Кукушкин сын

(Рассказ с дописанным через много лет финалом.)

Он появился на свет аккурат в середине прошлого века, то ли весной, то ли осенью, точно никто не знает и не помнит, потому что так скрытно он возник в Божием мире, что только мамка его да старуха-повитуха знали о том.

А произвела его на свет беспутная девчонка. Она приехала в деревню из областного центра, уже на сносях, и поселилась в пристройке-клетушке у бабки Ефимихи, которая жила одиноко (ни детей, ни близких родственников не имела), была бедна, а на кусок хлеба зарабатывала тем, что помогала деревенским бабам в их интимных женских делах – травами лечила, да чугунки на живот накидывала, вправляя опущения разных "нутряных" органов (почти все простые бабы надрывались на колхозной работе). Вот и беременную ту пустила к себе, может, упросила та Ефимиху, уговорила на какое-то дело…

Так вот, как поселилась та девка в клетушке, соседки видели, а вот как да когда уехала – никто и не прознал. Мальчонку-то её увидали только уже когда ему два или три месяца было, бабка его в сельсовет носила, на регистрацию.
Секретарь сельсовета, женщина грозная и мощных телес, долго на Ефимиху кричала, грозилась посадить – за то, что ребенка приняла неизвестно от кого. Но пацана всё-таки, после долгих звонков куда-то начальству своему, зарегистрировала. Записала на Ефимиху - как найденыша, и хоть потом и ходил к знахарке домой участковый, расспрашивал, но дело дальше не двинулось отчего-то. А там, через пару лет-то, после смерти Сталина, вообще уже до найденыша и его беспутной матери-кукушки никому дела не было, так он у Ефимихи и остался.
Соседки тоже у повитухи допытывались, что да зачем, да кто такая та непутёвая была, но Ефимиха одно твердила – не знаю, дескать, прибилась какая-то, без роду-племени, назвалась не то Нюркой, не то Анькой, что для деревни одинаково. А поскольку беременная уже была на большом сроке, то не выгонять же её… Ну а что рожала тихо, так, что не слышал никто, так дело днем прошло, все на работе были – кто в конторах, а большинство-то соседок на полях-огородах…

В общем, остался мальчонка у Ефимихи, и потекла жизнь деревенская дальше, как течет ручеек весенний из талой воды по дороге степной раздолбанной – болтаясь из стороны в сторону, неся на себе всякий мусор деревенский – соломинки да бурьян, да раскисшие катыши конского навоза, только вместо всего этого в небурном потоке деревенской жизни несло судьбы колхозников, да интеллигенции сельской…

Да, а назвали-то мальца-найденыша, как уж повелось, – Ванькой…
Впрочем, по имени его и не звал никто, кроме Ефимихи, да потом уже, как в школу пошел, учителя по имени или по фамилии звали. А так все называли Ефимихиного приемыша кукушкиным сыном или просто – Кукушонком…

Рос Кукушонок тихо и неприметно. Пока совсем малой был – на людях не появлялся, только если кто из баб к Ефимихе заходил по делу или просто поговорить «про жисть», то возникал кукушкин сын невесть откуда, подползал по полу к ногам гостьи, садился и молча смотрел в лицо большими темно-серыми глазами. А бывало и так, что подползал совсем близко к плачущей бабе (а плакали почти все, кто к Ефимихе приходил, и разговоры разговаривали бабы не очень весёлые), приподнимался на коленочках своих, цепляясь за юбку, да и обнимал бабу за ноги, укладывая свою голову той на колени.

Как говорили потом друг другу соседки, что-то такое с ними происходило, от таких обниманий мальца, непонятное: как бы ветерок весенний теплый и свежий обвевал их, и на сердце легче становилось…

В школе Кукушонка, конечно, мало кто не обижал: таким он был беззащитным и жалким, что всем своим видом как бы призывал школьных сорванцов: «Ну, ударь меня!» Его и стукали все кому не лень. Одевала Ефимиха Кукушонка бедно, но чисто, что, видно, особенно раздражало деревенских грязнуль, из-за чего Ваню все почему-то считали задавакой и в потасовках с ним старались обязательно испачкать или порвать его одежонку. Но больше всего школяров раздражали Ванины успехи в учебе, его живой и острый ум, проявления которого не раз, бывало, ставили в тупик даже школьных учителей…

Такие школьные дела быстро приучили Кукушонка избегать сверстников, и дружбу он водил только с одним или двумя одноклассниками, предпочитая свободное время проводить в лесу или в своем закутке в каморке у Ефимихи, запоем читая самые разные книжки.

Как-то раз случай один произошел с Кукушонком. За что-то его Ефимиха наказала, да, видать, так здорово кукушкиного сына задела, что приемыш в лес из дома убежал (впрочем, такое не единожды уже бывало с ним). Но в этот раз убежал Кукушонок далеко, бежал так долго, что остановился только под самый вечер, когда уже возвратиться домой засветло невозможно было. Потому и пришлось Кукушонку подыскать для ночлега какую-нибудь копенку сена, благо их в лесу было немало, потому что совсем недавно прошла пора сенокоса.

А ночью к копенке вышел какой-то зверь. Ваня и сам не разглядел толком, что это за чудо-юдо было (много ли разглядишь ночью, при смутном свете звезд, через охапку сена, которой укрылся еще с вечера, когда улегся спать в копну, устроив в ней уютное гнёздышко). Понял только, что зверь большой и сильный. А главное – добрый и жалеющий. Он ходил вокруг копенки, то высоко поднимал, то опускал к самой земле крупную голову на мощной шее, засовывал морду в сено и шумно и жарко дышал, обнюхивая Кукушонка, свернувшегося клубком в своем ненадежном убежище…
 
Едва только забрезжил рассвет, как Кукушонок выскочил из копны и побежал что есть духу домой. То, что дома его могла поджидать неслабая порция «внушения» от Ефимихи, мальчонку особо не страшило, больше его ум и чувства занимало то, что случилось с ним той ночью в лесу. Ваня хорошо помнил, как уже сквозь дрёму, всё-таки, несмотря на страх, навалившуюся на него, ощутил, что зверь лизнул ему щеку и добродушно заурчал…

Не успел Кукушонок отучиться в восьмом классе школы, как отдала Богу душу Ефимиха – внезапно и скоропостижно. Врачи из районной больницы, где сделала свой последний вздох Ефимиха, и сами не поняли, из-за чего умерла деревенская повитуха, то ли сердце, то ли еще что. Написали в заключении – «сердечная недостаточность», на том и дело с концом.

После смерти Ефимихи Кукушонок попал в город: сначала в школу-интернат, где получил свидетельство об окончании восьми классов, а потом в заводское ПТУ, где его выучили на токаря-карусельщика. А вскоре после ПТУ тихого паренька забрали в армию…

В «карантине» новобранца, который на вопрос «Как зовут?» тихо отвечал: «Ваня Кукушонок», тоже, как и в сельской школе, потихоньку стали прижимать свои же одногодки. А уж после принятия присяги и перевода в строевую часть за «молодого» взялись все. Но недолго резвились «старички». В одну из жарких летних ночей в роте, где служил Кукушонок, случилось ЧП...

…Что именно произошло той ночью, никто точно так и не смог выяснить. Просто утром, когда в подразделение приехало начальство, оно нашло всех – солдат и даже дежурных офицеров с нарядом по роте – в… обмороке. Все находились в спальном помещении роты, но лежали не в кроватях, а на полу, как попало. При этом один из сержантов–«дедов» лежал немного отдельно, а правая его рука была сильно покусана зубами неизвестного зверя. Когда дежурных по роте растормошили, привели в чувство, они ничего вразумительного рассказать не смогли, только испуганно таращили глаза да вздрагивали, когда взгляд их натыкался на кукушкиного сына.

Но кто-то из наряда по роте всё-таки что-то сказал про Кукушонка, потому что его стали таскать то к особисту, то к замполиту, а потом – в санчасть, куда приезжал по вызову из гарнизонного госпиталя психиатр. Но Ваня тоже ничего про ночное ЧП не помнил, только вроде как мерещился ему тот самый ночной зверь из детства, который обнюхивал его в копне сена в лесу…

В общем, Ваню комиссовали, то есть освободили от службы по состоянию здоровья. Чем руководствовались военные медики и командиры – непонятно. Может, просто не захотели связываться с таинственными вещами, решив про себя, что лучше от этого «полтергейста» держаться подальше.

Получив все нужные документы и билет на дорогу, Ваня Кукушонок возвратился в родную деревню, где его, конечно, никто не ждал. Хорошо еще, что хату-развалюху, в которой когда-то он жил у Ефимихи, никто не занял. Соседки, правда, немного присматривали за сиротским двором, поэтому подрастающая детвора, хулиган на хулигане, еще не совсем всё успели растащить по своим играм. Но огород был весь поросший бурьяном, а плетень, которым был огорожен Кукушонков участок, зиял огромными прорехами...

Из сельсовета, куда Кукушонок направился сразу же после своего приезда домой, его отправили в район, в военкомат и больницу, где кукушкиного сына поставили на все виды учета. А потом еще и выяснилось, что по комиссии Ваня стал инвалидом, и ему назначили даже небольшую пенсию. Правда, это имело и свою отрицательную сторону: со статьей «по дурдому» на работу Кукушонка нигде не брали. Удалось только устроиться конюхом, а потом, через какие-то годы, когда коней в колхозе всех повывели, пошел Ваня работать скотником на ферме, а еще позднее стал просто пастухом, гонял коров на пастбище, за село, поближе к лесу.

Шли годы… Деревня, где жил Кукушонок, вместе со страной то впадала в спячку так называемого застоя, то била в барабаны перестройки, будоражимая и руководимая своими доморощенными «прорабами перестройки». Деревня менялась, менялся и Иван. Он мужал, а потом старел, работал и отдыхал, иногда болел. Одно в нем оставалось почти неизменным – детский открытый взгляд чистых больших тёмно-серых глаз.

Осталась у Кукушонка и еще одна старая детская черта – он любит сидеть на полу у ног женщин, когда они, бывает, собравшись у кого-нибудь по-соседски, поют хором или просто о чем-либо разговаривают. Правда, обнимать себя за ноги и класть голову на колени никто прилюдно Кукушонку не разрешает, да он и не пытался ни разу… И еще одно – никто из женщин так и не захотел стать ему женой, хотя и не урод он, и силен, и здоров во всех смыслах этого слова… Просто, как судачили иногда между собой кумушки, бабы стали почему-то бояться Кукушонка, хотя и доверяют ему лечить некоторые свои болячки, с тех пор, как в один прекрасный день вдруг открылась в кукушкином сыне способность делать травные отвары, такие же, а то и лучше тех, которые готовила когда-то Ефимиха.

Ходит Кукушонок и в церковь, что с некоторых пор устроили сельчане в бывшем клубе, который, в свою очередь, еще до революции был православным храмом.
Правда, приходит Ваня в храм не каждый день, а только по большим церковным праздникам. И как шепчутся опять же те же кумушки, в такие дни вокруг Кукушонка чувствуется некоторое волнение в атмосфере, кое-кому чудятся в воздухе храма, пропитанном фимиамом из батюшкиного кадила, какие-то иные чУдные запахи, слышится иное сладкозвучное пение…

Местная деревенская дурочка, по имени Клавдея, у которой вдобавок к «тронутому» уму еще и сфинктеры некоторые плохо работают (из-за чего Клаву зовут многие Клавкой-зас…кой, а на службах в церкви потихоньку оттесняют в самый дальний угол), изображая, как молится Ваня Кукушонок, закрывает глаза и приподымает подбородок кверху, так, что становится видна нежно-розовая кожа её горла. При этом Клавдея поднимает еще и руки вверх, как делает батюшка в царских вратах, молясь во время Херувимской, и выводит с закрытым ртом, горлом, рулады на звуки «о» и «ё». И никто, глядя на Клаву, не смеется…

-------

...Неспешно, как бы даже вразвалочку, идет у нас на Руси в глубинке время. И всё же, даже и в самой глуши, имеет оно для человека некую таинственную особенность - тянется, тянется, а потом, вдруг, вот те раз, и жить вроде не жили, а уж десяток годков утекло...
Так и в селе, где жил Иван Кукушонок, незаметно вроде бы, не спеша, а сначала пять годков минуло, потом еще десяток, да и еще два раза по пять. У всех мужиков, одногодков Кукушонка, давно уже головы поседели, многих из сельчан года и болезни согнули да покорежили, а кого-то уже и в сыру землю положили...

А сам Иван в одну из осеней как-то незаметно и тихо исчез из села. Пропал, как и не было его. Первыми заметили исчезновение Ивана, конечно, женщины-соседки. То одна пришла к Кукушонку по какой-то надобности и не застала хозяина дома, потом еще одна и еще. Забеспокоились, стали всех в округе спрашивать, не видал ли кто Кукушонка. Но никто не знал, куда мог деться Иван. И в сельской церкви тоже ничего об Иване не слыхали. И даже не видали - после одного памятного случая.

А случай тот вот какой был. Поначалу, уже после перестройки и прочих событий, лет двадцать тому, когда только еще начинала укрепляться взаимосвязь между новым российским гражданским начальством и духовными властями Русской церкви, Ваня Кукушонок, как и прочие сельчане, ходил в сельский храм довольно часто. И хотя он и не старался чем-то отличаться от других прихожан, но был человеком заметным, и все относились к нему как-то по-особенному. Даже епархиальный владыка, когда изредка наведывался в райцентр и благословлял встречающую его паству, казалось, первым делом выискивал взглядом среди пасомых Ивана.

Но все течет, все меняется. Как-то раз, уже времена новые были, второго десятилетия нового столетия, в один из мартовских дней, как раз накануне Великого поста, "учудил" Иван. Вечером, после всенощной, когда народ собрался исповедываться перед воскресным причастием, подошел Кукушонок к аналою с иконой Спасителя и истово приложился к ней. А потом повернулся к народу, что смирно стоял в длинной очереди на исповедь.

- Люди добрые, братья и сестры, - поклонившись в пояс, сказал тихо Кукушонок. Так тихо он произнес эти слова, что поначалу его почти никто и не услышал. Но его поклон все же привлек к себе внимание ожидавших в очереди прихожан. И даже батюшка, до этого стоявший, наклонившись над каким-то коленопреклоненным исповедником, прислушиваясь к его словам, повернул в сторону Кукушонка голову, продолжая удерживать епитрахиль на голове кающегося.

- Простите меня, Христа ради, братья и сестры, - снова поклонился в пояс народу Иван.

- Бог простит, - наконец кто-то ответил Кукушонку, решив, видимо, что тот просит прощения у народа по обычаю, как поступают многие перед своей исповедью у священника.

А Иван поклонился народу в третий раз и спокойно пошел к выходу. В дверях он повернулся к алтарю и произнес уже несколько громче:
- Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших.

И когда произнес он эти слова, то немного приподнял лицо своё к верху иконостаса и улыбнулся, просияв глазами. А затем вышел, и никто его с тех пор в церкви не видел.

Посуетились немного соседки с поисками Вани Кукушонка, а потом и успокоились как-то. Никуда не заявляли, никого ни о чем не просили. Просто кто-то из них повесил на дверь избенки Кукушонка свой замок, а позже заколотили эту дверь и окна со ставнями крест-накрест старыми темными досками.

А потом как-то по весне прошел слух, что видели Ваню Кукушонка в заречном лесу, на дальних полянах, где были когда-то на заливных участках сенокосы. И будто был Кукушонок в длинной белой рубахе и такого же цвета полотняных штанах, а на ногах у него были лапти с онучами, причем такие чистые, будто Кукушонок и не ходил по земле и травам.

И еще был слух, что видали в том лесу Ваню охотники зимой. Будто бы тоже видели его одетым и обутым, несмотря на мороз, всё в те же белые одежды с лаптями и с непокрытой головой с длинными седыми волосами и бородой. Правда, надо сказать, что в рассказы охотников мало кто верил, кто ж не знает, какие могут быть охотничьи байки. Так потихоньку память о кукушкином сыне среди его односельчан и сошла почти на нет. Хотя... кто его знает, память людская она штука тонкая...

---------------------------------------------------------
Фоторепродукция картины Нестерова
http://www.bashvest.ru/photos/24.07.2006/nesterov10.jpg