Сладка ягода рябина часть двадцать седьмая

Волнение, радостное, и тем ни менее,  обычное для начала всех хоть сколько-нибудь крупных дел, будь то ремонт, побелка, обработка картошки…и, особенно, покос, схлынуло.  Пришло четкое осознание – до обеда еще далеко,  солнце жжет, но болотистый участок придется выбить именно сегодня.  Предки сачка давить не дадут.  Боятся, что хорошая погода не задержится. Бориска уже рад был, что Мишка его за матерью поставил. А сначала зацепило: «За матерью становись» Думает, слабак, и не угонится за женщиной? Закусил губу и пошел, пошел, пошел. Ровно ложилась трава, и кочки не казались такими уж страшными – главное приноровиться. Да, на поляне легче косить, там сама земля помогает, она не даст ниже взять. Здесь же, на заболоченном лужке, косится труднее. Первые три прокоса, что долгой лентой тянулись от белоколенного березняка до стены Иван чая, уже взявшегося малиновым цветом, мальчишка одолел запросто. Мишка даже осадил:
– Не рви жилы. Намашешься – утром не разогнешься.
Но предостережения Борька  назло не услышал…

 Литовку все больше приходилось держать на весу, чтоб ненароком не срезать кочку, плечи от этого уставали быстрее, наливались накаленной тяжестью, она разливалась по телу, охватывая поясницу, цепляясь за локти, руки деревенели… Скорость хороша, если силы есть. А откуда им взяться в тонком, как былинка, подростковом теле? Но мальчишка тянулся, гнался за теми двумя впереди.  Они же  точно заведенные шли, отстав друг от друга ровно на один взмах. И казалось, что это не косцы заставляют литовки врезаться в гущу пырея, остролистника, хвоща и кровохлебки, а косы сами влекут людей. И только человеческая воля сдерживает разошедшиеся не на шутку стальные жала. Вот выпусти Мишка или мать косовища и пойдет литовка сама по себе. Бориска представил живо, как без всякой помощи мелькают два стальных лезвия, и падает, падает на болте и поляне трава, а потом и прибережные кусты с хрустом … И  так до самого Березового. Невольно фыркнул, на секунду потеряв из вида злополучные кочки.
– Хр-р-рясь, – коса  с мерзким скрежетом, разрезаемых корней вгрызлась в кочку, сшибла макушку и воткнулась в землю. Ворохом плеснули брызги мутной воды……
– Черт! – вырвалось.

Бориска оглянулся:  мать и отчим все так же так и шли друг за другом, ничего вокруг не замечая. Вытащил лезвие. Сорвал травинку подлиннее, торопливо замеряя насколько сбил инструмент  и увидел, как лихо взлетела на пригорок  машина.
Этот автомобиль, отливающий дорогим глянцем,  похожий на хищного зверя, мальчишка не мог  не узнать.
 «Дядя Саша!» - заколотилось сердце и тут же рухнуло куда-то в живот, покосился на Мишку. – «Сейчас, начнется»
 Отшвырнул косу и рванул, перескакивая через кочки, к дороге.
***
Открывшаяся с пригорка картина напомнила Труфанову глянцевую фотографию, из числа тех, по которым представляют деревню, умиляющиеся горожане. Мощный мужик по пояс голый с блестящей косой и за ним хрупкая женская фигурка в платке, плотно захлестнувшем высокую шейку, а поодаль мальчишка –  идиллия.  Романтика деревенского труда… Сюда бы еще бабулю с благостными глазами. Хотя и без неё картинка – первый сорт. Мозгуя скривился, он уже было затормозил, но увидел, как рванул наперерез Борька, застыл Михаил, вглядываясь настороженно, и скорее всего не слушая, что ему говорит сейчас Тамара… Теперь поверни назад, и будет  всё выглядеть, как поспешное бегство, и бегство, даже не врага с поля боя, а любовника из чужой постели.

Он остановил автомобиль  участка Дьяковых:
– Привет, герой, – протянул руку Бориске, вытанцовывающему у межи.
В мгновение ока по лицу мальчишки пронеслась смесь чувств и мыслей. Радость сменилась недовольством, недовольство вновь  радостью,  напряженным вниманием, и, наконец, немым предостережением, точно хотел сказать о чем-то важном, а язык не повиновался, только выразительно приподнялись брови, и чуть дрогнули уголки большеватого рта…
– Здравствуйте, – пожал широкую ладонь, перескочил межу и встал рядом, то ли прячась от грозы, то ли, напротив, стараясь защитить Труфанова.

Мозгуй и сам понимал, что дело может выгореть по-разному. Мишка… черт, откуда он взялся? Почему именно сегодня? Невольно напрягся, как незваный гость на чужой свадьбе. Как там хозяева себя поведут? Выкинут вон  или к столу позовут? Впрочем, при таком раскладе и то, и то будет тягостным. Судьба у него сегодня ошибки делать. Всё, как с "труманом". Летел сюда, заранее зная, что с Томой поговорит  и нужный ему ответ выдавит. Пусть нехотя, пусть из чувства благодарности, но жить с ним она согласится.  А дальше он не растеряется.
Что Томка в жизни видела? Ни-че-го. Вот  он и покажет. Главное вырвать это «Да».
Труфанов сорвал стебль пырея и неспеша принялся наматывать на палец, просто затем, чтоб что-то делать…Вон она, Тамара. В одном шаге…
 
Да, сколько раз, стоя от неё в злополучном шаге, Мозгуй хотел его сделать. Обнять, смять, с хода, обескуражить и говорить, говорить о ней, о детях, о том, что  жить можно совсем иначе. Он не просил бы ни любви, ни терпения, нет, он уцепил бы Тамару за расчетливую крестьянскую середку, за не знающую меры и границ любовь к трем галчатам и доказал бы, что под его крылом, не ей, а детям  будет гораздо лучше. Труфанов подбирал слова, взвешивал действия и…замирал в одном шаге. Не понимал он собственной нерешительности, не принимал её, но гнездилась в душе странная робость, хрупкая и железная, попробуй с хода перешагни. Не межа – не перепрыгнешь. Если бы Тамара хотя бы крошку женского интереса выказала, если бы мелькнуло в этих всегда безмятежно-серых глазах кокетство, желание понравиться, столь привычное и даже раздражающее в глазах других молодых и не очень, рванулся бы к ней, как голодный к хлебу. Но Томка оставалась Томкой – мягкой, бесконечно доброй и… отстраненной.

– Бог в помощь, хозяева!  – нарочито церемонно произнес Труфанов, устав от щекотливости ситуации.
Мишаня все так же стоял, уперев упрямый подбородок в сложенные на косовище ладони, позы он не сменил. Посмотреть – само спокойствие. Разве ноздри ходуном ходят…
– Что ж Бог, сам не будь плох. – растягивая слова произнес, – Здорово-о-о-о, Александр Федорович.
– Жарко сегодня. –  натянуто сказал Мозгуй.
– Вы по делу? Или так? Природой любуетесь. – упирая на «вы» спросил Мишаня.

У Труфанова еще был шанс, сказать, что ехал мимо, мало ли, может, потянуло ромашки в полях нюхать, но это «любуетесь», брошенное с холодным присвистом, зацепило. Его хватило, чтоб четко понял Мозгуй свою полную никчемность и ненужность не просто здесь и сейчас, а на земле вообще.

– Да нет, не любуюсь. Тамаре приехал помочь. – рубанул Труфанов с плеча.
– Голыми руками баб хорошо щупать, а помогать не выйдет. – захохотал Дьяков.
Труфанов бросил взгляд на пустые, а потому ненужные руки и услышал:
 – Александр Федорович, сами мы тут.
Тамара смущенно теребила платок, толи, подтягивая, толи наоборот, стремясь ослабить узел. Высокие скулы сквозь тёмный загар куснул румянец. Труфанов отчего-то обрадовался её смущению.
– А я свою косу отдам! – взвился Борискин голос.
На мальчишку уставились враз, Тамара с испугом, а мужики удивленно.
Мальчишка замялся:
– Или мама отдаст, да?
– Боря! Что ж ты. Алексанфедорыч, не надо, не надо, – Томка испуганно шагнула вперед, выставив ладошки, – Не надо вам косы, не надо.
Мозгуй улыбнулся широко, мол, ты чего женщина, всё нормально…
– Рубашку не замараете? – поинтересовался Дьяков.
– Новую куплю. – Труфанов поднял Томину литовку. – Откуда начинать?
– Сначала начнем. – бросил Дьяков, стараясь сдержать волнение, и пошел к березняку.
Мозгуй устремился следом.
Мишка спрятал довольную улыбку. Вот он – способ отыграться, сколько раз кулаки чесались….но…повода не было, не было…сам же ушел… И вот, вот…не драка, нет, по другому укатает, здесь он король. Дьяков повел плечами, сила, что  изрядно поизрасходовалась с утра, и плескалась, где-то на серединной отметке, вдруг наполнила тело так, что даже походка стала пружинящей, упругой.
У белоногого березняка отступил, пропуская вперед начальство, согнулся дурашливо и даже руку протянул, мол, только после вас.
Тамара тихонько ахнула:
– Загонит же он Александра Федоровича, Боря-я-я-я!
За месяцы соломенного вдовства у неё появилась странная привычка в минуту отчаянья обращаться к сыну, именно так, отчаянно «Боря-я-я», но сын не поддержал, как обычно.
– Еще кто кого, мама! – азартно выдал мальчишка и помчался к брошенному инструменту.
Будто и его охватил  азарт и запах непримиримой борьбы, что так кружит голову всем мужчинам не зависимо от возраста. Женщина способна отступить под натиском убеждений, а мужик, если закусил удила, не остановишь. Просыпается в нем сто тысяч поколений воинственных предков, точно вся цивилизованность для него лишь маска, парадный костюмчик и под ним он все тот же первобытный охотник. Ни чувств, ни мыслей, только слепой азарт да пьянящий вкус близкой победы.
 
Тамара сжалась, застыла, беспомощная и никчемная. Более всего она боялась, что Труфанов сразу же воткнет литовку в землю или сделает что-то такое, за что и ему и ей будет невыносимо стыдно. Ей уже заранее было больно за Труфанова. Ну откуда же ему косить уметь?
Но Мозгуй прокос начал ровно, на удивление ровно.
«Надо же! Умеет!» – мелькнуло радостно. Это казалось почти нереальным, Александр Федорович и такое земное, такое привычное  Томке дело. Сейчас, без строго костюма, с литовкой в руках, он стал совсем другим или не другим, но...точно ближе, роднее. Тамара даже шею вытянула, приглядываясь. Мозгуй косил не так красиво и отточено, как Мишаня, но с силой, уверенно, уверенно даже в собственных ошибках. Литовка шла в его руках, не дёргаясь, послушная крепким рукам.
– Надо же! Умеет! –  повторила она вслух.
Еще не совсем понимая, как же относиться теперь к такому вот близкому Труфанову.
– Что же делают-то они? Зачем? - спросила не себя, потому что очевидный ответ, не могла не знать, а душный тяжелый день, молчаливые ивовые кусты, редкий березняк. Но поляна не ответила, насмотрелась она на всякое, и не считала нужным говорить. Тамара прижала руку к раскрасневшимся щекам...
– Не хотела я... - покачала головой, - Не хотела.
Ох, сейчас упасть лицом вниз, в траву, и не слышать, не видеть, не знать исхода. Но словно приковали к месту, стояла и смотрела неотрывно. И за кого душа сильнее болела, не могла понять.


Прокос Дьяков взял поуже, наверняка зная, что если и сумеет справиться директор с косой, то в горячке захватит столько, что уже через пару полос  выдохнется.  Труфанов хитрости не заметил, он и в самом деле, как подросток рвущийся доказать свою силу, брал прокос на весь размах. Протягивая литовку с трудом, отклоняясь назад.
 « Лишний напряг». – оценил Мишка и поднажал, наметив для себя высоченные стебли пижмы. – «Вот возле них  я его обкошу».
И представил, как обойдет Труфанова, оставив на островке травы, захватит его прокос и скажет вежливо:
– Вы бы передохнули, Александр Федорович.
Тамарка стояла как раз возле приметной пижмы, она услышит. Она должна услышать…
В груди ворохнулось острое, злое, чувство, так уже было. Кипел вокруг июль, до одури пахло белоголовником, и он знал, что если уступит, то тихая Томка ему этого не простит. Он и сейчас это знает. Только тогда у Ваньки не литовка в руках была, а охотничий нож… И что ему Мозгуй?
Заработал живее, живее, живее, забывая, что силы надо беречь, увлекаясь всё больше, наступая, наступая.
Мозгуй уже пожалел, что не скинул рубаху еще у машины. И фору, данную Мишкой, оценил. Остановиться или даже просто замедлить ход он не мог, сзади угрожающе и насмешливо свистела дьяковская литовка
- Вжик, вжик, вжик….
 Мишка дышал  в спину, спокойно дышал. И это спокойствие, как заноза, и колет, и чешется.
– Не устал. Александр... Федорович, – поинтересовался Дьяков.
– Рано. Уставать. Еще, – протянул очередную порцию травы Труфанов.
– А то. Иди в тенёк.
– В кабинете. Тенёк надоел.
Фразы выскакивали неровно, дробясь от каждого замаха, от чего казалось, что слова выталкивает пульсирующая кровь.
И опять стихло, только свист рассекаемого воздуха, и дыхание.
Бориска было ухватился за свой прокос, даже прошел, гонясь за взрослыми, но понял, что это бессмысленно, и замер, так же как мать. Две фигурки торчали теперь среди луга, отметками старт – финиш. Финиш – старт.
Примеченная пижма слегла в валок. Тамара отскочила в сторону, не решившись, хотя бы словом помешать мужикам. Да и куда бабе в мужской спор.
Не останавливаясь, не прерываясь ни на миг, они начали новый долгий прокос

Старт – финиш, финиш – старт. Труфонов глянул  в сторону. Растерянное лицо Тамары, приплясывающий Бориска….Вжик, вжик, вжик…Рубаха прилипла к лопаткам,  непривычную спину уже сводило, и от плеч ползло онемение. Но Мишка упорно сопел в затылок. Он уже не бросал слов, не шутил, молча гнался.
Порой неумолимые жала сносили кочки.  Но тот час все начиналось по новой.  Свист литовок, упорное молчание, никнувшая трава. Злость…Азарт…
В боку кололо.…липкий пот полз на глаза, но и вытирать не было времени…
 Ушло даже смущение от собственного мальчишества такого нелепого, такого глупого, проснулось в душе что-то давно забытое, потерянное в суе, и чего у Дьякова всегда было с избытком. Умения бороться, не  хитростью, не изворотливостью ума и зычностью связок, а вот таким упорством сведенных мышц. И это обретенное превратило Труфанова в машину без чувств, мыслей и слов… Он даже рокота трактора не услышал, услышал Томкин пронзительный крик:
– Ой, Тёма!!!!!! – счастливый безмерно.
Как ушат воды вопль рухнул на разгоряченные головы, мужики остановились разом, вытирая пот. Мозгуй потянул через голову рубаху.
– Тёма! Тёма! – повторяла Тамарка.
Парень ошалело повёл головой:
– Однако-о-о-о!
Что происходит, понял Артем сразу, понял и отца, два часа назад попросившего:
– Ты не спеши, пусть поговорят….
Поговорили.
– Как мальчишки – виновато выдохнула Томка и залилась краской.
– Так может и трактора не надо, – подмигнул Артем…
– Надо…– умоляюще пролепетала женщина – Поляну…А болото…
– Так выбили они болото, – и закатился, рассыпая молодой задорный смех.
Тамара обернулась, и в самом деле болотистый участок был почти выкошен

Мишка опустился на землю, рядом ничком рухнул Труфанов.
– Отстань ты от неё…– сказал он негромко. – Тебе что девки молодой не хватает?
– Девки…– ответил Мишка, злости в нём не осталось. По-доброму сейчас врезать слева, черт с ним пусть потом увольняет, но придавило непомерной усталостью
– Девки…веселые картинки. – прерывисто отдыхиваясь, пробормотал.
– Что? – не понял Труфанов.
– Я говорю, все они так – веселые картинки. Дурак я, ой, дурак,  – откинулся назад, молчаливое душное небо разливалось от края до края.
Труфанов усмехнулся:
– Дурак. Да и я тоже.