Повести Стрелкина. Хорь

Весь день Сука пролежал в заброшенном сарае у обочины дороги,  беспокойно прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Воняло гнилыми сырыми досками и страшно хотелось водки. Это был не первый его побег, и всегда первым делом хотелось водки.
 
Еще два дня назад Сука, пырнув загодя припасенным ножом зазевавшегося конвоира, «подорвал» когда вывели из зоны. Вслед стреляли, но он был фартовый, ни одна пуля даже не погладила.

«Пусть теперь ищут, гады легавые», - со злобой подумал Сука, а по спине его от этой мысли побежали мурашки. Если поймают – «вышка». На «вышку» Сука еще не ходил. Шесть раз садился, и все по мелкой. Крупную или умел скрывать, или заставлял взять на себя новичка-фраера.

Шесть раз.  «Воспитатели-перевоспитатели, мать вашу в душу», - недоумевал Сука: «Шесть раз перевоспитывали, козлы вонючие!» Он не мог понять, как можно было гражданам начальничкам столько раз его перевоспитывать. Попадись по мелкой он и седьмой раз - опять бы принялись перевоспитывать. Чудно! И все-таки, хоть Сука и считал в душе, что у начальничков не все дома, но такой закон ему явно нравился.

Лагерь его не пугал. Он бы и не рванул, да ничего с собой поделать не мог. Страх как хотелось водки. И не просто, а чтоб залиться ею из ведра, как водой. Образ этого ведра с водкой довел его до исступления, преследовал дни и ночи, с риском добавить срок заставил добыть нож, сделанный тайком местным умельцем из напильника, и бежать, воспользовавшись первым же удобным случаем. Шансов на то, что повезет,  было мало. И в трезвом уме Сука не побежал бы ни за что, но надо же, выпал фарт.
 
К исходу дня удалось со стороны болота выйти к железке, и сразу же, ни минуты не ожидая, на проходивший мимо товарняк. Все дальше делал бессознательно, а, поди ты, все в цвет: если бы далеко ехал этим товарняком, непременно бы попал под облаву, а он, не доезжая первой же станции, спрыгнул. И опять же почти не ждал. Шел состав с лесом на боковую ветку, так он на него, и добрался досюда.

Какой это город, в темноте не разобрал, но знал, что это уже не Север.
Как быть дальше, Сука точно не представлял. Его гнал вперед звериный инстинкт, не отягощенный ничем, кроме необходимости хитрить, не переть напролом. Во-первых, надо разжиться шмотками и хоть какими бумагами. Ксива и прикид в первую очередь. В лагерном днем даже показываться нельзя, заметут сразу. Ночью пришьет какого-нибудь фраера подходящего вида, возьмет все его, и, - поминай как звали. Документами обзаведется легко: на ксиве фраера прилепит свою харю и будь здоров. В Арзамасе жив еще Коля Хлюп, он это так обделает, что к ксиву ни одна падла не придерется. Только бы до Арзамаса доехать.  А фраера пришьет. Иначе нельзя. Свидетелей в таком деле быть не должно.
 
Не то, чтобы Сука мстил людям. Нет, додуматься до этого он бы просто не смог. Он ненавидел каждого конкретного человека. Ненавидел лютой ненавистью неудачника. Но, впрочем, такие высокие материи он если и ощущал, то только на уровне инстинкта. Он ненавидел остальных так, как бездомная помоечная собака ненавидит ухоженных домашних.
 
Сука был «в законе». И очень гордился своей кличкой. Хотя кликуха эта на воровской фене означала ругательное, дескать, скурвился-ссучился, но ему нравилась, и он порвал бы любого за нее. Пробовали однажды в лагере назвать по-другому: был у Сухи физический недостаток, - мочился он во сне под себя и ничего с этим поделать не мог, да и желудок у него побаливал, и часто подпускал он газы под нос соседям по нарам. От всего этого букета индивидуальности Сука распространял такую вонь вокруг себя, что один раз назвали его Хорём.

Хорь и Хорь,  привязалась бы потом эта кличка, ножом не отскоблишь, но Сука принял меры сразу: налившись кровью и оскалив зубы, спрыгнул с нар и с размаху вогнал большой палец своей правой руки в глаз обидчику.  Глаз только на стенку брызнул. Суку тронуть никто не посмел,  а он деловито вытер окровавленный палец о морду окривевшего зека и, ни слова не говоря, вернулся на свои нары. С тех пор кроме как Сукой, его никак не называли. В лагерях такие вести разлетаются быстрее молнии.
 
Была кличка «Сука» не обидная, а скорее почетная для того,  кто «в законе». Суками называли «паханов» или «иванов» похитрее,  которые на рожон не перли, а для виду соглашались идти на работу,  оставаясь душой и телом «в законе».
 
Всю свою жизнь провел Суха в крови, пьяном разгуле, да по тюрьмам. Не было у него ни семьи, ни родителей. Даже матери Сука не помнил. Была ли, а может, спьяну привиделась? Но на правом плече все-таки, как и подобало ему по чину воровскому, наколол: «не забуду мать родную».

Вообще-то за годы отсидки всю свою шкуру он испятнал.  Особенно постарались «паханы» во время первой его «ходки».  Всю грудь его покрывал кобель, мочащийся на полосатый верстовой столб. На животе и вообще непотребное: изображена скабрезная часть мужского тела. Спина украшена большой пятиконечной звездой с эмблемой труда - серпом и молотом. Не потому, что Сука был патриот-коммунист или любил труд, нет, на эти пустяки он всю жизнь плевать хотел.  Просто по тюрьмам ходил «доподлинный» слух, что при расстрелах раздевают и стреляют в спину, а ежели у кого герб или портрет кого поважнее, так стрелять не станут, заменят пожизненным. В это свято верили и кололи нужные вещи охотно. Казни боялись все. Смешно устроен человек: чужой крови море прольет, а когда коснется своей, так и от капли готов визжать поросенком.

Весь задний фасад Суки был разрисован изображением той же мужской части, причем с двух сторон и в двух экземплярах. Сука был гомосексуалистом, хотя и не знал столь мудреного иноземного слова. О руках и ногах и говорить нечего. Там были только слова.  Чего там только не было! Рядом с клятвой помнить мать была выколота такая матерщина, что Сука на воле не решался ходить без рубашки. Да, впрочем, и на воле-то он если год провел, так уж и то хорошо.

Так лежал он тихо, чутко вслушиваясь в тишину, изредка нарушаемую гудком локомотива на проходящей рядом железке, да веселыми песнями парней и девчат, проносящихся мимо на грузовиках. Видно, везли шефов на село. Стоял конец июня, самый сенокос. Трава в лугах духмяно пахла, и миллионы счастливых, загорелых молодых косарей, вчера еще стоявших у станков, мартенов и кульманов, косили и сушили ее на сено, запасая богатство и изобилие для всех, радуясь веселому солнцу, своей силе и ловкости, - а всего более тому, что рядом плечи друзей.
 
Суку же все это не волновало: из всех своих запахов богатая планета на его долю оставила только вонь полуразвалившегося сарая,  служившего уже много лет отхожим местом для проезжающих мимо шоферов, и испарения его собственного грязного тела. Июнь же его просто бесил: ночь была коротка и наступала поздно. А он жил, он думал, что жил,  ночами, как сыч.
 
Так пролежал он, постепенно капля по капле наливаясь свинцовой злобой, пока не стемнело. Тогда Сука тихо вылез из сарая,  где обзор был никудышный, и, подойдя к кустам у дороги, стал ждать.

Судьба благоволила ему, он не простоял и получаса, как на дороге послышались шаги. Сука пригляделся. Глаза его, желтые и гнойные, были неплохими помощниками в его профессии: прекрасно видели и днем, и в темноте, как у гиены. И сейчас он издалека разглядел, что шел нетвердой походкой мужчина примерно его комплекции в форме железнодорожника.  Он что-то мурлыкал себе под нос, держа под мышкой плюшевого медвежонка.  Кругом пели кузнечики и пахло чудесным летним вечером,  безмятежно раскинувшимся по просторам грешной русской земли томно и нежно,  как юная девушка, вернувшаяся со свидания.
 
Суке железнодорожник не подходил. Слишком одежда приметная, да и ксивы, наверняка, нет. Но все решило горлышко бутылки, торчавшей из кармана куртки идущего. Оно блестело при неярком освещении. Сука видел, что бутылка даже не откупорена, горлышко было с заводской фольговой «фуражкой», отливающей белым на фоне зеленоватого стекла.  «И с деньгами, к тому же», - заключил Сука, сопоставив пьяную походку железнодорожника с бутылкой и игрушкой для ребенка,  которую тот бережно нес, прижимая к боку локтем.
 
Когда прохожий поравнялся с кустами, Сука шагнул сзади него на дорогу и обрушил на его голову удар сжатых вместе рук.  Так он бил всегда, и никогда жертва не успевала даже пискнуть. И сейчас человек мягко упал на землю, головой назад, раскинув руки в стороны. Плюшевый медвежонок откатился на обочину, зарывшись пушистой мордочкой в теплую пыль. Вокруг по-прежнему стояла мертвая тишина.
 
Сука оттащил тело за кусты, вернулся на дорогу и пнул медвежонка в кювет. Затем занялся раздеваниям своей жертвы. Стащив с железнодорожника все вплоть до нижнего белья, он вынул нож и деловито перерезал ему горло. из широкой раны послышался хрип и бульканье, голова дернулась и откинулась назад, по телу пробежала дрожь и оно затихло. Лишь кровь, хлеставшая на пыльную траву,  нарушала тишину ночи.
 
Подхватив пожитки жертвы, Сука отошел за угол сарая и там не торопясь переоделся. Свое лагерное закопал тут же,  вырыв тем же ножом яму и заровняв ее потом. Затем так же неторопливо и с расстановкой выпил бутылку водки, запрокинув голову и двигая волосатым кадыком. Пустую бутылку положил рядом с трупом.  Пусть думают, что по пьянке его кто заделал.
 
Выйдя на железнодорожное полотно, Сука размашисто зашагал по шпалам к сверкающей вдали огнями фонарей станции. Нужен был второй фраер. Во-первых, одежда железнодорожника для долгого ношения не годилась, в ней разъезжать не станешь, да и из всех документов в карманах убитого нашел он только пропуск. Правда,  деньги действительно были, Сука их не считал, но по всему видно,  что от зарплаты железнодорожник пропил немного.
 
По мере приближения к станции тишина ночи рассеивалась вместе с темнотой. На дальнем пути маленький маневровый тепловозик, бодро посвистывая, тащил здоровенный состав порожняка, светили фонари на перроне, стрелки, светофоры.
 
Он вышел на привокзальную площадь и присел на скамеечку в тени фонарного столба. Станция работала круглые сутки, пассажиры, хотя и редкие, иногда проходили через площадь, хлопали дверцами подъезжающих такси, сонно переговаривались друг с другом.  Нужных не было. То шли парами, то вид не подходил. Сука не заметил, как задремал. Наверное, сказались бессонные ночи перед этим да водка, приятно булькающая в его брюхе.
 
Разбудили его толчки в плечо. Он мгновенно проснулся, но по давней привычке сначала сделал вид, что продолжает спать, и лишь слегка приоткрыл веки, внимательно оглядев того, кому он потребовался.  Нет, слава богу, не облава. Человек один. Сука «окончательно проснулся», потянувшись и уставившись на стоящего перед ним мужчину лет сорока в добротном серого цвета костюме с небольшим чемоданом «дипломат». Сука даже лицом просиял, это было то, что надо.

«Товарищ дежурный!», - говорил мужчина, приняв, видимо, Суку за должностное лицо из-за форменной одежды: «Как пройти к Дому приезжих?»
Сука встал, еще раз с хрустом потянулся, при этом воровато оглядевшись по сторонам. На них никто не смотрел. Площадь была пуста.  Пассажиры с поезда уже разошлись. Этот последний.

«Пойдем, покажу», - тихо проговорил Сука, нащупывая в кармане нож. Гладкая наборная ручка приятно коснулась ладони, вселяя прежнюю уверенность.

Они пошли привокзальными улочками, и Сука, озираясь, все ждал,  когда будет местечко потемнее. А его, как назло, все не было. Сука первый раз шел по этому городу, куда шел - не знал. Приезжий, бодро шагая, приставал с разговорами: «Вы знаете, вот приехал на здешний завод внедрять свое изобретение. Будем делать машину для изготовления стеновых плит и блоков. Строительство сократится по срокам раз в пять! Вот дом на двести квартир можно будет построить за неделю. Не верите? Непременно построим. Вот сделаем машину, и построим! Не будет очередей на жилье. У Вас есть квартира?»

Сука промолчал. Какая у него квартира, - само слово-то это не его. Иное дело «хата», «хавера» или «малина» - других квартир он не видел. Разве, что камера или барак.  «В домах, «квартирах», гады живете», - с ненавистью подумал он, и злоба снова горячим ключом забила сквозь выпитую водку в его голове. А попутчик, не ведая ни о чем, продолжал: «Ну получите! Год от силы, и весь город застроим! Стройматериалы здесь под ногами».
«Вот раскудахтался, паскуда.  Нужна мне твоя квартира, как кобыле плацкартный билет», - со злобой пронеслось в голове  уже присмотревшего, наконец, подходящее темное местечко Суки.

Сука немного поотстал от ничего не подозревающего командировочного,  который  не замечая окружающего  шел жестикулируя и уйдя мыслями в будущее своего изобретения...
 
И снова был тупой удар сверху вниз по голове, и нож снова перерезал шею человеку спереди до позвоночника...

Сука делал все неторопливо и обстоятельно. Одежду железнодорожника свернул и взял с собой. Потом пошел искать место, где бы ее спрятать. И нашел. У одного из домов была не закрыта калитка,  а в глубине сада стояла деревянная уборная. Сука осторожно, чтобы не скрипнули петли калитки, вошел в сад, прошел светящейся под лунным светом дорожкой к уборной, тихо открыл дверь и аккуратно сбросил узелок с вещами вниз, в яму. Потом справил свою нужду, зажег спичку и все осмотрел, не обронил ли чего подозрительного.  Все было в порядке, и он тем же путем вышел на улицу.
 
Пройдя недалеко, Сука встретил женщину, идущую, видимо, с ночной смены, и спросил ее, как пройти на автовокзал. В туалете автовокзала побрился бритвой, найденной в чемоданчике изобретателя, и, запершись в кабинке, бегло осмотрел содержимое карманов и чемоданчика.  В карманах были бумажник с тремя сотнями рублей денег, с зарплатой железнодорожника их стало четыре, паспорт старого образца на имя Петрова Николая Ивановича, служащего, женатого, имеющего двоих детей. Была еще всякая мелочь: кошелек с мелкой монетой, расческа,  платок,  карандаш «фломастер». В «дипломате» же был обычный командировочный набор: заботливо уложенные женской рукой рубашки,  электробритва, мыльница, щетки. И две фотографии. На одной снят изобретатель с какой-то молодой женщиной, видно женой. Оба улыбаются.  На другой - две маленькие девочки-двойняшки в одинаковых платьицах в горошек. Вторая фотография была цветная.  Сука за ненадобностью разорвал их я, бросил в унитаз, тщательно смыв водой.
 
Выйдя из туалета, он смешался с толпой пассажиров, прибывающих в эти утренние часы к автобусам, пересидел на диванчике, купив для виду газету, до открытия ресторана, а как только молоденький швейцар открыл автовокзальный ресторанишко, сразу зашел туда,  уселся поудобнее и заказал водки.

Водка снова приятно обожгла ему глотку, опять мерно заходил кадык, отмеривая выпитое. Закуска, правда, Суке не понравилась. Мясокомбинатские котлеты, холодные и жесткие как подошва, да салат из прокисших тепличных помидор. Но Сука отвык от разносолов, да и скандалить ему никак нельзя было, потому сжевал все, лишь бросая хмурые взгляды на толстенького завпроизводством, бегающего по залу из конца в конец.  «Вот бы кого пером по глотке!», - сыто подумал Сука, ковыряясь обломленным ногтем в зубах.  А еще он пришил бы охотно многих начальничков, из-за которых в лагере ему приходилось строить из себя паиньку.

Он с наслаждением представлял, как располыснул бы горло «перевоспитателю» и смотрел бы, как толчками вытекает черная кровь в лужу вокруг головы. От этой сладостной мысли Сука даже тоненько заскулил. Ну, теперь он себя окажет! Попомнят Суку легаши, кровью умоются!

Так просидел он еще часа два, выпив вдоволь водки и утолив трехдневный голод. Он был доволен. Но мира в его мыслях не было. Водка не успокаивала, а как огонь жгла нутро, душу! Впрочем, души у него не было, хотя он об этом и не подозревал. Не было у него ничего,  что мы привычно навиваем душой. Ни сочувствия, ни сострадания, ни жалости, ни любви. Не было даже стадного чувства. Он был одиноким облезлым волком-людоедом, вернее хорем, вонючей тварью, убивающей в одиночку и сзади. С теми же эмоциями. что и хорь. Он не был частью человечества,  не был даже человеком: у него не было человеческих воспоминаний.  Все, что он помнил, это «дела» и водка. Другого в его жизни не было.

Был ли он когда-то маленьким? Он не помнил. Водка закрыла от него туманной пеленой все, что было с ним до первого «срока».  Иногда сквозь туман он видел над собой женские руки, но не мог вспомнить, чьи они. И, тщетно вспоминая, наконец, однажды плюнул, и решил, что это руки какой-то пришитой им по пьяному делу «марухи».
 
В полдень Сука, основательно выпивший, вышел из ресторана и пошел куда глаза глядят. Он шел по городу, гостеприимно раскрывшему перед ним все свои двери, шел, касаясь плечами людей, спешащих куда-то по своим делам. Они невзначай дружески подталкивали его, но он не торопился. В толпе людей он всегда был один. То, что радовало их: чувство причастности к общему делу, чувство локтя, когда проходит все плохое, что в одиночку было невмочь пересилить, - все это только взвинчивало в Суке злобу.  Он наслаждался другим - всем,  чем в состоянии был наслаждаться: сытым желудком, выпитой водкой,  сладостно булькающей у него в брюхе, возможностью вновь и вновь есть и пить, ибо карманы оттягивал полный кошелек, а главное, своей безграничное властью над этими фраерами, этими ходячими хранилищами кошельков, его кошельков, которые он, Сука, фартовый и авторитетный, мог в любой час у любого из них востребовать!

Сильно покачиваясь, он шагал по улицам с папироской «Беломор» в уголке рта, глядя по сторонам мутным взглядом маленьких пожелтевших глазок.  Он был хозяином всего этого мира. Выше, чем Бог.

Завернув за угол, он оказался прямо перед входом в небольшой магазинчик. Вокруг не было никого, а прямо у входа стояла розовая детская колясочка. Видимо, мать забежала в магазин за какой-то мелочью, а ребенка оставила на улице. Но он проснулся и требовал соску. Его горестный плач звенел на всю улицу, а дура-мама не слышала, и малыш был вне себя от горя.

Сука подошел и заглянул в коляску. Ребенок маленький, сморщенное и красное от натуги личико.  «Ну, что орешь?!» - прохрипел Сука: «Подрастешь, сдохнешь все равно!» Но ребенок не понимал и заливался еще пуще. В пьяной голове Суки свинцово тяжело, сначала тонкой струйкой, потом все больше и больше нарастала злоба. Он ненавидел все, чего не мог иметь. В том числе и детей.  Если бы ребенок на окрик Суки-хозяина тут же умолк, Сука, может быть, и отошел бы, но малыш не повиновался.
 
Оглядевшись по сторонам, Сука вытащил дымящуюся папиросу изо рта и сунул ее в губы плачущего ребенка. Ребенок, почувствовав в губах что-то, по привычке стал сосать, заглатывая вонючий дым. Дыханье его сразу же перехватило. Личико стало синеть, глаза закрылись. «Сдох», - подумал Сука и лениво вразвалочку пошел не торопясь дальше.

Но далеко он не ушел. Не прошел он и десятка шагов, как кто-то сильно дернул его   за плечо назад. Сука резко обернулся и увидел перед собой молодого здоровенного парня в выцветшей военной гимнастерке без погон. За ним две женщины что-то быстро делали с ребенком, вынув его из коляски.
 
Парень, не говоря ни слова, отвел правую руку немного назад.  Сука, ухмыльнувшись и оскалив желтые гнилые зубы, двинулся на него.  «Запорю гада!», -бормотал он себе под нос, опуская руку в карман.  Этот прием его еще никогда не подводил. Правой подбрасывает нож ручкой вверх, на лету ловит его левой и бьет сверху вниз и справа налево. Этот удар не отобьешь.  «Спекся,  фраер!», - заорал Сука истошно, рванул нож правой рукой и послал вниз левую.  Но она встретила пустоту.  То ли подвели Суку его руки, то ли чужой костюм за нож зацепился, но Сука в одно мгновенье протрезвел.  Он понял, что тяжелый, коричневый от загара,  с резко выступающими суставами кулак неотвратимо несется на него. И ни каким чудом его не остановить, не укрыться от него,  не спрятаться за чужие спины.  Липкий страх охватил его всего с головы до ног. Он бы все отдал, он век лизал бы ноги этому парню,  только бы он остановил кулак! Вопль ужаса застрял в горле.  А-а-а-а!...

Раздался хруст ломающейся переносицы, и свет для Суки навсегда погас.
Минутой позже закричал ребенок, но Сука этого уже не услышал...

Валентин Спицин.