Гл. 3. Не слишком ли не требую ответа я на любовь?

 «  НЕ СЛИШКОМ ЛИ НЕ ТРЕБУЮ ОТВЕТА Я НА ЛЮБОВЬ?»
               

                … Я как-то все печальней, чем оно
                Для жизни этой мне необходимо.
                И ест глаза от света, как от дыма.
                Не слишком ли мне все  не все равно?
                Не чересчур ли я люблю все это?
                Не слишком ли не требую ответа
                Я на любовь,
                Как бы не заодно
                Со всем, что я, уйдя из дома, вижу?
                И мир все дальше, чем к нему я ближе…


          
   В одном из переулков, по-моему, поперек Ильинки ( в шестидесятые это была улица Куйбышева), в старом доме ( с могучими  кирпичными стенами, с лепными четырехметровыми потолками) поселен был вернувшийся из лагеря Константин Николаевич Алтайский.
  Валя вел меня знакомить с человеком, который ему «просто очень нравится, сама увидишь, дали ему временную комнату,  я выпросил у завхоза издательства списанную машинку, нашелся мастер, который согласился ее починить, он счастлив: сверху не каплет, говорит,  работать можно  - хоть днем, хоть ночью».
 После солнечного дня, миновав часть необозримой утробы скудно освещенного коридора, мы попали, казалось, в полный сумрак. За тяжелой дверью открылось стиснутое пространство, подобное прямоугольной трубе – за спиной – дверь, перед тобой – шагах в пятнадцати – тусклое окно. « На  Север, подумалось,  будто не лето на дворе». Впритык к подоконнику – стол с пишущей машинкой, стул – спинкой к двери…
Соседка правильно сказала, чтоб вы входили. Кухня далеко, чтобы потом  не бегать,  я подождал, пока чайник сготовится.
Хозяин перехватил чайник в левую руку, правую отвел назад, за спину, дотронулся ею  до стены -  щелк ! 
Да будет свет!
Будет! – откликнулся Валя.
   И все мы разом легко, беспечно рассмеялись.

   Человек был поджар, крепок, хорошего роста, сноровист в движениях, с пристально-внимательными веселыми глазами, темноволос  и … словно  теплая свежесть,  от всего облика его исходили  флюиды  благоволения, в слове не явленной ласки. А я –то … внутренне готовилась увидеть чуть ли не старика: в нашем возрасте его посадили, восемнадцать лет – в каторге оттрубить…Готовилась к осторожным разговорам…Тут же – и на лице – лишь основные морщины – от глаз к вискам,  через щеку – к подбородку, вертикальная  - на переносице. Правда,  шея, как чужая,  -  в жестких складках, и на руках – выпирают жилы. Говорилось о том, что квартиру обещают в скорости новую, что с Верочкой  вот-вот съедутся, что начал снова писать книжку о Циолковском,  что и с деньгами пока порядок.
 
…Алтайскому еще повезло. Взят он был уже  довольно известным, о чем и в гулаге знали. Знали,  потому что  тогда в стране  каждый ребенок, подросток и взрослый слышал имя Джамбула. А  К. Алтайский – распеваемое, петое Джамбулом под звуки домбры переводил, как стихи, на русский. «Он стал знаменитых поэтов известней – читать его стал весь Советский Союз», « От Алма-Аты до кавказских высот – везде: в Кзыл-Орде, у Арала, на Волге, на Каспии слышали, как он поет». Когда Алтайский лес рубил в тайге, ел баланду, спал на нарах, - не было дня, чтобы по радио и до войны, и, особенно, во время войны с фашистами, не было дня, чтобы не звучало имя Джамбула, строчки из Джамбула. Хотя имя переводчика уже не называли нигде и никогда, но и оно еще  не оторвалось от владельца.
Понимаю,  что комната у Алтайского – часть бывшей большой.
Пятая или шестая часть. В бывшей большой – несколько семей так  и живут. Но видела  ты  -  человека  счастливого!? Счастливого?
   Валя  в сложных случаях уже в молодости предпочитал вопросительную, проблемную интонацию.
  Посадили Алтайского за покушение на Ворошилова. Сначала, зная его как опытного автора – журналиста, стихотворца, переводчика, прозаика, сначала, по высочайшему повелению, дали задание написать книжку о Ворошилове, выдали со специальной полосой специальный пропуск в Кремль, чтоб   с героем будущей книги автору ее видеться было сподручней.
 А когда вошли в раж – хватать и мордовать людей  по политической прихоти –тут и Алтайский под руку подвернулся. ( В нашей еще юности гуляла поговорка: « Лучше под трамвай попасть, чем под кампанию»). И –  тихо-тихо исчез с горизонта на восемнадцать лет.  И жена о нем ничего не могла узнать очень долго. И дочь выросла без него и даже знаменитой актрисой стала, почище отца знаменитой, сыграв в фильме «Машенька» ( по пьесе Афиногенова -?) главную роль. Кирпочка - так Вера Петровна, жена Алтайского,  и Константин Николаевич называли дочь дома. Когда мы с Валей Кирпочку увидели, юная,  славная задорная Машенька из кино  превратилась уже в хорошо битую жизнью женщину.  Снимали ее в эпизодах, в  ролях то ли грубых корчмарш,  то ли полупьяных разбитных буфетчиц. Веру Петровну  после ареста мужа  на работу не брали.  И все-таки ее разностороннее образование – в том числе с игрой на рояле – выручило ее: тренированные руки быстро освоили  скоропись на пишущей машинке. А  еще и подвезло: директор учреждения, где исследовались фармакологические свойства трав и растений, готовился получать докторскую ученую степень.
    - Я ему отредактировала, перепечатала, вычитала, оформила, как требовалось, диссертацию, целый том, он был доволен, сказал: «Сделаю для Вас, что ни попросите». И тут я – головой с обрыва, – сама себя не слыша,  и ответь ему: «Корень жень-шеня! Пусть самый маленький , но цельный!» Цельный – похожий на фигурку человека: голова, туловище, ручки, ножки, - озорно рассказывала Вера Петровна.
Растерялся  шеф. Жень-шеня в его ведении  было немало, но «человечки» – подотчетны. И все-таки он вручил Алтайской корешок. Молчком. Как невзначай. Молчком же подписал  бумагу на трехнедельный отпуск без сохранения содержания.
   - .Он понял, что я узнала, где Костя.  Он был хороший человек.
    Костя был лыс, брови – седые, ноги распухли, выпирают из бахил. Лето там жарче, чем в Москве, а был июль. Костя  же – мерз, не снимал шапчонки, обнимал себя руками…Присели  двое на бревнышко, когда дали им «без правил», то есть отступив от правил, свидание, женщина отделяла кусочек  за кусочком от заветного корешка, мужчина кое-как растерзывал их шатающимися зубами, так и просидели на бревнышке, почти не разговаривая  муж и жена, пока от «человечка» не осталось «ни зернышка». Когда встретятся они снова, знать не мог никто. А через три года Костя приехал, да еще и молодым:  болячек во рту - как не бывало, шевелюра снова стала расти без седины, ноги перестали болеть.
  Однажды, когда Алтайские уже перебрались  в новую квартиру на северо-западе Москвы, далеко от центра, и заскакивать к ним на полчасика - на часок стало нам сильно труднее, Вера Петровна  позвонила мне в редакцию, чего не делала обыкновенно:
Обязательно приезжайте сегодня.
Верочка Петровна, но я дежурю.
Найдите замену, обязательно найдите. Константин Николаевич хочет Валю познакомить с человеком, которому  обязан жизнью, человек этот  в Москве в командировке, страшно занят, когда-то еще случай представится.
  В   тот вечер рассказывалось всякое. То вспоминали, как  на насколько недель вырывали из каторжного режима Алтайского, приказывали библиотеку привести в порядок, то санитаром посылали поработать, мол, надо помочь врачу. То уголовника-парикмахера вспоминали, где вольнонаемные и начальство стриглись-брились, и как, сидя под длинным лезвием  «опасной бритвы», этот человек, которому Алтайский обязан жизнью, на вопрос парикмахера « А не боитесь, что я  по шее сейчас полосну?» сказал: « Нет, не боюсь». И уголовник заметил: «Знаю». «Зачем же спрашиваешь тогда?». «Хочу, чтоб боялись». « А ты – перезахоти».
 У меня  же в тот вечер стучало в висках, не унималась боль в голове. Приходилось стараться, чтобы это не помешало другим,   удаляясь без особой надобности  «по кухонным делам».
Вы вместе сидели?
Валя,  внимательно слушавший, в основном молчавший, дернул меня за рукав: мой вопрос был невпопад.
 Человек, который только что  что-то весело договаривал, крупный, основательный, широколицый, человек, который мне не нравился, но которому Алтайский «обязан жизнью»,  жестко уперся суровым взглядом мне прямо в зрачки:
Я был начальником  лагеря, а теперь - директор завода.
И он назвал один из крупнейших, высококлассный завод тогдашней огромной нашей страны, добавив без паузы:
     -     Давайте лучше в фантики поиграем.
Каждый  записывал свою сиюминутную мысль, бумажки складывали, кто куда хочет. Сначала  этот человек озвучивал, что записано на бумажке, потом  и отыскивал ее. То есть дважды показывал, что он умеет. Мне было сказано:«Только и думаете – «Хочу домой.»  И у Вас очень болит голова. И  это было правдой.
   …Младший  брат Анатолия Абрамовича Аграновского, Валерий, с которым тогда мы работали в одной редакции, на вопрос: «Валя, так на что же  у Вас аллергия?»  отвечал:
На жизнь.
Всегда неожиданные приступы моей мигрени, похоже,  тоже были реакцией   нутра, организма на то, что могло не понравиться, как, впрочем, и на то, что очень понравилось.
      Сладким мятным кипятком отпаивал меня дома  Проталин,  отхаживал грелкой, темнотой, тишиной, терпеливостью своей  неизменной.

  …Алтайскому повезло в  лагере.
      Но и нам с Валечкой повезло с «гулаговской темой». Благодаря исключительному такту Веры Петровны и Константина Николаевича повезло. Мы усваивали эту трагедию драматически,  но не трагически для себя.
      Надлом души трагический несет смерть. Наложением рук на себя завершился  духовный разлом  Нонны Болдыревой, однокашницы, сверстницы нашей, попавшей после филфака по распределению в  Балхаш, «на Балхаш», в техникум при медеплавильном комбинате и в  одночасье оглушенной кошмаром судеб  оставшихся в живых детей и родителей – жертв так называемого «Ленинградского дела», выброшенных из родных мест сюда  по измывательскому приказу отморозков советской власти.  Затем выпал ей на долю и Кустанай ( « Бог создал рай, а дьявол – Кустанай»). Нонну, - человека устремленно гуманитарного, настроенного на добро, доброту, созидание, - жестокость социальной реальности,  помноженная на политический цинизм,  лишила сил «держать удар». И  не было рядом  в  черный миг никого,   кто смягчил  бы внутреннюю пытку оскорбленного сердца и сознания женщины, подложил бы соломку хотя бы из историко-философского оптимизма.

   …Константин Николаевич очень любил «звездные разговоры», с юности не потеряв острого интереса к фигуре и идеям Циолковского.  И в Вале нашел он  благодарного собеседника. Валя прихватывал стопочки своих звездных же, астрономических картотечек, и, голова к голове, двое мужчин  двух поколений –  отцов и детей -   могли подолгу перебирать  карточки, рассматривать, обсуждать «звездный компас» древних, звездное небо ноября или вечернее звездное небо июня.
      Алтайский одаривал Валю тоненькими книжечками в обложках из плохо выделанной – с остяками – бумаги – изданиями работ Циолковского, прижизненными, начала двадцатых годов. Они чудом сохранились у Веры Петровны. Надеюсь найти эти книжечки на Валиных дощатых стеллажах.
     Алтайский, - единственный в те годы из старших, кто не желал отпускать Валю, не выслушав Валиных стихотворений, не потолковав  в связи с этим, как кто нынче  стихи пишет ( «голубушки-сударыни могут и не слушать, мы тут на просторе судачим»). Со мной же при прощании, помогая надеть пальто («Люблю за дамами поухаживать»), не забывал  пошептаться: « Берегите Валю», «Валю надо беречь» или - вроде того, что сам-то он – просто грамотный рифмоплет, но  Валя-то почему  и всякого дрянного поэтишку защищает».
      Что было отвечать Алтайскому, если и в домашних наших разговорах я на кого-нибудь из печатающих стихи «нападала», Валя всегда  находил резоны  «произнести защитную речь».
      И не было случая за сорок с лишним лет, пока  Валю я знала, чтобы  и в этом он изменил себе.
      Могла я и раскипятиться:
Ну что ты от меня-то его (ее) защищаешь? Все равно, что ты Ваню от меня защищаешь, когда он  нехорошим бывает.
     (Любимейший первенец-внук  Ваня -  и моя, и Валина слабость).
А ты  не нападай.

   Алтайский, узнавший  на поколение раньше нас меру и безмерность зла, цену и бесценность добра, на одной из книжек своих написал Вале: «…самому нежному  человеку, которого встретил на Земле».


  Щадить, жалеть, оберегать другого, другое – главным было в Валином духе. И – помогать. Страданий детей, стариков даже в видеохронике он не мог видеть. Уходил от телеэкрана.

  Никто из знавших Валю долго ли, коротко ли не может сказать, что Валя не умел  держать удара. И мне не было дано ни единого повода так посчитать. Все, что выбивало Валю из колеи, он перемалчивал,  в шутку переводил, иное серьезное тяжелое обстоятельство  мне пересказывалось спустя какое-то время, иногда – через годы, двумя-тремя, несколькими фразами  -  только как факт. И надо было понимать,  что «обстоятельство» Валей в некоторой степени пережито, страдание преодолено в той мере, чтобы близкий о факте узнал и знал,  что пережитое уже глуше саднит.
  Но стихи-то Валины я не могла не знать. И если в канун семидесятых, то есть вскоре за «возрастом Христа», уже были написаны строки, приведенные выше,  то я-то не могла не понимать: ответного тепла от бытия, от судьбы, от людей, приветности, нежности от того, что на долю выпадало,  -  не хватало Вале,  при всей его рыцарски верной  великодушной любви к  Земле, к человеку, к минувшей и будущей людской жизни, к России,  ему было холодно, знобко в мире, в котором выпало жить и работать.

                *   *   *
                На вишне, как два парашюта,
                Два цветка в непогоду
                Никак не достигнут земли.
                Остальные, нецветшие,
                Словно уже отцвели.
                *  *  *
                Ах, старик, скорый гнев – к непогоде.
                Что ты судишь меня без суда?
                Ведь не клад зарывал в огороде,
                Чтоб ночами являться сюда.
                Что так тяжко глядишь, бородатый,
                Словно видишь такое впервой?
                Я ведь связан с землей был когда-то.
                Я ведь твой,
                я ведь твой,
                я ведь твой…
               
               

                *  *  *
                .          …я  один.
                И земля вновь застуженным зверем
                открылась.
                На ней, словно клочья,
                свалялась трава.
                Один? А земля?
                С ней мы врозь?
                А давай-ка проверим:
                ее пожалей, и – ответит,
                найти бы слова.

                *  *  *
                Спи, Земля,
                Нынче ночь за окном…
                …  И уснувшей, и в гомоне дел
                Я тебя принимаю любою.
                Лишь бы я тебе не надоел
                Со своей постоянной любовью.
                *  *  *
                Как будто отчаялся,
                Дожил,
                И - хватит себя расточать.
                А значит –
                И больше не должен
                За все, что нас ждет, отвечать?
                *  *  *
                …Муаллим, здесь под небом кавказским
                Мой задумчивый темный талант
                Научите  сверкающим краскам.
                Чтоб печаль не ходила с косой…

                … Нет, не сбудется…
                Я не привык.
                Не по мне эта светлая почесть.
                Я, наверно, плохой ученик,
                Я иною наукой испорчен…
                *  *  *
                …Я оторвался вместе с самолетом
                От той земли…Земли, политой потом,
                От страхов, что счастливою она

                Не сможет быть, что велика цена
                Стремлению к неведомым высотам,
                Где меду не хватает грешным сотам
                Моей души, а горечи – сполна…

                *  *  *
                Но этот путь  как будто стал не мой…
                *  *  *
                Как нитью света путь мой сужен,
                И как несовершенна  связь.
                *  *  *
                Я ищу, я страдаю,
                И проклят я жаждой любовной…
                *  *  *
                И в холоде каждое чувство
                Как будто отдельно живет.
                *  *  *
                В душе моей,
                По-зимнему одетой
                В неведомо где взятое тряпье,
                Так странно возникает чувство света,
                Как будто бы оно и не  мое.
                *  *  *
                Ведь за полярным, за таежным кругом
                Берет начало и земная ось.
                *  *  *
                И мир все дальше, чем к нему я ближе.
                Будь славен он,  мир этот кровный мой!

    Роптал Валя только на самого себя ( «Мой каждый стих – и исповедь, и завещанье»):
                И только я –
                Ничто не виновато,
                Что в этом мире не узнал я брата.
                Опасная печаль – хочу домой.

    Разве не свидетельство сына нещадного века и вот такое исповедальное:
               
                Душа продрогла –
                Значит, все на месте.