Повести Стрелкина. Астроблюдия

Маляр пятого разряда Ричард Сидоров, а в просторечьи Шлепок,  рыхлый мужчина неопределенного роста и возраста на подгибающихся ножках, с лисьей мордочкой, выражающей попеременно либо тоску по спиртному, либо похмельную меланхолию, подрядился красить у старухи- бобылки крышу.   Краски у той, конечно, не было,  и Шлепок нанялся «со своим матерьялом». Решил взять взаймы без отдачи у себя на стройке.  А со старухи потребовал задаток,  на что та долго охала, но все же перед мутным взором  Шлепка, наконец,  появилась потная четвертная в трясущейся старушечьей руке, похожей па петушью лапу.
 
Краска же лежала па складе под неусыпным приглядом кладовщика Слюненкова, человека на стройке нового и Шлепку незнакомого.  Стройка была из тех, что именуются «долгостроем»: то одного не было, то другого сверх меры, то начальство «несмотря на неблагоприятные погодные условия», ухитрялось так лихо «освоить» средства,  что к моменту наступления благоприятных летних деньков,  когда сам Бог велел строить, строить-то оказывалось и не на что.  В общем, пока продирались сквозь заросли объективных трудностей,  вокруг стройки начисто сгнил забор, и уже никто не помнил, что именно строили. Люди приходили и уходили, менялись мастера и прорабы, названия самой улицы, па которой на века угнездилась стройка.  Не менялся только кладовщик.
 
 Но и этому редкому постоянству пришел конец. Неделю, как старого кладовщика, Мошу Арнольдовича, взяли под белые руки двое посторонних,  посадили в «раковую шейку» и, по всему видать, скоро не отпустят.  А жаль, Арнольдыч был свой в доску. И  хотя водкой не брал, только деньгой, и не ниже пятерки, но за червонец Шлепок у него сейчас бы краски не то что на старухину крышу - на Большой театр взял бы.
 
О том, как подобраться к Слюненкову, Шлепок думал так долго и упорно, что с непривычки еще сильнее заболела похмельная голова. Мало не всю смену он кое-как возил роликом по стенке, а под конец, не дождавшись декретного часа, плюнул и на стенку, и на ролик,  и отправился как был в спецовке в магазин.

Районный универсам,  подлинный шедевр торговой мысли из стекла и бетона, встретил маляра настороженно. Визгливая контролерша в застиранном халате на входе в торговый зал пробовала не допустить его до товаров, схватив за полу заляпанной всей цветовой гаммой спецовки, но Шлепок сделал свирепую физиономию, завопив истошно: «Гегемона не уважаешь?!», и тщедушная церберша в испуге спряталась за кассу. Основы марксизма она знала.

Продравшись к винному отделу сквозь строй удивительно похожих па него граждан и оттолкнув зазевавшегося у прилавка дылду с маской сварщика на башке, он кинул продавщице старухин четвертной: «Люба,  кваску покрепчей!»,  и, не глядя, сгреб одной рукой сдачу, а другой принял бутылку из руки продавалки,  сверкающей,  как елка в новогоднюю ночь. Принял, как принимают долгожданное дитя или Ковчег с бриллиантами до краев.

Бутылка в кармане приятно забулькала при каждом его шаге, и настроение пошло в гору. Скорчив рожу тетке па выходе и загнав ее снова за кассу, Шлепок вышел из храма торговли и бодро зашагал туда, где в поте лица истекал срок его трудовой вахты.

Раздвинув доски гнилого забора как раз против склада, через минуту он уже вальяжно прохаживался у двери с огромным замком и висевшим на честном слове пенсионного возраста плакатом,  призывающим что-то там беречь «во имя построения светлого будущего всего человечества». Что полагалось неуклонно беречь,  оставалось тайной, так как весь низ плаката давно отсутствовал, и можно было бы подумать, что его не было и вовсе никогда, просто художник освоил предоставленные ему средства на половине процесса праведных трудов,  если бы не бахрома внизу.

Шлепок плакатов не читал, куда больше его интересовал замок. Это был весьма солидный замок, с толстою скобою, но когда Шлепок поинтересовался, на чем он висит,  оказалось, что на двух еле живых петлях.
Мелькнула шальная мысль просто украсть вожделенную краску, пока кладовщик где-то прохлаждается, и Шлепок даже бочком-бочком на воробьиный манер попрыгал к двери, по потом вдруг внутренне оскорбился, - не так, чтобы очень, но вполне достаточно, чтобы нерешительно поотпрыгнуть назад.
Шлепок не был вором, и даже если чужое лежало плохо, он не брал, но этот основополагающий жизненный принцип, правда, не касался родного государства. Нет, будь сейчас склад открыт, вряд ли бы он позволил соблазну одолеть себя, но не по высокоморальным соображениям, а просто потому, что за это «полагалось». Вот если взять с согласия,  тогда другое дело! Это Шлепок воровством не считал, и скажи ему кто противоположное - назвал бы такого человека дураком.   Под гипнозом такого железного благоразумия он хоть и поотпрыгпул,  но искушение и бутылку соблюсти, и краску приобрести, властно толкало его к двери. Так он метался, все убыстряя темп, пока за этим занятием и не застал его кладовщик.

Длинный и тонкий как слега, с рыбьим выражением на непропорционально толстом одутловатом лице, что делало его похожим на лопату ручкой вниз,  Слюненков вынырнул неожиданно из-за угла и испуганно уставился на Шлепка, изнывающего в акробатическом этюде перед дверью склада.  Но видя, что у того из кармана выглядывает само миролюбие в виде бутылочной головки, молча подошел к двери,  поскрипел надсадно ключом в замке, и дал знак: заходи.

Вошли, сели на ящик в углу. Все молча. Шлепок не тянул паузу,  сразу вытащил «квасок», а кладовщик в отвит на это извлек из-под ящика три соленых огурца, полбуханки орловского и два граненых стакана. Поставили все это богатство на бочку с солидолом. И опять же не говоря ни слова,  Шлепок открутил головку у бутылки, налил по стакану.  Вздрогнули, занюхали орловским, и закусили огурцом.
 
«Самодер что ли?» - прервал молчание Слюненков, - «Что-то клопами отдает да дрожжами». «Да нет, сейчас у Любки брал, законная!».
 
Шлепок взял бутылку и стал разглядывать. Тусклая, давно не протиравшаяся лампочка на потолке, затянутом паутиной, не позволяла сразу разглядеть этикетку. Шлепок нащупал заскорузлым пальцем что-то на стекле бутылки и крякнул:  «Чудно,  крест налепили!»,  а приглядевшись еще более, удивился: «Не по нашему написано: «Сати... ,  Сати... , ати. . . а,  черт, буква какая, забыл, - погляди,  может знаешь?» Кладовщик взял бутылку, повертел, и, возвращая, произнес: «Камус» написано,  и крест,  коньяк  это, «Камю» называется. Дрянь, - душу не достает. Что, родимой-то не было?» И, не дождавшись ответа, разлил остаток по стаканам.

Вздрогнули,  занюхали, закусили.  Огурцом.  Захорошели,  и разговор развязался сам собой. Шлепок затянул про соседа,  который где-то по науке ударяет,  все превзошел, этих... авторских свидетельств тьму имеет.  И  наука какая-то заумная. То ли астроблюдия, то ли гастрохимия, черт язык сломит. А домой приносит сто сорок: 65 аванец и 75 дачка.

Кладовщик тоже вспомнил одного такого «илью муромца» (тут он приставил палец к виску и, повернув ладонь, сделал ее как на картине у Васнецова), - учился с ним в школе, «чайник». Пятерки огребал, а дурее его, Слюненкова, оказался! Да за такие деньги, как у него, он, кладовщик, и на работу ходил бы раз в год.  «Асто****ия?» - плюнул он в угол: «Да он даже если с твоим соседом, Шлепа, скорешится, и очки свои в ломбард заложит, - такую бутылку не купит, ни в жисть! Хоть и бурда клоповая, а на зарплату ее не купишь, не то, что на его, а и на нашу, без штанов останешься. А калым - какой у них калым? Опять же ни железа там, или плитки кафельной, ни стекла оконного нету у их астроблюдии. Сидят, мозги себе компансируют,  а дома жена в затрапезном платьишке от зарплаты до зарплаты если концы сведет - так уж рада, так уж рада! Дикота!».

Высказав свое «фе» всяким там ученым-хренмоченым, спохватились,  что уж магазин скоро закроют. Кладовщик сбегал, принес еще бутылку. На этот раз правильную, «шуйский самосвал».  Пару раз вздрогнули. Потом перешли на «три мосла», что у Слюненкова заначен был. Нализались от души. Шлепок написал на стенке мелом название мудреной науки, и оба с удовольствием принялись кидать в него ботинками и пустой посудой.
 
Расходились заполночь, обнимаясь и облизывая друг друга. Все вокруг заливал волнующий и чарующий свет полной луны, отражающейся стократно в бесчисленных лужах и полуразбитых стеклах родной стройки.
 
Уходя, Шлепок забыл, зачем и приходил, Он старался, конечно,  вспомнить, и пытался бить себя в лоб ногой. Ногой не получалось, тогда он снял ботинок и бил им. Но ничего кроме ученого слова «астроблюдия» не вспоминалось. Бил и кладовщика, но тот в ответ только глубокомысленно мычал.

Наутро Шлепок проснулся у двери собственной квартиры в двух парах ботинок: одна,  как положено,  на ногах,  правда,  правое с левым перепутано, а другая - на руках.  «Эх, Слюня босиком ушел!», - подумал маляр, и вдруг вспомнил, зачем ходил к кладовщику.  Ругаясь на чем свет стоит, и, к удивлению соседского кота, стуча себя по лбу чужой обувью,  он зазвонил в дверь.

Кое-как позавтракав, опохмелившись четверочкой из холодильника и отмахнувшись от назойливых приставаний жены, Шлепок пошел к старухе. Нужен был новый аванец. Проблема краски вставала со всей остротой.

Но в этот день опять все повторилось, разве что только пили подешевле. Намокнув основательно, стали снова кидать в научное название ботинками. Расстались босиком оба.
 
Так повторилось и потретилось. И Шлепок, видя, что эдак ничего не выйдет, да и старуха на последнюю просьбу «задаточка» швырнула в него наполовину полным помойным ведром, решил отважиться в последний раз. А чтоб не забыть за пьянкой о краске,  он к одному из припасенных флаконов с волшебным «Тройным» привязал кусок тряпки,  вымазанной в краске.
 
И точно: выпили, достал Шлепок последнюю флакушку - и в миг вспомнил. «Слышь, ты краски мне малость дай, а?».
- «Забирай хоть весь склад, Шлепа, друг дарагой!» - икая заорал кладовщик и полез целоваться.

Ярко светили ущербная луна и большущий прожектор, помогающий беречь что надо, но взоры наших друзей были донельзя мутны.  Впереди шел,  если этот способ передвижения позволительно назвать ходьбой, кладовщик с четырьмя банками сурика, а за ним на своих заячьих ножках по траектории, поставившей бы в тупик любого математика, с канистрой олифы рулил Шлепок.

Посреди двора  судьбе было угодно поставить на их пути бульдозер. И бравые наши герои, повинуясь неумолимому закону всемирного тяготения,  приложились лбами к хладному металлу могучего создания инженерной мысли.  Долго лежали,  потом кое-как поднялись на четвереньки, и, поминутно стукаясь об тот же бульдозер, собрали свою ношу. Шлепок долго искал канистру, и, к удивлению,  нашел ее с другой сторона бульдозера. Пути господни неисповедимы, вспомнилось ему изречение из далекого детства. Хорошо хоть нашлась!
 
Спотыкаясь и вывалявшись во всех окрестных лужах, с грехом пополам доволокли все до старухиного дома и приложили за калиткой. Расстались в лучшем виде.

Наутро Шлепок взял бюллетень и зашагал к старухе. Голова болела адово, в глазах вертелось,  огромный цвета спелой сливы опухлый синяк на лбу горел Вечным огнем,  а во рту благоухало как в дачном туалете. 

Он вылил краску в ведро и добавил туда из канистры.  Пахнуло чем-то непривычным.  «Сколько раз зарекался пить одеколон», - подумал Шлепок самокритично: «Отвратно воняет через него в носу, по запаху уж ничего не различишь теперь дня два!».

Перемешав все, он кряхтя полез на крышу. Пару раз разъезжался на скользкой краске и выплескивал себе па голову содержимое ведра, отчего на голове образовался жуткий суриковый колтун, а лицо стало походить на боевую маску туарега. Но за день огоревал, и, получив вожделенный гонорар, поплелся домой опохмеляться.

И всему бы делу конец, халтурка-то рядовая, да через неделю старуха приканала к Шлепку и посетовала, что де не сохнет крыша. Шлепок пришел дня через три - действительно не сохнет. Будто только что накрашена. А погода на счастье выстоялась. И не пекло, и не мочило.   «Вот гад собачий кладовщик, какой дряни подсунул?», - подумалось нашему мастеру кисти,  но вслух он этого не сказал, а совсем наоборот,  заверил клиента: «Ты, старая, подожди, высохнет небось. Сечас краски какие? Сантетика! Должна понимать, сохнут долго. Все по пауке сделано,  не потечет! Наука, слышь, астроблюдия называется, так я ее всю как есть до корки! Потому - разряд! И не боись, не упань душой,  бабка!»  И ходил, и мотался по двору,  блистая познаниями, пока в глазах старухи не воссияла истая вера протопопа Аввакума в незаурядность Шлепка и его непроизносимой науки.

Сам жe незадачливый маляр,  воодушевив своего партнера по товарно-денежным отношениям, ужиком выскочил за калитку и быстрой ногой поковылял к тому самому ученому соседу.   «Выручай, Иваныч, ведь накостыляют,  как Бог свят отлупят! И чего она, гнида, не сохнет? И мешал, и растирал,  а полмесяца стоит как свежая!».

Сосед сначала не понял, думал, с головой у Шлепка чего на почве перепоя. Вы,  говорит,  Рнчард Сосипатрович, пьете непомерно,  вот организм и не выдерживает, ведь что говорил еще Плиний? "Самый здоровый напиток дает нам природа в виде воды, мы же с большим трудом создаем вещество, отнимающее у человека рассудок"! И еще, говорит, смотрите,  и тычет в книгу: результатами пьянства являются бледность, обвислость щек и дрожание рук, не могущих удержать стакан!

Последнее утверждение Плиния Старшего Шлепок категорически отверг, заявив, что стакан он завсегда удержит, было бы что налить, а что бледен и руки дрожат, так это из боязни, что крыша может совсем того...  Кое-как втолковал, что к чему.  Ученый сосед вник и потребовал образец краски на анализ, надо, дескать, посмотреть, чего там не хватает для.. .И словечко иностранное ввернул. Шлепок все в памяти вертел это слово так и эдак, когда темной ночью с тряпкой в руке лез на старухину крышу: «Кагуляция, магуляция... Тьфу, черт, астроблюдия да и только!».

А через пару дней сосед поведал ему, что краска замешана на солярке. Потому и не сохнет. Нет ни масла, ни сиккатива. «Куды же он делся?!» - разводил руками Шлепок и при этом осматривался,  будто сиккатив этот случайно выпал на пол. На что сосед авторитетно заявил, что он, сиккатив то есть, в краске и не ночевал. Не положил просто,  может,  спьяну. И вообще, мол, надо предельные, а туг все сплошь непредельные...
 
Что и говорить, дело кончилось минорно.  Через неделю зарядили дожди, крыша заплакала, и фортуна от маляра пятого разряда отвернулась на раз. Старухин племянник, дюжий шоферюга, это уж само собой...  Потом Шлепок неделю пить не мог, рот не открывался.  А тут как назло подоспели благодетели с принудлечением.  Очередь, говорят,  подошла.  Нужна ему та очередь, как пинчеру намордник. А что делать? С властно не пошутишь, пей пока угощают.

И только в машине, когда усаживали,  дошло,  почему крыша-то не сохла.  Явственно всплыл в мутной похмельной памяти тот чертов бульдозер. И как ему угораздило вместо канистры с олифой  подцепить припрятанную трактористом солярку!

Шлепок даже взвизгнул от смеха: «Сика-тиф!»    «Ну ты чего?»- толкнул его в бок участковый. Но Шлепок все хихикал, представляя,  как тракторист заливает олифу в мотор, и его собственная судьба уже не казалась ему столь печальной.

Валентин Спицин