Ностальгия по поджарке

    Спрятанный за чугунной оградой, недоступный, как турецкая крепость, влекущий к себе кулинарными ароматами мира вперемешку с запахом натертого паркета, приютившийся в тихом дворе, через дорогу от сверкающего, похожего на “Титаник”, ресторана “Прага”, согретый негромкими фонарями Бульварного Кольца, - о Домжур!..
       При этом слове французы услышали бы что-то свое, родное, журчащее, размышляя - ля домжюр или лё домжюр, - но нет, не обольщайтесь, французы, это наша аббревиатура! Синдром неувядающего стиля и младосоветской лексики (ликбез, рабкрин, роддом). Но сколько, пардон, в этом слове слилось!
       Закури сигарету, прикрой глаза, вспомни эпоху одного, ну, двух сортов пива, желания прибиться хоть к какому-нибудь теплу коченеющего города. Соединить уставшую от написания заметок задницу хоть с каким-нибудь стулом в любом шалмане, где всегда "мест нет". И до такой степени "приносить с собой запрещено", что гоняет милиция за одно горлышко полупустой бутылки портвейна, показавшееся из-за пазухи, - только представь себе всё это, - сразу же возникнет тысяча ассоциаций.
       Вся журналистская Москва семидесятых, восьмидесятых годов делилась на членов и не членов этой великой масонской организации - Союза журналистов СССР. За заветные красные корочки боролись с не меньшим энтузиазмом, чем за звание мастера спорта. Потому что корочки не столько помогали карьере, сколько давали привилегию не дрожать, не волноваться перед тяжелыми дверьми на Суворовском бульваре. А гордо, строевым шагом шествовать через кордоны. Приветствовать бабушку-дежурную многозначительным поклоном головы, - мол, свои, не узнаете? Небрежно бросить куртку в гардероб, и, проведя пальцами по шевелюре перед зеркалом, слиться с кланом посвященных.
       Впрочем, было время, когда один член мог провести с собой одного нечлена. Так и я впервые приобщился к этому храму добра и света.
       Как-то мой друг, неистовый репортер из “Комсомолки” сказал: “Я поведу тебя в Домжур!”
       Кулинарно-выпивальная иерархия Домжура была тесно связана с количеством наличных в наших карманах.
       С суммой до 50 копеек (старыми, дореволюционными) можно было рассчитывать на чай в буфете первого этажа, а затем на очередное нудное мероприятие в зале, на встречу с ветераном, например, - редактором “Вечёрки” Индурским, если только не показывали интересное кино.
       Рубль как таковой давал моральное право спуститься в пивнушку. Это был стартовый рубль, которого хватало, чтобы взяв пару кружек белопенного, горсть ржаных сухариков, пару соленых бубликов или (полное бесчинство!) двух раков, оглянуться по сторонам, - нет ли братьев по разуму, которые должны тебе еще рубль с прошлой зарплаты. Этот второй рубль уже мог дать веселью непредсказуемое продолжение...
       Ну, а если ты опрометчиво решил, не дойдя еще до дому с только что полученным гонораром, завернуть на Суворовский, тебя подстерегала вершина удовольствий - ресторан!
       Впрочем, кафе, пивнушка и ресторан удивительным образом сообщались друг с другом. Одно заведение являлось логическим продолжением другого.
       Сидишь, бывало, с опущенным носом перед пустой чашкой, тянешь время, ковыряясь ложкой в кофейной гуще. Проклинаешь всё - свои полставки в газете, скрягу-ответсека, платящего пять копеек за строчку, подоходный налог (как нынче ясно - о, милосердный, о, щадяший!). Суровые алименты за грехи юности. Из последних сил корчишь из себя Хэмингуэя в Париже под недобрые взгляды из очереди. И вдруг - ба! - как из-под земли вырастает фигура, тащит тебя за рукав пропивать случайную премию.
       Премии именовались немыслимо для слуха коллег конца ХХ века. Например: “За творческие успехи в освещении всесоюзного соцсоревнования бригад, вставших на ударную вахту...”
       ...Итак, мы с другом спустились в пивнушку, где стоял за столиками и галдел народ.
       Друг тарахтел без умолку, склоняясь к моему красному уху мокрыми от пива губами:
       - Ты посмотри только, сегодня здесь хай-класс!.. Вон того видишь, обсасывает раковую клешню?.. Вася Песков!.. Уж он-то в раках толк знает!...А вон тот, оглядывается по сторонам - Аграновский Валерка...Не путать с Анатолием!.. А это Гек Бочаров!.. О!.. И Голованов тут! Здорово, Слава!.. Познакомься, это Толя!..
       Сердце обмирало. И это он так с ними, запросто?.. Лауреата Ленинской премии Василия Пескова - Васей кличет...Да мы его на третьем курсе журфака проходили... Аграновского, очерками которого зачитывалась страна - Валеркой!?.. Геннадия Бочарова, признанного репортера - каким-то Геком... И какое до меня дело Ярославу Голованову, главному репортеру Байконура, автору книг о Королеве, и какой он для меня "Слава"?..
       Звезды могли спокойно сидеть в ресторане. Денежки у них водились. Но они часто предпочитали пивнушку. Кажется, не столько потому, что любили пиво, а потому, что не могли отказать себе в удовольствии насладиться восторженными взглядами щенят из мелких газет, гонорарщиков, стажеров.
       - Так тебя Толей зовут? - Ярослав вдруг оторвался от пивной кружки. - А служишь где?.. В многотиражке?.. Я тоже когда-то начинал...
       И - отеческое похлопывание по плечу. Дескать, дерзайте, юноша, побольше, получше пишите, и тогда, может быть... Или не пишите вовсе.
       Уж только от этого похлопывания, совсем не обидного, почти шутливого, от рукопожатия становилось теплее на душе; стены тесной пивнушки раздвигались, открывая дивный пейзаж, что-то вроде предгорья Памира, где я много лет спустя мерз возле телекамеры, или сияющей вершиной Арарата по ту сторону границы, а значит - недосягаемого, не твоего. И пишущая машинка, которая вместо "у" печатала "ы", и потертая гитара, и холодильник с засохшим сырком "Юность", - это были не банальные вещи амбициозного новичка, рекрута прессы, а волшебный инструмент достижения неземной славы. Да уж, никак не меньше.
       Спасибо, Ярослав Кириллыч, что не вывели на окраину, не показали дымы другого времени, где тебя заочно приговорят к смерти исламские фундаменталисты, где ты хватанешь чернобыльских рентген или засядешь в окопах чужой войны.
       Традиционно в ресторане Домжура не звучала музыка, она бы мешала гостям общаться на высокие профессиональные темы. А именно: кого уволили, кого незаслуженно повысили, кто с кем переспал. И на политические: когда же закончится коммунистическое безумие. (Знали бы, что ждет впереди!).
       Поговаривали, что прямо в столики вмонтированы микрофоны для подслушивания вражеских разговоров. Если это на самом деле имело место, представляю, какими поразительными знаниями обогатились офицеры-технари из КГБ, сколько бы мемуаров могли написать!
       Но что за чудо был ресторан!
       Уже у самого порога тебя, усталого, измотанного летучками, планерками и разносами встречала лучезарной улыбкой официантка Нина, провожала к столу и ласково спрашивала: "Тебе как обычно?.. Ну, на червончик, да?.." И, немедленно откупорив бутылку пива, исчезала в лабиринте кухни. И пока ты цедил пивко, оглядываясь по сторонам, раздавая поклоны соседям, Нина собирала снеди точно на оговоренную сумму, к которой потом прибавлялось пару рублей чаевых.
       Нина гениально чувствовала, когда, как и что нужно подать. И эта последовательность, которая могла бы показаться странной в парижском "Максиме", более чем оправдывалась особенностями посетителей Домжура.
       Первым делом на столе появлялся охлажденный графинчик с водкою ( а чаще покрытая добротным инеем поллитровка "Московской") и любимая закуска всех времен и народов - селедка с отварным картофелем, в меру приправленная уксусом и маслом в веселом сопровождении зеленого лука. Слышал, что теперь Ельцину нравится. Но ведь и он как бы пишет книги.
       Выпивали по первой.
       Не успевали еще налить, как из тумана вновь возникала Ниночка с подносом. Как ей удавалось угадывать, что да, вот именно сейчас, под вторую, так уместны эти хрустящие розетки с паштетом и острая капуста по-сычуански, щедро политая ореховым соусом. А еще - маринованный чеснок, нежнейшие оливки да ломтики изумрудных огурцов от тепличного хозяйства ЦК КПСС... А еще всенепременнейшие пшеничные булочки, заботливо подрумяненные в духовке!.. А еще сливочное маслице на льду и ломтики ароматного израильского лимона, попадавшего на нашу коммунистическую родину через Египет или Марокко!.. А ещё? Нет, пока все. Потому что Нина умела выдержать паузу для главного удара.
       Как непринужденно, как легко было ей, работавшей в Домжуре во времена Хрущева и оттепели, уж ей-то, которая потчевала еще Аджубеевы "Известия", распознать посетителей с первого взгляда.
       Почему никто из нас ни разу не удосужился спросить её отчество? Домжуровна?
       В том же зале сидели незнакомые люди в клубных пиджаках с блестящими пуговицами, дико раскрашенные дамы в бриллиантах, хмурые красавцы, вертящие на пальце брелок от "Жигулей". Как они разжились удостоверениями - не понятно. По этому поводу Юра Щекочихин, писавший о нашумевшем в те годы деле "Океан", как-то заметил: "Хозяева жизни, моя клиентура. Никуда ездить не надо".
       Этих Нина обслуживала сдержанно, вежливо и надменно.
       И явно благоволила к журналистам.
       Вопреки строгому приказу, присаживалась за столик в конце работы, выпивала малость, подпирала голову руками и слушала удивительные байки про далекие города, про нравы начальства, про опоздания на самолеты и смешные ошибки в газетах. Возможно, в конце концов, нашей бесшабашной братии и удалось убедить ее в том, что когда-нибудь жизнь переменится к лучшему.
       Но вот наступал Час Искушения. Момент Поджарки.
       Вставаньем и аплодисментами приветствовали мы вынос посудины с мерцающими угольками. Сей агрегат, увенчанный огромной сковородой, в которой еще шипело, нежилось жаркое из свинины с картошкой. Памятуя негласное правило - не допивать бутылку до дна, пока не принесут Ее Величество Поджарку, мы зачарованно глядели на эти румяные кусочки в булькающем янтарном соусе, и сами собой произносились последние тосты дружбы и любви.
       Согретые водкою, праздничной, невероятной едой, журналисты не спешили, не бросались к телефону-автомату звонить Первым Женам, имевшим чутье на такого рода загулы, беспечно пропускали последний поезд метро и не ловили судорожно такси - до Сокольников, до Медведкова, до Чертанова...Топали насквозь через Бульварное Кольцо, которое и было Родиной. Все здесь, под боком, неподалеку, - и редакция газеты, и Рождественка, где проживала некая разведенка из машбюро, и скамейка возле Чистых Прудов имени бессмертного портвейна "Агдам", и дом друга с единственным светящимся на весь квартал окном, томиком Бунина на столе, гитарой на стене, гранеными стаканчиками в буфете и буханкой хлеба.
       Домжур, иногда казавшийся официальным, строгим, даже вздорным, никогда не казался пошлым. Чаще - загадочным.
       Кто оставался в зале, когда то гасли, то зажигались люстры - знак к закрытию ресторана? Какие люди с кейсами приходили сюда ночь заполночь, когда снова накрывался стол и поваров не отпускали до утра? Какие тайны хранили недра бесспорно лучшего ресторана в Москве?
       Говорят, по ночам при либеральном (и, конечно, бесстрашном) начальстве читывали здесь вслух самиздатовские книги - воспоминания Лидии Чуковской, "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, повести Максимова, Некрасова, которые если и давали в руки, то на ночь, не более. Так Домжур восполнял жажду по духовной пище с черного хода.
       Иная жажда, когда трескались губы, пересыхало горло, тряслись руки и раскалывалась голова, - эту жажду лишь строго посвященные могли утолить на рассвете, с пяти до шести утра, еще до того, как московский люд, наспех глотнув чайку, спешил строить социализм. Домжуровский повар еще с вечера закладывал варить настоящий грузинский хаш, которым угощал друзей под одну-другую холодную стопку водки.
       Это было время потёртых пиджаков, ясных мыслей и отчетливых надежд. Странно, что оно давно закончилось. А Домжур - всё ещё открыт.