Черный шар

Старпом Локтев уходил в рейс на полгода, и теперь, вернувшись, гулял по набережной. Он пил портвейн из горлышка, наслаждался твердостью суши и покоем души. Чем меньше оставалось вина, тем больше ему хотелось женщину. В море упала звезда, и Локтев загадал желание: да пусть будет хоть какая-нибудь, высокая или низкая, с толстыми ногами или худыми. Главное, чтобы хоть грудь, ну, и всякое такое.
Открыв глаза, он увидел создание, будто сотканное из эфира. Да-да, ни больше и не меньше. Оно было в алом платье, расшитом мишурой, в туфлях на высоких шпильках, похожих на перевернутые Эйфелевы башни, и с цветком в волосах. Даже при тусклом освещении Локтев сумел разглядеть длинные ноги, тонкую талию, кудри до плеч, - прекрасная фея! Чтобы очнуться от наваждения, Локтев даже засунул руку в карман, и незаметно, но больно ущипнул себя за ногу.
Между тем она изучала моряка, икая, потом попросила закурить. Он угостил ее сигаретой, фея благодатно затянулась, выпустила колечко дыма в сторону прибоя и позвала с собой. Опираясь на опыт жизни, а также на инструкции судового врача, Локтев должен был ответить, что никуда не пойдет, но вместо этого, удивляясь себе, кивнул. Правда, на борт он взять ее не решился, вахта не пропустит, но оказалось, можно к ней, хотя это обойдется ему на десять баксов дороже.
Локтев отлично помнил, что у него оставалось тридцать долларов, причем в рублях. Сумма устроила ночную птицу, хотя она предупредила, что без анала, назвав старпома папиком, что неприятнее всего резануло его. За кого она его принимает? Ему недавно сорок стукнуло. Фея  на пару секунд задумалась, плюнула  на окурок и раздавила его о парапет.
- Ну, тогда давай, блин, шевели копытами, время деньги!
Вернувшись утром на борт, старпом понял, что пропал. Ни о чем и ни о ком он не мог думать, кроме ночной незнакомки. Он нашел на кителе пару ее волос, длинных, похожих на льняное волокно, каким сантехники обматывают резьбу, свернул в колечко, спрятал в карман. Ладони еще хранили запах ее духов, поэтому он долго не мыл руки и нюхал их в удовольствии. Губы болели от поцелуев. Волосы пропахли дымом ее сигарет. А кошелек оказался драматически пуст.
В каюте у Локтева имелся тайник еще со времен советских запретов. Там он держал заначку. Решив, что черный день, кажется, наступил, он отвинтил зеркало над умывальником, вскрыл панель. Какую-то сумму сразу отложил для матери, остальное разделил по конвертам в равных долях: каждый конверт - свидание. Получалось недешево. Но что такое деньги? Всего лишь бумага, нарезанная на станке.
После второго свидания с прекрасной феей мир стал цветным. После третьего Локтеву захотелось петь, хотя он не имел ни слуха, ни голоса. Или придумать стихи. В кают-компании, когда никто не видел, Локтев мучил гитару, мычал, пытался написать что-нибудь в рифму. Но на слово «создание» не нашлось рифмы, достойнее,  пожалуй, «мироздания». А потом, если честно, в голову лез один Пушкин, который, и так уже все написал.
После каждого свидания конвертов в тайнике оставалось все меньше. Наконец, и со всей неизбежностью, грянул день, когда остался один... Вздохнув, Локтев отутюжил брюки и китель, почистил ботинки, надел галстук и отправился с цветами по знакомому адресу.
Прекрасная фея ждала Локтева в сетчатых колготах и в тех же туфлях на шпильках, похожих на Эйфелевы башни, - словом, в обычной рабочей униформе, не считая красного галстука на шее. Щелкнув старпома по носу, она сообщила, что приготовила сюрприз.  Они сегодня будут играть в пионерлагерь. Локтев будет как бы вожатым, а она его пионеркой. Такой грязной маленькой потаскушкой. 
Наигравшись, ужинали на кухне. Старпом накинул на плечи ее халат, а фея нацепила фуражку с якорем, что выглядело, как в плохом фильме про море. Локтеву хотелось объясниться, но мешал телефон проститутки. После первого же звонка она хватала мобильник, розовый с бабочками, и слова, к которым Локтев мог бы уже и привыкнуть, резали его, как по живому. Звонила клиентура, и фея азартно торговалась, причем с такими подробностями, что лучше б ему и не слышать. Но он слушал, мрачнея с каждой минутой и думая о том, что придется пережить, пережечь в себе эту историю; было и прошло, и кончено.
Она уловила его настроение, бледность на лице, забеспокоилась.
Локтев набрал полные легкие воздуху.
- Это наш последний вечер, - выдохнул он, - у меня больше нет денег.
- Тоже, трагедия Шекспира. Заработаешь - приходи. Ты, вообще-то, мужик, что надо.
- Не в этом дело, - загадочно молвил Локтев, подливая в бокалы вино.
Фея насторожилась и помрачнела.
- А в чем? Триппер, что ли? - Она привстала, нависнув над столом. - Ты хочешь сказать, от меня?!.
Локтев отрицательно качнул головою. Она вздохнула с облегчением.
- Ладно. В случае чего у меня все врачи на поводке.   
Захлопали форточки от сквозняка, по стеклам резанули первые капли, начался ливень. Погас свет, видно где-то замкнуло провода. Она порылась в тумбочке и нашла свечи. Сейчас или никогда, подумал Локтев. Он взял фею за руку и, стараясь смотреть в глаза, сказал:
- Послушай, я не смогу без тебя. Я это понял сразу, когда еще увидел тебя у моря. За всю свою идиотскую жизнь я не встречал такой женщины.
Она нервно прикурила сигарету, неотрывно глядя на Локтева, приметила, как натурально он смущен, и что в уголке глаза дрожит слезинка.  Она не нашла ничего лучше пробормотать в ответ, чем банальное «очень интересно», и когда Локтев пожаловался, что столько встречались, а он до сих пор не знает имени ее, встрепенулась, быстро назвалась Зойкою. Отчество она называть не захотела, как и фамилию, Зойка и всё тут, даже не Зоя, просто Зойка. Но это не помешало Локтеву признаться в ответ, что зовут его Леонид, и пусть она не удивляется, но он хочет, чтобы она стала его женой.
Зойка не обрадовалась, а наоборот, это предложение повергло ее в искреннее изумление.
- За что ты со мной так? - спросила она, потупившись. - Конечно, меня знает весь порт, даже весь город. Может быть, я самая грязная шлюха в мире. Такая работа. Но я не заслужила издевательств. Пошел вон!
Локтев опустился на колени и прижался к ее ногам.
- Я же говорю, что не смогу жить без тебя.
- А со мной тем более, - сурово отрезала Зойка, - поверь уж. - Она оттолкнула от себя Локтева, выпила залпом полный стакан вина, закусила печеньем и нехорошо рассмеялась, отчего крошки печенья полетели из ее рта во все стороны. - Может, еще и обвенчаемся? Бог сразу сожжет меня в огне! Прямо у церкви! А уж как черт обрадуется!
- Вспомни, - серьезно возразил Локтев, - Магдалена была прощена, и даже сделалась святой.
- Сравнил!
- Да, да!..
- Конечно, - сказала Зойка, - я представляю эту свадебку. Какой ужас для моих клиентов! Для всех этих толстожопых лавочников! Они просто покончат собой от горя!
- Давай уедем, - предложил Локтев. - У меня дом на Азове, там мама.
Зойка и упрыгала в комнату, откуда вернулась почти неузнаваемой: грим на лице стерт, волосы собраны пучком, белые бусы, синее платье в горошек, на ногах босоножки. Сельская учительница, да и только.
- Мечтаешь, чтобы я стала такой, да?
Локтев глядел на нее в изумлении, не находя слов. Зойка стала печальна.
- Лёнчик, - вдруг назвала она его так, как никто, кроме матери, его не называл, и поэтому Локтев вздрогнул. - Я тебя очень прошу, уходи, милый. И не шути так больше.
Локтев неторопливо надел мундир, завязал галстук. В прихожей он взял ее под руку и подвел к зеркалу, сказал ей, смотри, какие они, как подходят друг к другу, что заставило Зойку улыбнуться и заметить почти по-матерински: глупый пацан. Он сказал, что возьмет билеты и будет ждать ее завтра в четыре на морском вокзале у второго причала
- Я не приду, ты ведь знаешь, - с горечью произнесла Зойка.
- Еще не знаю.   
Она опоздала: буксиры уже тащили теплоход по бухте. Зойка поймала такси и помчалась на стоянку частных катеров.
- Что случилось, принцесса? - спросил один из ее бывших клиентов. - На тебе лица нет.
- Дай радио «Антону Чехову». Сто баксов.
- Ну, не знаю...
- Двести! - рявкнула Зойка. - И гони, мать твою, изо всех сил!
Скутер понесся наперерез теплоходу. И вскоре задремавший в каюте Локтев  услышал стук в двери...   
Матери Локтева, Полине Степановне, Зойка не понравилась. Не успев  хорошо узнать друг друга, они обменивались колкостями,  избегали оставаться наедине. Мать твердила сыну, что раскусила Зойку. Такие, как она, жили в Каменском после войны, на выселках. Их сюда со всех портов навезли. За батон и банку варенья никому из мужиков отказу не было.  Локтев отмалчивался, и мрачнел, и злился, и пил.
 К свадьбе вроде утихомирилось, накрошили салатов, зарезали поросенка. Когда все выпили изрядно, наелись поросятины и пустились в пляс, поднимая клубы приазовской пыли, похожей на ржаную муку, Зойка потащила Локтева к берегу.
У пустого отцовского эллинга – впрочем, смешно называть эллингом самопальную ржавую будку недалеко от прибоя, где мать давно уж держала припасы! - он увидел катер, перевязанный алой лентою, как коробка с тортом. По синему борту отчетливо читалось: «Зоя». Пьяная невеста, перекрывая шум волн и размахивая фатой,  орала своему Лёнчику, что это ее подарок для него. Гости аплодировали. Полина Степановна смущенно говорила соседкам: уж такие деньжищи, где же взяла? Ленту разрезали. Растроганный Локтев осматривал моторную лодку, - пусть не новую, но свежевыкрашенную, - и не верил глазам.   
Данное событие, которое долго обсуждали в Каменском, определило занятие Локтева: он стал рыбаком. Как покойный отец. Как большинство местных, судьба которых зависела от личной удачи и нрава Азовского моря. Брали бычка, пеленгаса, изредка осетра, которого уже порядочно поизвели. Жадничали, забрасывая до десяти ставок, хотя в непогоду, а чаще из-за пьянства не могли выбрать улов, рыба вздувалась и пропадала. И рыбаки пропадали. Одни гибли случайно, напоровшись на камни, другие по глупости, пытаясь по пьянке распутать сети, третьих уносило в вечный дрейф из-за поломки мотора, и они гибли не столько от голода, сколько от холода и жажды. В таких случаях поднимали черный шар, и со всех сторон к берегу шли люди смотреть на утопленника. И Зойка смотрела. В безобразное, раздувшееся тело, набивалось столько песка, что четверо мужиков с трудом затаскивали его в лодку. Это если труп удавалось найти.   
Локтев исчез в середине января, уйдя по спокойной воде миль за 30 от Каменского.
Последний раз его видели ближе к вечеру. Рыба шла, как чумная. Но над горизонтом возникла темная полоса, вдали показались белые гребни, начало штормить, пошел снег. Товарищи Локтева, выбрав последние ставки,  звали его, но не дождались, ушли. Трое суток о рыбаке ничего не было слышно. На четвертые - морские геологи нашли разбитую лодку с надписью «Зоя».
Поиски Локтева ни к чему не привели, и через неделю по нему подняли черный шар.  Беременная Зойка побежала на маяк. Очевидно, ее волнение передалось ребенку, который ворочался и брыкался внутри, как акробат. Она наседала на мужчин, крича и матерясь.
- Какого хрена шар повесили? Кто-нибудь видел Лёньку мертвым?
- Нет, но и живым тоже, - защищались мужики.
- Значит, считаете, я уже вдова?! - орала Зойка. - А он, кто?! - Она показывала пальцем на свой живот. – Я вас спрашиваю, ублюдки? Кто он теперь такой, сирота?.. Он даже еще не родился!..
Перед нею расстилали карту, объясняли, что зимой в непогоду, особенно с перегрузом, случается, не выживают. Локтев, как опытный моряк, наверное, выбросил за борт улов. Но семь с половиной баллов, при нулевой видимости и минус пяти по Цельсию... Так что пусть она приготовит себя…
- Это лучше вы приготовьтесь! - кричала Зойка. - Я вас засужу, как кроликов!.. Я взорву на хрен этот маяк вместе с вашей долбанной радиостанцией!
Ничего не добившись, она побрела домой вдоль берега, залитого неуместно ярким солнцем. Ее живот под платком торчал, как арбуз. Отросшие кудри развивал ветер.
Полина Степановна, которая тоже провела несколько бессонных ночей, ждала у калитки. Она спешила занавесить зеркала черным, но Зойка не давала. Женщины, которых еще недавно сотрясали ссоры до ненависти, до белых глаз и сердечной боли, обнялись и заплакали. Утром, выпив валокордину, пошли смотреть, остался ли черный шар по Локтеву. Море отдавало равнодушной зеленью, мачта была пуста. Потом к их дому потянулись люди, и пришлось собирать на стол. Мать Локтева не стала спорить, спустилась за самогоном, налила сотку, накрыла горбушкой и поставила возле фотографии сына, молодой фотографии, времен мореходки.
До сорокового дня Зойка, повязав косынку, каждый вечер проводила на коленях у святого угла. Она читала по книжке молитву во спасение терпящих бедствие на море. Свекровь молча сидела у окна, поджав губы. На сорок первый спросила, о чем Зойка шептала иконе, и та ответила, что разговаривала с Богом.    
- И что же он мог посоветовать такой, как ты?
Последние слова сильно резанули Зойку, но она стерпела.
- Чтобы я не оставалась у вас. Вы уж извините. Поеду к маме. Там и рожу.   
Но Зойка не уехала и весной родила девочку.
На крестины у дома появился  «Мерседес», из которого высыпали разноцветные девицы в сапогах выше колена и принялись целовать Зойку. Выпив, они уговаривали ее вернуться к Черному морю. Говорили, что с мелкой шушерой уже никто не вяжется, клиент покатил серьезный, из нефтяников, платят по 200 зеленых за час, а не за ночь, много иностранцев. Самая страда! А Зойка, еще год-другой, увязнет в своем Каменском, растолстеет, превратится в обычную бабу. Вот о чем ей подумать бы.   
Зойка подумала и к концу лета засобиралась. Вырученные за рыбу деньги давно прожили. Свекровь поехала в райцентр, снесла в скупку кольцо с рубином, некогда подаренное мужем. Зойка, покормив и уложив дочку, побрела к сельмагу, где однажды видела интересное объявление. Оно и теперь висело на заборе, хоть сильно полиняло от солнца и дождей: «Покупаем женские волосы». Она захватила ладонью свою прядь, поднесла к зеркальцу. У корней волосы были светлыми, а дальше крашеными, почти гнедыми. Зойка забеспокоилась: вдруг не купят?  Парикмахерша тетка Галина, тоже вдова рыбака, усадила ее в кресло и, сочувственно лязгая ножницами, объяснила, что цвет не при чем, а то, что вьются, даже лучше; кудри - немалая редкость. Была Зойка, как обросшая кукла, а стала похожа на рано повзрослевшего мальчика с большими и печальными глазами.
Бормотало радио. Зашла речь о мужьях, у тетки Галины тоже в море пропал. И стала жаловаться, что всё проститься с покойным не может, хотя нашли от него только руку с часами. Остальное об камни размололо, начисто. Руку сжечь хотели, но тетка Галина не дала, похоронили. А часы остались.  Она иногда ремешок нюхает, до сих пор его потом пахнет. А Зойка, глядя на кучу собственных кудрей, сказала, что свое отплакала, да простилась с Леонидом в душе.
До Каменского поймала она попутку. Водитель оказался знакомым. Он посмотрел на Зойку с горестным изумлением.
- Чего уставился? – хрипло рявкнула Зойка. - Страшная, да?
- Красивая, - сглотнув слюну, ответил водитель, - непривычно только.
- Я волосы продала, - объяснила Зойка.
- Не прогадала хоть?
- Пятьсот рублей!
Когда грузовик выбрался за город, водитель вдруг сказал, что может ошибаться, но в Косухино вроде видел мужика на рынке, очень похожего на Локтева. Зойка сначала не поверила, а потом стала упрашивать: едем, едем срочно, до темноты обернемся, обещала 50 рублей.
В райцентре Косухино она долго бродила от ларька к ларьку, пока не наткнулась на мужа. Пьяный Локтев сидел у мусорных бачков, заваленных гнилыми арбузами, в инвалидной коляске, с банкой пива. Не помня себя, Зойка закричала страшно, бросилась к нему, принялась тормошить, целовать, бить кулачками по груди Локтева, обтянутой грязной тельняшкой. На шум собралась толпа. Откуда-то выскочила баба в переднике, схватила Зойку за руки, говоря, чтобы отстала от Николая, на что Зойка подняла лопату и пригрозила, что пусть еще хоть слово вякнет, она ее убьет. Может, и убила бы.
Локтев бормотал что-то бессвязное. Кажется, ему было все равно.
- Что же ты наделал, Ленчик! - повторяла она, катя перед собой коляску с Локтевым в людском коридоре, как сквозь строй. - Что же ты наделал!
Кое-как втащили коляску в кузов, укутали Локтева одеялом, Зойка села рядом; грузовик тронул, как показалось Зойке, с такой плавной осторожностью, будто вез боеприпасы.   
Полина Степановна скоро умерла, не справившись с переживаниями, и Локтевы, продав дом задешево, покинули Каменское.
Когда дочка немного подросла, Зойка отвезла ее к своей матери. Локтев, который не помнил, как спасся и где отморозил ноги,  из-за чего их ампутировали, день-деньской смотрел кино по телевизору. Давали мексиканские и бразильские страдания. Локтев переживал за героев и не пропускал ни одной серии. А в перерывах бесконечно курил, думал и смотрел в окно, ожидая Зойку. Из окна Локтеву была видна часть порта и мачты с огнями.
Чтобы инвалид не мешал, Зойка устроила ширму, отгородив мужу уголок, состоящий из диванчика да стола с пепельницей и бутылкой воды. По другую сторону ширмы царил  серебристо-алый, атласный ее мирок, тахта с куклами, расшитые крестиком подушки, шкаф,  где она под замком держала спиртное.   
Договорились, что домой Зойка клиентов водить не будет. Но как-то глубоко за полночь он проснулся от мужского бормотанья, Зойкиного хихиканья и звона бокалов.
- Сегодня мы будем играть в пионерлагерь, - услышал он голос своей жены. - Ты будешь вожатым, а я твоей маленькой грязной пионеркой.
Локтев зажал губы огрубевшей ладонью и заплакал.   
Однажды на рассвете, прождав Зойку всю ночь, он лег животом на подоконник, желая броситься с четвертого этажа. В этот момент жена как раз входила в квартиру. Она водворила Локтева назад в кресло, а окно забила гвоздями. Оставила только форточку, через которую доносились гудки пароходов, запах солярки и гнилых водорослей. 
Еще через пару лет Зойка заработала на новую квартиру и  «Ладу»  с ручным управлением, на которой Локтев ездил в деревню к дочке.
Больше он ни на что не жаловался, ни о чем не жалел, старался забыть прошлое. И не вспоминал. Кроме той ночи, когда на приморской набережной увидел звезду и загадал желание.