Ловушка

Сколько раз пытался освободиться от непосильного груза, очиститься, осуществить, так сказать, гигиену души, обрести былое равновесие и покой… Всё напрасно, всё без толку! И чего только не вытворял! Голодал, медитировал, читал Конфуция, пил водку, посетил почти все церкви и монастыри древней столицы… Не помогло. Внутри по-прежнему пакостно и мерзко.
И вот совсем недавно, сидя в парикмахерской в ожидании своей очереди и машинально перелистывая глянцевый журнал, наткнулся на мысль, которая показалась мне дельной.

Автор статьи женщина-психолог, больше смахивавшая на голливудскую звезду, чем на труженицу науки, утверждала, что для освобождения от тягостных мыслей и даже от комплексов, укоренившихся в туманном детстве, достаточно всего лишь подробно и предельно честно описать их на бумаге (уж не по этой ли причине в последнее время писателей стало больше, чем читателей).

Правда ли это, или же обычные досужие домыслы симпатичных психологов, больше заботящихся о своей внешности, нежели о науке, которую представляют на безупречно отполированных страницах модных журналов? Так или иначе, но я решил опробовать данный способ самолечения.

Тем более, что в том же запредельно далёком, но уже осознанном детстве я, учительница литературы и предмет её преподавания являли собой любовный треугольник, который отличался от известных нам подобных фигур полным отсутствием плотского и безграничным господством интеллектуального начала. Нас объединяла и воодушевляла любовь друг к другу, точнее, к тем мыслям, образам, метафорам, эпитетам…, которые жили в каждом из нас и которыми мы щедро делились между собой.

Итак, передо мной девственно чистый, ослепительно белый, словно снег Приэльбрусья, лист бумаги, и я начинаю свой рассказ.

Начну с попытки оградить излишне доверчивого читателя от всеобщей убеждённости в роковом влиянии на нашу жизнь неких внешних знаковых обстоятельств; в том, что, якобы, они, подобно невозмутимым каменщикам, замуровывают нас в темнице, лишая свободы выбора. Какая чушь! На самом деле, ту капризную, зигзагообразную линию, на которой нанизаны то драматичные, то комичные эпизоды бытия, вычерчивает нечто внутреннее, глубоко в нас сидящее. Впрочем, разница невелика, ибо вывод в обоих случаях один: в этой жизни мы – рабы, а чего – внешних обстоятельств либо внутренних импульсов – не так уж и важно.

Поэтому я возвращаюсь назад, снимаю собственное ограждение и предлагаю читателю самому определить причину того, что послужило основой данного повествования.

Я же, оставаясь при своём мнении, источником произошедшего объявляю чрезмерную мнительность, которая и поспособствовала взростанию во мне ветвистого образования, называемого специалистами гипертрофированным воображением. Ну, а в качестве смягчающего вину обстоятельства,  сомнительного оправдания мне только и остаётся призвать свою беспокойную, неуклюже-угловатую любовь к единственному в этом подлунном мире человеку – моей дочери Настеньке.

Я мог бы препарировать это чувство, как препарирует несчастную лягушку лаборант. Но я не стану этого делать, так как считаю данный акт бессмысленным отступлением от основной темы, а также – и это главное – проявлением слабости и мазохизма.

Скажу только, что любовь эта родилась в сладкой дымке институтских лет, а её объектом стала моя однокурсница, чьи внимательные и необычайно красивые глаза сумели тогда заглянуть в самые глубокие и неизведанные уголки моей души. Попутно признаюсь, что моё невероятно развитое, бессовестное воображение ещё в детстве отвадило от меня всех друзей, которые его чистое творчество ошибочно принимали за банальное враньё и, не успев приблизиться, куда-то незаметно исчезали… Так вот, лишённый с юных лет столь необходимых человеку привязанностей (не считаю родителей), я впервые лишь в институте ощутил то необъяснимое томленье и ту глубину чувств, сдавливавшую грудную клетку так, что сердце страдало от тесноты, а лёгким не хватало воздуха. В общем-то, обычные симптомы погружения…, обычные для кого-то, но не для меня.

Продолжая тему глаз, скажу, что они навсегда закрылись, когда Настеньке исполнилось всего два годика. С тех пор мою жизнь можно определить как центростремительное вращение вокруг… конечно же, вы правильно поняли, вокруг моей дочери.

Не вижу смысла утомлять читателя описанием замысловатой психологии отца-одиночки, на вершине которой нагло-самоуверенно поселился СТРАХ. Я отчаянно боялся всего, что смогло бы причинить боль моей Настеньке. Уличных хулиганов, обитавших в подворотнях; ненасытной череды недугов, топтавшейся за дверью; душевных переживаний, до предела заполнивших атмосферу… Моё неугомонное воображение рисовало жуткие картины, самая страшная из которых изображала её смерть. Бывало, средь бела дня я вдруг жадно вглядывался в её глаза, так похожие на глаза матери, и помимо воли представлял… , с вашего позволения, уважаемый читатель, ограничусь многоточием.

Так прошло двадцать лет. Был ли я счастлив все эти годы? Переадресуйте этот вопрос человеку, одержимому какой-нибудь идеей, и вы поймёте всю его бессмысленность. Моя идея, мой цветок, мой смысл – Настенька, и этим я счастлив! Только в последнее время… Но об этом позднее.

Должен признаться, что я всегда старался противостоять мрачным эмоциям, разгонять их, как разгоняет тучи, устремлённый к солнцу ветер. Я всегда пытался жить разумно. Поэтому, как бы печально ни было наше с Настей расставание, но именно я выступил его инициатором, купив ей к окончанию университета светлую и уютную квартирку.

Мы долго выбирали её. Прежде всего, мне хотелось, чтобы она находилась где-то поблизости, на недалёкой и бесшумной улице, куда я смог бы безболезненно и быстро добираться. Чуткое воображение сразу же преобразовало моё желание в скромную и добрую мечту, где я прохладным осенним вечером, выгуливая засидевшиеся мысли, непременно заглядываю к дочери на огонёк; мы неспешно беседуем, пьём маленькими глотками горячий чай с мятой, тихо жужжит холодильник…

Настю же привлекал парк с густой кудрявой зеленью, фонтаном, тенистыми аллеями, а также близкая транспортная развязка. Всё это учла рыжая напористая девушка-риелтор, и после нескольких отвергнутых нами вариантов, наконец, предложила подходящий. С того момента места нашего обитания разделяли двадцать минут неторопливой ходьбы.

Квартира находилась на восьмом этаже. Перед её окнами всё пространство до горизонта охватывал огромный лесной массив, часть которого включала все признаки (в том числе и фонтан) городского парка. Чуть левее среди стройных сосен как-то робко расположилась деревянная церквушка, а правее – троллейбусная линия завершалась кольцом с цветочной клумбой посредине.

После переезда дочери мы некоторое время продолжали видеться ежедневно. Ходили в гости друг к другу почти в полном соответствии с моей мечтой. Всё было хорошо. Но, увы, не долго. В моей душе вновь поселилась тревога.

Случилось это после того, как я несколько раз столкнулся с соседом Насти. То был человек, которого уже трудно называть этим словом. Опустившееся существо лет сорока пяти. Алкоголик. Отёчное синюшное лицо, характерный зловонный букет, безжалостно бьющий по обонянию нормального человека… Словом, полная деградация личности. Каждый раз при встрече он протягивал дрожавшую руку и униженно просил пятёрку. Каждый раз я отказывал и брезгливо отворачивался. Я часто встречал его жену – несчастную женщину с затравленным взглядом; видел его сына – мальчика лет четырнадцати, который, здороваясь со мной, почему-то всегда виновато опускал глаза.

Буду откровенен, к таким людям, как он, я отношусь равнодушно, без жалости и сочувствия; но лишь в том случае, если наши пути не пересекаются. Я начинаю ненавидеть подобное существо, как только оно оказывается рядом в общественном транспорте, на скамейке в сквере…, когда своим присутствием погружает меня в аммиачно-фекально-сивушный пузырь, заставляет дышать отравленным вокруг него миллионами бактерий воздухом…

Когда же такой экземпляр оказывается соседом по площадке… Вот тут-то моё подлое воображение и заработало! По схеме, хорошо известной тому читателю, который сталкивался с написанием диссертации, рефератов, докладов. Он знает, в то время, когда тема «вылёживается», происходит «отсасывание» сознанием всего, что может пригодиться при написании работы.

Да, вы абсолютно правы, после встречи с соседом моё сознание помимо воли начало накапливать тот гнусный материал, складывать его на своих полках, чтобы в какой-то момент коварно увязать его логической цепочкой и заставить меня действовать.

Стоит ли перечислять то бесконечное множество историй, которое против моего желания осело во мне, придя из новостей, рассказов знакомых, журналов и газет? Даже любимые классики нахально навязывали мне свои сюжеты, выталкивая их из глубин моей памяти. В конце концов всё это оформилось в некую идею, суть которой сводилась к следующему: рядом с моей дочерью живёт монстр, чудовище; оно опасно и непредсказуемо.

Что касается обстоятельств, то решающим из них оказалась моя встреча с цыганкой. Произошла она по пути на службу, недалеко от старого монастыря, где у ворот постоянно сидят нищие, спят бродячие псы и шныряют туда-сюда приставучие цыганки, пытаясь остановить и охмурить доверчивого прохожего. «Мущино, скажить, будь ласковый, который зараз час?» Сколько раз я слышал этот вопрос, машинально ускоряя шаг.

В тот день всё было иначе. Да и сам день был необычный. Мне знакомы такие редкие дни, словно подсвеченные изнутри, насыщенные какой-то особой энергией и теплотой. Я называю их улыбчивыми и всегда стараюсь насладиться их метаморфозами. И тогда дома и улицы мне уже не кажутся скучными и постыло знакомыми. Разноцветье автомобилей радугой соединяет меня с детством, в котором однажды свершилось таинство рождения и закрепления за каждым новым цветом новой эмоции. А за унылыми лицами людей мне видится нераскрытая тайна и почти незримое благородство.

Это благородство исходило и от цыганки, внезапно появившейся на моём пути. Её пушистые тёмные волосы, бледное тонкое лицо, чёрная мушка чуть выше переносицы, современный наряд, приятный запах духов, правильная речь никак не соответствовали тому устоявшемуся негативному образу, который с давних пор поселился в моём сознании.

 - Не проходите мимо. Я вижу горе, идущее за вами.

Я остановился и молча осмысливал ситуацию. Никаких признаков гипноза я не ощущал.

 - С вашей дочерью может произойти несчастье. Угроза исходит от человека, который не владеет собой, ибо его воля размыта. Только вы способны уберечь дочь. Спешите.

Выстрел пришёлся в самый центр мишени, точнее, в сердце. Я даже не смог удержать её, и только беспомощно наблюдал, как она быстро перешла на противоположную сторону, села в синий автомобиль (номер я не разглядел) и уехала.

Спустя некоторое время, я попытался взять себя в руки и обдумать случившееся. Сомнений относительно того, кто является человеком с размытой волей, у меня не возникло. Что же касается угрозы от него исходившей, то вариантов моя фантазия предоставила, как минимум пять.

Цыганка права, надо спешить. Кто знает, может именно в данный момент этот урод пытается закурить в квартире, наполненной газом. Слава Богу, Настя  сейчас на работе. Что за бред я несу, вместо того, чтобы немедленно действовать! Приблизительно так я думал , лихорадочно просчитывая варианты… При этом мысль об убийстве пришла  просто и естественно, будто уже давно ожидала приглашения под дверью.

В те безумные часы работа моего мозга была направлена не на отвлечённые теоретизирования, подобные тем, которыми на уроках литературы уже много лет раздражает школьников, и не только, герой романа Ф.Достоевского, а на поиск оптимальных способов реализации моего замысла.

Первым делом, сославшись на плохое самочувствие, я отпросился с работы. Приобрёл в хозяйственном магазине средство для очистки канализационных труб (название рекламировать не стану). Купил в отдалённом киоске самую дешёвую водку. Дома приготовил смесь, влил её в бутылку с водкой, стёр отпечатки пальцев, надел, недавно подаренные Настей, кожаные перчатки и, прихватив пару пластиковых стаканчиков, отправился на поиски соседа.

Несмотря на крайне возбуждённое состояние, я сумел заметить, что погода стояла просто великолепная, совсем не типичная для поздней осени. Она полностью соответствовала тому улыбчивому дню, и в этом я увидел для себя добрый знак.

Я шёл в направлении лесопарка, в то место, где однажды встретил соседа. Оно находилось между дорогой и лесом и представляло собой небольшую, плохо заасфальтированную площадку, которой заканчивался тротуар. Жёлто-голубой облупившийся киоск, три пластиковых столика, три стула, по одному за каждым, и стойкий запах мочи, уже давно отвоевавший у благородного хвойного аромата своё право на существование.

Таким он и предстал перед моим взором, этот жутковатый тупик цивилизации, связанный тыльной частью с диким миром природы тропинкой… тропинкой довольно хорошо протоптанной малопослушными ногами местных пьяниц.

Соседа на том острове падших не оказалось. Я выбрал неподалёку одинокую скамейку, прикрытую от любопытных глаз каким-то кустарником, кажется, шиповником, и стал ждать.

Он появился часа через полтора в конце аллеи, как раз на стыке – условном, конечно – между парком и лесом. В полном одиночестве, в бессознательном состоянии он зигзагами шёл навстречу своей смерти. Узнал ли он меня? Скорее всего, нет… , не заметил я тогда в его мутных глазах искорки узнавания. Когда он поравнялся со мной, я схватил его за руку, усадил на скамейку, налил полный стакан и, как только он выпил его, тут же ушёл прочь.

Недопитую бутылку я оставил ему, а сам быстрым шагом двинулся в неопределённом направлении. Помню, было безлюдно и безветренно… Что я испытывал? Ничего, кроме слабости и опустошённости, как после трудного экзамена… А ещё помню, как молоточки в голове назойливо выстукивали слова из песни А.Вертинского «… ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма».

Было две минуты четвёртого, когда я вошёл в кафе под странной вывеской «555». До моего дома рукой подать, однако домашней борьбе с одиночеством я предпочёл тогда сто пятьдесят граммов армянского коньяка и ненавязчивое общение с официантом. В это оформленное в стиле «ретро» кафе мы заходили с Настей на чашку кофе месяца три назад, сразу после его открытия, и нам оно понравилось. Особенно трогательно выглядели матерчатые абажуры (похожий украшал когда-то комнату в родительском доме),  повисшие над круглыми столиками.

То ли коньяк, то ли поднадоевшая пустота, то ли содеянное, вызвали вдруг в голове такой мощный поток мыслей, с которым моё ослабленное сознание едва справлялось.

Я снова и снова задавал себе вопрос, нужно ли было его убивать, и с каждым глотком коньяка всё твёрже и убеждённее отвечал на него.

Я нуждался в самооправдании, но не просто как отец, спасший дочь. Я нуждался в оправдании людьми, которых спас от потенциального ЗЛА. Я представлял фантастическую картину, где несостоявшиеся жертвы соседа слёзно благодарили меня за спасение. Вершиной собственной апологии явилось сравнение себя со сказочными героями, безжалостно убивавшими злодеев, среди которых были старики и женщины, во имя простой и понятной сказочной справедливости. На том и успокоился… Хвала коньяку и патриархальным абажурам!

Похороны состоялись через два дня. Мир равнодушно продолжал своё движение; и где-то через месяц встретив жену соседа, я с удовлетворением отметил, что она заметно расцвела, похорошела и повеселела.

Что же касается меня, точнее, моей тревожной мнительности и болезненных сомнений, то их приступы я продолжал периодически ощущать, особенно в непогоду и в полнолуние… Справляться с ними, как правило, помогали визиты к Настеньке. Стоило мне увидеть её счастливые глаза, как все сомнения отступали, а утомительные колебания совести тут же затухали.

Возможно, со временем всё бы так и затухло, стёрлось, успокоилось, если бы я не зашёл тем злополучным вечером в кафе под уморительной вывеской «555».

Настя уехала в Карпаты, а мне зимним ненастным вечером (какой ужасный каламбур) вдруг неудержимо захотелось посидеть за круглым столиком и согреться тёплым светом маминого абажура.

Я зашёл в кафе и остолбенел. Под одним из моих абажуров расположилась жена убиенного мною соседа, а рядом с ней – я сразу же узнал её – удобно устроилась та самая «цыганка». Только теперь она превратилась в блондинку, в нечто среднее между Монро и Собчак. Увидеть меня им мешало то, что помогало мне видеть их – свет волшебного абажура – и я несколько минут наблюдал, как они что-то весело обсуждали, при этом развязно и вульгарно жестикулировали.

Вот и всё. Я ставлю точку, но не могу понять, испытываю ли я облегчение, поделившись с чистым листом своей страшной тайной? Я обращаюсь ко всем гламурным психологам, ко всем сказочникам мира с вопросом: что стало с их благородными героями, обагрёнными злодейской кровью, там, за рамками сказочного повествования? Не мучает ли их некое сказочное чувство, похожее на то , которое в нашем несовершенном мире называют совестью?

Меня всё сильнее и сильнее беспокоят эти вопросы, и полнолуние не имеет к этому никакого отношения…