Гл. 13. Предслышания, чебурашка и кое-что еще

            « ПРЕДСЛЫШАНИЯ», «ЧЕБУРАШКА» И  КОЕ-ЧТО ЕЩЕ…


   Валя правильно замечал:
— Странные у тебя отношения с памятью. Если помнишь что, помнишь до мелочей. Если не до мелочей, то в памяти твоей — как не бывало.
   На днях  одному из  наших с Валей  добрых знакомых,  подкрепляя его соображение своим,  « к слову» я приобщила  «лишний аргумент»  в подробностях, каким и сама удивилась:   подробностям-то давней давности — за двадцать лет.
   Говорили о лукавстве,  «потоптались» вокруг лукавства  литературного,  словесного,  родственного им прочего. О том, что может прятать в себе  нынешнее  забалтывание  сути вещей. Кто, в частности,  и  что  припрятывает  для собственной  «творческой» пользы  при болтовне на большую аудиторию. А также и о том,  как вдохновенно,  на «голубом глазу»  читателю, особенно потребителю  средств массовой информации  иные «творцы» последовательно «вешают лапшу на уши», укрепляя  на новом витке собственной биографии  свое  (объективно весьма сомнительное)  реноме. Вбивают в массовое сознание красивые легенды,  собственноручно  о себе созданные.  Попробуй кто потом легенду, устаканенную во времени, опровергнуть,  если кому-то это и захочется сделать.
    Выстроился в этом  нашем, в общем-то житейском,  разговоре целый ряд персон,
чья   внутренняя  «программа» с вирусом дезориентации  вконец прелукавливает  их   «авторитетное» слово… До смешного… знакомые все лица!
   
    В связи со  всплывшими  к теперешнему  разговору  подробностями  всплыло то,  что  в нашем доме  в тот  период жизни неизменно присутствовало, в течение нескольких лет неизменно было на слуху. И в чем Валина роль, никому, кроме меня, не ведомая, казалось бы,  почти сугубо домашняя, была огромна.
   
    То было — имя Гоголя и множество всего, реального и виртуального, что с этим именем  связано.

…В 78 или в 79 году познакомилась я с Василием Михайловичем Нехаевым.  Он несколько десятков лет преподавал в Васильевской школе математику. ( Не знаю, как нынче называют и эту  школу, и село, где она располагалась, и тогдашний Шишакский район Полтавской области, куда административно  входило  родовое село Гоголей  Васильевка, переименованное по росчерку Сталина в село Гоголево).
   Вручил мне Василий Михайлович, «чтобы не утратился»,  мягонький, разлохмаченный временем  томик из собрания сочинений Гоголя, изданного Марксом в 1900 году в качестве бесплатного приложения к журналу «Нива». Сам сельский учитель был  не моложе этой книжки и плохо помнил, как она к нему попала ( «жаль, пометок на ней нет никаких», говорил). Но в то же время Нехаев, который покидал Васильевку только раз — уходил воевать в 41-ом,— считал, что «эта восьмидесятилетняя старушка книга некогда принадлежала родственникам Гоголя, племяннику писателя Николаю Владимировичу  Быкову» и «ее могла читать еще при своей жизни родная сестра писателя  Ольга Васильевна Головня».

   (Через некоторое время вокруг этой книжки будет накручена целая история, огорчившая и Нехаева, и меня. Ее — как громкий скандал— сочинит персона, чей провокаторский характер будет известен многим. Не был известен мне. Но об этом — чуть позже).
   После разговора c Василием Михайловичем Нехаевым  возникло у меня, можно сказать, целевое желание — положить эту книжку на полку, на которую могли ее класть в гоголевском доме. То есть с этого желания фактически и началась та моя командировка, которая  то с короткими, то с длинными перерывами  длилась несколько лет, на что внутренне я  решилась только с помощью Валентина.

  Внешне же началось с письма  Николая Босака и Ярослава ( не могу сейчас, увы, вспомнить его фамилию), распределенных работать после  окончания факультета журналистики Львовского университета в «районки» по соседству : в Шишаки и в Диканьку  Полтавской области. Познакомились мы  несколько месяцев  назад. Тогда  эти молодые люди-старшекурсники образцово содержали свою комнату в общежитии, а я, — должно быть, от «Смены»,— ездила в связи с соответствующей темой в  командировку во Львов.
  Теперь же — главный редактор Шишакской газеты Лариса Борисовна ( к  сожалению, и ее фамилию, не порывшись в давних своих бумагах, вспомнить сейчас не могу) познакомила Ярослава и Николая с местом, для нее святым. С землями родового гнезда Гоголей-Яновских.. Именно с землями — и с пятачком домового фундамента в центре бывшей усадьбы, — потому что к концу семидесятых ХХ века, кроме могил матери и отца писателя и легендарной памяти о пенатах Гоголя, — в байках,— здесь ничего не осталось.  До водительства  партийно-государственной машиной Никиты Сергеевича Хрущева  оставалась здесь еще часовенка, построенная по рисункам самого Гоголя на деньги его родителей и уцелевшая в фашистскую оккупацию. По слову Хрущева и она исчезла с лица этих заповедных земель. Помним ли теперь тогдашнюю присказку:
                …Нужны
                нам Гоголи и Щедрины.
                Но  такие Щедрины
                И такие Гоголи,
                чтобы нас не трогали.

   Из шишакских  начальников Лариса Борисовна одна в то время понимала, что  усадьбу и нужно, и можно восстановить. В Полтаве у нее были сторонники, в Киеве. Но не было у этих людей, как нынче говорят,  политико-административного                (а значит, и финансового, и материального) ресурса. Все виды ресурсов были в одних руках — в ЦК КПСС Украины, то бишь у товарища Щербицкого.
  Местные ( в с.Гоголево, в Шишаках) боялись тут быть инициативными, но к Ларисе Борисовне относились с терпением: понимали, что им ее «колоченье» о восстановлении усадьбы Гоголей даже и выгодно — туристы могли бы оживить местную жизнь.
  Вчерашние студенты Николай и Ярослав  быстро  сообразили —  «нужна команда сверху, из Москвы, нужно действовать через центральную печать».

  Получив их письмо, я сильно огорчилась  неподъемностью задачи. Чтобы  на пальцах не объяснять ситуацию, переслала  его С. Лесневскому, уже имевшему  некоторый опыт в таких делах: он хлопотал о восстановлении усадьбы Блоков в Шахматове. Спрашивала,  как быть,  как совсем уж дурацких движений не делать?
  Какие советы?
  Надо было «просто» решить — впрягаться в  этот гоголевский сюжет или отказаться от него раз и навсегда.
 
  Мы на Соколе тогда жили. Валя и я — оба уже — без штатной службы, то есть оба без регулярной зарплаты. ( В конце 60-х был период, когда на семью у нас была одна зарплата. Остальное — Валины гонорары. Пусть даже и мизерные, мы знали — не помрем.). На этот раз нервничала я очень. Валина сверхтрудоемкая  работа над переводами, что только и давало тогда деньги на жизнь, может ведь рухнуть в издательские ямы. Поэтические книжечки у Проталина — то ли будут, то ли нет. Роман, рассказы и повести еще в работе. Я же, занявшись делом, которое потребует неотрывного внимания  и в Москве, и на месте, кучу времени потребует и не оставит сил для гонорарной  «халтуры» даже от случая к случаю, я не смогу семейные  дела своими заработками подпереть. К тому же — какая редакция захочет давать мне регулярные командировки в Полтаву, на Украину? То есть  необходимость самого дела нужно будет всякий раз заново доказывать еще и сотоварищам по профессии — и в самых разных изданиях, и в тех, где тебя не знают совсем.

  Валя тогда сказал:
— С заработками все будет в порядке. Ты лучше сообрази и улыбнись: даже Наташа теперь зарабатывает, да еще как.  Кассирши в сберкассе  сбежались в удивлении,  меня потребовали привести, чтобы понять, за что ей, девчоночке, такой шпингалетинке,  такие гонорары присылают.
   (И правда, только из Симферопольского издательства дочери присылали 1700 рублей. По тем временам,  год  человек мог на  такие деньги прожить).
— …Еще хорошо — 175-летие Гоголя грядет. Не так уж и далеко до 84-го  года. Шесть лет проскочат, не успеешь и оглянуться. А начальство такие козыри любит. Вот и козыряй. А ты — плакать… Если и пожить в Полтаве надо, то и живи. В гости-то приезжать будешь?

  С той поры  тысячи раз произносилось имя Гоголя в нашем доме. А дом стал штабом, где концентрировалось все, что было добыто в пользу воссоздания  родительской усадьбы Гоголей множеством самых разных людей. В первую голову, конечно, художником-реставратором Виктором Батуриным, архитекторами  Таней и Сашей Белецкими, Львом Вайнгортом, музейщиком Кимом Скалацким…
   В ту пору пришлось у кого только не искать поддержки. У физиков и лириков. У чиновников — от партии, от государства, от творческих, от финансовых, от снабженческих, от строительных ведомств.
   Самым конфликтным было общение с высшими чиновниками министерств культуры. И на Украине, и в РСФСР. В других условиях это могло бы показаться неожиданным, странным, противоестественным. Но у нас «культурные власти» были тогда самыми бесправными ( а должности начальников над культурой нередко бывали почетной ссылкой для номенклатуры, не справившейся с другой работой) и, видимо, поэтому самыми неподатливыми, если что-то зависело и от них.
   Приятным  и исключительно продуктивным было общение с Нелли Георгиевной Кузнецовой в «Советской культуре» и с тогдашним редактором этой газеты по прозвищу «дед». Хотя «дед» был далеко не дед, но редакционные между собой так упорно называли своего редактора «дедом», что сейчас, по прошествии многих лет,— и очень это жаль,— не вспомню я его имени, отчества, фамилии.
   При себе держала я тогда кучу шпаргалок — впрок заготовленных  ходатайств в «высокие инстанции» ( в пользу восстановления родовой усадьбы Гоголей), чтобы в благоприятный момент предложить подписаться под такой бумагой руководителю того или иного, подходящего к делу, учреждения, той или иной персоне, что называется, с громким именем.
   Начальство Союза писателей — тогдашний ставленник ЦК в СП СССР Юрий Николаевич Верченко вкупе  с одним из тогдашних секретарей СП  Робертом Рождественским на пару умненько быстренько весело перевели разговор в светский треп, бумаги не подписали, но вышла я от них улыбаясь: помогут тем, что мешать не станут, и делай, что знаешь.
   Первым сказал свое «да» Дмитрий Сергеевич Лихачев,  предложил мне  под всеми, рассылаемыми мною бумагами, и его имя ставить, чтоб не теряла я время и силы на розыски  его  всякий раз.
   Замечательно быстро поддержал дело Вадим Кожинов, собрал историков культуры, критиков, литературоведов. Поймал меня:
— Пойдем, познакомлю тебя с великой женщиной Ниной Михайловной Молевой. Она — дока в таких делах.
   С тех пор мы с Ниной Михайловной счастливо и неизменно сотрудничаем.

   И пошла-поехала разворачиваться Гоголевская эпопея в нашей жизни, именно в нашей с Валей жизни, потому что без Вали я бы ее не пережила. В ней было столько всего — ожидаемого и нежданного, хорошего и плохого, мистического,  смешного, горького, а в стержне сюжета — гонка за целью: во что бы то ни стало восстановить Гоголевские пенаты… На острейший детектив бы  хватило. Жаль,  ветвь этого жанра — по коллизиям нашего отношения  к нашим же памятникам истории и культуры — в беллетристике не сформировалась. Обильное увлекательнейшее чтиво на подобном материале могло быть создано и в последнее десятилетие: появились неведомые прежде механизмы отношений между людьми, людскими объединениями и заповедными землями, темное эксклюзивное право на недвижимость, гордыбаченье-фордыбаченье денежного мешка на фоне   евроремонта, сделанного там,  куда должен быть доступ лишь руке реставратора.

… В «Советской культуре», с которой я тогда много сотрудничала и помимо Гоголевской темы (еще и в силу благодарности за поддержку этой темы с первого часа), частенько спрашивали, какие у меня отношения с Золотусским. Разные люди спрашивали примерно одинаково: знакомы ли мы с ним, видел ли  он  наши публикации,  как оценивает  и т.п. И я примерно одинаково же отвечала: публикации хвалит, предлагает сотрудничество, собирается в Полтаву.
   Вопросы об Игоре Петровиче Золотусском понимала я так: здешний газетный народ наслышан, что он то ли начал писать, то ли уже  заканчивает книгу о Гоголе.  То есть  нынче он — главный в стране гоголевед, тем более, что других и не видно. Значит, мнение его надо знать. О восторженном письме И.П. ко мне по поводу первой моей публикации ( «снова нашлась в Росии женщина: ноги мыть и воду пить») я тоже сказала: письмо хорошее прислал, и я этому рада. Поэтому никак сначала я не могла понять поведения Золотусского при нашей встрече в Полтаве, где меня уже, как говорится, каждая собака знала, а он был здесь еще новичок

…Позвонили мне к ночи, слезно просили помочь с гостиницей, мол, едут вдвоем, Золотусский и с ним еще  мужчина, будут назавтра в полдень. Пришлось извиняться за очень поздний звонок  на квартиру к моему  знакомому обкомовскому начальнику,  говоря, что едут в Полтаву замечательные литераторы и нехорошо будет, если намучаются они  с поселением в гостиницу,  а поутру в обком не смогла бы я позвонить, так как ранехонько отправляюсь  по договоренности с полтавскими специалистами в Шишаки, в Гоголево.
   Дежурный администратор  заметила, что скорее всего номер  в гостинице мужчины получат все-таки  не сразу по прибытии,  не сразу после полудня, а ближе к вечеру — «если только директор не отдаст им свой кабинет». Я оставила у дежурной свой ключ, попросила ее обоих мужчин в мой номер пустить: пусть ванну примут с дороги, пусть осмотрятся в незнакомом городе, мол, вернусь часов в восемь. И дежурная все  так и сделала.
   Вечером  часа два рассказывала я обоим (второго москвича, спутника И.П., если я правильно  расслышала тогда имя этого человека, звали Алексей Клименко) обо всех подробностях того, как движутся Гоголевские дела, назвала имена, телефоны, адреса всех и вся, кто и что могло быть  им полезным и интересным. Рассказала, кто есть кто в Полтаве, в Диканьке, в Великих Сорочинцах, в Шишаках, в Гоголеве. Даже — кто в Киеве уже «завязан» на этой проблеме.
   Золотусский в какой-то момент отлучился из общей комнаты. Его напарник вдруг тихо спросил:
— А зачем вы нам  так щедро рассказываете?
  Я оторопела:
— Что значит — зачем? Разве Гоголевская усадьба — не общее для нас дело? У меня остается два дня командировки и оба дня расписаны, поэтому я разом все вам и выкладываю..., чтоб вам проще было в ситуацию въезжать.
   Кучу мелких гадостей  при полном молчании  тишайшего своего  напарника в те два дня организовал г-н Золотусский. Из-за него терялось драгоценное рабочее время, срывались встречи, недоумевали, нервничали замечательные мои полтавские помощники — от водителя до главного архитектора проекта.
   Когда, сообразив, наконец, что «странные» поступки и выходки,  которые заставлял нас, пятерых-шестерых,  «проглатывать» И.П., — не цепочка случайностей, а натуральное прилюдное предумышленное хамство, я — как и он, прилюдно же — попыталась очередную пакость и назвать пакостью, Золотусский раскрылся:
— Когда имеешь дело с женщиной,  держи в руках хлыст. Поступаю,  как Бисмарк.

   В московской круговерти, да еще при спешной работе над рукописью для «Советской культуры», полтавские «проказы» И.П. я бы благополучно забыла. Но оставшийся на Полтавщине и по моим следам, и по моей наводке встречавшийся там с людьми, он не дал мне такой возможности. Быстренько сварганил гадость, которой пренебречь было нельзя.

   Василий Михайлович Нехаев  знал от меня, что «завтра или послезавтра с ним  может захотеть встретиться еще один москвич — очень хороший писатель, впервые приехавший в Гоголевские места». Мол, поговорите с ним,  расскажите и ему, что помните, как и мне.
 
   Уехала я.
   Приехал в Гоголево Золотусский.
   И …
   По благодушному идиотизму недооценила я характер И.П., не подумала, что и тут он может что-нибудь непотребное выкинуть.

   А он — таки  выкинул. «Громкую книжную историю», о чем я  упоминала в начале этой главы.
    Внушил  И.П. Василию Михайловичу Нехаеву, местной публике и местному начальству, что от Нехаева, якобы, увезла я вовсе не томик Гоголя из дешевого приложения к «Ниве». А увезла, мол, Сорокина Шенрока — ценнейшую книгу биографа Гоголя. А чтобы увезти, утаила от старика и от других обитателей Гоголева, что книга  редчайшая, то есть, мол, обманула Сорокина их всех.

   Об этом своей длинной, едва ли не панической телеграммой сообщил мне крайне расстроенный Василий Михайлович.
   Хорошо, что когда пришел почтальон, я  дома была, хорошо, что уже в те годы можно было по телефону телеграфировать «Молнией» ответ, что я и сделала незамедлительно. Повторила в ответной своей  телеграмме выходные данные книжки, успокоила, как могла старика, просила его показать мою «Молнию»  всем, кому он сочтет нужным. Саму книгу в тот же день оттартала  в библиотеку № 2 — на экспертизу: там специалисты-книжники, там Гоголевская комната, где Гоголь жил, где писал.., где сжег в печи второй том «Мертвых душ»..., где заболел, умер.   …Через несколько дней получила ответ от директора  библиотеки  (однофамильцы Нины Хрущевой) :  книга  с ценностной точки зрения — рядовой экземпляр, а в деньгах у букиниста ей красная цена —3 рубля 90 копеек.

   Бедный Нехаев прислал мне потом пространное письмо, прощения просил. Как же было жаль человека, ни за что, ни про что, как кур в ощип, попавшего по «милости»  нещадного ошалевшего  шельмеца.

   Валя, выслушав сюжет ( я рассказывала  ему, размахивая руками, «пыля»),  только и произнес:
— Дурак. Забудь.

—Забудь,— сказал и Вадим Кожинов. — Все все понимают, дураков нет.
— Не обращай внимания,— сказал Лесик Аннинский, — мы все его знаем.
— Не думай! Все его давно знают,— сказал и Лесневский.

— Мы ведь пытались вам  намекнуть..,— сказали в «Советской культуре».
—А я — дура.
—…Такой уж это человек, с подлянкой. В данном случае надо было ему вас с темпа сбить, в другом,  важном для него, случае — он другого бы шельмовал.

   Позвонила я  И.П.:
— Руки Вам больше не подам.

   С темпа на какое-то время я, действительно, сбилась. Работа над статьей, которую надо было быстро сделать для «Советской культуры», несколько раз прерывалась. А еще — куда-то запропастилась очень нужная карточка из моей Гоголевской картотеки, которую я только что вынула из коробки. На карточке был кусочек Гоголевского текста со словом «предслышания», и — том, страница, название произведения, где это слово использовано. Валя тогда тоже по всей квартире для меня эту карточку искал, «логически рассуждая»,  где я  могла в свалившейся на меня суете ее посеять.
   Зачем так уж нужна была эта карточка? Мне представлялось тогда,  что Гоголя, которого и переиздавали-то в течение многих десятилетий далеко не полностью, надо «по всякому» защищать. Мне нужно было, хотя бы вскользь,  заметить в той моей статье, что один из  лингвотеоретиков, автор только что вышедшей книги, не прав, приписывая слову «предслышать» новейших  родителей, забыв, что это «слово от Гоголя». Ссылаясь на  «Курс общей лингвистики» Ф. Де Соссюра, на «Основы теории грамматики» В. Адмони, ученый муж утверждал, что используемые этими авторами «новообразования» с приставкой  «пред» на основе церковно-славянских слов родились лишь в двадцатом веке — «лишь в современной книжной речи, в научных трудах и в поэзии». Из поэзии приводилась строфа Ахмадулиной: «Все непременным чередом идет,// Двадцатый век наводит свой порядок,// Подрагивает, словно самолет,// Предслыша небо серебром лопаток.» То есть к безусловным новообразованиям относил наш автор и слово «предслышать».

   Карточка та тогда ( и позже) не нашлась. Защита авторских прав Гоголя на слово «предслышания» не состоялась. Я досадовала. Валя подшучивал:
—У Гоголя  отношения с женщинами всегда были кое-какие.

  На самом деле защищать нужно было не «слово от Гоголя».
  Нужно было защищать само слово. От приписки. Выдаваемое с умным видом за новообразование,  на самом деле оно употреблялось еще и до Пушкина, и при Пушкине, и после Пушкина, и, ясное дело, при Гоголе.
   Ученый муж,  которого я приняла  «просто» за недостаточно сведущего в истории языка,  умышленно подтасовывал «аргументы», актуализируя свои якобы новые научные наблюдения:  В.И. Даля-то  профессиональный языковед не мог не знать. В Далевском  словаре среди многих десятков разнообразнейших глаголов с приставкой «пред» имеется и глагол «предуслышать» (Гоголевское «предслышать»).  Среди огромного куста глаголов — предвидеть, предзнать, предбыть, предчувствовать, предвкушать, предвещать, предназначать, предначертывать, предпочитать, предполагать, предрекать, представлять, предшествовать….

   К 1 апреля 84 года, к 175-летию Гоголя, пенаты его, вся усадьба родителей его, восстановлены были, и пышным праздником, как это любят у нас, был отмечен его юбилей. Валины слова, что шесть лет пролетят незаметно, часто я вспоминала и вспоминаю.
   
   А еще через шесть лет  судьбой отчуждена была от меня  прекрасная Гоголевская  усадьба: между Россией и Украиной  межа пролегла.

   Цинизму  «прошлой жизни» в России люди перестали подавать руку, сменив власть.
   Нынче главным держателем  технологии общественного цинизма  стала  «элитарная» интеллигенция. Именно та часть «элиты» от культуры, которая овладела школой  пудрить мозги и стричь с этого купоны тогда.  В добавок,  этим же умельцам  перестали быть сколько-нибудь нужными умолчание, скрытность.

   Каждый может привести здесь в пример собственные наблюдения.
   Повторюсь: знакомые все лица.
   Тот же г-н Золотусский…
   В телепрограмме «Культурная революция» — на государственном канале, при том, что манипулирует речами участников программы государственный муж, министр культуры,— Золотусский выступает в  роли благородного моралиста. Наплевав на то, что «мы все его давно знаем». …Некогда  эту же роль он ( с хлыстом в руке?) пытался исполнить в давнишней книге своих критических статей «Тепло добра».
   Тот же г-н Успенский…
   На одной из публичных встреч на вопрос, как он, такой замечательный автор такого замечательного Чебурашки, относится к тому, что имя Чебурашки используют в Штатах, не моргнув глазом, мгновенно ответил, что собирается судиться с американцами.
   Публика — дура? По Успенскому, никак не иначе.
   Двадцать лет назад миллионы долгоиграющих пластинок миллионам детей в миллионах семей голосом Марка Розовского — режиссера и постановщика истории Чебурашки (одновременно и рассказчика) — внушали версию г-на Успенского, что имя зверюшки, прибывшего в ящике с апельсинами из неведомых краев, не встречается ни в одном словаре.
   Мы с Валей,  накануне купившие своему первому внуку Ване широкоформатного
Чебурашку, вслушивались в голос Розовского-рассказчика, не самый внятный, по правде сказать, чтобы нашим четырехлетним Ванькой-встанькой не понятое ребенку объяснить. После слов « не встречается ни в одном словаре» Валя сказал:
— Заврался Марик. Ну и дурак!
— Не дурак, не дурак! И Успенский — не дурак. Публика — дура для них. Не «подкованные» родители вместе с детьми навек запомнят, что слова «Чебурашка»  нет ни в одном словаре, что замечательное название игрушке придумал замечательно талантливый   их современник. По всей стране растеклась эта «дурость».
   С г-ном Успенским не были мы знакомы. Но — Марик!
   Марику надо сказать.
   Марика не было дома.
   Марику под горячую руку написала я письмо.
   Не помню, конечно,  некраткого того письма. Но в нем было высказано все напрямую. И, конечно,  была ссылка на Даля.
   
   Что у Даля?
   У Даля на букву «Ч»: чебурахать, чебурахнуть.., Чебурашка…— ванька-встанька, куколка, которая, как ни кинь ее, сама встает на ноги.
   На букву  «В»: Ванька.., Ванька-встанька, детская игрушка..; чебурашка.

   Письмо мое (передал его Розовскому Валентин) просила я Марика Успенскому показать.
   Пластинку нашему Ване мы больше не ставили. Вспоминать эту историю не хотелось
   Прошли двадцать лет, а сочинитель Успенский ведет себя так, будто ничего не прихватизировал он  из «великого могучего» национального достояния.

    А то, что и сам вид, зрительный образ  «неведомой зверушки» — только трансформа, римейк, популярнейшей спокон-веку детской игрушки, которую спокон-веку Чебурашкой, Ванькой-встанькой зовут, —  такие уж тонкости… Кто заметит? Ведь публика — дура. А все знающие в своей области профессионалы? В частности, Гарри Бардин,  собственные мультики которого отмечены «Золотой пальмовой ветвью», не замечает этого по сию пору… Искренне? Практично? Цинично? Или замылен его профессиональный глаз, как и «общественное сознание»,  долгоиграющим враньем?

   Марику — как страдальцу за честный театр — мы с Валей склонны были все спускать. Что называется, входили в его положение. («Неровен быт, неверен и порыв»…— это строчка из Проталина 70-х годов).
   Теперь, без Вали, я, видимо, стала более жесткой. Если эти мои записки попадут когда-нибудь кому-нибудь на глаза, пусть знает читатель, что и в лучшие для себя времена, то есть с последнего десятилетия ХХ века, Марик безмятежно практиковал ситуационную этику.

  Загодя, когда сам Розовский еще не успел вспомнить о приближающемся 100-летии Евгения Шварца (а круглые культурные даты отслеживал для нашей газеты Валя — «Я тебе тут списочек  важных дат обновил»), попросила я Марика написать для «Автографа» о драматурге статью. Он ее написал. Мы ее опубликовали. А через две недели тот же текст того же автора с тем же заголовком напечатала «Литературка». (Без каких-либо оговорок).
— Марик! В чем дело? Нехорошо – то как!
— Может, нехорошо. Но мне сейчас очень нужно было выступить в «Литгазете».

…А «неверный порыв» «элитарного интеллигента» Розовского в черные дни террора на Дубровке, где и его собственная  дочь  находилась? Вот ведь автоматизм прелукавого лукавства каков! Ради публичного, на всю Россию, на мир, изжелта-красного словца:  не щадить  ни мать, ни отца. И как будто  ничего такого не случилось. Без малейшей даже паузы по-прежнему упоенно продолжает красовать себя Марик на телеэкранах и т.п., предоставляя отмывать дерьмо тому, кого дерьмом облили.

           “…Везде поспеть,
             все вовремя  пропеть,
             всего отведать…
            
             …в нашем цехе
             случаются такие мастера.»

    Написавший сорок с лишним лет назад такие строки Проталин, надеюсь, понял бы теперешнюю мою настроенность называть вещи своими именами.
   
   Неприятно все-таки обнажать неприятное.
…По-своему, как ни крути, по-своему срабатывает число 13: главка эта —13-я в этих моих записках.
   

        23.05.03