Повести Стрелкина. За бабурами

Николай Николаевич Стрелкин, мой давний приятель, отставной судейский секретарь, не так давно отдал Богу грешную свою душу. А так как жил он одиноко, пришлось по смертии его мне стать его душеприказчиком. Имущества у него почти не было, а вот в письменном столе лежала объемистая папка с рукописями.
Лежали они потом и у меня год без малого, прочел я их с тайной надеждою, что во благовремении забудутся их сюжеты, уж больно бесхитростны они были.
Нет, не забылись. И по зрелом размышлении решил я поделиться ими с вами, уважаемые читатели.
Вот первый, что понравился мне более остальных.

За бабурами

Алексеи Петрович Никитин, ответственный работник одного из столичных институтов, ехал в отпуск к родителям в Иваново. Лет пятнадцать у них не был, все дела да дела, а тут решил: баста, всех дел все равно не переделаешь! Собрался, выдержал бой с женой, отправил ее одну в ее любимые Сочи, а сам сел в ночной поезд, и через семь часов, не успев даже путем выспаться, был уже в городе, где давно, еще перед войной он родился.

Выйдя из вагона, он осмотрелся. Все вроде бы как и раньше. Вокзал все тот же, маленький узенький перрончик у первого пути, у других путей и такого нет. Ему, привыкшему к московским темпам и размаху, когда не удивляешься даже увидев новенький мост иди подземный переход на улице, по которой и не ходил-то всего неделю, теперь казалось, что попал он в другое мир, в те «пятнадцать лет назад».

Недолго подумав, он решил идти пешком. Чемодан не тяжелый, да и пути в его родной Пустошь-Бop всего-то полчаса, да и по давнему опыту своему знал он, что автобуса туда больше ждать будешь, а такси сейчас, весной, ни за какие деньги в их слякоть не поедет.
 
Глядя на вокзальную площадь, Алексей Петрович по старой памяти свернул направо, поднялся на железный пешеходный мостик, которого раньше не было. На мостике завывал ветер и пахло какой-то вонючей гарью из трубы соседнего заводишка. Ему стало страшно неуютно, до того, что он подумал, не совершил ли он ошибки, приехав сюда. Эта же мысль преследовала его, когда шел он раскисшими неухоженными весенними улочками до дома.

Но дома встретили его хорошо, и все первые впечатления от свидания с родним городом постепенно рассеялись как неприятный сон.

Поговорив на скорую руку о том, о сем, уложили его «досыпать», когда же проснулся он часа в два пополудни, опять поговорили. Распили с отцом под домашние пельмени бутылочку «Белой Лошади», которую Никитин запасливо «подстрелил»в универмаге «Москва» еще две недели назад, идя с работы. Так день и прошел. А за ужином мать сказала: «Лексей, чтоб на ночь не читал! Завтра рано подыму, пойдем за бабурами».

Первой его мыcлью было отказаться под благовидным предлогом, мол радикулит или еще Бог весть что, но слово это иваново-вознесенское, родное, «бабуры» так щемяще потянуло его в далекое детство, в лес, которого он, в сущности, уж и забыл когда видел. Да и мать не хотел обидеть. Ладно, так и быть, пойдем.

Утром он проснулся сам, услышав, как мать в сенях возится с корзинами и старыми, негнущимися китайскими плащами. А через какую-то пару часов они уже были в лесу у брошенной деревни, из которой полвека назад мать ушла на фабрику, да так и не вернулась. Остались теперь от деревни кроме названия только одичавшие сады, да ямы от погребов. Здесь-то, и рядом на сече, и росли эти самые «бабуры» - первые весенние грибы, похожие на большие ядра грецкого ореха, такие же волнистые с поверхности, а на вкус, коли пожарить их в сметане - с вилкой проглотишь.

Было еще не то, что принято называть весной. В лесу чувствовался промозглый холод, проталинки робко проглядывали только на высоких, пригретых скупым северным солнцем, местах. Это только самый первый намек на весну, то, что у весны, собственно, и есть самое прекрасное. Когда земля даже под прикорнувшими на проталинках грибами-гномиками еще мерзлая и тяжелая, пахнущая морозным настом, снег вокруг плотнее и холоднее, чем раньше, но в воздухе уже настало время чудес, время пробуждения, предчувствия птичьих песен и светлых коротких черемуховых ночей.

Березки в лесу, точно легкие облачка, парили в воздухе - странно, что они остаются, не вспорхнут, не исчезнут в пронзительной синеве небесной дали. А за ними высились хвойные деревья, сосны да ели, все такие же темные, какие шумела они еще совсем недавно над синевато-белым зимним снегом, припорошенные густым инеем, - а дальше сверкало небо самой яркой из своих синих красок, но все же на нем лежал еще какой-то морозный отблеск. Во всем было что-то щемяще-грустное, но молодое и чистое, невинное, - иллюзия, которая предчувствует, что скоро суждено ей разбиться, но только предчувствует, а в мечтах старается заслонить от себя уверенность.
 
От нагретых проталинок вокруг старых пней тянуло неповторимым ароматом пробуждающейся земли, и, как казалось Алексею, пьянящим запахом грибов.

Он ступал по снегу, который рассыпался под его ногами как крупа, обнажая упругие слои прошлогодней травы, веток, листьев.
Вот и первый гриб после долгого, благоговейно-трепетного ожидания. Желтовато-каштановый, теплый на ощупь от еще нещедрого  солнца, аккуратно срезанный, он ложится на ладонь и можно долго-долго вдыхать его нежный аромат, не боясь, что вот-вот он исчезнет, потеряется в памяти.

Переходя от проталинки к проталинке и высматривая среди старой листвы знакомые сморщенные головки бабур, он думал: что же все-таки за чародейка весна! Ты видывал ее неоднократно раньше, но всегда потом забывал; вот ждешь ее ежегодно, но когда она приходит, она вновь поражает тебя точно чудо, негаданное и неизведанное. Она приходит, и вот ты уже воспрял духом, поверил каждому навеянному ею образу, улыбаешься вместе с ней, и никакого, даже самого мизерного сомнения не закрадывается тебе в душу, враз как-то будто умывшуюся утренней росой, просветлевшую, обновившуюся... Весна- это вечное возрождение, она как сказочная птица Феникс, сама неповторимо возрождается из пепла, и возрождает весь мир, крича ему птичьими голосами, что смерти нет, есть жизнь вечная как Вселенная.

Вот и он, раб Божий Алексей, сейчас, пришел в эти лучшие в России грибные места, как приходили и за сто лет до него, пришел как приходили его дед, отец, жившие в этой вот умершей милой и уютной, так кому-то не приглянувшейся русское деревеньке. И вот, глядь, где когда-то звенели детские голоса и бородатые степенные мужики ладили упряжь, готовясь к пахоте, теперь росли бабуры. Грибы, никогда не растущие у человеческого очага. Деревню, вековую и добрую, убили злые люди, но осталось вечное и вечно новое чудо приобщения человека к силе родной земли. Убить его не в силах никто, никакая химера. И бабуры здесь были как бы посланцами из будущего, говоря всей своей сущностью, что добро все равно рано или поздно победит зло.

Никитин находил гриб за грибом и радовался как мальчишка. И радость эта делала никчемной всю его столичную суету, соискания должностей, степеней и прочую чушь. Настоящим было только вот это чувство единения с лесом, ручейками, лесами, грибами, что уже лежали в его отяжелевшей корзине, и теми, что еще прятались от него; с остывшим очагом его предков, не устоявших в лихолетье, со всеми людьми и зверями, - словом, со всей окружающей его благодатной жизнью!

...Потом, через много дней, когда в памяти и недавнее прошлое подернулось пеплом, заместилось опять тщетной суетой, Никитина еще долго не покидало это чувство. И он знал, что нося его, чувство это, в своем сердце, он уже не сможет, да и не должен жить по-старому, по накатанно-привычному. Это словами не выскажешь...
Так, бывало, стоишь и глядишь в даль: вечерком иной раз снег синеет и темнеет, звезды сияют такие же холодные и вечные, как и в обычный день, но чу, идет Весна!

И там, бесконечно далеко в непостижимом пространстве, что-то уже трепещет, что-то навстречу тебе звучит надеждой и восторгом, что-то поднимает тебя и уносит ввысь. Это в оттенках неба, в легком парении облаков, в аромате талого снега... А, может быть, только в нас самих?

Валентин Спицин.