Гл. 5. Я без остатка весь из бытия

  «Я  БЕЗ  ОСТАТКА  — ВЕСЬ  ИЗ  БЫТИЯ»

                *  *  *
       
        БЫТ  И БЫТИЕ В РОССИИ — НЕРАЗДЕЛЬНЫ. И  В ЭТОМ — ПРАВДА

                *  *  *
 ……В семидесяти метрах от нашего дома в Мансурове  прудок — триста на двести метров. Проточный. С плотинкой. Уютно обрамленный кустарником, всяческой порослью, черемухой, рябиной, липой … И — дубом, и кленом, и тополем, и елями, какие голубыми зовут. Несколько десятилетий назад такими елочками украшали подступы к крепенькому зданию здешней школы. Теперь о школе напоминают только буро-красные кирпичные ее останки. А ели  живут, разрослись. И в ясную погоду  далеко  окрест серебро свое разливают.
        И, конечно, близ прудочка – множество разномастного сивого тальника, ракитника, лозы, вербы — от ветлового ерника-подбережника  до ивищи. А  «из ветлового куста – то ли дрозд, то ли сорока». И так это и есть, как в пословице говорится: дроздов, перекликающихся,  снующих близ самой водицы, а, может, и по самой водице, — окрест  полным-полно. А сорочий стрекот ближний, иногда – прямо над твоей головой, нечасто случающийся, но бурный, словно на некую цель устремленный, по  особенному, как осознанное, интонированный, переключая твое внимание  на деловитые  меж  птицами этими переговоры, способен отвлечь и от самых  насущных мыслей.

  …Ивища  —  самая высокая вековая ветла —  с нашей стороны пруда двадцать лет назад в мгновенье погибла. Мансурово, видимо, попало в эпицентр могучей грозы. Молния ударила в дерево. На утро остов его был уже черен. Так и стоит с тех пор образ спасителя человеческого.

      Мансуровский прудок — почти что рай для местного и приезжающего на лето  жителя…В пятидесятые годы, рассказывают старики, появился в этих местах председатель  колхоза с агрономом, решившие, что на здешней речонке один из бережков очень ладен своей кривизной и рисунком, чтобы соорудить здесь водоем для разведения карпа или сазана. Пруд был построен. Была привезена из питомника и благородная рыбная молодь. Но подрасти она не успела. Сгинул председатель, неведомо куда. Ухаживать за рыбным «заводом» никто не стал. С годами в пруду развелись лягушата, рыбья мелочевка, ее ловят в изобилии удочками или даже бреднями — на похлебку или  котятам. У одного из мостков прижились даже пиявки. Но и бобры здесь живали, потом ушли. Выдр кое-кто пытался разводить, когда с шапками  у люда было плохо, да бросил хлопотное это дело.

      Но близость «большой воды»  для компактной, в двенадцать домов, деревушки, — действительно, — почти рай. Тем более, что собирается теперь народ сюда только по веснам. Впрочем, иные, - как Валя, случалось, - живут здесь с апреля и далее — по полгода, а то и включительно по октябрь.( «От снега до снега» – говаривал Валя).
      Прежде всего, разумеется, быстро прогревающаяся вода  ( не то, что ключевая или колодезная) всем нужна, чтобы поливать огороды. После стирки белье с мостков  - тоже хорошо прополоскать. Когда же устоится тепло, — дети  и взрослые купаются, учатся плавать и плавают, приглядывая друг за другом, катаются-загорают на разноцветных надувных матрацах и лодочках, пока «час комара» не наступит. …Нерадивые пастухи  пользуются иногда затишьем на летнем пруде, телятам дают здесь напиться…
     До Оки от дома — все-таки далековато, пять километров до  пляжа бывшей усадьбы  Шереметьевых ( на противоположном берегу  — Поленово)…, столько же — до Алекино, где  башня Святослава Рихтера сначала  перешла  к художнику Васильеву, а теперь… — неведомо  нам, кто в ней обитает, -  почти на самом Окском берегу….Хотя и на Оку ездят. Если не на машинах, то на велосипедах. Пешком, как раньше мы, например,  с Игорем Макаровым ходили, не ходит теперь никто. Ока для обихода — не столь и приманчива, как пруд: течение ее  стремительно, а вода - даже в самый жаркий день – холодна, хотя рыбаки иногда возвращаются с Оки с весьма стимулирующим уловом.

       Летом, после  трудов садовых и огородных, Валя – обязательно «ненадолго в пруд», знал его раздольные и лукавые места,  полоскал для меня бельишко, удил с внуками рыбешек, надевая на крючки хлебные шарики, смоченные в постном масле. Рыбешку ( иногда под сотню) вываливали в таз с прудовой же водой — порассматривать, покормить. К ночи оставляли таз во дворике со щелястым забором. Поутру, когда младшие еще спали, приходила кошка с котятами и  прямо у вас на глазах  лапой вылавливала рыбешек до последней:  баловала лакомством свое потомство.
                *  *  *

                … «И проснусь я в росистом стогу. 
                И прислушаюсь к шепоту поля.
                И люблю мою землю до боли.
                Только слиться с ней так не могу…»

                *   *   *
               
               
      «От  снега до снега» в Мансурове Валя жил трижды. Не три года подряд,  но трижды. Три романа так, - «безвыездными», - и были там  написаны.

        В марте, когда день уже длинный, и не страшно, если даже электричества в деревне сутки-двое не будет, прикапливался для Мансуровского житья-бытья запас ручек, запас больших общих ( в клеенчатых переплетах) тетрадей в клеточку, запас писчей бумаги, копирки, пишущая машинка….Не так давно подарила я нашу безотказную, хоть и преклонного возраста, труженицу- «Эрику» (с замененным сорок лет назад - на крупный – шрифтом ) Александру Лацису, когда его «Москва» совсем сломалась и последнее из его пушкинских изысканий, предназначенное для «Автографа»,  ему не на чем было перепечатать….  Привозились в Мансурово и справочники, словари, картотеки, составляемые  Проталиным всю жизнь.

 ….Случалось, Валя и подхваливал в моих глазах себя, и приободрял меня в ревностном моем рвении  при упаковке коробок с бесценными для него карточками укрыть их понадежнее, чтобы мыши не прикоснулись, то есть – когда я  начинала  нервно беспокоиться о сохранности картотек,  иногда оставляемых в Мансурове на зиму:

—Пожалуй, иной университет не имеет таких. Но мышкам-то они, вроде, и ни к чему?

—И бутерброды падали на твои карточки, и чай с молоком проливался! —перед таким возвращением в Москву я суетилась, раздражалась  больше обычного, хотя Валя безропотно помогал мне  упрятывать эти его коробки - под корыта, под тазы, под детскую ванночку. И придавливал их чем-нибудь тяжелым. И в стремлении снять с меня предотъездное напряжение становился заразительно безмятежным. И, - глядишь, - я говорила себе:  «Действительно, ничего же не происходит такого, чтоб волноваться до посинения».

                *  *  *

         —  Валечка! Если бы ты знал, как я тебя люблю.
       Я готова выкрикивать и выкрикивать эти слова небу,  высям заоблачным.
       —    Валюнечка,  ты слышал от меня  за день до твоей кончины: «Если бы ты знал, как я тебя люблю.».
       Ты сказал:
      —     Люби. Мне это надо.
      —     Валечка! Только то, что , может,  ты и теперь все-таки слышишь меня, движет  нынче моей рукой, этими записями…Сказала бы: «Жить без тебя не хочется». Но ведь ты считал: кто не желает жизни выпавшей, не достоин жизни вообще. Но, Валечка, Валечка, душа, как распята, — между твоей могилой  номер сорок четыре и нашей с тобой квартирой номер сорок четыре. И не с чем мне  сейчас на могилу твою прийти. К такому, как ты, добрейшему из добрых в отношении других людей, не с чем  придти.


                *  *  *

                Так наш век к вычисленьям привык,
                Так боится он сбиться со счета,
                Что незаметно изменил в нас что-то
                И навязал свой сдержанный язык.
                И голос чувств
                Как бы из-за стены
                Мне слышен…

                *  *  *

                Что мне сказать такое обо мне,
                Чтоб всем, кто есть вокруг, повысить цену.
               
                *  *  *
               

                Не отпускает напряженье,
                Опять уснуть мне не дает,
                Опять ведет со мной сраженье
                Воображение мое:
                То крики говорящих рук,
                То суета вокзальной гонки,
                То, сердце сжав,
                Предстанет вдруг
                С окна сорвавшимся ребенком…
               
                *  *  *
               
                …….И ропщут в каждой жизни даже дни
                Той жизни,
                Что собою быть  стремится,
                И каждая,
                Какую ни возьми,
                Не хочет быть зачеркнутой страницей.

                И жаждет воплотиться жизнь в слова,
                И крепнет в вечность слов святая вера,
                И каждый миг
                ждет своего Гомера,
                И все имеет на него права.
               
                *  *  *
    
       
   …В отличие от меня, долго привыкавшей к деревенским повадкам и нравам, Валя быстро усек нормы мансуровской жизни. При всей его склонности на длительное время изолироваться «от общества» ( уединение с дерматиновой тетрадкой на тахте и другими, сопутствующими этому, причиндалами  — « я работаю, как вельможа, я работаю только лежа»,— кто это написал, не вспомню без Валиной помощи, хотя стих этот был у нас обиходным из-за Валиной манеры писать, расположившись калачиком, опершись на локоть), при всей его склонности укрываться от посторонних,  местные воспринимали Проталина не как дачника, - как своего.  (Перепечатывание или, позднее, компьютерный набор с рукописи — совсем другой разговор: там прецизионное дело — править самого себя, уточнять, выверять уместность слов, историческую или иную подоснову новорожденного текста)
      Стук пишущей машинки, впрочем, местными всегда приветствовался, как и работа на огороде:
— Валентин!
Валентин оборачивался к открытому окну, улыбался окликнувшему его.
—Стучишь?
—Стучу…
—Ну стучи, стучи…

    При всей склонности Проталина в одиночестве копаться и в саду, он умел через заборчик, у колодца, у пруда с пользой для себя и для других самой своей естественной манерой коротко, без лишней болтовни  -  пообщаться «с народами». Самим своим ежедневным хозяйничаньем на земле  вызывал у старожилов симпатию: «не бездельник, не брезгает грязной крестьянской работою».   

        С другой стороны, неизменно откликается делом на просьбу  («два раза просить не надо»). А помощи просят здесь только в случаях, мягко сказать, непустяковых.   
 

        …Антенна телевизионная свалилась с крыши.               
                .          …    .Трансформатор  портачит, а деревня  - без света, значит, и без радио, холодильника, набитого продуктами в расчете на неделю, на две, а то  и на месяц. О чайнике, о горячей еде уже и речи нет.

     …Дядя Миша, кудрявый, златоглавый до семидесяти, муж – приймак  тети Наташи (« не здешний я  — из-под Тулы, после войны она меня  заманила»), у которой «зимой снега не выпросишь», но которая, хоть и грызет его, и попрекает «кажий час»  в силу  исторической,   коренной тарусянской своей суровой кровушки,— полвека с ним. А он, - горькой перебрав, - пропадает в канаве…. Переваливается тетя Наташа на  натруженных своих ногах, выкрикивает зычно:
— Земля холодная! Воспаление легких подхватит!

   ….Бык вошел в норов, ревет диким зверем, не подпускает к себе никого, мечется,  рогами поддевает все, что на пути, рушит заборы. Стадо – в панике. Люди - тоже.
       
        Антенна ставилась на место, закреплялась надежно.

        В огромных резиновых перчатках  что-то сотворял Валя  в трансформаторной будке, и электричество зажигалось.

        Под мертвецки спящего в канаве  подкладывал Проталин брезентовую тряпицу и, ухватив край ее, приволакивал по земле бедолагу  к его жене..

        При забастовках быка с Валей мне «бороться» было бесполезно. Я глотала шарик валерианки. Он знал это. Но тихо-тихо уходил к быку. Ватник надевал,  -  для  некоторой безопасности, - приговаривал:
— Мужик…пока гром не грянет… Люди здесь такие… А делать что-то все равно надо. При мне эта скотина хоть не шмякнет никого обо что ни попадя… Сама ж понимаешь…Производитель, вишь, жалко, вишь, отделаться от такого. А  людей –не жалко…
.
        С быком были очень своеобразные отношения у  Проталина: ему почему-то всегда удавалось  подойти к черной вздорной громадине, почесать основательно за  ушами, лобовину  между  рогами  неторопливо поразглаживать, как приласкать. Холку понежить. Бык успокаивался. И все возвращалось на круги своя. Дети снова высыпали из домов на простор.
      — Господи, Валя, страшно-то как! —  повторюсь: я поистине претерпевала эти Валины «Геракловы подвиги», заклиная черную  могучую скотину – не изменить Вале , -  одеревенев в каком-нибудь своем углу, как при игре «Замри!».
     — Страшно. Но эта скотина почему-то привыкла, что я не ору, не суечусь, просто тихо-мирно подхожу к нему, касаюсь его… И все дела.

     Но ндравные приступы бычьего неповиновения привычному  окружению из года в год повторялись, и другой, кроме Валиной, управы на них не было  - никакой.

     В один из сезонов, года три назад, мы совсем не приезжали в Мансурово: предъюбилейная  лихорадка – 200-летие Пушкина - в условиях дефолта не отпускала нас из  Москвы ни на час.

 …А когда приехали, рассказали нам, как страшно была покалечена женщина,  поднятая быком на рога. Потерпевшую кое-как спасли. Быка - на бойню отправили.
 
     Но ждать-то кровавого часа было зачем?
 
 ... До сих пор не знаю, не чувствую, принята ли я за  двадцать два года мансурово-алекино-никольскими крестьянами, или бывшими местными крестьянами, а ныне -москвичами, за свою.

     Валя – точно был принят. Потеряет очки в лесу – принесут. За молоком придти пригласят, когда в нашей деревне коров уже не стало:
— Раньше полдевятого не ходи, дойка еще не закончится. И посудину побольше возьми.

 …Женя Васькин, славный корректный Женя, живший с омертвевшими после полиомиелита ногами, раза два за лето обязательно подкатывал к нашей «усадьбе» на своем микроскопическом инвалидном авто. Удалялись они с Валей на мягкую полянку под яблони, разговоры разговаривали по три, по четыре часа. Женя о прочитанном любил мнение другого услышать, новости всея округи порассказать, о людях, о жизни, о природе вещей потолковать. Если привозил с собой первый раз сотоварища своего, обязательно говорил:
 — Валентин Валентинович, ничего, что без разрешенья привез?
А, удаляясь, спрашивал потихоньку:
—  Ну как он тебе, Валентин Валентинович?

      С Женей с первых же дней знакомства  нашего  -  с ним и его родителями - ( как же  кляли они себя за то, что поехали в Москву  на Международный фестиваль молодежи вместе с пятилетним сыночком, где он и заразился страшной болезнью!), с Женей нравилось мне советоваться, к кому из местных стоит обращаться, чтоб купить молока, яиц, баранины ( мол, у тети Наташи барашка забили). Женя отвечал прямо и внятно:
— У тети Наташи только нервы попортишь и деньги зря отдашь : если и согласится продать, то - что похуже, не обрадуешься. К тете Пане иди.
     С тетей Паней мы подружились на много лет. Ваня наш к тому же  как-то враз прилепился к внукам ее и готов был «за плотинкой» дневать и ночевать. Теперь дети  тети Паниных детей повыросли, родители их – заматерели, дом новый многочисленное семейство возвело, - что вверх, что вниз, с погребами бетонными, - какой тете Пане во всю жизнь и присниться не мог. Дочерям, сыновьям тети Пани  теперь – по шестому десятку и не помнят они, как мать их от голодной смерти спасла, а отца их спасла – от самоубивства. «Самоубивство» –  это тети Панино слово:
— Вернули отца  середь войны живого, но без ноги. Немцы простояли в нашей деревне две недели. (У Гали, соседки твоей,  в дому штаб их был.). Но после них - ни коров, ни кур, ни уток, ни меда, ни картошины, ни семенного зерна не осталось.  А отца нашего поставили председателем: делай!  Как хочешь, а жизнь налаживай.  Все  дети наши  уже только кровью и ходили. А мужик мой даже и свеколки, у кого  осталась по мал-малу припрятана, и той не попросит. Всем тяжко, мол, а ему  -вдвойне ничего такого нельзя. Председатель должен быть чист.  Иные мужики - то из одной деревни, то из другой - шепнут мне, бывало: « На том поле, на той меже в мешковине еда для твоих кое-какая спрятана, найди незаметно тот кулечек, только хозяину своему не говори». А хозяин черным от горя стал: немцев прогнали, а дети с голоду вот-вот кончатся. Чую как-то: совсем  мужик сам  не свой. Заглянула в сараюшку, а он на ящике сидит, ногой здоровой в бревно упирается,  ружьишко к горлу своему ладит. Кинулась я к нему, выстрелило, но – в сторону, руку его я спугнула. Слово дал, что  больше такого не вытворит. Тогда плакала я в последний раз.

           К исходу своему тетя Паня уже почти не работала в своем любимом огороде, но и не оставляла его: там польет, там  сорнячок  выдернет. Прогуливалась по деревне – чистенькая, прозрачная, нежная, каждого обласкивала  словами, жестом. Про Бога стала меня («ты ж – грамотная») то и дело расспрашивать, про книжки церковные – те или не те читает, почему один батюшка так говорит, а другой – иначе:
— Как правильно-то будет?
          Приходилось щадить тетю Паню – не обременять ее многими объяснениями.                Приходилось отвечать, как думалось в тот момент:
— Пусть батюшки меж собой сами разбираются. А  Вам, тетя Паня, - если хочется верить в Христа, - верьте.

     Теперь вспоминается волей-неволей Валино –«Люди такие, какие есть».  И Женино: «Иди к тете Пане».
 …Возьмешь у одной творогу — половина – из перестоявшей, прогорклой простокваши, значит, только на сырники годен или на пирожки. Берешь у тети Пани молока – чистота стерильная, и на третьи сутки без холодильника – сладкое оно. Пойдешь за десятком яиц и лишь потом понимаешь, что в ее десятке – дюжина.
— Твоя тетя Паня – все-таки – исключение.— Валя очень хорошо понимал  истоки, причины  жесткости  здешних крестьянских характеров. — Мужчины на полгода – в города, в отход. Бабы  - тяжкие полгода, с ребятней, со скотиной,  - на один с суровой зимой. Вот за два века и посуровели навсегда. Конечно, приятного мало, но и ждать иного не надо.

 …Но и Валю удивила та  мансуровская особина, к которой я так и не привыкла.
      
     Однажды потребовалось Валечке что-то важное из бумаг, нерасчетливо оставленное в Мансурове. Поехал он туда в ноябре, когда уже морозец нагрянул, пурга тропинки почти замела. В ноябре рано темнеет, а в деревнях меж лесами – и того раньше. Добрался Валя до дома своего к сумеркам, печь немедля разжег, чтоб к полуночи успела прогореть и нагреться: спать в застывшем доме – верная простуда. Чайник ставить – и то задача вторая.
      Дымок из трубы увидели с другого бережка пруда.
—  Валентин!
      Сначала Вале подумалось, что ослышался он, что померещилось ему, вроде: ни огонька ведь в деревне  -  электричества нет.
— Валентин! Валентин!…
     Сообразил Валя, что не из его памяти  голос, что преград  звукам здесь нет, что  голос женский – живой.
— Валентин!
     Проталин выскочил на крыльцо: на той стороне пруда, женщина, похоже, тетка Надя, отчаянно  размахивала руками,  показывала  то в сторону прудика, то прижимала руки к себе, то  призывала руками Валю. Другие слова, должно быть, застряли у нее в горле. Пока Валя бежал через плотинку к ней, только и выкрикивала  она:
— Валентин!  Валентин!
     Что же случилось?
     У бережка пруд уже покрылся пленкой льда. Овца же, по привычке, пошла к знакомому месту пить. Потянулась к воде, наступив на ставшую хрупкой опору. Провалилась в холодную воду. Тетка Надя увидела это слишком поздно: овца едва барахталась  где-то на середине пруда. Валя скинул только куртку, бросился в воду, крикнул:
— Грабли тащи! Поможешь!
     Помертвевшую, оцепеневшую овцу Валя тащил к берегу,  «казалось, вечность», ухватился, наконец, за протянутые теткой Надей  грабли, выволоклись кое-как на берег, долго тащили   недвижную овцу  до теплых сеней. Захлопотала тетка Надя вокруг  нее, о Вале забыв.  Пока бежал Валя к своему дому, одежда на нем заледенела, печь потухла.
….Лишь к вечеру следующего дня появилась тетка Надя на Валином пороге:
— Валентин! Вот куртка твоя. Овечка сегодня – таки оклемалась, на ноги встала.  Принесла я тебе за работу десяток печеных яиц…
— А если б не встала – не принесла ли бы  что ли? Принесла  - не принесла… Зарабатываю – то я по-другому… Вале не удалось прикрыть свои ощущения шуткой, как  бы сделал он это в иное время, по иному поводу.
     В Москве появился раньше, чем я ждала его, с насморком, с кашлем, с температурой. Яйца те привез: сам не мог их есть – что-то в душе не так повернулось.
—Вот и заступайся за среднерусское родное крестьянство,  хотя, конечно, скотина – кормит,  а мужик, да еще и не свой, - тягловая сила… А ведь и в самом деле, если бы овечка не ожила, не видать тебе этих яиц, - развеселился Валя.
— Лучше бы не видать. В другой раз «Красный крест» с собой вози, да хоть жену чужую, хоть девку случайную, лишь бы тебя было кому спасать: девки -  народ жалостливый.
— Я тут одной сказал недавно: «Кому дед, а кому и жених».
— Уж лучше б и, вправду, женихался.
Но Валя уже «передернул» тему:
— А, помнишь, ты мне заявила как-то: « Знала бы, что ты такой ярый крестьянин, - замуж бы за тебя не пошла.».
     Ничего такого я не помнила. Впрочем,  часто я не помнила из сказанного некогда Вале, чего он, как выяснялось, не забывал никогда.

                *  *  *

                Я увожу, как груз, любой пустяк.
                Ни лиц, ни мест, ни слов  не забываю.

                *  *  *
       И тетка Надя тоже осталась в Валиных строчках. А, если верить, что рукописи не горят, то, значит осталась   Надежда из Мансурова и в истории русской литературы:
                До снега часы сочтены.
                К задам огородов —
                Бояться им некого, благо —
                Картошку докапывать
                вышли зазря кабаны.
                — Ты, что ль,  Валентин?
                Шум я слышу –
                Вдруг кто незнакомый?

                — Я доски колол, тетка Надя,
                Студено в дому…
                — Приехал…
                А то мы остались в деревне
                Два дома…
                — Два дома. Ну, значит, и мне быть здесь
                не  одному.

      Из того же стихотворения:
               
                Что надо земле?
                Дать приют, быть полезной живому..

                Я сам мертвечины ни в ком
                И нигде не терплю.
                Ну что одичала так?
                Сердишься?
                Видишь, я дома.
                Немного, конечно,
                Но все-таки печь затеплю.
                Любителей сельских красот
                Разогнали дожди.
                Конечно, безлюдно,
                Конечно, пустынно и глухо,
                Конечно, тоска…

                …...Хоть дым из трубы –
                Бесприютности и не завеса,
                Но пусть покудрявится,
                Пусть поживет старичок…

     Из той же деревенской серии:
    
                В восемь окон глазастая хата…
                Обживаю и не обживу.
                Ночью бодрствует, днем
                глуховата,
                Диковата, как сон наяву.

                Я ее перекрасил, оклеил,
                Как невесту, ее приодел…
               
                *  *  *
               
                Днем-то что, но в ненастные
                ночи
                Не уснешь, даже сильно устав…
               
                …  Показалось, привиделось …
                Слышу:
                Опьянев,
                Откровенен и зол,
                Ветер брошенной хате
                под крышу
                Лезет,   словно  мужлан, 
                под подол.
               
                *  *  *

                …Земля – защитница пехоты.
                Земля – ночлег последний наш.
                И – житница.
                И – поле брани…
               
                *  *  *

                И что бы ни было со мною,
                Каким бы ни был, как ни жил,
                Я был любим красой земною
                И ей любовью отплатил.

                *  *  *

      Впрочем,  где «трудности  понятны и просты», Валя совсем упрощал ситуацию.
      В молодости нашей семейной, случалось, не хватало денег на еду…. Валя вытащил старый картонный чемодан после какой-то из  получек, раскрыл его, сказал:
— Пойдем!
— Куда?
— За продуктами.
     Вооружились мы несколькими сетками – тогда в ходу была плетеная из толстых ниток, прочная, почти невесомая тара. Из ниток всех цветов радуги могли быть сплетены авоськи всех цветов радуги. В доме у нас до сих пор валяются, правда, теперь уже без дела, разноцветные сеточки – не мода на них теперь, а выкинуть, вроде, жалко: постираешь – как новая, десять килограммов картошки ей – нипочем.
     Некоторым знакомым раздариваю « раритеты середины советского ХХ века».
     Обошли мы тогда с Валей несколько бакалейных отделов. Накупили по составленному ранее Валей списку муки,  сухих дрожжей, питьевой соды,  сахарного песку, рису, макарон, гороха, фасоли… даже с дефицитной гречкой нам повезло.
     Купили полсотни бульонных кубиков ( кстати, не чета нынешним - от так называемых прославленных мировых фирм – кубикам для подобных целей). Купили полкило яичного порошка, десяток баночек с крабами ( ими были уставлены от пола до потолка все витрины в продуктовых магазинах), сгущенки нам досталось три баночки. За луком, картошкой, морковью, капустой, томатной пастой  ( помидоры нам тогда были совсем не по карману) Валя отдельно сразу же сбегал. Притащил и пяток баночек бычков в томате. Пробежался  в тот же день в поисках постного масла с двухлитровой банкой: тогда оно продавалось только в «розлив».
     Все сухие продукты сложил Валя аккуратно в чемоданчик. Квашеную капусту пристроил за окном – так многие тогда скоропортящиеся продукты хранили. Подытожил: « Тут все – базовое, должно на месяц хватить. Остальное по деньгам  докупать можно. Нравится?» Мне такой подход к делу понравился. С тех пор простейшие припасы в нашем доме никогда не переводились.

   ….Не удалась из-за поломки машины поездка в Константиново,  но позвонить домой, что живы-здоровы, Валя сумел, протопав по мокрому шоссе  километра полтора до ближайшего ГАИ.  Перемучились ночь с ремонтом, а в дом ввалились с мешками  рязанской картошки и капусты, с огромными гирляндами, роскошно отливающими багрянцем,  репчатого лука…

…  .Это сейчас мы знаем, как зловредны могут быть «райские яблочки» из усадьбы «Дома Ростовых» ( на Поварской) – Москва пропитана парами тяжелых металлов и прочая. А сорок лет назад мы выскочили за маленькой дочерью, не увидев ее во дворе из окна. В панике чуть не сбили ее за ближайшим углом: на дорожке, огибающей дом, она, - скрючившийся  комочек, - разглядывала беленькую диковинку, пробившую щелку асфальта. Рядом – ослепительной белизны аккуратненькие кругленькие бархатистые шапочки. Прямо тут, на асфальте, и целая шампиньонная поляна за пределами дорожки – в траве. « В дурном месте шампиньончик не вырастет», - это мне еще бабушка говорила….
   Чемоданчик с продуктами был для нас еще  крайне актуален. Грибками, да еще такими чистенькими, красивыми, вкусными, конечно, не могли мы позволить себе пренебречь. Фартука, в котором я выскочила из дома, не хватило.  Валя сбегал за наволочкой. Мы едва доволокли ее  на свой второй этаж. А потом неделю угощались грибками и сами, да и соседям добрая половина их перепала.
               
                *  *  *

       Внушаю себе  и внушаю : « Не говори с тоской: «Их нет!»,
                Но с благодарностию : «Были!»
               
                *  *  *

        Валечка, ты полагал, что  живущие на Земле могут обращаться не только к небу, к Создателю. Но – и к тем любимым, чья душа Землю покинула. И услышат, полагал ты, взывающего. Слышишь ли ты меня,  Валечка?

                *  *  *

 ….  Вот уж, действительно,  к простым вещам относился Валя совсем просто. Может, поколение наше такое: родились в голоднющее  время. Валин дед, отвечавший за поставки мяса для Западной Сибири, умер голодной смертью. Отвыкшего  от запаха мяса  чернокудрого маленького  человечка Валечку  на поминках по деду вывернуло (выписали для поминок казенного барана). …Не успели отроками стать –  снова голод: военный, блокадный, эвакуационный, голод сорок седьмого года.
      Спустя и пятнадцать лет после войны я боялась чувства голода, хотя обжорой никогда не была. И первая фраза, обращенная к пришедшему в наш дом – и у Вали, и у меня : «Есть хочешь?».
      Отец Вали, чтобы не изголодалась семья,  навострился из алюминиевых обрезков  делать портсигарчики  - на десяток папиросных гильз. Гильзы набивал махоркой.
      Сам и продавал  - то в одном месте, то в другом,  - чтоб не подловили облеченные властью.
      Валя с приятелем Ефимом Раснером – тоже подростком - научились сотрудничать со стариком - часовщиком, промышлявшим починкой штампованных трофейных часов. Зарабатывали на осьмушку хлеба,  петушков на палочке покупали, пару «Беломоринок», а, если подвезет, то и пару «Казбечинок».
               
                *  *  *

                И важно мне в тебя вглядеться,
                Несостоявшееся детство,
                Как выпавшее из гнезда.

                *  *  *
                Стихи 1969 года – «Старая фотография»:
               
                Смешная рамка, донельзя банальна:
                тут книги, компас, глобус и магнит…
                И паровоз усами шевелит,
                собой являя штрих индустриальный.
               
                А, впрочем, и добра, и не спесива
                Фотографа кустарная краса.
                Мальчишки перед оком объектива,
                И снизу надпись про седьмой класс «А».
               
                Я дочь позвал и говорю:
                - Наташа,
                ты через год возьми-ка и сравни,
                коль снимется на память группа ваша,
                вдруг карточки окажутся сродни.

                Небрежно сдув со снимка пленку пыли,
                Сказала дочь:
                -  Я видела  сто раз…
                Что сравнивать,
                Мне ясно и сейчас,
                Мальчишек наших вы постарше были..
               
                И, правда, как-то насторожен взгляд.
                Действительно,
                недетское в нем что-то…
                Глядят вперед, как будто бы хотят
                Проникнуть в то,
                Что за пределом фото.

                *  *  *
      

    …Накануне перестройки или в начале  нее,  когда снова в быт вошли талоны – на муку, на сахар, на табак, на водку ( а водка стала валютой), когда продукты снова пришлось покупать, если на рынке, то втридорога, Валя подрядил шофера с грузовиком, закупил где-то сотню картонных коробок ( из под продуктов), привез из Мансурова весь огромный в тот год урожай яблок и… дней десять подряд, с рассвета до заката, сам торговал этими яблоками на ближайшем от нас Кунцевском рынке. Коля Горохов говорит, что отдавал Валя яблоки свои, особенно старушкам и женщинам, по трешке за килограмм. Но соседи по прилавку, то есть другие продавцы, не ругали его, что он цены сбивает.
    Покряхтывала я внутри себя: вроде того, что неловко поэту торгашом становиться. Но предрассудок свой подальше запрятывала. Помалкивала в основном, высказывалась в том лишь смысле, чтобы пупок Валя свой поберег («пупок  развяжется!»), чтоб грыжи не нажил, тяжести перетаскивая. ( Мышцы, кстати, он тогда-таки растянул, но подлечили  довольно удачно –  недели через две закрылся зазор между ними).  Месяца три кормились мы на эти Валины, потом добытые, яблочные деньги.
 …Теперь бы… Не поскупилась бы на  похвалы, что умел он без дураков поступить  в любой  из  моментов, когда «трудности понятны и просты».

                *  *  *

                Внушаю себе и внушаю: « Не говори с тоской: «Их нет!»,
                Но с благодарностию: «Были!»

                *  *  *
                Если б ты знал, как я тебя люблю. Если б ты знал, Валечка, что в трудном начале нашей жизни вместе, я уже сказала себе: «Это - навсегда».
                А почему?
                Волю мою  признавал больше, чем свою. А я – твою – больше, чем свою.
               
                *  *  *

   …В шестидесятые годы снесли в одночасье угол Дегтярного и улицы Горького. За одиннадцать дней, демонстрируя преимущества метода скоростной сборки домов, поставили гостиницу «Минск». И, хотя мы имели право на трехкомнатную квартиру, скоростной метод получения жилища для нас закончился тем, что пришлось срочно соглашаться на тушинскую  «хрущебу» в 22 и четыре десятых квадратного метра величиной. Собрали мы  скромные тогда свои пожитки, «сидели на чемоданах», ждали грузовое такси.
    Позвонили из «Комсомолки»:
—Приезжайте. Сегодня в клубе «Восемь с половиной».
    История с этим фильмом для России – особая, расскажу свою версию ее  позднее.
    А в тот миг Валя мне сказал:
—Поезжай. Опоздаешь.
И когда я уже  за порог улетела, добавил, смягчая  мою безответственность:
—Знаем мы вас, гулен… Расскажешь…А тут я и сам  преспокойненько справлюсь.


       ….Из Баку в восьмидесятые годы два поэта привезли к нам домой женщину лет тридцати, с двумя детьми, с кучей бумаг,  свидетельствующих, что ее , бухгалтера небольшого завода, основательно и грубо подставили. Ей приписывалась растрата, которая, будучи подтвержденной в суде ( а все трое были убеждены, что именно так  заинтересованной в этом стороне удастся провернуть дело в Баку), - приведет ее  в тюрьму  - минимум на восемь лет.
        Валя согласился, что взяточничество уже становилось главным аргументом в азербайджанских судах :  именно это  беспокоило и  приехавших. – «Ничего в Баку  сделать не сможем!»
       Валя сказал:
—Надо сыграть дурачка. Надо искать защиты, где власть реальная…. Есть ход!
Контрольную партийную комиссию возглавляет Пельше. У него репутация спокойного порядочного человека. Дети останутся с Галей. А мы – вчетвером – пойдем на прием к Пельше.
    Легко сказать, - к Пельше , да для живого разговора.
    Честно признаться,  не понимала, как это им  могло бы удасться.
    Но утром  ушли – женщина и поэты. Может,  именно это и произвело на аппаратчиков Пельше  впечатление?…К вечеру вернулись – сияющие. С коньяком, с колбасой, с тортом. Пельше сказал женщине: «Езжайте  спокойно домой». А мужчинам сказал: « Правильно сделали, что меня дождались. И – забудьте об этом деле: липа и  есть липа».

   …     Звонит из гостиницы «Москва» Исрафил Гусейнов:
—На съезд Верховного Совета приехал.
—Заедете к нам?
—Валентин дома?
—Дома.
—Сейчас и еду.
           Через десять минут Исрафил  распахивает дверь:
—Галина-ханум, зови Валентина! Скорей!
—Иду, Исрафильчик, лечу! – Валя выскочил из своей комнаты, где «тихо-спокойно» работал, «никому не мешал».
—Бросай, Валя, свою литературу. Напиши, ради Аллаха, мне речь, завтра перед съездом читать ее буду. Надо. Всего две с половиной странички…! А?
            Часа четыре трудился Валя над Исрафиловой речью. Мы же – долго, в азербайджанском стиле пили чай по-азербайджански, - с самоваром, с расколотым на мелкие кусочки пиленым сахаром, не рафинадом. Перед каждым – малюсенькое блюдечко с такими кусочками. С большим заварочным чайником и, -  конечно! - из армудов (  стаканчиков из тонкого узорчатого стекла или хрустальных,  напоминающих грушу, вставленных в тонкие резные медные подстаканнички).
             Появился Валя.
— Дай, - сказал Исрафил, - прочитаю вслух
             Прочитал. Всплеснул руками, схватился за голову.
—Да тут очень уж просто, будто я тебе рассказываю. Кошмар!
—Но все верно?
—Верно-то  верно, но очень уж просто. А надо, как надо. «Является», «осуществляется»…официально чтоб было, надо.
—А бумаги, которые ты мне дал, тебе все нужны? Кое-какие разрезать можно?
—Можно.
—Жди! – сказал Валя, выпил большую чашку сладкого чая, как всегда, пополам с молоком и снова удалился часа на три.
         Вернулся с бумажной «простыней» в руках: склеена из множества кусочков. Кусочки – из Исрафиловых документов. От руки – только несколько мелких связок между абзацами:
—Перепечатать бы надо.
         Исрафил прочитал, вскочил, чуть самовар  не опрокинул, обнял Валю широко, руки свои на его спине стиснул:
—Блеск! То, что надо! Сейчас в гостинице вмиг перепечатает мой помощник.
—Но ведь чиновничьей речь твоя будет. Ты же вон какой живой, хоть и сверхзаслуженный человек, Исрафильчик…
—Понимаю, Валя, тебе из себя дурака пришлось изобразить, но… Чего ради друга не сделаешь? Правда, Валя? Правда, Галя-ханум?
        И рассмеялись мы все громко и облегченно: очень любили мы этого человека.
        А он, знали мы, любил нас.
…Ладный, работящий, талантливейший и в своем бурильном  морском деле на «Нефтяных камнях», и в отношениях с людьми, храбрый, находчивый, надежный, доброжелательный, очень теплый человек был Исрафил Гусейнов. « И женился я на самой бедной девушке в округе, чтоб никто  не мог сказать, мол, «рука – у него лохматая есть». Родила прекрасная Сона своему бесценному мужу четверых прекрасных детей. И он  любил нас, а мы  - и его, и всю его замечательную семью, и гостеприимный дом его с верандой на всю длину квартиры – дети на велосипедах могли кататься под ее тенью, когда в Баку жарило и жарило солнце. Он любил нас, пока в 47 лет (!)  не умер вмиг – от разрыва сердца… А в Баку нынче так трудно приехать, чтобы поклониться праху его в Аллее Почета. И благородному Алиаге Кюрчайлы, тоже совсем рано ушедшему в мир иной,  на той же  Аллее поклониться. Оба эти люди было поэты высшей пробы,  хотя один работал с  бесценностью Каспия  - с нефтью, другой – со словом,  по особенному высоко ценимому  на Востоке.

                *  *  *
               
                Высокое призвание — мужчина.
                Суровая ответственность — судьба.

                *  *  *

           Чего ради друга не сделаешь?
           Не помню, чтоб Валя  вообще при чьей-либо просьбе  произносил слово «нет». И помогать живому человеку, считал, надо делом и немедленно: « Помощь  только тогда помощь, когда быстро, сразу».

                *  *  *

                Если уж
                в землю слягут,
                мертвые сраму не имут,
                мертвые глаз не поднимут,
                чтоб встретиться с вашим взглядом.

                Выронив сердце,
                Пали:
                То ли камнями побиты,
                то ли державный палец
                тыкался в них сердито.

                Горестно шапки снимем
                Тяжкой утраты ради,
                Снимем,
                А кто был с ними?
                Кто же тогда был рядом…

                Мертвые глаз не поднимут,
                Чтоб встретиться с вашим взглядом.

                *  *  *


……...Если человеку негде было жить в  какой-то из острых моментов судьбы, человек поселялся в нашем доме – на несколько дней, на месяц, а то и на значительно больший срок. Так было с Колей Рубцовым, так было с Ларисой Пастушковой, так было даже с Женей Сидоровым, так было со Славой Харчевым…Так было с Славой Смирновым, которому мы оставили, уезжая в отпуск, ключи  от нашей квартиры. А потом много лет подряд натыкались на пустоту в стеллажах вместо то одной, то другой, понадобившейся в тот или иной момент  книги. Исчезли раритетные, редкие, трудно приобретаемые  издания. Исчез «Коран» ( к тому времени лохматый от закладок,  так как Валя постоянно с ним работал), «Коран», с великими трудами добытый, - через экспедицию ЦК КПСС. Исчез  темнообложечный многотомник Майкова  - дореволюционный. Исчезли дефицитнейшие тома  академического Гоголя. Исчезла «Библия», купленная за бешеные деньги еще в университетские времена у американского студента. Исчез  Рабле из библиотеки «Всемирная литература», редкий для восьмидесятых годов  - Щедрин, Саша Черный, сине-голубой том Пастернака из «Большой библиотеки поэта» с предисловием Синявского, исчез  журнал «Москва» – с Булгаковским «Мастером и Маргаритой»… и множество книжек с дарственными надписями авторов, чьи факсимиле котировались тогда на  черном рынке.  Много лет Валя был уверен, что не Слава приложился к нашим книгам, хотя квалификация  умыкателей  их была, безусловно,  не менее высока, чем у Славы. Валя был уверен, что растаскивали книги те, кто приходил к Славе в гости. Так мы и порешили считать. Когда пришло новое время, некоторые из очень нужных книг восстановили - прежде всего, «Библию», «Евангелие» и «Коран».
      Но чисто Славин поступок  - ни на кого иного  нельзя было списать. Приятным ресторанным собутыльникам оставил он адрес, якобы, свой  ( то есть  наш адрес), чтобы могли они придти за  деньгами, которые им остался должен их интеллигентный, блистательно остроумный сотоварищ по ресторанным расходам.
И в один распрекрасный момент появились на нашем пороге двое военных – на петлицах – по две и по три крупных звезды:
— Хозяин дома?
—Дома.
—Пусть выйдет.
—Он болен, у него грипп.
—Можно зайти?
—Пожалуйста.
    Зашли, посмотрели на полыхающего от жара Валю, переглянулись:
—Не он, -сказал один.
—Не он, - подтвердил другой.
—У нас жил приятель некоторое время. Он вам что-то должен?
—Девяносто рублей.
Откозыряли. Ушли.


        На надежность Валину мог опереться любой  человек  «маленький» ли, «большой». «Маленького человека»  - дядю Мишу, оступившегося при пастьбе коров,  застрявшего в развороченной тракторами  целинной  грязи, отставшего от  стада и не вернувшегося к дойке домой, в темнотище искать пошли не деревенские — Валя.
        «Большому человеку»  - Жене Евтушенко проталкивать в «ЛГ» поэму «Просека», против воли начальства, с утра до ночи помогал Валя. Женя до сих пор, сдается, не знает, что должен Вале две бутылки коньяка: такой «взяткой» уговорил Валя типографских рабочих разверстать поэму Евтушенко   на шесть полных колонок – не на пять, как желало начальство, чтобы выбросить ненужные ему, начальству, куски. …( Тут  уместно отметить, что подобным свойством – и , надо сказать, крайне редким свойством, по крайней мере, в наше время, то есть в самое деятельное для нашего поколения время ,-  подобным свойством обладали  такие люди, как Сергей Сергеевич Наровчатов,  как, - и пусть не покажется это кому-нибудь неправдоподобным, - Георгий Марков…Никто, кроме  этих двух людей, не помог Вале в очень трудные минуты жизни  быстро и всерьез.) ….. Попалась мне недавно на глаза та, отвоеванная Валей, Женина полоса: «Дорогому Вале Проталину первый экземпляр с огромной благодарностью за то, как  вместе мы пробили эту поэму сквозь лежачие камни. Евг. Евтушенко, 30 декабря 1975 года».
А вот и еще – более раннее  «бесконечное спасибо» «Дорогому Вале Проталину… за его всегдашнюю дружбу, помощь, с дружбой - Женя»
    
        Месяца три назад в страшной растерянности перед реальным положением вещей – перед тем, что нет у меня ни копейки, чтобы хоть как-то прибрать Валину могилу в Щербинке, где он брошен в землю – и все, я написала Жене письмо с соображениями, что могла бы я  продать – некоторые картины, например, - ради нескольких десятков тысяч рублей, необходимых, по нынешним ценам, для кладбища в Щербинках. Может, и глупыми были мои предложения, но, подумалось мне, что у Жени  - множество знакомых, которым может предлагаемое мной показаться стоящим. То ли мое письмо с Можайского шоссе  до  Переделкина   (25 километров!) шло больше недели, то ли уехал Женя в Штаты, не вскрыв конверта…
Но в ответ по истечении трех месяцев я не получила от Жени ни строчки. Помня Валино  - нельзя ждать от людей больше, чем они могут, - не в упрек Жене отмечаю, что письмо мое попало  под лежачие камни.  …Стражду, что недоразумение это.
                *  *  *
                Мертвые глаз не поднимут,
                Чтоб встретиться с вашим взглядом.
               
                *  *  *

            …Только Валя мог, приняв вид озорной озабоченности, так развеселить в какой-нибудь захудалой гастрономии продавщиц рассказами о многолюдности азербайджанских семей, где годами не видят натурального масла, а хороший плов требует именно сливочного масла, что те соглашались по восемь-десять раз  отвешивать четырехсотграммовые сливочные кусочки, считай, в одни руки, так как Мамед Араз или Алиага Кюрчайлы, или еще кто-нибудь из бакинцев, кому такое масло нужно было обязательно привезти домашним, в Баку, конечно, жались у стенки, помалкивали.

           А не для друга, для соседа просто, чего не сделаешь?

           Только Валя , конечно, добыв с великими трудами машину дефицитной щебенки и заплатив за нее и за машину хорошие по тем временам деньги, чтобы  засыпать всегда влажную землю у входа в наш мансуровский дом, мог отдать ее даром милому его сердцу, но постаревшему для таких дел коренному мансуровцу.

           В сад свой звал – малину, сливы, яблоки пособирать, у кого не родило. Правда, и огорчался, совсем молчаливым становился, когда мансуровские тайком оголяли кусты крыжовника ,черной, красной, белой смородины, облепихи,  за которыми Проталин столько ухаживал, когда опустошали огуречные, клубничные грядки, хорошо зная, будучи даже предупреждены, что мы через неделю обязательно приедем.

           Только Валя, не до конца еще залечивший грыжу, мог в каждой руке нести по десятикилограммовой сумке с книгами, чтобы, не задерживая, отправить книжную посылку в Клин, незнакомому юноше-инвалиду, обратившемуся к Вале  как издателю «Автографа»  с просьбой прислать нужное ему для самообразования.
            
           Только Валя не мог допустить, чтобы Александра Лациса ( над чьей книгой о Пушкине Проталин больше всех из редакции «Автографа»  работал, не считаясь  со временем, с собственными интересами), никак не мог допустить, чтобы Лациса похоронили как безродного одинокого старика. Сам взял на себя все казенные  и денежные хлопоты. Сам мотался по  мегаполису нашему – из милиции – в больницу, из больницы – в ДЭЗ, из ДЭЗа – в больницу, в милицию, в морг, в собес, в похоронную контору, в литфонд – за грошами, которые нынче выделяют на похороны писателя, пусть, и уникального, пусть и  заработавшего за полвека членства своего  в союзе писателей тысячекратно большие суммы (правда, для общества).
            Чтобы нести гроб с усопшим, мужских рук не хватало. Спасибо, откликнулся Владимир Абович Казаровец с товарищем своим, да Коля Мулюкин, сотрудник «Автографа», аспирант  ВНИИ природных газов и газовых технологий, – тоже с товарищем своим. Спасибо и женщинам из редакции «Автографа», из «Клуба независимых писателей», и Тане Кузовлевой, и Римме Казаковой – из Союза писателей Москвы – деньгами и делом   помогшим Вале  в материально, физически, морально крайне напряженной для него этой ситуации.

……….Только Валя, не успев вернуться с похорон Лациса, не мог не взять на себя ответственность за похороны матери отчаянно непутевого сына своего, хотя  43 года состоял с ней в разводе.

                *   *   *
                Чтоб не списан был за
                неплатеж,
                Этот дар не скудеть подари мне.

                *   *   * 
                А благоволение Валино к людям, с которыми ему приходилось иметь дело?   А доверие к ним? Изначальное, неискоренимое:  «Дело-то одно делаем!», -говорил, - дело-то одно!»



                *  *  *
                Хоть глупо – к самому себе ревную
                Сейчас я эту красоту  земную.

                *   *  *

                В предощущенье  с ней разлуки
                Все понимать –
                Какие муки…
                И жалок тот,
                Кто не поймет

                *  *  *

                Ты заслоняешься рукой
                От тьмы внезапной,
                Вспышки света.
                Ты смертен,
                Знаешь ты о том,
                Имеющий на ропот право.

                А жизнь мудра и величава.
                Она останется потом.
               
                *  *  *

                И все сильна во мне привычка жить,
                И ничего не знаю я сильнее.
               
                *  *  *               

…..Только Валя до последнего часа своего не мог поверить, что «партнеры» от интеллигенции месяц за месяцем преспокойно водят его за нос, хуже того -  рады его неспособности понять, что предали они его, попользовались, как говорится, на полную катушку.  А обманывать продолжают, чтобы  не признавать своей лжи – своего же спокойствия ради.  …Хотя даже я, с тем же свойством доверия к людям рожденная, имеющая в характере немалую долю того, что называется  простотой, которая хуже воровства, даже я уже понимала – кинули, по-нынешнему выражаясь, кинули Валю. И те – кинули, и те, и те.
       А он  не мог понять, что «интеллигентные люди»  и ….кинули, не мог в ТАКОЕ поверить:
           — Тебя же просят  только потерпеть,  а у тебя  никогда терпеливости не хватало, -  уговаривал меня Проталин,  если полунамеками, аккуратненько, чтоб не травмировать его, уже сильно больного, я пыталась  «открыть  глаза»,  приучить постепенно к мысли  - не надеяться, в частности, на  Нину Борисовну. —  Нина Борисовна ведь не отказывается вернуть  свою долю денег. «Подождите, - говорит, - еще недельку-другую. Мы свои долги отдаем! – всякий  же раз повторяет!  Вот и Пуртов  звонил, - с тобой хотят связаться, жаль, в тот момент в аптеку ты бегала».
         Неделька-другая вылились в итоге в  96 недель при Валиной жизни, то есть в два года. А циничное, демагогическое письмо, подготовленное малограмотным чиновником Пуртовым  и подписанное Жуковой,  пришло на мое имя, когда Валя уже умирал, и я спрятала  эту наглую, глумливую  «отписку» от мужа –  капля покоя мужа в те дни мне была дороже той правды о «Реалистах»,  с которой Валечке было бы еще трудней держаться последние часы на  столь грешной нашей  Земле.

                *  *  *
                Мертвые глаз не поднимут,
                чтоб встретиться с вашим взглядом.
               
                *  *  *
       Неплатежи под прикрытием дефолта  ( мол, нам тоже деньги должны вот-вот перевести, а мы уж, конечно, первым делом – вам), парализовали все и вся в Валиной издательской деятельности. А на четыре  собственно юбилейных номера газеты «Автограф» – единственной в России ( и в мире), посвященной Пушкину и выходившей с 1994 года.( то есть  ко дню -.пик,- к  6 июня 1999 года,– к самому 200 –летию  Пушкина, – она по определению не могла не выйти!), ушли все наши семейные деньги. Плюс те, что были собраны среди «простых»  почитателей Пушкина и преданных «Автографу» читателей.  Имена этих людей  названы в № 21 «Автографа» с великой благодарностью от редакции.
       Валя скрывал от меня свою угнетенность предательством, коварством, ложью  и тех «партнеров», которые называли себя Валиными друзьями. Понял, похоже, каковы на самом деле эти друзья, когда совсем заболел. И за много месяцев тяжкой болезни именно эти друзья  ни разу ему даже не позвонили.
      Скрашивали Валин  последний год жизни люди, ставшие друзьями, считай, совсем недавно, — десять, восемь-пять лет назад: Валерий Иванович Шашин, Маргарита Ивановна Малова, Ларисочка Яркина, Таня Камянова, Владимир Портнов, Вася Казанцев, Светлана Ильинична Рудакова, Маргарита Кожухова. Ярославцевы -Геннадий Борисович и Светлана Дмитриевна, их сын – Сеня, слава Богу, тоже были всегда рядом: дружбе нашей  - 20 лет, и живем по-соседству.

                *   *   *

      Не хочется эту запись заключать от себя, да еще и с горечью неотступной.

      Пусть будет здесь  шутливое слово Валино:
               
                ПОСЛАНИЕ САМОМУ СЕБЕ
               
                Прости,       
                Прости себя, Проталин.
                Последний раз прошу:
                Прости.
                Интеллигенты не в чести.
                Уж очень грамотные стали.
                Все знают –
                То-то и оно,
                И судят о себе превратно,
                И им, не дай Господь, смешно,
                То, что начальствам непонятно.
                Поумничал ты, как уж мог.
                Скромнее будь.
                Что - кроме  позы.
                Крути себя в бараний рог
                Для собственной, опять же, пользы.
                Все эти сложности руби,
                На мелкие руби на части,
                Тогда себя и возлюби,
                Понятно, с ведома начальства.
                .
         Правда, тут просится объяснение, чем, в частности, подобное послание к самому себе могло быть инспирировано. А вот, например, чем:
        «  ЗАМ.ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА «ЛИТ.ГАЗЕТЫ» КРИВИЦКОМУ Е.А.
                Глубокоуважаемый Евгений Алексеевич!
      Обращался к Вам, но Вы ушли в отпуск, а т. Проталин отклонил мои стихи на том  «основании», что весной прошлого года два моих стихотворения напечатали.
Но это было сделано  ВОПРЕКИ  т.Проталину, после  личного вмешательства А.Б. Чаковского, спасибо ему. Кроме того, других поэтов печатали по 2 3 раза большими подборками( Винокуров –16 стихотворений, Куняев  - 10, не забыл т. Проталин и себя), хотя их стихи отнюдь не предпочтительнее. У т. Проталина скопилось уже ДВА ДЕСЯТКА моих стихотворений – о партии, о мире, в защиту природы, и т.д. Нетрудно увидеть, что по идейно художественному уровню они значительней стихов тт. Винокурова, Куняева, Проталина, или Казаковой, большой цикл которой опять опубликован.
     Посылаю еще два лирических стихотворения  «Партбилет №1» и «Память» и прошу дать мне возможность выступить с подборкой. Претензий, как всегда, - никаких: что отберете, то и ладно. С глубоким уважением – Павел Богданов.18.1.76.»


    
         И —  без всяких объяснений — пусть прозвучит  здесь   веселое слово.
         Слово  КОЛИНО:
      
                ПЯТЫЙ   ТОСТ

                Не за Берию,  не за Сталина,
                А  царапнем мы за Проталина:
                За размах его буйной удали
                Во Владимире, в древнем Суздале,
                И в Ростове Великом, и в Новгороде,
                Мы катались на лодке по Волхову где,
                Гусь-хрустальными  звонко бокалами
                Зазвеним за Проталина Валю мы,
                За забавные происшествия
                И за славные путешествия!
               
                Глазков.
      
                *  *  *