Отступление. Немного совсем о простом...

Отступление от отступлений.
                Немного  совсем о простом, понятном каждому.*


   Лет пятнадцать это было назад. Вернулся однажды Проталин из ближайшего здешнего, мансуровского,  лесочка ( из особо почитаемых мною «Порточков») с полной корзиной грибов,  но без ножика и, главное, без очков. Увлекся красивым грибком, очки на траву положил… И без очков очки так и не отыскались. Погоревали мы — прежде всего потому,  что в те годы  нужные стекла в приличной оправе — немалая проблема было приобрести. Поуспокаивали себя тем, что работать — писать-читать при относительно небольшой в общем-то своей близорукости  все-таки сможет пока Проталин и без очков. То есть не стоит  сразу рваться за очками в Москву,  можно повременить, пока не припечет.
…Хоть и жаль, конечно, видеть  деревню, сад, огород, все вокруг неясным,  невнятным, словно размытым, или под паутинкой.
…Хоть и исходил здешнюю округу Проталин и вдоль, и поперек, и, так сказать, по диагонали… Знал едва ли не каждый окрестный уголок,  как иной местный не знал. Не одну карту составил, где каждое поле, каждый овражек, каждая тропка, каждая деревенька  прорисовывались в деталях.
— Смотри-ка ты, и Глинищи, и Арпыли, и Патетины — узнается. А дорогу эту, Валентин, ты сильновато подвинул, надо правее,— и Алексей, сам измерявший ногами по десятку километров проселка  ежедневно, разнося газеты, письма, пенсии, телеграммы, и Валя настраивались на ироничный лад.
— Нет на  тебя, Валентин, пионеров 36-го года. Увидели бы,  как бродишь всюду и планы твои, за шпиона бы приняли,  быстренько бы куда надо загромыхал.
— Зачем-то  я поработал когда-то картографом. Афины и Рим давно себе нарисовал. Чего же мансуровцам отставать? Не станем прибедняться, Леша?
— Не станем, заключал Алексей.— А правда, говорят, что у нас Третий Рим?
— Может, и правду.
— Ну, тогда рисуй, разрешаю.

…— Очечки бы, конечно, не помешали..,— иногда проговаривался Проталин,— вооружаясь банкой для земляники,  которую из нашего семейства один только он и собирал. И сам-то почти не прикасался к изысканному варенью из этой изысканной ягодки. Внуку  ее, живую, прямо из леса, с младенчества  несколько лет скармливал,  любил, чтоб я  зимой друзей этой роскошью угощала…
—…Впрочем, дядя Миша — как говорит?…  «Лишняя зоркость— лишняя. Иного лучше не видеть совсем».
   Все-таки неважнецки было Проталину без очков.
   И вот примерно через неделю после некоторого отсутствия ( мне думалось — он в саду) появляется вдруг Валя  на нашей веранде в своих  прежних очках.

————————————————————————————————————

* С таким  «врезом» 6-го августа, когда мы с Ваней, его приятелем Андреем и Георгием Ивановичем Калининым  возвращались  из Мансурова  в Москву,  я отдала этот «кусочек» главному редактору Тарусской газеты «Октябрь»  Галине Ивановне Плущевской.  Не знаю,  действительно ли ей удастся  его напечатать, как  ей того хочется.
— Посмотри на меня!
— Неужели нашел?
— Соседи нашли. Позвали. Отдали. Чаем напоили.
   Через день-другой соседи же и ножик, Валей вместе с очками в лесу посеянный, тоже принесли
— Ваш?
— Наш.
— Проталин, небось, потерял?
— Было. Он зайдет — спасибо сказать.

   Мелочи эти житейские вспоминаю я сейчас потому, что были в Мансурове, да и, как будто, в других подтарусских деревнях,  другие совсем времена. Двери и калитки закрывались условно: от мух, комаров, от бычков бестолковых, не от людей.
   В Москву уезжая, не оставляли мы в деревенском доме своем только пишущую машинку — тогда купить вторую, чтобы не возить  деликатный тяжелый агрегат туда-сюда, было и крайне трудно(  разрешение требовалось  особое— от союзписательского начальства,— да и стоило это орудие труда дорого).
   И не пропадало ничто. Садовый инвентарь  вроде кос, грабель, тяпок, лопат ( как и тележки, топоры, пилы, лейки),— спокойно оставлялся меж стволом и нижней веткой у яблони. Инструменты — от отверток что ни на есть самых разных до  дрелей,  прикапливались в деревенских домах годами, и всегда ты находил их на привычном месте. О бесчисленной кухонно-хозяйственной утвари и говорить излишне. Все  в доме, в сенях, в сарае, на дворе оставалось в  том виде, как ты, уезжая на зиму в город, оставил.
    И весело было приезжать, узнавая  себя в приметах своей хозяйственности или наоборот. И тяжелый деревенский  быт не казался тяжелым,  потому что к нему-то ты был морально готов.
…За две весны, когда в конце семидесятых мы купили в Мансурове дом, мы с Проталиным понавезли-понатаскали в него еще и в рюкзаках, и на велосипедах, а когда подвезет, и на грузовике,  все,  что бывает нужно в хозяйстве, где взрослые и внук с пеленок растет.
   Так  было в доме, что войди и живи:  всякий предмет,  всякая вещица, нужная для того или иного дела, и  даже для безделья, найдется. Старенькое и новенькое дополняло хозяйство. По полгода,  от ранней весны до поздней осени,  случалось, здесь живали.

…Когда первый раз и наш, и другие дома в деревне обворовали, Проталин молчал, а я — то входила, то выскакивала за стены дома, как ошпаренная: осквернение ставшего родным крова было почти непереносимым. Тогда унесли все, что было новым, начиная от электрических приборов до купленных в Тарусе набора ножей и поварежек, содрав занавесы и скатерти, и, конечно,  крупы, сахар, консервные банки.
…Второй раз  унесли то, без чего в деревне не житье, — плащи, резиновые сапоги, ватники, подушки,  самые крепкие теплые одеяла,  два самовара, самоварные трубы ( новенькую трубу смастерил сам и привез из  города, где жил, мой двоюродный брат: «Будете чаек ставить, всякий раз будете меня вспоминать!»),  почти все инструменты.
   В следующий раз унесли выглаженное бельишко,  пластмассовые тазы, бочки, корыта.
   Три года назад,  когда мы  привезли с собой самое-самое нужное из того, чего в доме уже не было,  воры лишили нас абсолютно всей  металлической посуды, всего, что было из алюминия или цветного металла — ведер, кастрюль, тазов и тазиков, плошек, алюминиевую — из уголка — лестницу раздраконили, но, видать, частично позабыли все обломки забрать.
   Два года назад вместе с Проталиным мы были здесь в последний раз. Уезжали на время, подлечиться, собирались вернуться  — надо было укреплять старый дом.
   Теперь нет мужа,  любившего  то молчком, то счастливо  «эту землю до боли»,  работавшего на ней охотно, много 23 года,  написавшего здесь сотни страниц прозы ( в том числе и роман «Смута в Турусино»),  множество стихов,  очень дорожившего  мансуровскими и тарусскими отношениями  и с Алексеем и Анной Фомкиными,  с дядей Мишей и тетей Наташей Кошолкиными, с Женей Васькиным, с тетей Паней, Володей Шалаевыми, с семейством Басмановых,  с Наташей Ракчеевой, с Николаем и Машей Мурковыми,  со Славой Шальневым, с Алексеем и Зоей Сипаткиными…,  растившего здесь внука Ваню.

   Не могла не приехать, должна я была снова приехать в Мансурово. К Валиной груше, к яблоням его, к сливам,  к кустам белой, черной, красной смородины,  крыжовника  ( из которого делали мы «Пушкинское варенье»),  к деревцам облепихи.
   Рамы разбиты, выставлены, брошены на землю. Дом растоптан, изгажен,
пуст, птицы в нем поселились. Ни чаю попить, ни супа сварить, ни умыться, ни поспать, ни постирать. Вынесено все — от последнего ковшика до последних женских калошиков. Лампочку не вывернули только ту, что не выключили, удалившись с награбленным, как и рубильник тоже.  …Под чугунком не  нашли консервную банку,  не углядели  упавшую пачку сахара… Ни лопаты, ни грабель, ни тележки, ни косы… Ни во дворе, ни в огороде, ни в саду, ни в доме  никак ни к чему приладиться невозможно.
   Воры-мародеры кощунственно экипировали, быть может,  свое обиталище вещами, которых муж каждодневно касался, испохабив, оголив, осквернив его кров, где творилась его жизнь — русская литература. Кто-то из них ест из его тарелки. Или — пропили,  на «поллитры» обменяв награбленное.
   Спасибо, москвичка-мансуровка, соседка Галя Полынцева  на несколько суток ночлег и приют нам дала. Уговорила: «Все-таки сразу не уезжайте».

   Умер поэт, писатель. Красивый, добрый, благородный,  работящий, любивший людей человек. Когда я не могла справиться с огорчением после очередного воровского набега, он говорил:
— Люди такие, какие есть.
   Он и вора считал человеком.
«Деревня Проталинка» — так прозвали более чем скромное  мансуровское подворье Проталина  тарусские журналисты. Отнесся Валентин Валентинович к этому с нежно-серьезной улыбкой.

   Господа воры!  Минет ли ваш час,  ваши годы, ваше время?
   Взгляните на глумливые кисти ваших поганых рук. Если снова их начнут «без суда и следствия отрубать», как бывало в России,— и на том свете не удивлюсь. Не удивлюсь и тому, что сечь ворье по рукам станут люди из поколения ваших детей. Или — детей у вас тоже нет, как ничего нет человеческого?
Или — и гордые надежды  на будущее ваших детей  тоже у вас воровские:  «Моя дочь станет воровкой!  Мой сын вырастет вором!» ?
                *  *  *

                Лежу в траве высокой.
                Облака
                вплывают за шатер могучей кроны.
                Давно такой веселой и зеленой
                листвы не видел…
                …Я слышу птах —
                в зеленом царстве скрыты,
                поют, перекликаясь деловито —
                и понимаю: середина дня…
   
                — Мне кажется, я дома, Муза?
                — Да. 
                Оковский лес к тебе  склоняет ветки.
                Но ты здесь первый,
                ведь твои прапредки
                еще покуда не пришли сюда.
                Потом придут — они еще в пути.
                Навстречу солнцу двинулись…

   Это строки Валентина Проталина — тоже о здешних местах, о чувстве истории, о здешней приокской (Оковской) красе.

   ( Из поэмы «Семь дней, четыре ночи и еще один день» — Иллюзорный дневник шестидесятника»).

      Мансурово.
      28 июля —6 августа 2002 года.