивые.
Красивые нарвские дома-женщины, - ищут участливого мужского взгляда, - ищут надёжной мужниной ласки.
Неужели в эти дома никогда больше не вернутся запахи аппетитных застолий, -  беготня детворы, - вечное бурчание недовольных старух…

Где вы – признаки человеческой жизни?
Нет людей – нет уюта в облике Города.
Дома нежилые. Пустые дома.

Я терзаюсь страхами обречённого Города, - глубоко вздыхаю.
Но не прогнать отчаяние, - схоронившееся за окнами покинутых женщин.

Что это?
Предчувствие войны?

Кольцами сигаретного дыма повисают в воздухе сиротливые вопросы, на которые нет ответа.
Так вот он каков – Город, - приговорённый к распятию на кресте нежеланной памяти.

Обречённые женщины – распятые нарвитянки.
Год переломный, сороковой – облик отвременья.

Какая сила заставляет меня смотреть на эту фотографию?
Ну, закрыли плащанице нарвской глаза полвека назад.
Ну, скорбит земля нарвская, - погрузившись во тьму.
Мне-то какое дело?

Не хочу подставляться под удар обратной волны.
Не хочу сердечно прилипать к обратному времени – к потусторонним снам убиенного Города.
Мне больно.

А может быть, Ратушная площадь своей застылой отрешенностью отпугивает начало войны?
Вопреки здравому смыслу, - я продолжаю искать ответ на непроизносимый вопрос.   

А может наоборот, - притягивает Город палача, карающего смертью?
Как притягивают обречённые люди, неслышными криками о помощи, - услужливого насильника.

Но безмолвен город На-рву.
И я – что могу?

Не удержать в руках то, - чего нет.

3.

Я выглянул в окно.
В глазах рябит, или мне кажется: то тут, то там колдобятся две фигурки шахматные на чёрно-белой доске – хромая и тощая.
То тут, то там прорастают из глубины городской очумелости виноватые лица знакомых ушкуйников.

Горожане привыкли к вечно поддатым археологам буден, - проламывающим дыры в плащанице нарвской.
И я привык.

Из окон домов хорошо видать, - как даже при свете луны, - горбатятся археологи – Никакой и Прежний.
Пусть себе колупаются работники убитого времени в недрах человеческой памяти: археологи копали и копать будут – им пофигу.
Ведь напоминать о загубленной жизни Города – тоже кому-то надо.

Просто иной раз защемит сердце при виде цветов кладбищенских, - прорастающих из буден.
Но жизнь-то всё равно продолжается, - и время как-то само бежит – чаще мимо, мимо.
Ну и что с того.

Не хочешь – не смотри.
Я вздохнул, но фотографию из рук не выпустил.

Ко всему привыкают люди – никому дела нет.
Нет горожанам дела, что у археологов буден вместо масок лица, - поделённые муторным и похмельным на горько-кислое и свинцово-клязное.
К тому же лица никакие и прежние немногим отличаются от масок шутов, - имитирующих вопль Сына о Матери.

Подумаешь, любят люди ворошить память, - из которой только и можно выудить – заточение в прожитом времени.
Сколько их, любителей изводить себя пыткой памяти?
Вырвать из нутра крик вопрошающий, - всё равно что съесть «эскимо» в жаркий полдень.

Нет странного и в том, что кто-то схоронил боль, - в недосягаемых глубинах сердца.
Наверное, для того, - чтобы сердечная боль, - заставила поверить в отсутствие памяти.
Ибо всё кроме боли, - теряет значение, - когда закипает сердце от прямолинейных вопросов совести.

Скорее всего, по этой причине, - работники убитого времени стараются реже заглядывать в глаза своей совести, - иначе обуглились бы их сердца от сжигающей правды текущих событий.

И действительно, кто сможет таскать под сердцем очистительное безумие правды житейской?
Кто найдёт в себе силы, - изобрести новые крылья совести, - взамен изношенной оси мельничной?
Кто сможет в чреве своём, - подобно женщине, - вынашивать знание о себе – взаправдашнем?

Нет таких?

Нет таких.
Соглашается совесть, - приговорённая к распятию на кресте окаянного времени.

Я отошёл от окна, - вновь тереблю невидящим взглядом фотографию.

4.

Чтобы избавиться от мыслей, навеянных фотографией, - я опять подошёл к окну.
Окна мастерской открыты настежь – июль, 1992 год.
Не хочешь – высунешься поглазеть.

Я наблюдаю за вороньём: стреляет по чёрно-зелёным коридорам аллей «картавое» племя.
Я вижу, как молва глумливая бесцеремонно оседает на главную площадь Города.
Как тоска беспричинная молоточком Тора стучит по головам озабоченных людей – лечит назойливый дятел болячки, простуды, вопрос без ответа.

Не раздумывая, выбегаю на улицу.
Редкие, но хлёсткие порывы ветра, - срывают дурное настроение на прохожих.
Надо было куртку одеть – дело к дождю.
Блин, и окна в мастерской не закрыл.

По улицам пристыженного Города, - захваченного либералами-реформатами, - бродит господин в фетровой шляпе.
Вопрос без ответа – растерян и дик.

Я тоже растерян и дик. И все горожане, в силу разных причин, оказавшихся в послеполуденный час на нарвских улицах, - желают убежать от своей растерянности.
Зато предвыборные плакаты, расклеенные по всему Городу, - излучают оптимизм.
Кандидаты в горсобрание, - обеспокоенные судьбой Эстонии, - и её народа, -  имеют ответы на любые вопросы общественности.
 
Но горожане чувствуют «неладное», - когда им «власти» обещают скорые перемены к лучшему.
Поскольку на самом-то деле, - это означает, что «разграбление» Города продолжится, - на ещё более глобальном уровне.

А тут сорвался, - да повалил густой и бесшабашный снег: ватой устилают асфальт тополя-пустобрехи – дыши через раз.
Безвольные ноги «неграждан» Эстонии упираются в лужи.
Осколки разбитого зеркала, - лимонятся криво.

А тополиный снег всё валит и валит.
Затыкает июль вязкой ватой рты лужам-событиям, - склонным посудачить о проделках местных реформаторов.
Люди от говорящих луж отшатываются, - хотя и любят послушать пахучие истории.

Однако не любят горожане, когда их обдают из лужи.
Правда, есть и такие, - которые любят – хоть самую малость поваландаться в луже.

Но мимо, мимо пробегают дни недели, - стараясь не заглядывать в глаза пахучим событиям.
Пряча глаза, - от нахального взгляда эстонского времени, - пробегают мимо, мимо июльские дни.

И горожане щурятся сушёной воблою, - украдкой озираясь по сторонам  – не узнают как будто родного Города.
Женщины обнимают себя за плечи, - мужчины жуют в карманах белые кулаки.
Как могут, защищаются люди от произвола городских властей, - посаженных «на кормление» в Нарве – эстонским временем.

Описав бесцельно круг по Городу, - спешат нарвитяне домой – к телевизору.
«Поедание» телевизионных новостей, - придаёт хоть какой-то смысл обессмысленной жизни.
Нет перспективы у «ничейных» людей, - лишённых прошлого, настоящего и будущего времени, - судя по ухмылкам ворон, - и законотворчеству эстонских парламентариев.

5.

Уже ноябрь перевалил, - на вторую половину месяца.
И дни недели, - обворованные реформаторами, - стали вдвое короче.
И завывания осенних ветров, - обрели стальные нотки в голосе.

Зато неслышные просьбы нарвитян, - взывающих к «европейской» совести, - не найдя отклика в душах матёрых «гаагских правозащитников», - сползли на интонации безысходности.
Затерялись где-то в «европейских» сумерках коллективные письма нарвитян, - требующих от ублюдочного Запада - элементарной справедливости по отношению к ним.

И ноябрьская луна предвечерняя, - стараясь не пугать горожан пристальным взглядом, - красноречиво помалкивает.
Переняла луна у Евросоюза методы невербального общения с русскоговорящими людьми, - требующими прав и свобод, - как прописано в Лиссабонском договоре - основе правовой системы ЕС.

Никто же тогда из русских ещё не знал, что в отношении них, на тайном заседании европейских парламентариев, - было принято решение: обходить агрессивным молчанием «русский вопрос».
В качестве переговорщика с «русскими» со стороны ЕС, - был отправлен в Эстонию в «пломбированном вагончике» комиссар по правам человека, некий Ван дер Стул – у этого Ван дер Стула о-го-го какой оказался стул.

6.

Мимо, мимо дома шатаются, - улицы проседают в коленях.
Площади окунают – в тягомотину обещаний ноябрьских дождей-агитаторов.

Но, не доверяя «на слово» подлючей «европейской демократии», - надеются на высшую справедливость граждане мира – нарвского.

Бродят по неухоженному Городу редкие прохожие.
Стараясь не «вляпаться» в пахучие лужи, - обходят стороной приметы эстонского времени – лишние люди.
И одичавшие собаки и кошки, - не осязающие бульварных запахов, - провожают затравленными взглядами, - затравленных людей.

Самые отчаянные из нарвитян, - доведённые «до ручки», - простужено пялятся на билборды и баннеры, - как бы спрашивая у некоего виртуального мира, - совета по жизни.
Но, не ощутив душевной теплоты от визуального общения с билбордами и баннерами, - переключают внимание нарвитяне на предвыборные плакаты.

Испытывая острую потребность рассказать кому-то о правовом беспределе городских чиновников, - нарвитяне изливают душу улыбающимся участникам предвыборной гонки, - озабоченным только одним: втереться в элитный «воровской чиновничий клуб».

После получасовой беседы с «предвыборными плакатами», - душу облегчив, - будто побывав у психоаналитика, - уносятся нарвитяне навстречу эстонскому времени.
Пробежав еще пару кругов по центральным улицам Города, - не обращая внимания на редких прохожих, - проборматывают горожане слова, написанные мелом от руки каким-то вандалом, - на плакате одного из кандидатов в элитный клуб: «Блудняк – воля эстонского времени».

Настраиваясь на следующий круг,  - кто-то из нарвитян, наконец-то, сообразил, о чём его лично предупредил «вандал».
И как просветлённый, - переключив на третью, помчался горожанин вперёд, - невпопад перебегая улицы на красный глаз светофора – ум-мор-ра.

Не реагируя на ойкающие вскрики сигнальных клаксонов, - не отвечая на беззлобные упрёки водителей, - старается убежать от самого себя «просветлённый человек».
Старается нарвитянин не думать – о бесчеловечности западной демократии.

Лишив права на полноценное существование русскоязычных людей в Прибалтике, - гордится собой западное мировое сообщество, - «имеющее общую историю и политическую систему, основанную на демократии и правах человека».
 
Угрюмый взгляд мачехи-родины, - дышит лишнему человеку  в затылок.
Заложник эстонского времени, - под прицелами бдительных взглядов правоохранителей – спотыкается. Но не падает.
Потому что «просветлённый человек», - в отличие от эстонских «нациков», - дышит через раз европейским воздухом, - отравленным демократией.

7.

Как-то Святой Августин сказал, - а другие подхватили, - что церковь христианская построена на страданиях и крови мучеников.
Неужели поэтому идут люди в церковь со своей болью – желают добавить Христу от щедрот.

Куда идут люди, когда их переполняет радость?

Вы скажете: у человека две церкви – одна Христова, а другая по случаю.

Кто знает?

Я отыскал на фотографии купол нарвского Воскресенского собора: перевернута Чаша исканий земных – испил Иисус до дна.
Ему хватит.
Ну, а я – до сих пор пью из Чаши земной.
Мне ещё надо.

И вообще: мало людей на земле, - испивших из Чаши полную меру воздаяния.
Поэтому не верьте предвыборным плакатам.
И гаагским правозащитникам не верьте.
Все врут.

Не верьте данайцам, дары приносящим.
Не верьте американцам, "мир" приносящим.
Не верьте британцам, говорящим: нам хватит.

Да-да, - не верьте тупо надменным «бритишам», - вкручивающим в мозг доверчивым собеседникам фразу психоактивного назначения: "Нам хватит".
Типа, мы так обобрали своих колонистов - "human trash", - что хватит нам и нашим потомкам аж до конца истории.
   
Желая произвести впечатление, - как бы, между прочим, -  произносят британцы с неподражаемым выражением на лицах: «Нам хватит».
И вы понимаете, это не простое словосочетание - это заклинание, это пароль.

Я и сам, услышав первый раз эту фразу, - не знал, как реагировать на слова знакомого англичанина, - между прочим, профессора Оксфорда.
Я вежливо улыбнулся, давая понять, что оценил английский юмор.
Про себя же решил: это, натурально – клиника.

Что говорить про «низовых» британцев, - особо ничем не примечательным, кроме англосаксонского индючьего самомнения.
Уж чего-чего, а этого добра у них полная чаша.

8.


И мысли – руки в карманах

11.

Утопают в чёрно-белой отрешённости улицы Города.
Всё как всегда: небо осенне-синее и жизнестойкие окна домов – плакаты предвыборные.

У меня настроение, - под стать окнам домов.
Разве, - предчувствия какие-то невнятные,  - на ломанном русском, - штурмуют обитель сердечную. Но я не поддаюсь на предвыборные обещания прохиндеев-реформаторов.
Я время зря не теряю – я работаю.
Иногда зыркну в окно - и опять к холсту.

Ближе к вечеру нарвская атмосфера окрасилась в цвета государственного флага Эстонии.
Мне сверху, - из окна мастерской, - хорошо видать, - как ангелы пристают к прохожим.
Ангелы просят горожан, настроенных патриотически, одуматься, - просят сохранить облик человеческий – по возможности.

Ибо нельзя допустить, чтобы дух Незавершённой – Холодной войны, - стал проводником сердечных помыслов людей, - площадного сознания.
Ибо нельзя допустить абсолютного помутнения разума поборников нацистской демократии, - для которых гражданский Долг – эсесовец по мужской линии рода.
 
Но не обращают внимания на уговоры небесных птиц, - толпы митингующие.
Площадь городская, - на исходе второго тысячелетия, - место силы пробуждённой эстонской самости.

И прошептал я слова молитвы,  - глядя в окно: Матерь Мира умоляю тебя быть снисходительнее к людям, - утерявшим способность отличать «голоса» небесных ангелов, - от пропагандистской шняги площадных агитаторов.

И всколыхнулась удивлением нарвская плащаница, - когда мои слова, - крылья обретя, - взлетели над Городом.
И Верховник удивился, - услышав молитву человека, - обращённую к Небесному Куполу.

Ибо молитвенное эхо коснулось сердца Бога Всевышнего.
И попросил Отец Сына навестить человека, - просившего не о себе, - а о люди.

Возьми с собой Новый Завет, Иисус.
Передай художнику Книгу концептов – труд небожителей.
А на словах передай ему, - что люди русской Повести уже приступили к строительству на земле – церкви нового понимания.

Завет русского православия – веление умного космоса.
Это должен узнать человек.
Каждому сердцу доброму, - надлежит принять участие в строительстве храма Космоправославия.

И сошёл Иисус на землю, - по воле Бога Творца, - в образе Слова русского, - возле дома художника.
А сойдя на площадь Ратушную, - огляделся Божий Сын по сторонам.
В осенней уличной гулкости, засунув руки в карманы, проносятся силуэты мгновений   – нацистские приветствия.

Эстония, Нарва, 1992 год.
Затравленность – едкое состояние, - верховодит в Городе.
Нет ласки в воздухе.

Свинцово-тугая хлябь поздней осени навалилась на Прибалтику.
Гражданский Долг – эсесовец по мужской линии многих эстонцев, - как окаянный, - шлындает по земле, одурманенной пропагандой.
 
Что вы хотите: девяностые годы двадцатого столетия на всём постсоветском пространстве – крест позорный.
А двор изношенный – мутное время.

Отвоёвала Холодная война у русской Мечты мутное время, - названное площадными агитаторами – "временем перемен".

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен»
Эту фразу приписывают Конфуцию, - который на самом деле утверждал, что не следует бояться перемен: они приходят своевременно.

А когда ещё можно увидеть изнанку площадных обывателей, - вынашивающих идеи нацистские в подвалах больного разума?
Для этого и существует время перемен.
 
И вздохнула Богоматерь Нарвская.
И Часослов подогнал стрелки городских часов к дыханию времени перемен.

И криво усмехнулась луна.
И художник вскрикнул во сне.
И Рыська, - с виду обычная серая кошка, - на самом же деле – проводница художника в тонких мирах, - вспрыгнув на подоконник, - потусторонним взглядом уставилась на луну.

И люди площадного сознания, - захотели оставить отметину, - в сердцевине лунного измерения.
И отражающий взгляд синюшной луны, - ответил взаимностью намерениям лунатиков.

И полуночный сон, - раскидал мерёжи и сети в море коллективного человеческого сознания.
И граждане эстонского времени, - у которых согласия с разумом нет – стали лёгкой добычей Сна-барина.

Просто Молох-пропагандист залил самые нижние слои атмосферы – дождями кислотными.
И утопли в трясине телевизионно-газетной лжи, - нестойкие к пропагандистскому вирусу, - племена площадные.

И эпоха Рыб, обременённая исключительными полномочиями, - назвала страны натовской коалиции, - объединённые в военно-политический союз – континентом Успения.

И велела Рыба продвинутым философам, культурологам и режиссёрам юдинских корней, - облечь всю эту тусню русофобскую, - в обёртку симпатичную.
И сшили фарисеи-книжники из брехни вороньих птиц, - парадный фрак лицемеру-Западу.
И сказал континент Успения «вау», - увидев себя в зеркале.

Просто Запад, - пидар на полную жопу, - очень себе понравился, - увидев в зеркале отражённую суть иудоатлантической цивилизации.
И всему рыбьему сообществу очень глянулся Запад-нацист, - по повадкам бандит, - а по натуре – гомосек грёбаный.

И присягнули на верность Западу, - страны «продвинутой демократии».
И двадцатый век, - по наущению эпохи Рыб, - заявил с трибуны ООН – о победе западной цивилизации над СССР.
И либеральносионистская идеология, - в связи с развалом СССР, - торжественно объявила о несовместимости христианских ценностей с ценностями американской демократии.

12.

И по случаю победы мирового сионизма над Христианством, - закатил пир континент Успения.
И даже страны, не входящие в иудоатлантический шмурдяк, - присоединились к торжествам интернационального сионизма, - в лице СССР, - победившего светлую христианскую мечту человечества.
 
И Глава горсобрания, исполняющий должность «смотрящего» в Нарве, - призвал людей титульной нации прийти на площадь Ратушную по случаю победы западной цивилизации над советским Православием.
Всем эстоноземельцам, тайно или явно принимавшим участие в развале СССР, - будут вручены наградные "кресты" и продовольственные пакеты.

И граждане поющей революции, верующие в принципы западной демократии, - повалили гурьбой на площадь Вспомоществования.

Посреди площади стоит номенклатурный стол.
За столом жируют столоначальники.
Во главе стола – Голова городской.
Он мордатый.

Чуть поодаль: вытянулся во всю длину площади стол «поможения» нуждающимся, - укрытый чёрно-сине-белой скатертью, - заваленный снедью и бутылками.
В народе почему-то стол «поможения» назвали – поминальным столом.
Что по факту – ближе к истине.

Наградив «крестами» агентов влияния иностранных разведок, - под аплодисменты рядовых участников протестного эстонского движения, - Мордатый широким жестом пригласил почётных граждан занять места за праздничным столом.

Голова внимательно следит за раздачей «милостей» гражданам победившей демократии.
Мордатый щедр: никого не обнесли съестными пакетами.

А народ площадной, - махнув за воротник, осмелел: требуют ветераны поющей революции от Головы всё новых и новых «милостей».
Проворные горожане, - кармы не страшась и судьбы не стыдясь, - желают урвать со стола про запас.

Граждане эстонского времени знают: со стола поминального уносить далеко нельзя.
Надо пить, есть – здесь и сейчас.
Но инстинкт хапужничества сильнее языческих предрассудков.

Поэтому эстоноземельцы, - стараются впрок запастись: сметают со стола «поможения» всё до крошки, до капельки.
Жуют, жуют хапужники смышлёное время: запивают креплёным вином дары поющей революции.
Руки хапужные – щупальцы желаний   .

Вылизывают граждане поющей революции стол поминальный, - как лоси вылизывают «солёный камень».
Пожирают везунчики «чёрную соль».

А Голова городской их подначивает.
А ну, навались.
На, - нате вам…
Ха-ха-ха, тебе говорю, гражданин в очках чёрных, - подойди ближе – и тебе воздастся.

Сверив личное время в отношении двух сил, - алчные человечки стараются сныкать что-нибудь на чёрный денёк.
А что вы хотите: каждый эстонский денёк жрать хочет.

Тащат, тащат эстоноземельцы по своим домам всё, - что впопыхах отвалилось от суток недели – кто часок, кто минутку.

А члены элитного «воровского чиновничьего клуба», сидящие за одним столом с нарвским Головой, - делят пирог, настоянный на дрожжах национального самосознания.
Власть предержащие человечки делят между собой «приданое» СССР.

Растаскивают вороватые «элитарии», - достояние Эстонской республики.
Присваивают даже то, - что поминальному дню причитается.

Обменяв стыд на вседозволенность, - спешат, спешат законодатели у «неграждан» украсть, - права человеческие.
Отбирая у русскоязычных нарвитян право на волеизъявление, - чиновные людишки  впопыхах присвоили сердечную боль "неграждан".
Чем это для них обернётся?
Поживём - увидим.

Рестовраторы эстонского времени жадны и везучи – каждый по-своему.
Сквалыжники.

Постарел город На-рву.
Обворован и сир.
Правда, морщин на душе Богоматери Нарвской – прибавилось.

14.

Наблюдает Часослов за очищением Города страстью.
Он не вмешивается в ход часов городских: пусть самочинно идёт крещение людей в водах отвременья.


Пусть себе: должен же кто-то разобрать по домам и это негожее  семя.
По любому, - отыщут стрелы огненные везунчиков, - приватизировавших больную память Города. 

Утолив первый голод, - угомонились расторопные граждане.
Похоже, истёк срок, - отпущенный подельникам Холодной войны на разграбление Нарвы.

Понтус де ла Гарди, - легендарный шведский головорез, - губернатор Эстляндии в прошлом, - мог бы позавидовать современным захватчикам, - которым эстонские власти, - вместо трёхдневной беспредельщины, -  предоставили карт-бланш на «зачистку» Города – вплоть до скончания подлого эстонского времени.

И началась «работа окаянная».
И в течении первых двух лет эстонского времени, - русскоязычное население Нарвы, - сократилось по некоторым оценкам – вдвое.
Зато нарвское кладбище, - разрослось немерено.

Но всему есть предел.
И ветры алчные сменили окрас.
И люди «утробных желаний», - вдруг осознали, - что за «эстонские привилегии» придётся держать ответ, - перед Ангельством.



15.


И попросила Богоматерь Нарвская, - граждан эстонского времени не искать близко то, - что лежит далеко.
И не зовите, - и не поклоняйтесь вороватому времени, - а нареките Час искушения именем своим, - и останется оно безымянным.
Потому что не имеет «преходящее» – имени.

И человек не имеет имени.
Потому что «человек» – понятие иносказательное.

Жизнь человеческая – время перемен.

Что ж, вехи прошлых времен – определили мой сегодняшний путь.
Подумал Иисус, оказавшись на площади городской, - возле дома художника.

Время перемен - мой крест.
Согласился Иисус с долей


И Божий Сын – кается.
Прости меня, Матерь моя, - шепчет Иисус молитву скорбную.
Прости меня, Мама – память моя человеческая.
Я каюсь перед тобой,






13.

1944 год.
В пепел был сожжён город На-рву, - и развеян прах его по земной столешнице – поминальной.
Но собор веры людской война-сука не посмела тронуть.
Знак страданий и крови земных мучеников не утоп в безумном потопе – высится красновеличавый Воскресенский собор над волнами моря человеческого.

Полувековая давность отделяет меня от взгляда фотографа на плащаницу нарвскую.
Я вздохнул. Сердце налилось тяжестью.

Почему, почему до сих пор скованна городская площадь гримасой обречённости, - почему и сегодня изрыто лицо Матери глубокими шрамами запустения?

Из окна мастерской я всматриваюсь в лик Ратушной площади, - изрытой археологами буден вдоль и поперёк.
Я пытаюсь оживить время параллельной реальности.

Я взываю к светлому образу своей матери.
О чём ты молчишь, икона Нарвской Богоматери?

И сами собой вырвались из моей груди, - слова молитвы ненадуманной.
Богоматерь – матерь моя, - я прощения прошу у тебя.
Прости меня, плащаница нарвская, - крещёная памятью горожан, - живущих в каждом дне.

Мать моя – память моя, - мама, мама…
Дай руку, – я выведу тебя из памяти вчерашнего человечества.
Я каюсь перед тобой, мама.
Каюсь перед людьми.
Перед Богом каюсь.
Но, если боль человеческой памяти и есть церковь, - я выведу тебя, мама, - из церкви этого понимания.
Я выведу тебя из западни человеческой веры, - мятущейся в обречённости каждого дня.
Дай руку, мама, - я выведу тебя из церкви, - построенной на страданиях и крови земных мучеников.

9.

Я осторожно прикрыл дверь мастерской.
Присел на диван.
Тупо разглядываю фотографию – кручу в руках чужую-свою растерянность.

Даже сквозь прозрачную толщу фотографического взгляда чувствую тепло, исходящее от домов-женщин, - навсегда впечатанных в пожелтевший лик старого Города.

Сколько человеческой страсти покоится в словах этих женщин, - так и не сорвавшихся с губ.
Сколько желания в стройных линиях.

Ведь как строили.
С любовью.

Как любили – так и строили.
Сам себе ответил строго.
Только нет больше этого Города.

Сожгли недруги город На-рву.
Сожгли, - и пеплом усыпали плащаницу Матери.
Угомонились – дело сделано.

Я вздохнул виновато и подошёл к корзине, - почти до краёв набитой этюдами.
Оценивающе смотрю на отощавшие папки.
Этюды, этюды, этюды – осколки плащаницы моей памяти, - рассыпаны по полу.

Не любит свидетелей жертвенность – лишь дух знает все следствия цели.
Подумалось отчуждённо.
Я собираю разбросанные всюду холсты, картонки, листы – запихиваю торопливо в корзину.

Три папки. Три зеркала.
Три отражателя глубины мастерской, - покрытых патиной времени.
Неожиданный взгляд на свою-чужую жизнь.

Подхожу к буржуйке.
Накидал в прожорливое брюхо печки дрова.
Горбыль вспыхнул радостно.
В печке загудело – добрая тяга.

Поднимаю с пола попадающиеся под руку работы, - не разглядывая, пихаю и пихаю в огонь никому не нужные главки прочитанной книги.
Уже корзина пуста.
Живопись горит хорошо – жадно.
Жадно сгорают странички моего походного дневника.

Похоже, - моё очищение страстью, - пришлось по нутру вчерашнему времени.

Я неотрывно смотрю на полыхающее чрево буржуйки.
Исчезают в очистительном огне родимые пятна с тела моей женщины-живописи.
Я отстранённо наблюдаю, как ритуально сворачиваются холсты в последний момент, - как рассыпаются чёрные трубочки – рассыпаются свидетельства моей памяти, - жадной до впечатлений кармических.

Ибо чистится моя суть человеческая, - откровенными желаниями любимой женщины.
Ибо возрождаюсь я, - в чистоте своей женщины.

А земля чистится, - помимо веры людской, - и моей чистотой.
Ну и что с того?

Я так и не решился сжечь в печи фотографию довоенной Нарвы.

Какого рожна?
Город, - в котором родилась моя мама, - казалось бы, не имеет ко мне прямого отношения, - поскольку я родился, - и в другом времени, - и в другом городе.
А всё равно: не скрыться от укоризненного взгляда Истории, - настойчиво вопрошающего из глубин моей памяти.

Глупо, отчего так глупо и пусто, - так невыносимо тоскливо ворошить своё «прошлое»?

Я растерянно озираюсь вокруг.
В облике мастерской – тоже растерянность.
Моя женщина-живопись, - вроде, пытается что-то сказать.

Я во все глаза смотрю на работы, - свеженаписанные.
Пытаюсь по едва уловимым ощущениям, запахам, звукам понять, - в каком из этих холстов живёт душа моей женщины?
Я хочу понять: в каком времени она живёт – в прошлом, настоящем или будущем?
 
Я хочу знать: я живу во времени своей женщины, - или я сам по себе?
– 
Я хочу понять, в каком ощущении моей женщины, - мне по душе жить.



Избавляясь от ранних работ, - я сжигаю мосты .
Я проникаюсь новорождённым видением моей женщины, - я выхожу на дорогу её озарения.
Я живу её озарением.
 
Как там у Арагона.
«Различается время настоящее и будущее, а мы живём в вопросительном…»

Нет, друг мой, - ты живи во времени вопросительном.
А я живу в своём имени – Жизнь.

Мне ещё надо научиться жить в ощущениях моей женщины-живописи.

Иисус с Часословом переглянулись одобрительно.

10.

И взошёл на парадное крыльцо нарвской ратуши Иисус – молчит в недоумении.
 перед ним  Две реальности. Две плащаницы. Два символа времени.


И люди, уличённые в "краже ртом", - просили у Сына Божия прощение.

Спешат, спешат прихожане дня сего – каяться.


Я прошу тебя, Мама, - не гневись на людей площадного сознания.
Не ведают они, что творят.

Они другой жизни не знают – по причине рабского происхождения.

Эстонцы пытаются подражать своим бывшим хозяивам, - для которых они были даже не овцами, а жвачной травой.



Притулилась территория памяти в ногах горожан.
время площадное, - разделённое силой небесной на две половины равные – Явное и Возможное.
Я виновато скольжу взглядом по площади, - исполосованной канавами.
В ранах-изрытинах затаилось время, - упущенных возможностей.

В середину плащаницы нарвской вбит крест покаянный, - чтобы каждый мог подойти к кресту, - и посчитаться с совестью.
Бессмысленно кружит тень отчаяния возле столба позорного, - показывая точное время, - как будто бы каждому своё, - но всем – единое.

Нет, - это не время легендарного Понтуса де ла Гарди и его доблестных головорезов, - спешащих вместить в походный мешок воина, - предсмертные всхлипы защитников Города.
И даже не время крестоносцев, одержимых кровожадной верою, - огнём и мечом прорубающих в городе На-рву дыру на Восток.

Нет, - это не тупо-надменные немецкие «фашики» вбили железный крест в сердце Нарвской Богоматери, - устанавливая «образцовый порядок» во времени, - отвоёванном у Города.

Это стрелки нарвских часов, - хромой и тощей тенью ползут, - ползут изрытинами и колдобами по циферблату Ратушной площади.
Это услужники дня сего ведут раскопки на теле нарвской памяти.
 
Просто готовят археологи буден городскую площадь к Событию.
Никакой и Прежний заняты ответственным делом.
Не будем им мешать.
Тем белее, - что они уверенны.

14.

 прошлого времени возникла площадь Ратушная.
И сошёл на плащаницу нарвскую небесный свет.
И вышла из молитвы Сына Мать.

И эстонцы "площадного" сознания, - поначалу испугались гнева небесных ангелов,

И Час благоразумия, - усмирил желания площадных человечков, - опьянённых вседозволенностью.
И Дух святой – обуздал пыл атмосферных коней.

И звуки колоколов православной звонницы, - привели в чувство реальности восставших рыб.
И мимо, - мимо площадной толпы, - прошло Слово русское.
И не скрывая враждебности, - посмотрел эстонский гражданский Долг вслед Иисусу Христу, - облачённому в одежды Православия.
-
15.

Три папки. Три забытых в поле копны.
Тают свечи земной дороги – вчерашней радости.

Вот и ещё один виток времени отпечатался в моём сознании, - не униженном дикой страстью.
Просто спалил я стожки прошлогодней листвы, - разбросанные там-сям в моём саду.
И звезда Поклонная устроилась на ночлег в «Липовой ямке».
И пороги Нарвского водопада, поведали о чьей-то молодости огневой, - оставшейся в прошлом.

И поспешил солова-сказочник досказать повесть дальних дорог .
И я открыл дверь мастерской настежь, - чтобы слышалось лучше.

Я поражён вихревому кружению атмосферных волн, - захлестнувших берег моего молчания.
Уже полно лукошко словами русскими – небесного происхождения.
А я всё собираю и собираю понятия иносказательные, - в рифмы белые.
 
Но протяжные гудки сирены, - доносящиеся откуда-то со стороны «кренгольмских» окраин, - тоже пытаются овладеть моим вниманием.
Приструнив дыхание, - я напряжённо вслушиваюсь в тревожные звуки, - издаваемые спящим Городом.

Топчутся вестники ночи где-то поблизости – заглушают голос соловы-сказочника.
Топчутся-перетопчутся.

Я закрыл дверь мастерской.
И потоки снов граждан обратного эстонского времени, - не пробудив в моей душе сочувствия, -  пронеслись мимо.
Перекатываются стаи птиц ночных тёмными волнами – мимо, мимо.

Луна криво усмехнулсь, глядя на стаи ночных птиц, - не желая вникать в однообразные сны людей, - площадного сознания.

Мне бы разобраться со своими снами, - кающимися перед тишиной-ответчицей.
Искреннее сострадание птицам, - моего ночного видения.
–
Я смотрю из окна мастерской на стаи птиц ночного дыхания, - с гомоном кружащие над Ратшной площадью.
Наводняется Город-на-рву сновидениями поздней осени – полная чаша.

Я вижу, как отделалась от одной из стай, - птица ночного видения.
Как-то понимаю: это мой сон отделился от коллективного сна нарвитян, - приговорённых Сном-барином к отбыванию срока в тягомотине эстонского времени.

Я наблюдаю как птица ночного видения, сложив крылья венчиком, - вымаливает себе – прощение.
И я, не зная на память ни одной молитвы, - повторяю вслед за птицей слова моего смиренного сна: "Боже спаси и сохрани".

Я не мешаю сну выговориться.
Ибо сущее слово – обедни не ищет.
Ищет – понимания.
Гласит правило.


Я молчу – рот на замке.
Избегаю бесед с пёстрыми птицами.
Чтобы не проник в мой дом сон-приговор.
Не хочу, - чтобы мертвенный свет лунного камня, - утопляющий судьбы покорные в волнах обратного времени, - и меня утопил.

Впрочем, лунный потоп – кому-то вотчина.
Поэтому не будем мешать птицам ночным, - жить по своему разумению.
Тем более, - что они уверены.
 
Я тоскливо верчу в руках фотографию довоенной Нарвы.
Жду ответного слова от Спасителя.

Сторожевая башня Нарвского замка таранит меня взглядом в упор, - вырывает из груди вздох протяжный.
Кажется, соизмеряет Длинный Герман противостояние человека и обратной волны, - в отношении двух сил.

Так вот он каков – замысел обратного времени?
Неужели утонул я совестью растревоженной в предчувствиях обречённого Города?

Не оторвать взгляд от фотографии.
Лохматятся волны городских домов несуществующего Города, - вовлекая меня в обратную силу Прибоя.
Я уже чувствую на губах смертящий вкус невозможного времени.

Но страха нет.
Да пошло ты, время ненастоящее – мне некогда.

Я отбросил фотографию, - на пол.
А всё равно: не отвести смущенного взгляда от ненастоящего времени, - наползающего на берег сегодняшнего дня, - обратной волной.
Большой фотографический снимок, - размером с память мою раздосадованную, - помимо воли – завораживает.

Что же, - кто-то один из нас: я или Прибой ночной, - должен одержать в этой схватке верх.
Вот такая резкая мысль ужалила меня в мозг, - и я отошёл от окна, - плюхнулся на диван.

И Рыська, - кошара мудрая, - правильно оценив моё душевное состояние, - демонстративно уселась посреди фотографии.
И я подумал: какая у меня всё-таки кошара – дерзкая.

16.

Через время я опять подошёл к окну: пустынный пейзаж.
Даже археологи, - хромой и тощий, - провались в сон бездонный.

Курю. Думаю ни о чём.
Зачем-то поднял фотографию с пола.

Всё равно – тут что-то не так.
Уничтожить Нарву?
Кому это надо?
Во имя чьё?
 
Нет, - не понять, - под чьей маской прячет лицо бесстрастный палач, - исполняющий приговор Истории.

Пусть трижды будет благословенна смерть, - очищающая сознание от бессмыслицы.
Ибо невежество – зрит.
Страсть – смеется.
А добродетель – лицемерит.
Гласит правило.

Уничтожен древний город На-рву.
Знаменитое «нарвское барокко» теперь можно увидеть только на фотографиях.
Нарва поражала людей, понимающих толк в красоте, - цельностью архитектурного образа, - безусловно, выигрышного, -  в сравнении с архитектурой эклектичностью Таллинна.

Скорее всего, именно по этой причине, - таллиннское начальство, - вместо того, чтобы реставрировать здания, - чудом уцелевшие в ходе военных действий в 1944 году, - приказало весь «старый Город» снести бульдозерами.

Со временем, - на останках красавицы Нарвы, - выросло какое-то серое безликое существо – «хрущёвский» барак.
А где-то в семидесятые-восьмидесятые годы, - силами строителей-реставраторов, - стали возрождаться отдельные дома довоенной Нарвы.
Появилась надежда, - на полное возрождение Города из небытия.

«Но что-то пошло не так». 
И вот теперь, - на исходе  двадцатого столетия, - вновь вышел Город-на-рву на поединок с обратным временем.

Зачем?
Неужели эстонское время, - хочет принести в жертву западной демократии, - коллективный сон нарвитян?

Какого хрена!?
Если эстонцы хотят убедить Запад в лояльности, - пусть приносят в жертву Сну-барину – своё время лунное.

Я вновь уставился в окно.
Дождь струит в косую линейку.

А когда мне надоело бесцельно глазеть на пузырящиеся лужи, - дождь как будто голос явил.
И понял я, - что в каждой капле дождевой, - скрыт намёк на истину.
И ещё понял я.
В каждой слезе – заточение.

А дождь гудит, - вкручивает в мозг слова, - вполне себе различимые.
Не обманывайся в выборе цели, - наставляет меня дождь-пророк.
Не ищи смысл – в бессмыслице.

Откажись – и пребудет.
Знакомое правило.

Да-да, - откажись от идей лунного времени, - несущего груз на плаху Сна-барина.
Виток земного времени – частность.
За линией этого понимания – стрела влекущая.

Покинь площадь нарвского старотерпия.
Ибо танцы с луной – порождают тень Города, обречённого на сны эстонского времени.
Ибо человеки, - живущие в безысходности –  прощены не будут.
 
Наполнись новым участием духа – уходи в странничество.
Произнеси девиз: слава, Богу.

Уходи в сторону Шамбалы.
Иди, - не спотыкаясь о камни – о судьбы, - рассыпанные рукой потерянной.
Нет тебе дела до самоедства растревоженной памяти.

Пусть возьмётся за дело палач, - карающий смертью.
Его Час пришёл собирать урожай непрощённого времени.
Потому что, - ему дело есть.

Отдай палачу время вчерашних теней.
Сегодня, прямо сейчас пришёл срок – отдать долги памяти ангелам строгой руки.

Вот оно что!?
Воскликнул я.
Значит, пришёл-таки Час расплаты?

Что ж, - сверяй палач моё время вчерашнее в отношении двух сил.
Ибо блаженны перемены, - заставляющие отлепиться от снов Города, которого нет.

Я согласно кивнул палачу, - и настежь распахнул дверь мастерской.
Расплата стоит на ступенях крыльца.

Почему так скоро?
Мелькнула мысль.
В ответ – тишина звенящая.

Человек и Расплата смотрят друг другу в глаза – душа настежь.

Расплата как пришла, - так и ушла…
Кошка спрыгнула с мольберта, - едва не свалив палитру на пол.

Звонко прокатилась кисть по палитре, - упала смачно – кадмий жёлтый такой дорогой.
Рыська безразлично посмотрела на жирный шлепок на полу, - и побежала, - вздрогнув хвостом – мимо, мимо.

17.



18.

А на следующее утро я долго смотрел из окна мастерской на белых чаек, - устроивших над сонными ещё водами Реки птичий базар.
Птицы укрыли белым снегом середину Наровы.
Чьи-то добрые руки укрыли стол речной белой скатертью.

А может быть, шумливые чайки просто-напросто расклевали мою бестолковую память – развеяли белым снежком мои угрызения совести?

Но отмолчался господин в фетровой шляпе: вопрос без ответа по-прежнему – растерян и дик.

Зато Час дождя, - не скрывая желания побеседовать, - сошёл на  землю мою обетованную.
Да, сошёл белолицый дождь-пророк на землю нарвскую, - где мне место нашлось в отстранённом времени.
Более простом в осознании, - чем слова благодарности. 
 –
И отпил я от капли дождевой.
И возник у меня интерес к Жизни ещё не изведанной.
К той, что топчется робко в преддверье грядущего столетия, - зазывающего в путь дальний.

Застилает дождь-пророк половодье Наровы-реки домотканой скатертью.
И я неспешно готовлю рабочий стол к заутрене.
Простодушным взглядом пишу по холсту – чистым золотом.

Я пишу, - но время от времени, - на Нарову поглядываю.
Ибо проповедует Река семь узлов памяти тем, - кто отпил из истока её Принципа.

Нетерпеливо вздрагивает Река серединой вод от взгляда моего человеческого.
Бьёт в воскресные колокола Час-пророк, - наполняет слуховые коридоры Города звуками Приближения.

это 
РУССКИЙ
ПОП ИДЁТ – ЖИВОТОМ ВПЕРЕДИ НОГ

ровно туча зычная 
важничает поп посреди неба людского
широко фарватер чистит в стаде овец
заблудших

кто слышит в воззваниях служителя культа
угрожающий гул
колоколов колесницы св. Георгия – тем ясно
КОЕ-КТО ДАЖЕ ТЯНЕТ РУКИ К МАНТИИ СВЕТА

иерихонским
БАСОМ И ЗНАМЕНИЕМ ВЗАШЕЙ
проповедует поп трубасто
в стане верующих в ГРЕХ БИБЛЕЙСКИЙ

и все уступают дорогу
Дню 
идущему в ногу с попом-горлохватом
ибо озарённость святого отца
чудесным образом СЛЕПИТ ОЧИ
НАРОДУ

ибо ВОСХОДИТ ПИРАМИДА огненных суток недели
в сердцах прихожан церкви каждого Дня

НА ВЕРШИНУ
ПРИЧИНЫ
взбирается вера людская
чтобы узнать о побуждении Бога
чтобы обнажилась женщина познанием мужа
чтобы муж обрядился
В НЕЗНАНИЕ ЖЕНЩИНЫ

И я, - заслышав шаги земного странника, - поднимающегося по лестнице ко мне в мастерскую, - спешу дверь открыть раннему гостю.
Ибо взаимодействие человека с посланцем четырёхдивного измерения – особый порядок событий.
Вот что.

19.

1992 год.