Биография пионера
- Приехали, братец, - сказал шофер.
Я вылез из машины и огляделся. Все вокруг представлялось мне знакомым, будто когда-то эти секунды жизни были уже прожиты мной. Мальчишки на лужайке играли в футбол и одеты они были как-то странно: сатиновые шаровары, ковбойки, которые теперь нигде не купишь, кожаные тапочки-"спортивки" с уродливой нелепой шнуровкой. Я будто перенесся в детство, услышав выкрики типа: "Эх ты, Пархуян, несчастный, с двух метров не мог забить". "А ты-то,? Ты, на себя посмотри. Альберт Шестернев нашелся…"
Странно, - подумал я,- ведь эти футбольные имена звучали даже не в 70-е годы, а еще раньше - в 60-е, когда мы стали призерами на английском чемпионате мира в 1966 году. Неужели нынешние пацаны до сих пор помнят о тех незабываемых победах? Странно, все это, странно… Я вошел в подъезд и удивился тому, что на стенах не было ни одной иностранной надписи, ни "Fuck you", ни "Love You", ни "Prodigy", ни "Metallica", ни даже "SexPistols". Только на белом чистом подоконнике где-то в самом углу скромно чернели бессмертные строки неизвестного гения, равного по дарованию Дм.Ал. Пригову: "…прошла зима, настало лето. Спасибо партия за это!"
Я позвонил в дверь характерным, легко узнаваемым звонком. Дверь распахнулась и я услышал в комнате родную праздничную разноголосицу. А у порога мама уже обнимала и целовала меня и заботливо помогала снимать пальто. Пахло пирогами, папиросным дымком. Я был дома!
В комнате на диване сидели Надя и Фрося.
- А, Павлик приехал! Родной ты наш,- всплеснули они руками. С кухни выскочила Нинка, которой в процессе подготовки праздничного обеда доверяли только чистить картошку и отмывать кастрюли и робко притулилась у косяка, срятав за спину покрасневшие от воды руки. Она трогательно улыбалась своей всегдашней застенчивой улыбкой, пока Фрося и Надя целовали меня. Все столпились посреди комнаты. Я озирался вокруг, потому что был здесь впервые. Небольшая комната показалась мне уютной и опрятной. В углу на круглой цветочной подставке, которую я помнил с детства стоял огромный букет со свежей сиренью.
- Ну как, как тебе, Павлушенька, мамина квартира? - спросила Надя. Я понимал, что от моего ответа зависит многое, потому что Уфа это, все-таки, не Москва и решил разрядить обстановку.
- Знаете, я так рад вас видеть всех, что мне как в детстве вот чего хочется: - я показал глазами на большую кровать у стены с большими железными набалдашниками; ту самую, в которую мама брала меня иногда ребенком, - мне хочется разбежаться, подпрыгнуть и плюхнуться с размаха на перину, а потом с Леркой, как раньше, подраться подушками.
Сестры грохнули как по команде веселым жизнерадостным смехом. Они всегда так смеялись. Всегда одновременно, громко и заразительно, особенно на шутки отца.
- Ну так сделай это, Павлик, сделай,- сказала Фрося. - Мы тебе разрешаем.
- Нет, нет, - отшутился я. - Пойду умоюсь с дороги.
- Сейчас, сейчас, сыночек, принесу тебе твое полотенце.
"Все-таки, мамины сестры прелесть",- подумал я. - Они всегда напоминали мне киногероинь 50-х годов, будто бы сошедших живыми с полотна. Оптимистичные, бодрые, симпатичные и смелые хохотуньи. Надя - вылитая Алла Ларионова, Фрося - Тамара Семина, мама похожа на Людмилу Касаткину, а облик отца всегда ассоциировался в моем воображении с образами, созданными на экране Николаем Рыбниковым.
В туалете меня поразила убогость обстановки. Метлахская плитка на полу совсем истерлась и пожелтела, зеркальце было покрыто коричневыми крапинками, унитаз стоял старенький, с деревянным сиденьем и прикрученными к нему металлическими петлями.
Когда я вернулся в комнату Надя и Фрося уже приготовили мне место на диване между собой. Кругом были разложены толстые альбомы. Мы занялись своим любимым делом - разглядыванием фотографий. Пока мы увлеченно рассматривали их, мама с Нинкой накрывали на стол и мне показалось, что в комнату несколько раз весело вбегала Лерка в своей коричневой школьной форме с торчащими, смешными косичками и огромным голубым бантом. Более того, к окну со стороны улицы почему-то была приставлена большая деревянная лестница и по ней несколько раз то спускался, то поднимался отец со слесарным инструментом в руке в новенькой зеленой фуфайке с прикрепленным к ней орденом боевого Красного знамени и орденом Красной звезды, который ему дали незадолго до смерти.
А эту фотографию, ты Павлик, помнишь ли? - ласково шепнула мне на ухо Фрося. Ведь это твоя первая учительница, Антонина Алексеевна. Помнишь? Это ваш 4 "Б". Это вы сидите в мраморном зале в 1-й начальной школе. Там вас принимали в пионеры. Я вспомнил, что тогда меня в пионеры не приняли, поэтому я и стоял среди нарядных детей один единственный одетый в черную ковбойку с глазами полными слез и без пионерского галстука. Но вот листы альбома переворачиваются один за другим и я вижу счастливую маму, Надю с ее сыном Вовочкой, которого я никогда не видел без красного галстука, потому что Надя была завучом, а потом и директором школы, и рассматриваю себя, наконец, тоже пионера, тоже с развевающимся на ветру алым шелковым галстуком, да еще с горящим на солнце золотым пионерским горном с привешенным к нему малиновым бархатным вымпелом. Но что это? Откуда взялись эти уродливые табуретки, покрытые красным кумачом, на которые обычно ставят гроб? Почему пионеров двое, почему один из них залез на табурет, зачем у них отвратительные черные бороды, круглые выпуклые очки и глумливые жидовские морды? Боже мой, боже мой, где это я? Почему это моя жена Лизанька подошла ко мне сзади, положила руки на грудь и вынула осторожно из моих рук огромный альбом "K&M Production" с репродукцией картины Комара и Меламида "Двойной автопортрет- в виде юных пионеров. 1982-1983", которую я, сидя в кресле в своей софийской квартире, только что рассматривал? Почему слезы Лизы падают на раскрытый альбом и что это за белая бумажка на которой я с трудом разбираю напечатанные крупным шрифтом иностранные буквы, складывающиеся в слова:
From: Lera@Humain.Research.Center.edu
Received: from portsmouth.us.visioner.com
Znaesch li ti o tom, chto v Ufe 14.05.1999 umerla nascha mama. I ee uzshe pochoronili. Bez nas.
Lera.
Date: Mon, 20 May 1999 10:16:39 +0000
Subject: Mama umerla...
Mime-Version: 1.0
Content-type: text/plain; charset=us-ascii
Content-Disposition: inline
Я встал.
- Не надо, Лизанька, - отвел я от груди ее руки. Не надо. Я спокоен, спокоен. Что можно изменить. Что? Черная пропасть внезапно открылась передо мной. Крепость рухнула. У меня появилось невыносимое желание выйти из дома. Стены сжимали меня.
- Я пойду немного пройдусь. Не надо со мной, прошу тебя, не надо. Не волнуйся, все будет хорошо. Я только побуду немножечко один, совсем немного. Я скоро вернусь. Да успокойся же ты! - Мы стояли с женой в коридоре и она беспомощно смотрела на меня, прижав к мокрым щекам обе руки.
Я быстро накинул на себя длинное черное стильное пальто, купленное за тысячу долларов в модном итальянском магазине, повязал вокруг шеи белый парижский шарф, сунул ноги в высокие кожаные сапоги с точеными каблуками и вышел на улицу. Темные, длинные волосы мои спускались на плечи, в ухе поблескивало кольцо, на груди болталась большая золотая бляха с изображением древнего славянского бога Ярилы. Я выглядел так, как должен был выглядеть свободный человек из уже погребенной историей, но все еще великой державы. Таков был я. Таким я себе казался, по крайней мере, еще вчера. Я остановил такси, уселся на заднее сиденье и бросил шоферу по русски: "Гони во весь опор в центр ". Мы мчались по ярким софийским улицам в солнечном потоке к храму Ал. Невского, к площади с памятником русскому царю, к зданию болгарского парламента с выбитыми на его фронтоне словами: "Соединение правит силата".
- Къде искате да излезе, господине? - спросил шофер. Я молча вылез из машины на бульваре у Русской церкви и, не поблагодарив водителя, сунул ему в руку двадцать долларов. Он резко газанул, развернулся и скрылся за поворотом к университету. Я медленно пошел вперед к площади князя Ал. Баттенберга с дворцом и мавзолеем. Сегодня там, за два дня до назначенной даты взрыва мавзолея, была устроена под открытым небом грандиозная художественная инсталляция "Прощание с коммунизмом". В красной кумачовой выгородке валялись книги, газеты, фотографии, домашние фотоальбомы, старые кастрюли, алюминиевый умывальник и растресканный, пожелтевший унитаз с выщербленным деревянным сиденьем на ржавых скобках и петельках. Художник устроил так, что в каждой выставленной вещи зрителю резко бросалось в глаза ненужность и архаичность предмета, его несоответствие времени и новым реалиям. Газеты били в глаза своей желтизной, книги - грязно-красными переплетами, ткани - линялой, пыльной основой. В любой надписи на плакате, газетной шапке, имени писателя на книжной обложке чувствовалась иная, безвозвратно ушедшая эпоха, и жизнь, будто смеялась над тем, чем она была еще вчера. Я сразу увидел маму. Она сидела на продавленном диване и низко наклонив голову, читала газету, сдвинув очки на кончик носа. Надя вязала в углу, лениво перебирая спицы, а Фрося, по своему обыкновению рассматривала альбомы с фотографиями и каждую поворачивала к свету, пытаясь рассмотреть на ней невидимые мною детали. Нинка, как и всегда возилась с посудой и очищала ржавые кастрюли, валявшиеся повсюду во множестве. Букет сирени, изрядно осыпавшийся, все еще стоял в углу.
Кругом щелкали фотоаппараты, раздавалось множество веселых крикливых голосов, смех, ржание. Солнце клонилось к закату и заливало всю картину багровыми лучами. Вдруг мама подняла голову и что-то сказала Наде. Я не мог слышать, что именно она сказала, потому что они были отделены от меня невидимой и непроницаемой стеной. Я видел только, как движутся их губы с вылетающими из уст немыми словами. Вот мама улыбнулась, а Надя рассмеялась - и сейчас же вокруг меня, будто орудийный залп, грохнул взрыв хохота, так что даже Фрося вздрогнула и выронила из альбома какую-то фотокарточку. Я посмотрел на изображение и узнал его. Там был я в соломенной шляпке, стоящий на байковом одеяльце возле помойки. Я не знаю почему тогда для фотографии выбрали именно этот пейзаж, но помню, что фотографировал меня подполковник в золотых погонах и в новенькой, поскрипывающей портупее, с красным орденом на груди. Вероятно, фотография попала на инсталляцию, только потому, что на ней в углу у сараев можно было разглядеть трех пионеров в белых рубашках и красных галстуках, салютующих невидимому фотографу. Мама встала с дивана и сделала несколько шагов в мою сторону. Она смотрела на меня, а я - на нее, прямо в ее безумно дорогое и строгое лицо с паутинками тонких морщинок возле добрых, внимательных и беспредельно любящих глаз. Лерка всегда любила, забираясь на колени к маме, отыскивать среди этих морщинок стайки летящих высоко в небе самолетов. "Мама, мама, - шептал я ей, - посмотри на меня, я здесь, я рядом с тобой, я всегда рядом с тобой, моя милая мамочка". Но она не слышала меня, она не видела меня, моя мама. Так мы стояли напротив друг друга посреди глумливой иностранной толпы, щелкавшей фотоаппаратами, поедающей чипсы, сосущей пиво из банок и бросающей свои смятые разноцветные жестянки прямо на камни мостовой, или под тяжелые узорно-металлические двери мавзолея Г. Димитрова, над которыми кто-то черным углем написал по-русски: "Коммунизм издох!", а чуть ниже по-болгарски: "Днес тук се намира Първи градски туалет".
Я долго стоял не шелохнувшись, будто последний часовой и караульный у дверей коммунистического мавзолея и не мог оторвать взгляда от мамы и от ее сестер. Я смотрел на их покатые согбенные плечи, морщинистые лица, лучистые глаза и ловил каждое движение их фигур в привычной и знакомой им обстановке, - ведь они не знали, что были выставлены на площади. Солнце окончательно закатилось за горизонт и, когда последний луч соединил нас всех вместе и запламенел на моем тонком шарфе, вскинувшемуся вверх к самому лицу, подобно алому пионерскому галстуку, тогда я медленно поднял правую руку, полусогнул ее в локте и вознес над головой. Тихо, торжественно и свято я, в первый и последний раз в жизни, отдал пионерский салют.
Свидетельство о публикации №211102701260