Не нужен нам берег турецкий

Не нужен нам берег турецкий
(последний советский круиз)
1.
Когда мне позвонили из профкома и сказали, что есть две путевки в круиз на теплоходе по маршруту Одесса – Пирей – Стамбул – Одесса. Недолго думая, я сказал:
— Беру.
Но я не представлял себе всех последствий.
— Тогда давай бикицер! – сказал по телефону профсоюзный лидер, круглый толстенький мужчина с лоснящимся от хорошей жизни лицом. – Чтобы завтра утром документы были у меня.
— Какие документы? – переспросил я.
— Ты что, с горшка упал?
— Но я же до завтра не успею.
— Я не понял, ты хочешь ехать?
— Да.
— Чтобы завтра документы были у меня.
Ну, письмо от моей конторы мне досталось легко. Вот с анкетами и фотографиями было труднее. Я пошел в отдел кадров и взял там бланки анкет. Простыня на четырех листах. Фамилия, имя, отчество. Это просто. Год рождения – это понятно. Национальность, партийность, образование. Это у кого какое. У меня все это есть. Где и когда учился, как и на ком женился. Где и как работал. И если я не вспомню где, как, когда, а главное с кем я работал, хрен меня к туркам выпустят. Имел ли правительственные награды? А если да? А если нет, но хотел? Состоял ли в братских компартиях? Слава Богу, нет. Заполнил я анкету, прочитал. И подумал:
— Да, вот, значит, я какой.
Позвонил жене:
— Едем с тобой за границу.
— Куда? – переспрашивает она.
— На лайнере Черноморского пароходства, – отвечаю. – Ты что не согласна?
— Я-то согласна, только где мы денег возьмем?
Эти женщины способны испортить любую мечту.
— Вот про деньги я еще не подумал.
— А ты подумай.
— Ладно, подумаю. А ты в это время заполняй анкету. Где вышла замуж, где родилась. Сколько у тебя братьев и сестер.
— А их тоже надо с собой брать?
— Нет, – успокоил я жену, – их в залог возьмут, если ты свалишь во время круиза.
В общем, я ее кратко проинструктировал по поводу анкеты и в конце сказал:
— В обед приходи ко мне на работу, пойдем фотографироваться.
— Зачем?
— На паспорт.
— А у меня уже есть паспорт.
— Не дури, – сказал я, – это на заграничный паспорт.
В обед ко мне пришла жена и принесла анкету. Я ее просмотрел. Конечно, узнал о жене много нового. Например, что она, как и я, тоже не состояла в братских компартиях. Как они без нас, просто не представляю.
— Порядок, – говорю. – Теперь идем фотографироваться. За углом есть срочная фотография.
— Идем, – согласилась жена, – только где мы денег на путевки наберем?
Вот нудная, да?
— А про деньги мне еще никто ничего не говорил. Пока сказали сдать фотографии и анкеты.
Что может женщина противопоставить мужской логике? Ничего. Поэтому жена и говорит:
— Ладно, пошли в твою срочную фотографию.
Пошли. Приходим. Крылечко на три ступени. Дверь из стекла и алюминия. Внутри, где принимают заказы, полумрак. У окна письменный стол. За столом сидит толстая женщина, крашенная под блондинку.
–– Нам надо срочно сфотографироваться, – говорю я ей, потому что очереди нет.
–– На паспорт?
–– На заграничный.
–– Куда едете? В Болгарию?
–– В Турцию.
–– Так вам матовые фотографии или овальные?
Мы с женой переглянулись. Откуда нам знать, какие туркам нужны фотографии: матовые или овальные.
–– А мы не знаем, – честно признаюсь я.
–– Хорошо, – соглашается приемщица, – тогда мы сделаем вам те и другие.
И она стала оформлять заказ. А я подумал:
–– Во как они наживаются на нас, на интуристах!
–– Фотографии будут готовы послезавтра, – произнесла приемщица, заполняя квитанцию.
— Как? – удивился я. – У вас же срочное фото. В течение трех часов.
— Много заказов, – деловито отбрила меня приемщица. – Пройдите в павильон, – и показала жирной рукой на темно-зеленую занавеску, которой был завешен дверной проем.
Я приподнял занавеску, и мы с женой оказались в павильоне. Там на штативах стояли сильные лампы. На задней стене было повешено белое грязное полотно. Перед полотном стоял высокий деревянный табурет. А в противоположном конце комнаты на деревянной треноге стоял фотографический аппарат врем Очакова и покоренья Крыма. Невысокий, худой мужчина лет пятидесяти пяти в очках сказал:
— Я вас слушаю, молодые люди.
Я отдал фотографу квитанцию.
— Мадам может присесть на табуретку, – сказал фотограф, взяв квитанцию.
Жена села на высокий табурет. Фотограф подошел к ней, оценивающе посмотрел, как падает свет, и поправил одну из ламп. Затем вернулся к жене и, взяв ее за подбородок двумя пальцами, повернул голову чуть вправо и вверх.
— Мадам, не двигайтесь, – сказал он и пошел к фотоаппарату. Наклонился и посмотрел в видоискатель. Вставил фотопластинку, снял колпачок с объектива, и снова надел.
— Готово, – сказал маэстро. – Следующий.
Следующим был я. И со мной повторилась та же процедура.
На следующее утро, захватив анкеты, я пошел к профсоюзному лидеру.  Он  располагался в здании бывшего обкома партии, построенного в стиле модернизма середины пятидесятых годов.
— Принес документы, – сказал я, входя к нему в кабинет.
— Давай, посмотрим.
Я отдал ему анкеты и письмо от своей организации.
— Нам двухместную каюту, – сказал я.
— Я это не решаю. Сейчас пойдем в бюро по туризму, там ты все решишь.
И мы пошли с ним по коридорам власти. И пришли в большую светлую комнату. В ней сидела инструктор,  которая занималась комплектованием групп. Молодая женщина лет двадцати шести, расфуфыренная по последней интуристовской  моде. Она держала на лице маску неприступности.
— Здравствуйте, – вежливо сказал я и положил документы на стол.
— Что это? – недоуменно спросила инструктор.
— Это, Лидочка, те двое, о которых я вам говорил, – слащаво запел профбосс.
— Вижу. А где фотографии?
— Завтра будут готовы, – мирно ответил я, – я не успел.
— А надо успевать, – строго сказала Лида.
— Слушаюсь! – бодро ответил я и сразу почувствовал к ней антипатию.
— Идите в бухгалтерию и возьмите счет на путевки, – сказала Лида.
— Мне нужна двухместная каюта, – сказал я.
— Какие места есть, такие вам и дадут.
— Мы едем вдвоем с женой.
— Мы что тут с вами спорить будем? – и Лида  пронизывающе посмотрела на меня.
Нет, конечно, тут я с ней спорить не буду. Поэтому я повернулся и вышел.
— А как там, Лидочка, мои дела? – вопросительно-просительно пропел профбосс.
— В свое время вам все скажут, – сурово отрезала Лида и ему.
И я получил маленькое, но моральное удовлетворение.
Бухгалтерия была через две двери. Такая же большая комната, как и предыдущая, только в ней сидело четверо.
— К кому можно обратиться по поводу путевок? – спросил я.
— Ко мне, - ответила женщина с гладко зачесанными волосами.
— Мне нужен счет на две путевки в двухместную каюту.
Женщина принялась неторопливо выписывать счет на четыре тысячи рублей. Потом она выдала мне еще две длинные узкие полоски бумаги.
— Это для обмена денег на доллары, – объяснила она. – В любой сберкассе вам разрешается обменять по двести долларов на человека по курсу двадцать восемь рублей пятнадцать копеек один доллар.
Следующие два дня мы с женой потратили на то, чтобы достать денег для оплаты путевок и на обмен валюты. Жена оказалась права, проблема: где взять денег, вставала передо мной во весь свой советский рост. И я пошел к дяде Леве. Встретил я его, не доходя до его квартиры, на улице.
— Дядя Лева, – сказал я после того, как мы поздоровались, – одолжите денег.
— Сколько? – спросил дядя Дева и полез в карман за бумажником.
— Десять тысяч.
— Что? А я думал, тебе надо четвертак до получки.
И я пошел прочь. Но не совсем. Я пошел к Софе. На Мясоедовскую.
— Софа, – сказал я ей, – только не надо сразу хвататься за кошелек.
— Тебе шо, денег? – проявила сообразительность Софа.
— Да, – сказал я.
— Сколько?
— Много
— Сколько для тебя много?
— Пять тысяч.
— Две.
— Давай.
— Зачем тебе столько?
— За границу еду.
— Куда?
— Турция, Греция.
— Щасливец! А я тут и сдохну в этой Одессе!
Софа не спеша подошла к шифоньеру, вынула из заветного места кошелек, отсчитала две тысячи и протянула мне.
— Расторгуешься, после приезда, отдашь – сказал она.
Приятно иметь дело с деловой женщиной. Вот так. А мне больше и не надо, если честно. Мне как раз и не хватало этих двух тысяч. Теперь, значит, с учетом того, что я должен оплатить две путевки, два чека на валюту и на мелкие расходы, мне денег должно хватить. Я отдал деньги жене, и она пошла, платить в сберкассу. Я поплелся на инструктаж.
Всех, кто едет в круиз, собрали на четвертом этаже в актовом зале. Высокие потолки, метров пять, почти до самого потолка окна, драпированные темными плюшевыми гардинами. Весьма представительный зал. Такого же темного цвета была и обивка на массивных дубовых креслах.
Ехавших в круиз было человек двести пятьдесят. И мы терялись в огромном пространстве актового зала. Поэтому инстинктивно жались к столу президиума. За этим столом сидела уже знакомая мне инструктор Лида. И мужчина в форме неизвестного пока мне ведомства. Как оказалось, это был таможенник.
Таможенник моментально приступил к своим обязанностям. Это был мужчина среднего роста, средних лет и средних способностей. Но с профессорской внешностью. Очки в позолоченной оправе, виски в седине,  глубоко посаженные глаза, умевшие изобразить мысль. Таможенник инструктировал нас, что можно и чего нельзя провозить через границы нашей Великой Родины.
— Полтора литра водки на человека, литр вина. Фотокиносъемочную аппаратуру можно, но ее следует записать в декларации.
И так далее в том же духе.
Потом выступила Лида. Она по-прежнему была во французском макияже и в одежде от заграницы. Лида эффектно крутнула попкой и сказала:
— Мы разбили вас по группам, – и стала читать,  нудно и длинно весь список пофамильно, одновременно представляя руководителей групп.
Руководителем группы, в которую записали меня, оказалась пожилая невзрачная женщина. Когда я подошел к ней, там уже толпились другие члены нашей группы. И шла жаркая торговля.
Распределялись по каютам.
— Мне нужно двухместную каюту, – безапелляционно заявил я.
— Ваша фамилия? – спросила руководитель.
Я назвал.
— Вас – в четырехместную.
— Почему? – удивился я. – Я заплатил за двухместную каюту.
— Нет мест.
— Как нет мест? Вот же только что же начали...
— Нет мест, – и она пишет меня в четырехместную.
Ну, думаю, так это оставлять нельзя. И прямой наводкой шурую к Лиде. А возле Лиды вьется хор подлипал:
— Лидочка, вы меня не забудете?
— Лидочка, я еще к вам забегу.
— Лидочка, за мной должок.
И тут вступаю я:
— Что это такое!
Все с недоумением оглядываются на меня. Все, кроме Лиды.
— Я заплатил за двухместную каюту, а мне дают четырех!
В моем голосе явно проскальзывали нотки, означавшие желание скандала. Поэтому все в испуге притихли. И только Лида никак не отреагировала. Она просто посмотрела сквозь меня.
— Я прошу разобраться, – не успокаивался я.
И тогда Лида, по-прежнему глядя сквозь меня, сказала:
— Мы вернем вам разницу.
И я для нее умер навсегда. Это поняли окружавшие ее туристы, поэтому они вновь зашумели:
— Лидочка, я с вами рассчитаюсь в Пирее.
И я понял, что я чужой на этом празднике жизни.

2.
Деньги заплачены, товар, разрешенный к вывозу, закуплен. Закуплен и товар к вывозу не разрешенный. Сумки упакованы, а мы морально готовы. И великолепный "Тарас  Шевченко" отходит сегодня на Пирей.
Для прохождения таможенного досмотра и погрузки на теплоход, сбор на морском вокзале в двенадцать часов дня. Отход теплохода в семь часов вечера, если успеем. Но об этом потом.
Огромный зал ожидания морского вокзала был выдержан в коричневых тонах. По углам стояли пальмы в кадках. Посередине располагались туристы с баулами, чемоданами, сумками и детьми, водкой и закуской.
Когда мы с женой вошли в зал ожидания, таможенный досмотр еще не начинался. И велась регистрация туристов. В центре зала толпилась публика, там отмечались и получали номера кают. И я подошел к стойке регистрации. Отстоял очередь. Регистрировала полная женщина. Но и Лида крутилась рядом. Оказывается, она тоже ехала с нами в круиз руководителем.
Когда подошла моя очередь, я назвал фамилию, и меня зарегистрировали.
— Ваша каюта номер 1425, – сказала регистратор.
— А моя жена?, – вырвалось у меня, хотя ответ напрашивался сам собой.
— У вашей жены каюта номер 1426.
— Почему?
— Это женская каюта.
Я мельком глянул на Лиду. Она демонстративно смотрела сквозь меня. И я все понял. И мне снова захотелось устроить скандал.
— Так что? – достаточно громко, чтобы начать скандал, сказал я.- За моей нравственностью следите?
— Мужчина, не кричите! – решила помочь администрации одна из туристок. Она думала, что ее за это поселят в люкс.
— А вы не вмешивайтесь не в свое дело, – довольно грубо ответил я ей. – Что бы вы сказали, если бы вас с мужем расселили по разным каютам.
Люди в зале ожидания начали оборачиваться в мою сторону. А мне это ни к чему. Но надо же что-то делать. Не ехать же в круиз, в самом деле, в разных каютах с женой.
И тут ко мне подходит высокая худенькая женщина лет сорока и говорит:
— Мы с вами товарищи по несчастью.
— Вы о чем? – в запале отвечаю я ей.
— Меня с моим мужем тоже расселили по разным каютам, – отвечает она. – Меня в 1426, а его в 1425.
— Какое совпадение! – в злобе я ужасно остроумный.
— Да, вы расслабьтесь, – улыбнулась женщина, – просто мы
поменяемся местами и все.
— И все?
— Конечно, – терпеливо ответила женщина.
— Согласен, – ответил я.
 Вот так я поселился. Теперь осталось только пройти таможенный досмотр. Нам раздали по два бланка декларации, и мы их заполнили. И вот, "я стою встревоженный, бледный, но ухоженный, на досмотр таможенный, в хвосте." Потому что наша группа оказалась в очереди на таможенный досмотр последней.
А куда нам собственно спешить? Пароход вот он у причала. Таможня тоже под рукой. И мечтает досмотреть мой багаж по всем правилам. Она же стоит на страже интересов страны. Чтобы мы, не дай Бог, не вывезли туркам или, что еще хуже, грекам, стратегические сырье и материалы.
И они шмонали во всю. Завернули мужику стратегический электросамовар. Конечно стратегический, он же ведерной емкости! А может там не самовар вовсе, а какой-то страшный государственный секрет! Чудачке завернули стратегических кукол. Вероятно, это были не куклы, а шпионские радиопередатчики. Женщина, стоявшая впереди меня, обернулась и сказала:
— Вот идиоты! Завернуть женщине кукол.
— Но их же целый баул! – не сдержался я.
— Ну и что? Все равно они оборзели, – не сдавалась женщина.
— Само собой, – согласился я.
— Вы видели, как они молодой женщине из трех мест завернули два.
— Видела, – ответила женщине моя жена.
— Две такие здоровенные сумки.
— Что она теперь будет с ними делать? – наивно поинтересовался я.
— Ну,  вы интересный! – сказала женщина. – У нее же есть провожатые. Они и заберут товар, который не пропустят.
— А здорово они шмонают? – поинтересовался я у женщины, чувствовалось, что она эксперт в этих делах.
— Посмотрим, – неопределенно ответила та.  Потом улыбнулась и продолжила, – Вот,  когда я ехала в прошлый раз, у нас во время досмотра был такой случай. Ехала с нами женщина лет тридцати двух, довольно симпатичная крашеная  блондинка. И чем-то она не понравилась таможеннику. Он перевернул ей весь багаж: баул, сумку, ее личную сумочку, – но того, что хотел, не нашел. Тогда он ей и говорит:
— Пройдите в комнату личного досмотра.
А она, шая, не сообразит, что это незаконно, и идет. Заходит она в в небольшую чистую комнату. Там стоит стол для досмотра и стул. И ее уже ждут мужчина и женщина.
— Раздевайтесь, – говорит мужчина.
— Как? Совсем? – шутит та.
— Совсем, – не принимает шутки мужчина.
И женщина начинает раздеваться. И раздевается, пока на ней не остаются только туфли. А в это время таможенники внимательно осматривают ее одежду. Тогда женщина садится на стул, кладет ногу на ногу, и просит закурить. Ей дают сигарету и помогают прикурить.
— Ну и что? – не выдерживает жена.
— Конечно они у нее ничего не нашли, – отвечает женщина.
— А хоть извинились?
— Зачем? – сказала женщина.
И тут подошла наша очередь на таможенный досмотр. И я вошел в святилище. Это оказался большой зал, в центре которого было пусто. А вдоль стен стояли досмотровые столы. По одну сторону баррикады таможенники, по другую – мы, досматриваемые. Мы вскрывали сумки и вываливали перед таможенниками барахло. Таможенники рылись во всем этом, задавали вопросы, выслушивали ответы, что-то пропускали, что-то нет. Причем, усмотреть закономерность в процессе пропуска-возврата не было никакой возможности.
При входе меня встретили рентген установкой.
— Ставьте ваши вещи на транспортер, – сказал невысокий мужчина с тонкими усиками над верхней губой.
Я поставил наши три сумки на ленту транспортера, и вещи поехали прямо в пасть рентгену.
Сбоку был небольшой экран. На нем в черно-белом негативе я увидел внутренность своих сумок. И не мог сообразить, что там что. А эти романтики досмотра ориентировались в моих шмотках легко и непринужденно, видимо насобачились.
— Почему у вас столько водки? – строго спросил таможенник.
А у меня вместо положенных по советским законам шести бутылок на двоих было пять. Шестую мы дома раздавили перед отъездом.
— А что еще делать в вашем круизе, – сострил я.
Таможенник строго зыркнул на меня, но промолчал
— А это что за темное пятно на дне? – опять прицепился он.
Я недоуменно пожал плечами. Откуда мне знать, что там лежит на самом дне. Тут меня выручила жена. Она вылезла из-за моего плеча и сказала:
— Это пластмассовые купальные тапочки.
— Что? –  не сразу сообразил таможенник.
— Домашние, – поправилась жена.
Наступила гнетущая пауза. Видимо стражу соцсобственности необходимо было время, чтобы прийти в себя.  н пронизывающим взглядом оглядел нас и сквозь зубы сказал:
— На паспортный контроль, быстро!
Мы с женой подхватили вещи и через весь зал пошли на паспортный контроль. Там суровый, но справедливый мужчина килограмм восемьдесят весом, шлепнул в наши  паспорта фиолетовые штампы и мы через перрон прошли на борт теплохода.
Все. Вот и начался круиз!
3.
Когда м ы с женой прошли по трапу и попали в холл средней палубы, нас обняла атмосфера заграницы, заботливо созданная на борту. Чистые, опрятные горничные, аккуратно одетые члены команды. На полах ковры с толстым ворсом. Вокруг непривычная для русского глаза чистота и роскошь. По указателям на стенах  мы поняли, что наши каюты находятся гораздо ниже ватерлинии. Это, безусловно, не добавило энтузиазма. Спасибо тебе, Лида, и за это.
Мы пошли в чрево теплохода. Все ниже, и ниже, и ниже. И везде чистота, опрятность и толстые ковры. На самой нижней палубе, где находилась наша каюта, нас встретила горничная.
— Ваша комната? – спросила она.
— 1426, – сказал я.
— Идите за мной.
Девушка взяла со столика ключ и  повела нас запутанными коридорами куда-то в тупик. Подвела каюте, открыла ключом дверь и впустила нас во внутрь.
— Пожалуйста, – сказала она, – располагайтесь.
И ушла. А мы остались.
— Привыкай к сервису, – сказал я жене.
— Придется, – вздохнула она.
И мы засмеялись.
В каюту вошла молодая женщина высокого роста с мужскими
плечами и худощавая.
— Здравствуйте, – сказала она, – меня зовут Валентиной.
— И вы будете с нами жить, – продолжил я.
— Да, если вы не возражаете.
— А если возражаем? – спросил я.
Валентина пожала плечами.
— Это он так шутит, – сказала жена. – Не обращайте внимание.
В это время в дверях каюты показалась еще одна женщина с большой сумкой.
— Я сюда попала? – спросила она с порога каюты.
— А куда вам надо? – поинтересовался я.
— Сюда, – сказала женщина и вошла.
Она была невысокого роста, черноволосая, лет тридцати.
— Я буду у вас жить, – сказала она, – меня зовут Галина.
И мы перезнакомились.
— Пошли на палубу, – предложил я жене, – посмотрим, как отчаливает теплоход.
— Да, – согласилась Валентина, – пора бы ему уже отвалить. Половина десятого!
— Конечно, – согласилась Галина, – по расписанию он должен был отойти в семь вечера.
— Как он мог отойти в семь часов, если в это время таможня еще во всю шмонала, – сказала жена.
— Так всегда, – сказала Галина, – когда едут в заграничный круиз.
И мы поняли, что в нашей каюте есть эксперт по круизам.
— Пароходы в круизы никогда вовремя не отходят, – продолжала Галина. – Из-за таможни.
— А много у тебя не пропустили? – спросила Валентина у Галины.
— По мелочам.
— А у меня не пропустили кукол, - сказала Валентина.
— А нас и досматривать не стали, – похвастался я.
— Что у вас было окно? – заинтересовалась Валентина.
— Да нет, – успокоил я ее, – просто вторых таких дураков нет на всем теплоходе. Мы просто ничего не везем.
И я рассказал, как нас досматривали на рентген установке. Галина и Валентина недоверчиво посмотрели на нас. Но промолчали.
На верхней палубе собрался весь состав круиза. Все высыпали, чтобы запечатлеть в душе миг расставания с родным  городом. К огромному "Тарасу Шевченко" подползли карликовые буксиры и уперлись тупыми носами в теплоход. Свистнули для энтузиазма, и, выпустив густой шлейф дыма от натуги, стали оттеснять теплоход от причальной стенки. Выволокли его на середину акватории порта. Здесь мы уже включили свои двигатели и развернулись без посторонней помощи. Вышли в открытое море, и пошли на Пирей. Прямой наводкой за границу. Просто в Грецию. Но через Босфор и Дарданеллы.
А в тумане скрылась милая Одесса. Мы с женой стояли на палубе и наслаждались спокойствием и безбрежностью моря. Хотя, конечно, мы знали, что у моря есть берега. Но их отсюда не было видно.
По пароходной трансляции объявили сбор на ужин. Надо подойти к руководителю группы и получить номер столика, за которым ты будешь сидеть.
— Будем все четверо сидеть за одним столом, – сказал я и пошел на дележку.
Во время дележки мест в ресторане Лиды не был, поэтому я без труда взял на нашу каюту четырехместный столик. В круизе начали происходить и приятные вещи.
Ресторан прекрасен. За окном ночное море, ночное морское небо. Внутри – яркий свет из красивых люстр. Столы под крахмальными скатертями. Сервировка как за границей, как нам хотелось верить. И не по-русски вышколенные официанты. И не по-нашему вкусная кухня.
Директор ресторана, как гестаповец в концлагере, стоял в центре зала, заложив руки за спину, и недремлющим оком следил за действиями официантов. Официанты общаться с посетителями избегали, если только шеф не смотрел в их сторону. Но этого почти не случалось.
— Блеск, – сказала Валентина.
— Мы уже за границей, привыкай, – съязвил я.
— Трудно с непривычки.
— А я к хорошему быстро привыкаю, – вздохнув, сказала жена.
— А как отвыкаешь? – не удержался я.
— Тяжело, – засмеялась она.
— В этом мое несчастье, – сказал я, и все засмеялись.
Мы плотно и вкусно поели.
— Пойдем еще на палубу? – спросил я соседей по столу.
— Нет, – сказали они хором, – мы идем спать.
И они втроем пошли в каюту. А я на палубу. Я стоял на верхней палубе  у правого борта ближе к корме и наслаждался тишиной и мощью природы, длинной серебристой дорожкой, бездонным ночным небом в мухоморинах звезд. И теплым летним ночным воздухом, который ласково обвевал мое лицо. Это я действительно ехал за границу в первый раз. От палубы пахло свежей корабельной краской, свежевымытыми досками и солью, и ветром. Пол под ногами мелко подрагивал, и только это говорило о том, что мы движемся, а не стоим посередине моря.
4.
"Утро красит нежным светом..." поется в одной песне, но по другому поводу.
Я проснулся от пения птиц, которое корабельный радиоузел транслировал вместо гимна. Посмотрел в иллюминатор. Утро уже окрасило природу за бортом нежным светом. Мои приятельницы и жена мирно спали. Я оделся, вышел наверх. А куда же еще? Оказалось, что не я один такой ранний птиц. Таких придурков было достаточно. А некоторые даже упражняли свой измученный цивилизацией организм утренней гимнастикой на свежем воздухе.
И море, море, море. И небо, небо, небо. И горизонт. Так прошел завтрак, а потом и обед. На горизонте было одно только море, и небо, и больше ничего. Скрашивало бытие только купание в корабельном бассейне, да периодические походы в бар на чашечку кофе. Да преферансисты в музыкальном салоне не замечали бега времени.
Наконец, около шести часов вечера, первое событие – мы подошли к Босфору. Впереди по ходу справа и слева показались гористые берега Турции.
— У турок даже деревьев нет, – разочарованно протянула Галина, глядя на лишенные растительности берега.
— Не нужен нам берег турецкий, – ответил я ей.
— Да, – согласилась она со мной, – не нужен.
Подойдя к входу в пролив, мы остановились.
— Поезд дальше не идет, – сказала Валентина.
— Поезд ждет разрешения идти дальше, – не согласился я.
К нашему пароходу подходит небольшой катер. Когда  катер подошел плотную к борту, на него спустили веревочную лестницу, по которой на теплоход поднялись двое. Через некоторое время один вернулся на катер, а второй остался на теплоходе.
— Остался лоцман, – важно сообщил я.
— Какой ты умный! – не выдержала жена.
— Или! – согласился я с ней.
Лоцманский катер отвалил от борта теплохода и пошел к берегу. А "Тарас Шевченко" медленно двинулся по проливу Босфор.
— Здесь люди не живут, – категорически заявила Галина, показывая рукой на безжизненные берега.
— Какая ты категоричная! – сказал я.
— А что плохо?
— Не знаю. – честно признался я.
— И не узнаешь, – не растерялась жена, в этих вопросах
она никогда не терялась.
Наконец, на правом берегу стали появляться дома, деревья и асфальтированные дороги. То есть начинался город.
— Это Стамбул, – не выдержала Галина.
— Не может быть! – удивился я, и мы снова засмеялись.
Из недр теплохода на палубу высыпали все способные и неспособные. Они так заняли палубу, что к перилам было непротолкнуться. Заспанные лица вечно спящих толстых женщин, опухшие от преферанса морды мужиков. Подернутые пленкой загара лица любителей морских ванн на теплоходе. Здесь были все. Всем хотелось поглазеть на Стамбул. Даже моя симпатия, Лида, директор круиза с пассажирской стороны, важно стояла вблизи капитанского мостика. Но не на самом мостике. На сам мостик ее не пустили, даже не смотря на то, что она Лида. Но и туда, где она стояла, простых смертных тоже не пускали. Этим она подчеркивала свою исключительность.
А за бортом теплохода по обе стороны разворачивалась симфония великого города. Проплывали мимо нас богатые пригороды. Виллы в окружении садов. За виллами персональные стадионы с теннисными кортами, бассейнами, баскетбольными площадками. На крышах вилл тарелки спутниковых антенн.
— Да, – задумчиво проговорил я, – турки, а как живут!
— То ли еще будет! – предсказала Галина.
Если бы она знала, как она была права! Но об этом потом.
— Внимание, товарищи туристы! – произнесла в мегафон ярко накрашенная блондинка. – Я расскажу вам о том, что вы видите вокруг. Это город Стамбул.
— Не может быть! – вырвалось у меня.
Яркая блондинка зло посмотрела в мою сторону, но не стушевалась. Чувствовалась интуристовская подготовка.
— Слева азиатский берег, – продолжала она, – а справа европейский.
Наш огромный теплоход шел мимо причалов, переполненных судами всех стран мира, мимо улиц и домов, мимо мечетей и дворцов. Под огромными мостами через Босфор. И красота огромного чужого города завораживала. От берега к другому берегу через пролив сновали катера. И мы, словно зачарованные, смотрели по сторонам.
Наш теплоход подошел под первый из трех громадных мостов через Босфор.
— Смотри, – сказала жена, – от нашей палубы до моста в два раза больше расстояние, чем от палубы до воды!
Высота моста была огромная.
— Этот мост, – сказала экскурсовод, – был построен по проекту внука Троцкого за четыре месяца.
— Не может быть! – снова вырвалось у меня.
И опять яркая блондинка посмотрела на меня недобрым взглядом. А что я? Я же просто удивился. И в самом деле, оказывается Троцкий не был полным идиотом. А его внук и вовсе инженером. Да еще таким, который в состоянии строить мосты через Босфор.
— Справа мечеть Ая София, – продолжала блондинка. – Ее турки перестроили из древнего христианского храма Святой Софии в мечеть. – и она опасливо оглянулась на меня.
Но на этот раз я молчал. И она, осмелев, продолжила:
— А перед ней вы видите Голубую мечеть. Она отличается тем...
— Что в ней собираются голубые, – закончил я фразу за нее.
Жена дернула меня за руку, а яркая блондинка растерянно и одновременно зло посмотрела на меня и,  повернувшись ко мне спиной, закончила:
— Эта мечеть отличается тем, что пол и стены в ней выложены голубой плиткой.
— Стой спокойно, – ругалась жена, – и смотри на пейзаж.
— Боишься, что нас ссадят в Стамбуле?
И мы засмеялись.
Постепенно чужой и красивый город уходил от нас все дальше и дальше. Небо темнело. Наступала ночь. И мы уже плыли по Мраморному морю к Дарданеллам.
Вот я и проплыл Босфор. И увидел Стамбул со стороны. Хорошо!
5.
Дарданеллы я не увидел, потому что пролив мы проходили около часа ночи. И, хотя, с помощью героических усилий, я досидел до этого времени, но кроме огоньков на берегу мне ничего увидеть не удалось. И я ушел в каюту совершенно неудовлетворенный. А на утро, проснувшись, увидел в иллюминатор голубые и нежные воды Средиземного моря.
Я вышел  на палубу. Не было еще и семи часов. Воздух не по-русски ласков, море по иностранному прекрасно. И даже встретив Лиду на прогулке, я не очень расстроился. Наверное, сегодня с утра мне очень нравилась жизнь. Тем более, что вечером нас ожидал греческий порт Пирей.
После завтрака мы с женой одели купальные костюмы и вышли на палубу, где угнездились два бассейна. Открытый с холодной морской водой и закрытый с подогретой морской водой.
Мы последовательно опробовали оба бассейна. Что вам сказать? И к этому мне нечего добавить. Потом мы упорно загорали. Почти до самого обеда.
Пароход шел по внутреннему морю греческого архипелага. По обоим бортам тянулись бесконечные берега, лишенные растительности, изрезанные узкими заливчиками и мелкими бухточками, почти без следов человеческого существования.
После обеда мы бродили по палубам, сидели в барах. Ждали семи часов, когда теплоход должен был прийти в порт Пирей.
Мы с женой сидели в баре "Витязь", пили холодный апельсиновый сок с кубиками льда в стакане, и запивали его горячим и крепким кофе. По телевизору в баре показывали видеофильм о несчастной любви. И в это время на горизонте показались очертания приближающегося порта.
— Это Пирей, – сказа я.
— Идем на палубу, – сказала жена.
И мы вышли на палубу. Пароход медленно втягивался в бухту Пирея. Навстречу все чаще попадались большие и маленькие катера, океанские пароходы, каботажные суда. Горы вокруг по берегу покрылись густой растительностью. Показались изломанные стрелы портальных кранов. Показались пирсы с ошвартованными у них кораблями. Показался амфитеатр города Пирея.
Нас ошвартовали у свободного места на причале. Громада "Тараса Шевченко" нависла над портом. Было ровно семь часов вечера.
Все участники круиза столпились у того борта теплохода, что был обращен к городу.
— Когда нас выпустят на берег? – спросила Валентина.
— Объявят по радио, – сказала Галина.
— Скорее бы! – нетерпеливо сказала жена. – Как хочется за границу.
Мы стояли в загранице уже тридцать минут! И нас властно манила импортная жизнь.
— Внимание! – сказал по корабельному радио мужской голос. – Всем туристам получить у руководителей групп временные пропуска. Выход в город разрешен. Из Пирея мы уходим послезавтра в семь часов утра. Просьба к туристам быть на борту не позже шести утра.
Я пошел в музыкальный салон. Здесь в правом ближнем углу сидела наш руководитель группы и выдавал временные пропуска – длинные узкие бумажки  сложенные пополам. На них латинским шрифтом было написано: фамилия, имя, отчество, национальность, USSR, теплоход, дата прихода и ухода из Пирея.
— Этот  пропуск вместо паспорта, – сказала руководительница, – и для прохода на теплоход.
— Так, – подумал я, – Родина мне мой же паспорт не доверяет. Конечно, а вдруг я свалю!
— А когда валюту дадут? – громко спросил я.
— Завтра, – ответила руководительница. – Нам валюту выдает местный банк. Сейчас он уже закрыт.
— Ясно, – подумал я. – Без паспорта и без денег, фиг смоешься из этой страны!
Хотя и в восемь часов ужин, а это святое, мы с женой все-таки спустились в город, хоть на сорок минут.
Причал, к которому нас ошвартовали, был низкий. И мы спускались на греческую землю с высоты нашего лайнера по шатким ступеням трапа.
Что вам сказать? Асфальт в Греции похож на наш. Брехня, что в загранице все иначе! Асфальт у них в таких же выбоинах, как у нас. И первые шаги по загранице были, до обидного, обыкновенные.
Мы прошли через причал в здание таможни. Через таможню был выход в город. На выходе стоял мужчина. Грек. Отвечаю! В форме. Греческой. Чтоб я сдох! К нему тянулась небольшая очередь туристов нашего теплохода. И грек проводил таможенный досмотр. Очень примитивный. Он лениво заглядывал в сумки и меланхолично говорил:
— Ван водка!
— А нас четверо, – не соглашалась с ним женщина, защищая свои кровные четыре бутылки.
— Ван водка!
— Я больше не буду, – не успокаивалась женщина.
— Ван водка! – неприступно повторял грек.
— Честное слово, – давила на психику мадам.
— Ван водка!
— В последний раз.
— Ван водка! – отрезал таможенник и закрыл выход в город.
Женщина развернулась и пошла на теплоход. Грек выждал минут пять, совершенно не обращая внимание, на наши мольбы, открыл дверь и выпустил накопившуюся очередь без досмотра.
— Сбылась мечта идиота! – сказал я, когда мы вышли на площадь перед портом.
Мы стояли на тротуаре за границей, и вокруг все было не наше. Греческое. И надписи на домах, и фонари, которые уже начали зажигаться, и церковь прямо перед входом в порт.
Быстро темнело. Зажглись яркие фонари. По набережной гуляли греки и прочие иностранцы. Пошли по набережной и мы с женой. Налево, как привыкли дома.
А здесь, вдоль ограды из металлических прутьев, прямо на тротуаре уже работал базарчик. Ченч. Бутылка водки за два доллара. Механические часы за четыре. Бинокль оптический семь.
На земле расстилали целлофан и на него выкладывали пожитки. Ношеные мужские костюмы, деревянные ложки, фотоаппараты. Да, что там! Если после досмотра в Одесском порту мне казалось, что отобрали все, то сейчас я понял, как заблуждался. На базарчике сверкало изобилие. И он быстро наполнился покупателями-греками. Но это были странные греки, потому что все они чисто говорили по-русски. Это были наши эмигранты.
И складывалось впечатление, что они приходили на русский ченч просто поболтать на родном языке. И мы таки с ними говорили!
— Я сам с Москвы, – сказал мне плотный невысокий старик.
— Ну, да! – поддернул я его.
— Жил на улице Садово-Кудринская.
— Есть такая улица, – не очень удачно пошутил я.
— В молодости играл в футбол за ЦСКА. Мой племянник тоже играл в футбол за ЦСКА. Наша фамилия Пехлеваниди.
— А ведь, правда, – подумал я, – был такой игрок.
— А ничего удивительного, – ответил мне старик, – мы же греки, вот и вернулись на Родину.
А на другой стороне улицы сиял свет и было ярко, как днем. Работали кафе и рестораны, небольшие магазинчики, киоски по продаже газет. Мы гуляли между столиков, расставленных прямо на тротуаре. За столиками сидели люди, пили кофе и пиво, и вели просто заграничную жизнь.
В ночном небе Пирея, затмевая свет звезд, горели огни рекламы. И реки света обрушивались на наши советские неокрепшие организмы. Воздух был теплым. Нагретые за день тротуары отдавали тепло людям. Слева плескалось море. По мостовой со свистом проносились автомобили.
"Счастливые часов не наблюдают", – сказал Грибоедов, но по другому поводу. А может быть и именно по этому поводу. Кто нам сейчас скажет? И нам действительно не хотелось смотреть на часы. Тем более, что было уже далеко за полночь. И даже около двух часов ночи. Но уходить на теплоход не хотелось, хотелось мерить шагами заграницу.
6.
Я вышел на палубу, как только солнце меня разбудило. Передо мной была панорама Пирея. И за ночь она не стала хуже, а даже наоборот. И нерусская суета в порту, без мата. И не русская чистота на причалах.
После завтрака экскурсия в Афины. С посещением Акрополя. Двадцать автобусов фирмы "Мерседес". Мы расселись в них. В нашем автобусе молодая черноволосая гречанка, гид. Говорит только по-английски. Переводит переводчица Танечка. Худая, очень высокого мнения о себе. Кто ее послал? Знаю и не скажу.
Гид Мария сказала, что окна надо закрыть, потому что в автобусе работает кондиционер. Закрыли . Работает.
Мягко тронулись вперед. Я удобно лежу в кресле, гнию. А что? Мимо плывет чужая жизнь. Не наши вывески, на них почти наши буквы. похожи на наши. И только некоторые отличаются. И это мешает складывать слова. Так всегда, когда хорошо, обязательно найдется мелочь, из-за которой все насмарку.
Небо голубое, солнце яркое, что еще надо? Автострада широкая, деревья экзотические, море, как всегда, ласковое. Заграница!
Ненавязчиво автострада переходит в улицу города Афины. Высокие и не очень высокие дома. Навязчивая реклама.
— Мы на центральной площади города, – сказала Мария. – Скульптура называется "Спринт". Изготовлена скульптура из цельного куска горного хрусталя.
И в самом деле, в центре площади на постаменте высился кусок грязного стекла высотой метра полтора, изображающий кого-то бегущего куда-то. И из спины и ног рвутся  протуберанцы. Спринт.
— На площади три самых больших отеля Афин, – продолжает гнать Мария. – Завтра у нас начинается визит Рейгана. В этих отелях остановится американская делегация. Один отель для самого Рейгана, а два для его сопровождающих.
И только после этого я сообразил, что все столбы в Афинах разукрашены американскими и греческими флажками.
— Мы поворачиваем направо, – продолжает Мария, – к резиденции президента Греции. И выйдем из автобуса.
Слева, за высокой оградой из металлических прутьев причудливо  соединенных в узор, в  глубине, стоял президентский дворец, высокое солидное здание. Справа парк.
— Это ботанический сад, – сказала Мария в натужном переводе Танечки. – Там можно немного погулять. Но далеко не надо идти, чтобы не отстать от автобуса. На улице растут апельсиновые деревья. Очень вас прошу, не рвите апельсины, они горькие. Это декоративные плоды, их все равно нельзя есть.
Первое, что сделали все, когда вышли из автобуса, подошли к низкому дереву и надрали апельсинов, сколько смогли.
— Просили же не рвать, – сказал я жене.
— Так ведь апельсины.
— Так ведь горькие.
— Так же ж задарма, – влезла Валентина.
— Нехай дички, – согласилась с ней Галина, – зато импортные.
На противоположной стороне улицы, у входа в президентский дворец на посту стоял солдат в форме греческих повстанцев начала позапрошлого века.
Мы подошли к часовому. Это был парень ростом метра два. Он стоял как вкопанный. Потом делал странное движение ногой и сходился с другим солдатом, делал при встрече поворот кругом и шел на место. И снова делал странное движение ногами. И опять замирал на месте.
— Мужчина, – обратилась Валентина к гвардейцу, – можно с вами сфотографироваться?
Ни один мускул не дрогнул на лице у солдата.
— Он сразу тебя понял, – съязвил я.
— Что? – не врубилась Валентина.
— Он же грек, – пояснил я.
— Ну да, поэтому я и хочу с ним сфотографироваться.
Гвардеец стоял как истукан. Как каменное изваяние. Тут прозвучала команда и мы сели в автобус и поехали дальше.
— Едем в акрополь, – сказала Мария.
Но ее никто не слушал. Все паковали апельсины, которые добыли возле президентского двора.
Улица у подножия холма Акрополь была забита автобусами. Но мы все-же нашли место для стоянки.
— Уезжаем в час дня, – сказала Мария. – Получите у меня билеты для входа в Акрополь.
Холм оказался высоким. На вершину вела лестница из белого мрамора, изготовленная в затертый год до нашей с вами эры. По бокам лестницы росли выгоревшие на солнце деревья. Пели цикады, немилосердно жгло солнышко. И мы с женой шли вверх по ступеням этой лестницы. Мимо нас, кто вверх, кто вниз шли разные люди. Итальянцы, англичане, греки, японцы. И еще какие-то национальности, которые я не знаю. И мне пришло в голову, что мир, в сущности, очень маленький. И что я являюсь его частичкой. И мне стало очень приятно от осознания принадлежности к мировой цивилизации.
Наконец, мы поднялись на самый верх к воротам.
— Это Пропилеи, – сказала Мария.
Полуразрушенные колоны обозначали вход на вершину холма. И мы прошли сквозь Пропилеи.
— Слева Эхерейтон, справа Парфенон, – сказала Мария.
Вошли в музей. Он располагался позади Парфенона. Побродили по его залам. Снова вышли на холм. Посмотрели, какой прекрасный вид открывается с холма на город Афины. Понаблюдали, как дурачатся английские школьники под бдительным оком своего учителя.
И все время меня не покидало приподнятое настроение. Я находился в одном из центров мировой цивилизации.
Девочка англичанка делала ласточку, стоя одной ногой на скамейке, две другие пытались ей подражать. А четвертая их фотографировала. И все громко смеялись. У них не было перестройки и нового мышления. Они могли просто думать, без никаких.
Зануда-учитель свистнул в милицейский свисток и девочки, щебеча по импортному, быстро подбежали к нему и построились. Учитель стал им что-то рассказывать и показывать рукой то вправо, то влево.
Скотство, что я не понимаю по-английски. Очень хотелось послушать эту лекцию. Я нагнулся и поднял камешек. На память.
— Пошли вниз, – сказала жена, – Скоро отходит автобус. Можем опоздать.
— Ну и что, – храбро сказал я. – Поедем на метро, полтора доллара билет.
— Вот еще! – вспыхнула жена. – Доллары на это тратить.
— Тем более, что их нет, – согласился я.
Хотя у меня в кармане лежали двенадцать долларов, которые мы выручили вчера во время ченча. Сказывался жмотизм советского человека.
Когда мы спустились вниз, сопровождаемые стрекотанием цикад и неимоверно жарким солнцем, то на своем месте нашего автобуса не обнаружили.
— Все, – сказала жена, – конец.
— Почему? – не согласился я. – Это только начало. Будем искать.
— Что ты будешь искать?
— Автобус. Может он просто поменял стоянку.
И тут я реально понял, что город не наш. Импортный. И люди в нем импортные. И улицы в нем импортные. И надписи на домах тоже импортные. И я совершенно не могу представить, куда идти искать.
На площади у подножия холма скопилось очень много похожих автобусов. Как здесь найти наш автобус?
— Не будем паниковать, – сказал я. – Поищем.
Что вам сказать? Автобус я нашел. Потому что есть Бог, это точно. Потому что только он мог мне помочь в такой ситуации. И как он нашел время отвлечься на такой пустяк? Автобус просто переехал на другое место стоянки.
7.
Валюту выдавали после обеда. Причитающиеся нам с женой триста долларов выдали тремя бумажками. Нате, подавитеся! Взяли.
И пошли в город. Наш базар власти отогнали вглубь города. Ребята разместились в небольшом скверике у церкви. Кто на скамейке, кто просто на траве. Советский человек неприхотлив. При свете дня базар поражал воображение. Причем, что интересно, нашими же товарами. По рядам торгующих ходили в основном свои же туристы с теплохода. И лишь изредка сюда забредали рядовые русские эмигранты. А в основном весь товар скупали оптовики. Но они делали это аккуратно и незаметно, чтобы не бросалось в глаза.
Периодически, раз в полтора-два часа, раздавалась трель полицейских свистков. По этому сигналу полагалось сделать вид, что ты убегаешь. Тогда не трогали.
И вот раздалась очередная трель свистка. Продавцы похватали манатки, торопливо побросали и х в сумки и побежали из парка. А свисток не унимался, подгоняя бизнесменов и бизнесвуменов. И это еще больше добавляло им скорости в беге.
Но надо сказать, что тревога была уже не первой. А минимум четвертой. И кое-кому из наших несгибаемых торговцев эта беготня порядком надоела. Потому что хотя бы кто-нибудь прошелся после свистка по опустевшим рядам базара. Так нет же! Больше того, не удавалось даже увидеть свистунов. Да, свистели, но кто? Это очень обижало.
Поэтому женщина среднего роста, все при ней, по имени Люся, по фамилии Петренко, тридцати пяти лет, женатая, имеет в
Одессе любовника, решила на этот раз никуда не бегать, и на импортный свист не реагировать. И спокойно продолжала тороговать бижутерией отечественного производства, а также изделиями народных промыслов, и предметами бытовой оптики.
В конце аллейки показался полицейский патруль. Серая форма, на боку револьверы в открытых кабурах, так чтобы можно было выхватить оружие без затруднений. Патруль не спеша подошел к Люсе Петренко, и молча остановился напротив ее импровизированного прилавка. Старший птаруля что-то сказал ей по-гречески.
— Щас! – ответила ему Люся Петренко. – Разбежалась!
Старший снова повторил ей то же самое.
— Ага, – ответила Люся, – как же! Щас я все так и сделаю!
И не шевелится собирать манатки. Тогда старший что-то сказал своему напарнику, тот полез к поясу, отстегнул наручники и надел одно кольцо себе на левую руку, а второе на правую руку Люсе.
И только в этот момент Люся Петренко начинает осознавать, какая это безжалостная машина – капиталистическое правосудие. Но не до конца. На минуту она замирает, у нее, очевидно, отнялась речь. Такого с ней не было от самого рождения. Но Люся быстро приходит в себя и начинает громко кричать. Только из всего великого и могучего русского языка она пока в состоянии воспроизвести только одну первую букву алфавита.Зато она же ее и воспроизводит! На весь поганый греческий Пирей, в котором вяжут ни в чем не повинных русских спекулянтов.
Однако, как ни странно, на представителей гнилой греческой законности это не производит никакого впечатления, и старший патруля опять что-то говорит Люсе, и, надо же, снова по-гречески! Нахал. Люся даже остановилась кричать. Или ей надо было набрать в легкие свежего воздуха. Но полицейский решил, что это она начала внимать его поганому закону, который только угнетает трудящихся. И он снова повторил всю фразу до конца. В ответ Люся закричала опять.
Только теперь полицейский окончательно понял, что женщина оказывает неповиновение закону и снова что-то сказал напарнику. И тот, что добровольно приковал себя к Люсе, сделал движение по направлению к патрульной машине, стоявшей в конце аллейки, по которой они пришли.
Люсе Петренко этого было достаточно. Она мигом сообразила, что ей угрожает заключение в греческой тюрьме. И, хотя она слыхала, что условия жизни в греческих тюрьмах несравненно лучше, чем в наших, убеждаться в этом на своем опыте ей совершенно не хотелось. И она уперлась ногами в асфальт, отказываясь идти в машину.
Полицейский попытался применить силу, но справиться с Люсей Петренко не смог. А так как все это время Люся кричала не переставая, и достаточно громко, то вокруг них уже начал собираться народ. Греки становились кучками, показывали пальцами на Люсю и, смеясь, что-то по-своему говорили.
Старший полицейский понял, что надо прийти на помощь товарищу. Вдвоем они таки сдвинули ее с мета и поволокли по асфальту. Люся, при этом, стойко сопротивлялась и продолжала кричать.
Протащить ее вдвоем они смогли только метров пятьдесят. На большее у них пороху не хватило. Полицейские остановились, сняли фуражки и вытерли платочками лбы. Люся временно перестала кричать и сопротивляться, видимо и ей борьба далась нелегко. Старший полицейский что-то сказал тому, который добровольно приковал себя к Люсе, и куда-то ушел. Наверняка за помощью.
Почувствовав, что ситуация резко меняется к худшему, Люся засуетилась. Она понимала, что с двумя вшивыми греками она еще справится, а вот с темя вряд ли. И Люся, став на колени, начала умолять полицейского:
— Слышь, родной, я больше никогда, чтоб я сдохла, не буду торговать в вашем вшивом Пирее!
Но полицейский, казалось, совсем потерял слух.
Тут возле этой скульптурной группы нарисовался мужчина с замашками мужа Люси Петренко. Он несмело тронул за рукав полицейского. Тот вопросительно посмотрел на мужа. А народ вокруг рибывал.
— Мистер, – сказал муж, – это моя жена, отпусти ее.
Он считал, что любой женщине достаточно просто быть его женой, чтобы ее везде отпускали. Но полицейский равнодушно скользнул по мужу взглядом и отвернулся.
— Она больше не будет, – сказал просительно муж.
— Не буду я больше, – с надрывом повторила Люся вслед за мужем.
Полицейский не отреагировал.
— Возьмите меня вместо нее! – вдруг сказал муж и протянул полицейскому руки, чтобы он надел на них наручники.
В это время вернулся старший полицейский еще с четырьмя. Один пошел и собрал манатки Люси Петренко в сумку, и понес все это в автомобиль. А остальные трое проводили Люсю к тому же самому автомобилю. Муж добровольно и самоотверженно последовал за женой, как за декабристами шли на каторгу их жены. Все сели в автомобили и уехали в полицейский участок. Публика постепенно разошлоась, обсуждая происшествие. Греки пошли по домам и кофейням, а русские снова разложили на аллейке сквера свои товары. Жизнь вошла в привычную колею.
8.
Еще в Одессе кто-то сказал моей жене, что в Греции надо купить шубу и продать ее в Турции. И будет хорошая коммерция. Как вам это нравится: я и коммерция! Это два самых  коротких анекдота.
Что в Пирее удобно, так это зазывалы. Они встречают тебя уже при выходе из портовой таможни. И их численность мало уступает численности пассажиров теплохода. Это эмигранты из Союза. Они окружают тебя, хватают за руки, суют карточки с рекламой магазина и схемой как его найти. Предлагают сесть в автомобиль и поехать в магазин прямо сейчас.
— Да, – сказала Галина, – щас я сяду и поеду! А вдруг они меня куда-то завезут?
— Не садись, Галина, – сказала жена.
— Конечно, не садись, – согласился я, – они тебя обязательно куда-то завезут.
И мы втроем пошли искать магазин по продаже меховых изделий по плану, нарисованному на одной из карточек.
Мы шли по греческим улицам мимо огромных, в рост человека, витрин магазинов. На этих витринах были выставлены соблазнительно красивые и недоступно дорогие товары.
Искомый магазин находился далеко от этих витрин в полуподвале жилого дома. Мы спустились вниз по белым, под мрамор, ступеням, и оказались в чистом и, на удивление светлом, небольшом магазинчике. При входе нас встретила молодая гречанка. Она была среднего роста, с хорошей фигурой. На ней одета была серая юбка и темно-стального цвета блузка с короткими рукавами. А каштановые волосы были коротко подстрижены. Продавщица спросила нас на неожиданно чистом русском языке:
— Что вам угодно?
— Мы хотели бы посмотреть шубу, – сказала жена.
И девушка повела нас к шубам, развешанным на плечиках ровными рядами. Поражало разнообразие фасонов и зверей, замученных ради женской прихоти. Мы щупали норковые манто, лисьи шубы, кроликовые, беличьи, песцовые, каракулевые. Девушка даже начала сомневаться, в самом ли деле мы собираемся покупать шубу. Привлеченный нами и еще тремя туристами, в торговый зал вошел мужчина, видимо владелец этого магазина. Он был русским эмигрантом, это видно сразу, по ухваткам, немного отполированным заграницей. По тому, как он говорит по-русски, по тому, что девочка, которая занималась с нами, не была русской. Просто, гречанка, хорошо знающая русский язык. Я ее наколол неожиданно и не специально. Когда, щупая очередную шубу из жесткого серого меха, спросил:
— А это из какой собаки?
— Собака? – сказала она. – А что есть собака?
И я растерялся, не зная, как ей объяснить, "что есть собака".
— Понимаете, – начал я.
Но меня перебила жена, она спросила:
— А сколько стоит этот кролик?
— Сто десять долларов, – с облегчением ответила ей девочка.
— Смотри, какой облезлый этот твой кролик, – сказал я жене.
Мы еще немного походили по магазину.
— А это что за шуба? – спросил я.
— Это опоссум, – сказала продавщица.
— Сколько он стоит?
— Сто пятьдесят.
— А зачем нам опоссум? – поинтересовалась жена.
И в самом деле, зачем нам опоссум? И тут вышел владелец магазина. Мы еще с ним провели минуть двадцать, перещупали все шубы, но не остановились ни на одной. Та, дорогая, та имеет дешевый вид. А этот опоссум, ну на кой он нам? Или та собака, которая, в конце – концов, оказалась канадским волком, рагуном.
Владелец магазина стал с презрением поглядывать на нас, и чем дальше, тем меньше это скрывал. И мне стало обидно за себя.
— Пошли отсюда, – сказал я жене.
И мы вышли на поверхность из мехового подвала. На улицу спустилась ночь. Все магазины вокруг уже закрывались. Мы пошли в сторону порта. И надо же такое, чтобы двумя кварталами ниже в таком же полуподвале оказался такой же меховой магазин! Но, какое счастье! Он был закрыт. Зато на другой стороне  улицы был открыт другой магазин, здесь старик-грек продавал  ткани. В магазине было много наших с теплохода. Они покупали ткани, мяли их пальцами, разглаживали руками и торговались.
На другой стороне улицы, у мехового магазина послышались голоса. Потом загремела сигнализация и жена сказала:
— Пошли, они открыли тот меховой магазин.
А я-то надеялся, что уже избежал пытки шубой.
Мы вышли из магазина тканей, и перешли через улицу. У входа в меховую лавку толпилось несколько туристов с нашего теплохода. Это они нашли владелицу магазина, и она для них открыла его. Здесь же стояла и Галина. Оказалось, что она тоже стойкая шубоманка.
— Вот и хорошо, – сказал я жене, – иди с Галиной в магазин, а я на улице подожду.
Вечерний воздух прекрасен. Жара отошла, и морская свежесть обвевала меня. Я стоял на тротуаре и наблюдал за бурной жизнью подъезда соседнего дома.
В дом вели большие двустворчатые двери из стекла. Они закрывались на кодовый замок. К дверям подошел молодой парень, нажал на кнопку на металлической панели рядом с дверью. Ему ответил чей-то голос из динамика. Они коротко поговорили, дверной замок щелкнул и дверь отворилась. Парень вошел внутрь, в просторный холл, устланный ковровой дорожкой. В углу холла в большой кадке росли цветы. Парень нажал кнопку вызова лифта и пока ждал, подошел и понюхал цветы.
Потом ко входу подошли пожилая гречанка с девочкой лет девяти. Они открыли дверь своим ключом и вошли. В это время из магазина вышла моя жена и сказала:
— Иди сюда, ты мне нужен.
От иллюзии к действительности. Я медленно  спустился по лестнице в магазин. И первое, что я увидел, это свою жену и Галину. Обе стояли в шубах и смотрелись в огромные зеркала.
— Все, – понял я, – доллары накрылись.
Потому что по лицу жены я понял, больше она из этой шубы не вылезет.
— Сколько? – спросил я невысокую плотную женщину, владелицу магазина.
— Сто семьдесят, – ответила она.
— Сто пятьдесят, – сказал я.
— Сто шестьдесят, – подумав, ответила женщина.
— Сто пятьдесят, – не сдавался я.
И женщина заколебалась. Я почувствовал близость победы. Сейчас она привыкнет к цифре сто пятьдесят, и мы купим эту шубу. И в это время вылезла моя жена:
— Мы согласны.
У нее сдали нервы. Женщина улыбнулась мимолетной улыбкой и стала запаковывать обе шубы. Галине белую песцовую, а нам черную из чернобурки.
— Куда ты влезла! – возмутился я, когда уже мы вышли из магазина. – Она уже была согласна на сто пятьдесят.
И в это время я увидел владельца первого мехового магазина. Он смотрел на нас, а мы на него. У мужчины на лице была вся гамма переживаний. Он специально пошел за нами, и все увидел. И понял, что из-за своей неуступчивости накрылся на триста долларов. Он очень переживал.
Переживал и я. Накрылся на сто шестьдесят долларов! И для Турции у меня оставалось всего сто сорок. На два полных дня. Что за них купишь?
9.
Из города уходить не хотелось. Мы отнесли шубу на теплоход и снова спустились на набережную.
Мы гуляли по ночному Пирею, дышали воздухом, смесью моря, пальм и южной жары, и не могли надышаться.
Последний вечер в Пирее. Жалко раставаться со сказкой. С сиянием огней рекламы, с яркими витринами магазинов, с лавочками, работающими до самого утра. С кафе и барами: заходи, пей пиво, смакуй кофе из микроскопических чашечек.
Мы шли вдоль набережной, слева море, справа пальмы и сиянье улицы в огнях. Нам не хотелось возвращаться на пароход. Нам не хотелось прощаться со сказкой. Но все когда-то должно окончиться. И около двух часов ночи мы вернулись в каюту.
Я проснулся в семь утра, но не от птичьих голосов, а от громкого требовательного голоса по радио:
— Турист Рабинович! – кричал голос по трансляции. – Немедленно сдайте паспорт в дирекцию круиза!
Я посмотрел в иллюминатор. Ярко светило солнце, отблескивая лучами в воде.
— Турист Рабинович! – снова начал голос.
Все, надо вставать. Спасибо тебе, турист Рабинович, я не просплю всю жизнь только благодаря тебе.
— Турист Рабинович!..
Да, отдай ты им паспорт, турист Рабинович! Они же не отстанут. На верхней палубе стояла приятная прохлада. Еще не очень сильно грело солнце, мерно гудели двигатели судна, и лазурь морской воды, и гранит береговых скал, во всем этом была какая-то вселенская умиротворенность.
Перед обедом нас собрали. Пришли кто в чем. Перед публикой выступил первый помощник капитана, высокий стройный мужчина средних лет в безукоризненном белом костюме. Он устало посмотрел на нас и глухим голосом спокойно сказал:
— Во время стоянки в порту Пирей в каютах и холлах похитили два пылесоса, четыре вентилятора. Это никуда не годится.
Мы сидели в удобных импортных креслах, попивали холодный апельсиновый сок, и нам было сугубо наплевать на то, что кто-то у кого-то что-то похитил. Тем более, что кондиционеры работали во всю и создавали в помещении приятную атмосферу прохлады и комфорта. И нам было наплевать на беды экипажа. Да, украли, да, продали, ну и что? Конечно, нельзя красть у самих себя, кто же спорит. Но, с другой стороны, судно – это территория государства, значит не у себя, а у государства. А за это можно не беспокоиться.
И старпом не нашел отклика в наших душах.
— Это некрасиво, – пытался он донести до нашего сознания простые истины, – это непорядочно.
Мы молчали. Мы, в принципе, были с ним согласны, хотя и завидовали тем, кто сообразил заработать пару долларов за просто так.
Расходились с чувством взаимного неудовлетворения.
Пароход неторопливо шел по однообразной и успокаивающей глади Средиземного моря. На его борту шла обычная жизнь. В музыкальном салоне сидели любители преферанса, в барах любители сладкой жизни, в бассейне любители мокрой жизни. Самые ленивые сидели по каютам.
Дарданеллы я не увидел снова. Мы их опять проходили ночью. И кроме огоньков на берегу ничего нельзя было разобрать. И я лег спать совершенно разочарованный этим.
10.
Утром я проснулся не только от щебетания птичек, и не только от яркого солнца. И не только от шума и гама незнакомой гавани за бортом. И не только от ощущения, что сбываются самые невероятные мечты. А от всего этого вместе.
Я поднялся на верхнюю палубу и сразу оказался в центре великого города Стамбула! А это безусловно Стамбул. Во-первых, я его уже видел по пути туда. Во-вторых, вокруг как лес минареты. В-третьих, по причалам бродят турки. И в-четвертых, такой пейзаж за бортом мог быть только в Стамбуле. И это последнее убедило меня окончательно.
Правда, ядовитый запах свежесгоревшего рыбьего жира вызывал у меня непреодолимый приступ тошноты. И я поспешил перейти к противоположному борту, обращенному к проливу Босфор, и дальше к азиатской части города, где жизнь, на первый взгляд, казалась менее интенсивной и более, по азиатски, ленивой. Но до того берега было довольно далеко. Целый пролив. И нести ответственность за свои слова я не хочу.
По трансляции объявили, что в половину десятого от площади отходят автобусы с экскурсией по городу.
В девять часов наша каюта в полном составе шла по шаткому трапу вниз на причал турецкого города Стамбула. Впереди в сиреневом хлопчатобумажном костюме шла Валентина. За ней в легком белом сарафане на узеньких бретельках шла Галина. Потом шествовала моя жена в смело открытом летнем платье. И замыкал процессию я в белых штанах. День в Стамбуле ожидался жарким. Даже сейчас ощущалось жаркое дыхание турецкого солнца.
В таком порядке мы и ступили на турецкую землю. И сразу поняли, что Турция это не Греция. Мостовая на причале была вымощена булыжником. Крупные и мелкие камни выступали из земли так, что было трудно идти.
Теплоход стоял довольно далеко от выхода в город, а асфальт прикрывал только ближайшие подступы к выходу. Но и это не остановило нас. А вокруг шла незнакомая нам, чужая жизнь. У причальной стенки стояли ошвартованные корабли и катера. По проливу во всех направлениях сновали разнообразные плавсредства. По причалу ходили люди говорящие на незнакомом языке. По-видимому, турки. Да, это были турки, несомненно, турки.
Мы подошли к выходу в город, прошли сквозь здание мимо таможни, и ни одна душа не поинтересовалась, что мы несем. Так мы, не досмотренные, и вошли на территорию Турецкой республики. По обе стороны дверей, что вели в город, стояли два  полицейских с автоматами наизготовку.
— Не то, что в Греции, – сказала жена.
— Там у полиции только пистолеты, – согласилась Валентина.
— Значит здесь криминальная обстановочка на уровне, – высказался я.
Из дверей таможни повернули налево, прошли метров пятьдесят и оказались на небольшой площади сплошь заставленной автобусами. Это ждали нас на экскурсию. Площадь с одной стороны была ограничена морем, а с трех остальных сторон домами.
Нашли свой автобус, сели. Пришли гид, молоденькая девочка в длинных зеленых шортах и белой мужской рубашке с закатанными рукавами. У нее были рыжие волосы и веснушки. И по моим понятиям девушка мало походила на турчанку.
Мое имя Гюль, – сказала она, войдя в автобус, – по-турецки это значит цветок.
— Квитка, – сказал я жене и она улыбнулась.
А почему бы и нет? Сидим в удобном автобусе"Мерскедес", едем на экскурсию по Стамбулу.
— Сегодня мы с вами посетим, – продолжала Гюль по-английски в натужном переводе Танечки, – Голубую мечеть. Мечеть Султана Сулеймана и Дворец Султана. А также посмотрим колоннаду, которую постороили еще древние римляне.
Наш автобус ехал узкими Стамбульскими улочками, в  салоне было жарко. Мы открыли окна, и никто не потребовал их закрыть по причине работающего кондиционера. Повеяло Родиной. Оказывается, мы так похожи на турок! Более того, водитель не стал закрывать даже входную дверь, чтобы и ему было по прохладнее.
А Гюль продолжала:
— Воздух в Стамбуле перенасыщен парами бензина. Особенно это заметно часов с одиннадцати дня. Это связано с тем, что большинство жителей города имеют собственные автомобили. Общественным транспортом у нас пользуются только малоимущие слои населения.
Автобус выехал на широкую магистраль, и по ней въехал на мост.
— Это мост Галата. Он перекинут через залив Золотой Рог.
Мы в самом деле переезжали через узкий длинный залив, глубоко вдающийся в берег.
— Залив назван золотым, потому что во время захода солнца его берега окрашиваются в золотой цвет.
Проехали мост, снова попали на широкую городскую магистраль. Немного покружили по городу и свернули в боковой переулок.
— Подъезжаем к мечети султана Сулеймана, – сказала Гюль.
Автобус вырулил на небольшую площадь перед мечетью. Мы вышли из него. У угла дома стояла девочка лет шести, грязная в оборванном платье и продавала воду для питья из самоварообразной железной емкости.
— Видишь, такая маленькая, а уже сама зарабатывает, – сказал я жене.
Стакан воды стоил пятьсот лир. И вода эта была такая холодная, что от нее ломило зубы.
— У нас из водопровода воду не пьют, – сказала Гюль. – Все покупают питьевую воду. Из водопровода пьют воду только бедные слои населения.
И мы пошли к мечети. По дороге встретили торговца фесками. На столе пирамидами лежали турецкие фески с кисточками и без, черного цвета. Если закрыть глаза, то они похожи на зимнюю шапку, в которой любил ходить Горбачев. Поэтому, увидев нас, торговец закричал:
— Горбачев-шапка, Горбачев-шапка! Эй, коллега, покупай!
Мы засмеялись.
В воздухе еще ощущалась прохлада, булыжная мостовая была еще сравнительно чистая. И жизнь в городе Стамбуле  начиналась для нас просто прекрасно.
11.
Через дверь в каменной ограде мы вошли во двор мечети султана Сулеймана. Это был великий султан. Почти как Ленин. Или как Карл Маркс. Или даже больше, чем они. Теперь об этом можно сказать. Он и мечети себе строил под стать. А что Ленин себе построил? Мавзолей? Так и то это не он сделал. А ему. Шоб не стыдно было схоронить. Ленин не смог себе даже пирамиду построить, чтобы быть как те фараоны. Хотя Мавзолей здорово напоминает пирамиду Хеопса, но маленькую. Сильно усеченную. Вот наглядный пример, как мельчает наша жизнь по сравнению с ихней. Прямая зависимость между высотой пирамиды Хеопса и Мавзолея.
А мечети себе Ленин построить не успел, один план ГОЭЛРО. И то при жизни успел включить всего одну лампочку Ильича, а выключали ее уже другие.
К зданию мечети вела тенистая дорожка. Вдоль стены на высоте около метра шла водопроводная труба с отводами, которые оканчивались кранами. Очень похоже на умывальник в казарме Советской Армии. Напротив каждого крана, а их штук тридцать, стоит скамеечка, а по низу, желоб для стока воды.
— Мусульмане перед молитвой совершают омовение, – сказала Гюль. Улыбнулась и добавила, – помоются хоть, когда идут в мечеть.
На одной скамеечке сидел мусульманин лет сорока и совершал ритуальное омовение. Делал он это важно и неторопливо.
Мы обогнули угол и подошли ко входу в мечеть. Прошли через внутренний двор с колоннадой по трем сторонам, и полом, мощеным каменной плиткой. Сюда служба из мечети  транслируется по репродукторам. И в двенадцать часов, когда наступает время намаза и все муэдзины всех мечетей заводят  гнусавым голосом молитву это очень громко, и об этом надо сказать честно.
Перед входом в мечеть стоят стеллажи для обуви. И приходится снимать туфли и дальше идти босиком.
И тут я понял. почему Гюль пришла в мужской рубашке с рукавами закатанными до локтей. Женщин с голыми плечами в мечеть не пускали. За женой и Галиной погнался служитель и заставил их накинуть на плечи большие темные платки. Кто знает, на чьих плечах до этого побывали эти платки.
Пол в мечети устлан коврами, турецкими. Это очень красиво. Мы осмотрели высоченные сводчатые потолки, послушали гида о правилах отправления культа. И пошли к  выходу. Взяли свою обувь со стеллажей, сдали казенные платки служителю и вышли на свежий воздух к автобусу.
Что мне понравилось в Стамбуле? Мирное сосуществование на мостовой людей, ослов и машин. Никто ни кого не кричит, никто никому не сигналит. Никто ни с кем не спорит. И пешеход спокойно переходит улицу в удобном для него месте. И ни один водитель не предъявляет ему никаких претензий. Конечно, ведь на месте этого пешехода может быть каждый.
Еще мы заскочили в Голубую мечеть, которая отличалась от предыдущей только тем, на мой непросвещенный взгляд, что ее стены были облицованы голубой плиткой.
Здесь, у Голубой мечети, мы впервые столкнулись с турецкой торговой мафией. К нам прицепился пацаненок лет шести в грязных шортах и такой же рубашке:
— Купи! – кричал он довольно разборчиво по-русски, – Купи! – и совал под нос пачку открыток с видами Стамбула.
— Сколько? – неосторожно спросил его Виктор Михайлович Змиенко, высокий солидный мужчина лет пятидесяти.
И все! И тут он погиб.
— Два, – на пальцах показал малый.
— Два доллара? – возмутился Виктор Михайлович.
— Да, – кивнул пацан, – два, – и сунул Виктору Михайловичу в руку пачку открыток.
— Ноу, – сказал Виктор Михайлович, – нет.
Но пацан настойчиво совал ему в руку открытки.
— Нихт, – отрезал Виктор Михайлович, вспомнив школу.
— Два, – показал на пальцах пацан и снова ткнул пачку открыток ему в руку.
— Ноу, – не согласился тот, – нихт.
И тут Виктор Михайлович заметил, что в руках у пацана уже нет пачки открыток. И вздохнул с облегчением. Все, избавился. А пацан не отстает и показывает пальцем ему на  карман. Виктор Михайлович сунул руку в карман и обнаружил там эту самую пачку открыток. Он удивленно посмотрел сначала на открытки, потом на пацана. Достал из кармана открытки и протянул их пацану:
— Забери.
— Ноу, – сказал пацан. – Два доллара!
— Да не брал я у тебя эти открытки! – возмутился Виктор Михайлович. – Забери их.
И он снова попытался вернуть пацану товар.
— Ноу, – сказал пацан и все громко рассмеялись. – Ноу, два доллара!
И чтобы одессит не облапошил турка! Пусть даже это шестилетний пацан. Да, запросто. Надо только сообразить как. И Виктор Михайлович сообразил.
— Плохие открытки, – сказал он. – Фу! Бед! Во! – вдруг
вспомнил он слово из разговорника.
Чтобы спаси два доллара, он мог бы вспомнить и не такое.
— Момент, – сказал пацан, присел на корточки, забрал пачку открыток у Виктора Михайловича, вынул из своего  кармана в три раза толще пачку и начал в ней рыться. Он искал такие виды Стамбула, от которых не сможет отказаться даже такой жмот, как Виктор Михайлович. Пацан был уверен в успехе. Но он не знал, с кем имеет дело. Пока он, присев на корточки, искал сногсшибательные виды, Виктор Михайлович, перейдя на бег, припустил от пацана, проклиная себя за то, что не удержался спросить, сколько стоят эти проклятые открытки.
12.
Следующим номером нашей программы стало посещение дворца султана Сулеймана. Мимо древнеримской колонны. Эта колонна отличается от прочих тем, что ее построили древние римляне в затертом году ихней эры, которая была до нашей. Поэтому фундамент колонны на два метра ниже ватерлинии, в смысле, ниже современной цивилизации.
— Видите, сколько мусора осело с тех пор на нашей земле, – сказала Гюль по этому поводу.
— Видим, – ляпнул я, чем вызвал неоднозначную реакцию группы.
Затем мы перешли через улицу прямо ко входу в крепость, ибо это и был дворец султана. У входа стояли два полицейских с автоматами наизготовку. Оба турки, это – несомненно.
Нас построили и гуськом повели во дворец. Экскурсия по всем правилам. Покои султана, тронный зал султана, казна султана. Слон из цельного самородка золота. И импортные крысы, англичанки-разведенки, со списком в руках обнюхивают каждую витрину с драгоценностями, сличают со списком наличность. И, если сходится, ставят галочки. А если не сойдется? Я хотел задать этот вопрос одной такой любительнице старины, но у меня не хватило английского словарного запаса.
Повели нас и на кухню султана. Там выставлена посуда.
— Это не простая посуда, – сказала Гюль. – Посуда меняет цвет, если на нее положить отравленную пищу. – Гюль посмотрела на посуду и добавила, – кто знает, может это и правда.
А что вы думаете, от этих турецких султанов можно всего ожидать.
А посуда на вид была довольно невзрачной. Какого-то не очень чистого цвета. Из грубой глины. Я в этом не секу. И это несчастье меняло цвет, если на него клали ядовитую пищу? Идите!
Сам дворец красивый, спорить не буду. Три внутренних двора, обсаженные зеленью. Деревья, кусты, трава, ухоженные постройки. А какой вид на Босфор! Что тут говорить, султан он и в Турции султан.
Мы вышли из дворца немного ошалевшие.
— Как тебе его малогабаритная квартирка? – спросил я у жены.
— Да, – согласилась она, удобно усаживаясь в автобус, – девятиэтажка, чешский проект.
Автобус тронулся с места и медленно поехал по узкой улице. По дороге водитель исполнил цирковой номер. Там был проезд сквозь узкие ворота, такие узкие, что водитель нашего автобуса снял с двери зеркало заднего вида, которое выступало за габариты сантиметров на двадцать, и после этого автобус впритирку проехал. Других происшествий по дороге на пароход не произошло.
13.
После обеда мы начали познавать Турцию с обратной стороны. Мы пошли на турецкий Золотой базар. Если из здания таможни повернуть налево, в сторону моста через залив Золотой Рог, то по дороге обязательно встретишь торговцев рыбой. Эту рыбу только что выловили в Черном море. И вот продают. Кефаль, лобан, еще пару названий, которых я не знаю.
— Нашу рыбу ловят, – не сдержался я.
— Ловят, – согласилась жена.
— Нашу рыбу, – не успокаивался я.
— Пусть они подавятся, – сказала жена, – не нервничай.
— Пусть, – согласился я, – но они не подавятся.
— Пусть ловят, – сказала жена, – может и подавятся.
На мосту стояла уличная жаровня, и турок в залапанном жирными грязными руками когда-то белом халате, жарил рыбу прямо на углях. Рыбий жир шкварчал на огне, издавая ужасный аромат. Торговец ловко переворачивал рыбу с бока на бок. И, обжарив ее как следует, продавал клиенту. Метров через пятьдесят стояла еще одна точно такая же жаровня. И еще. И еще. И тяжелый аромат горящего рыбьего жира вызывал у меня спазмы пищевода. А внешний вид торговцев сковывал зубы судорогой.
За мостом подземный переход. Мы в него спустились. Переход очень грязный. На противоположном конце, где надо выходить наверх, стоит продавец мороженного. Он черноволос и в грязно-белом халате. В руках у него длинный, метра полтора, деревянный шест. Этим шестом он ковыряет в баке с мороженным. Над баком на двух других шестах натянута проволока, как для сушки белья, С нее свисают закопченные пустые консервные банки. Хорошо размотав по баку мороженное, продавец делает резкое движение концом шеста и изо всей силы бьет им по пустым банкам. Раздается дикий скрежет. И тогда торговец кричит во всю силу своих легких так, что мы с женой от неожиданности приседаем. И, вынув из бака массу мороженного на шесте, начинает размахивать ею над головой. И продолжает громко кричать. Никто, кроме нас на этот концерт внимания не обращает. А у меня складывается впечатление, что качество мороженного прямо зависит от громкости крика продавца.
Поднявшись из подземного перехода, и пройдя по площади, мы попали на этот самый Золотой базар. Это такой базар, где есть все. Или почти все. Ну, то, что нам было нужно, там было. И еще кое-что. И сверх этого. И еще чуть-чуть.
— Наташа, заходи! – крикнул низенький турок моей жене.
— Откуда он тебя знает, – спросил я ее.
— Наташа, заходи, – настаивал торговец.
Мы вошли. Невиданное изобилие футболок, маек, шортов, носков и прочего.
— Горбачев-шапка, – обрадовался торговец и снял с головы
моей жены ее широкополую шляпу, надел ее себе на голову и, довольный проделкой, засмеялся.
Жена забрала у него шляпу и мы вышли. Но не прошли и двух шагов, как другой торговец закричал:
— Эй, Наташа, заходи!
— А этот откуда тебя знает? – возмутился я.
— Не знаю, – растерялась жена.
А Золотой базар бурлил. Разноголосые и наглые торговцы предлагали товар на любой вкус.
— Коллега, подходи, дешево отдам.
— Мне не нравится цвет этой майки.
— Почему, коллега? Какой колор ты хочешь? У меня пятьдесят колор. – Он показал мне растопыренную пятерню. – Выбирай.
— Дорого, – не соглашался я.
— Не уходи, коллега, давай поторгуемся. Это же базар.
— Не задерживайся, – говорит жена, – мы должны купить тебе куртку.
И мы идем кривыми улицами базара, который заставлен столами с товаром. Над моей головой, как флаги расцвечивания на кораблях военно-морских сил, реют товары в синем турецком небе. Народ двигается сразу во всех направлениях. И в этом водовороте жизни мы с женой ищем лавку по продаже кожаных курток. В это время к нам подходит турок лет двенадцати и спрашивает:
— Кожаные куртки нужны?
— Нужны.
— Пошли.
Приходим в небольшой магазинчик. На пороге нас встречают три продавца. Зазывала оставляет нас и уходит на охоту.
— Что вам? – спрашивает самый молодой продавец.
— Кожаную куртку, – отвечаю.
— Заходи.
Мы входим.
— Мадам, – говорит продавец моей жене, – садись. – И предлагает кресло.
Потом продавец смотрит на меня оценивающим взглядом, снимает с плечиков куртку и протягивает. Я одеваю. Куртка немного мала.
— Мала, – говорю я.
— Ноу проблем, коллега, – говорит продавец, ищет и находит другую куртку.
Я одеваю. Она оказывается мне впору.
— Сколько? – спрашиваю.
— Семьдесят долларов.
— Нет.
— Сколько ты хочешь?
— Сорок.
— Шутник. Шестьдесят пять.
— Много. Пятьдесят.
— Ты что, жид? Шестьдесят. Посмотри, какой товар! Шестьдесят.
— За этот товар шестьдесят? Пятьдесят пять.
Пауза.
— Нет, коллега, шестьдесят.
— А может все-таки пятьдесят пять?
Снова пауза.
— Пятьдесят восемь, – говорит жена.
— Пятьдесят пять,- настаиваю я.
— Хорошо, – соглашается продавец.
Я вынимаю сотенную купюру и даю ее продавцу. Он берет ее и куда-то несет. Наверное проверять. Немного побегав где-то, возвращается.
— Пардон, – говорит продавец, – Это очень крупная купюра, и я должен был ее проверить.  Мы от ваших туристов уже получили фальшивые.
И он стал отсчитывать мне сдачу с сотни, сорок два.
— Почему? – спрашиваю я. – Мы же сторговались за пятьдесят пять.
— Мадам сказала пятьдесят восемь.
Я пристально посмотрел на жену, но промолчал. Сидела бы она молча в кресле.
Продавец проводил нас до дверей магазина и сказал:
— Заходите еще.
— Кто тебя просил? – сказал я жене – Кто дергал за язык?
Она виновато молчала. В это время сзади к нам подбежал мальчишка лет десяти и сказал:
— Мадам, секс.
— Что? – переспросила жена.
— Мадам, секс, пять долларов.
— Пошел вон! – крикнула жена на мальчишку.
— Мадам! Секс, пять долларов, и будет хорошо!
— Да пошел ты к чертовой матери! – не сдержалась жена.
И пацан отстал. А мы пошли дальше по базару.
14.
Вечер на рейде.  Только в Стамбуле. Это не то же самое, что в Одессе. И в песне об это недвусмысленно сказано.
Вечер на рейде в Стамбуле под запах паленого рыбьего жира. Под аккомпанемент Босфора и гнусавые крики муэдзинов, зовущих к молитве правоверных.
Вечер на рейде. Ну, конечно, не на рейде, а у причальной стенки. Но звучит красиво. По Босфору между Европой и Азией снуют катера. И на воде жизнь не менее напряженная, чем в городе.
Через свинцово-тяжелые воды с одного берега на другой ходит паром. Его уже приручили русские туристы. Оказывается их, турецкий, жетон для проезда на пароме похож на наши пятнадцать копеек.
Недалеко от нашего теплохода ошвартован катер турецких морских полицейских. Они прямо на палубе поставили стол. На столе: мясо, овощи, фрукты, что-то выпить. Полные, плотные турки сидели вокруг стола и ели. Их было трое и им было очень хорошо. Я думаю!
По дороге с базара мы купили у уличного торговца дыню. Он продавал  фрукты и овощи прямо с тележки на высоких велосипедных колесах. Помидоры, лук, огурцы, дыни, виноград, бананы, ананасы и прочее. Мы выбрали дыню.
Когда мы в каюте произвели торжественное вскрытие этой ягоды, плода турецкого сельского хозяйства, от дыни пошел такой аромат! Он, казалось, заполонил весь лайнер Черноморского пароходства. Мы ели дыню с таким наслаждением, будто раньше никогда не пробовали дынь.
Наступили сумерки. Мы решили, по примеру города Пирея, пройтись по ночному Стамбулу. И около половины двенадцатого спустились на берег. Вместе с нами шло много туристов с нашего парохода. Все помнили два прекрасных вечера в Пирее.
Мы прошли по причалу и через здание таможни. Вышли на улицу. Конечно, не так светло, как в Пирее. Но воздух тих и приятен. Улицы не метены. Мы с женой идем в общем потоке по направлению к мосту Галата. И налево, мимо железнодорожного вокзала, вдоль набережной в богатые кварталы. Но в это время впереди послышались пронзительные крики и топот ног.
—  В чем дело? – спрашиваю у попутчиков.
— Не понятно, – отвечает мужчина, идущий впереди.
Навстречу начинают возвращаться те, кто шел впереди.
— Турки наших бьют, – говорит один из них.
Мы переглядываемся.
— Я приехала сюда, чтобы получить по морде? – говорит
жена.
И мы поворачиваем назад. На теплоход. Там морды не бьют. И в барах полно народу не вполне трезвого, но очень дружелюбного. А в кинозале крутят “Дикую орхидею”. И в музыкальном салоне развлекаются, как умеют, преферансисты.
А наутро опять нерусское солнце. Снова невыносимый, до спазм в желудке, запах горелого рыбьего жира. И мост через залив Золотой Рог, и мечеть на площади перед базаром, и узкий проход на базар. И сам, его султанское величество, Золотой базар.
Крикливые торговцы, их грязные босоногие помощники пацаны. Прилавки, ломящиеся от товара. Рано-поутру на базаре народу не очень много. Магазинчики и лавочки только открываются. Каждый хозяин моет двери, окна и тротуар перед магазином с помощью мочалки и импортного шампуня, гады такие!
Мы идем по просыпающемуся базару. Еще прохладно. Мало народа. Не очень много шума. Базар просыпается и наполняется людьми.
— Мадам, – кричит турок, стоящий у входа в магазин, – заходи, продам мокрую дубленку недорого.
Это тот самый магазин, где мы вчера купили куртку. Мы с женой переглянулись: что значит недорого?
— Двадцать пять долларов, – отвечает продавец.
— Зайдем? – спрашивает жена. – Мы не будем  покупать. Просто
посмотрим.
— Конечно, не будем, – соглашаюсь я, – какая может быть мокрая дубленка за двадцать пять долларов.
— Заходи, мадам, – говорит продавец, увидев наше замешательство.
Мы входим в знакомую лавку. Продавец снимает с плечиков мокрую дубленку сшитую из небольших кусочков кожи. Жена примеряет.
— Вот почему так дешево, – говорю я, – она сшита из кусочков.
— Конечно, – соглашается жена.
— Мне не нравится черный цвет, – говорю я, чтобы не покупать.
— Пошли наверх, – предлагает продавец, – там выберешь любой колор.
Мы с женой переглядываемся.
— Пошли, – говорит она.
Поднимаемся по крутой лестнице на второй этаж. Там склад товара. Продавец показывает на стопку мокрых дубленок:
— Выбирай.
Я роюсь в этой стопке товара. А продавец заводит разговор.
— Я албанец, – говорит он. – Бежал в Турцию от коммунистов. У меня в Албании было четыреста гектаров земли и три отары овец. Коммунисты все отобрали.
— Понятно,- говорит жена.
Я достал из стопки дубленку и дал жене  померить. Оказалась мала. Я снова стал рыться.
— Горбачев – это хорошо, – сказал продавец.
— Нет, – сказал я.- Горбачев – это плохо.
— Извините, – сказал продавец, – я не хочу вас обидеть, но Горбачев – это прогресс.
— Вы ошибаетесь, – сказал я, – он развалил страну.
Я нашел дубленку и снова дал жене примерить.
— Вы вчера купили у нас кожаную куртку, – сказал продавец.
— Да, – ответил я.
— Я помню. А сколько вы заплатили?
— Это коммерческая тайна.
Ответ продавцу понравился, он засмеялся и покачал головой.
— А тот, кто нам вчера продал куртку, он тоже албанец? – спросила жена.
— А кто вам продал куртку?
— Молодой парень.
— Он из Болгарии. В нашем магазине сербы тоже работают.
— А кто вам шьет?
— Жены.
Эта дубленка оказалась ей впору.
— Сколько? – спросил я.
— Двадцать пять.
— Дорого.
— Бери пять штук по двадцать. В Союзе продашь по три с половиной тысячи за штуку.
— Откуда знаешь?
— Мы все знаем, – улыбнулся продавец. – Бери, не пожалеешь.
— У меня нет таких денег. Отдавай эту за двадцать.
— Хорошо, коллега, забирай за двадцать.
Базар бурлил. Люди сновали между прилавками, торговались и покупали.
Оптовик купил у торговца товар, десять огромных баулов. И нанял местного турка донести груз до теплохода. Турок был небольшого роста, сухой и сгорбленный. Он нагрузил на себя сразу все десять баулов и, согнувшись под ними, пошел вперед. А рядом с ним, пузом вперед, шествовал хозяин, довольный собой и своей покупкой.
15.
После обеда мы с женой и Галиной пошли продавать ее белую песцовую шубу. Зашли в несколько лавок, но никто у нас эту шубу не брал. А один торговец посоветовал нам пойти в специальный меховой магазин. И показал рукой куда-то вглубь базара. И мы пошли. Сначала за дом, потом по грязной деревянной лестнице на второй этаж. Потом грязным коридором мимо мастерских и комнаток. Куда-то поворачивали, спускались и поднимались, и, наконец, пришли.
Салон небольшого мехового магазина, куда мы попали, был чистый и опрятный. Стояли удобные кресла. Висело зеркало, способное изобразить покупателя в полный рост и не исказить фигуру.
— Мы хотим продать шубу, – сказал я молодой продавщице и вынул из сумки шубу.
Женщина кивнула и крикнула что-то по-турецки вглубь магазина. А нам жестом предложила присесть. Через несколько минут из глубины магазина вышел немолодой лысоватый мужчина в рубашке и в очках на кончике носа. Он вопросительно посмотрел на женщину. Та что-то сказала  ему и опять по-турецки, как ни странно. И показала на шубу, лежавшую на прилавке. Мужчина кивнул и посмотрел на нас. Мы встали.
— Мы бы хотели продать шубу, – сказал я вставая.
Мужчина кивнул и медленно спросил:
— Do you speak English?
— Что? – переспросил я и, немного помявшись, ответил, – yes.
Тогда мужчина взял шубу и внимательно ее осмотрел. Затем произнес длинную фразу на английском языке, из которой я понял только то, что он спрашивает, сколько я за нее хочу.
— Триста, –  ответил я, – three hundred.
Мужчина еще раз осмотрел шубу. Потом о чем-то  поговорил с помощницей, и, повернувшись ко мне, загнул еще одну длиннющую фразу по-английски. Из этой фразы я понял только то, что ему не подходит цена в триста долларов. А он предлагает за шубу сто двадцать. И было по нему видно, что сколько не препирайся, с этой цифры его не собьешь. Даже если у меня хватит на это английских слов. И потом, какой смысл продавать шубу за сто двадцать, если ты купил ее за сто шестьдесят? Поэтому я коротко ответил ему:
— No, – и собрал шубу в пакет.
Мужчина развел руками и сказал опять что-то по-английски очень длинно. И мы ушли.
Пройдя теми же переходами, но в обратном порядке, мы вышли на волю. Здесь по-прежнему светило солнце. И жизнь шла не смотря на не проданную нами шубу.
— Опять я пролетела, – сказала Галина.
И мы засмеялись.
Приближалось время закрытия базара. Народ начал редеть. По базару пошли полицейские патрули. Чтобы продавцы не продавали позже положенного времени. Они тыкали в сторону зазевавшегося торговца пальцем, и тот начинал суетливо собирать манатки. Дисциплина!
Базар затихал.
Мы ужинали в ресторане теплохода. Официантка уже успела выучить привычки нашего стола. И сама ставила положенные сто грамм водки на стол, потому что без такой профилактики пищевода кушать было невозможно. По-прежнему директор ресторана, как гестаповец, стоял на страже своих интересов. Руки за спину, ноги на ширине плеч. А мы кушали и обсуждали базар.
— Красивые там были утюги, – сказала Валентина.
— Двадцать четыре доллара, – ответила Галина.
— А вы заметили люстру, – прикрывшись подносом от директора ресторана, сказала официантка.
— Хрустальная, – мечтательно произнесла жена.
И мы впятером вздохнули с грустью.
После ужи пошли на палубу. Последний раз посмотреть на Стамбул, подышать его воздухом. Расставаться с городом не хотелось. Но никуда не денешься, завтра теплоход уходит на Одессу.
Но в Стамбуле по-прежнему со свежим воздухом была напряженка. Мы немного постояли у борта, обращенного к пристани и перешли на другую сторону, к борту, обращенному на Босфор. Здесь воздух был свежее. И в темноте по проливу шастали катера, маленькие пароходы, шла своя, не затихающая жизнь.
Идти в каюту не хотелось, на берег, тоже, не тянуло. И мы пошли в музыкальный салон. В музыкальном салоне полный сбор. Выступает эстрадный ансамбль. Дежурную песню поет массовик-затейник, высокая полная женщина с замашками матерого культработника. Мы нашли свободные места и сели. Микрофон перешел к огромному, лет пятидесяти, мужчине. Он был в джинсах и в рубашке в клетку. Его знал весь теплоход как дядю Леню. Он ехал в круизе с любовницей, женщиной лет двадцати семи, невысокой, в теле. Это она во время одного из первых вечеров в музыкальном салоне, встала и  сказала на весь зал своим громким, закаленным в постельных битвах голосом:
— Дайте микрофон дяде Лене, он споет свою любимую песню, – и крутнулась крепким телом.
Тогда дядя Леня капризничать не стал. Взял микрофон, и, с глубоким, от выпитого, чувством исполнил "Мурку". С тех пор он стал обязательным участником всех вечеров в музыкальном салоне. Они приходили с женщиной, уставшие от любовных битв, немного под шофе, садились в дальнем углу. Потом дядя Леня брал в руку микрофон и пел одесские босяцкие песни.
И сегодня дядя Леня взял микрофон и начал петь шлягер круиза – "Мурку". Но видимо он был не в голосе. То ли сказывалась близость окончания круиза, то ли он немного больше взял на грудь, чем надо, но пел дядя Леня неудачно. Он и сам это почувствовал. Смешался, перешел на "Жемчужину у моря". И тоже неудачно. Ему жидко похлопали и дядя Леня сел на место.
Мы с женой еще немного посидели в музыкальном салоне, потягивая из высоких стаканов холодный апельсиновый сок, и пошли в каюту спать.
16.
Утром я проснулся в тот момент, когда теплоход отваливал от пристани. Я вышел на верхнюю палубу попрощаться с мостом Галата, с минаретами, с бухтой Золотой Рог и со всем остальным, что так удачно назвали городом Стамбул.
Пароход отошел от причала, развернулся и пошел к выходу в Черное море. Стояла теплая погода. Ветер мягко колебал поверхность моря. Я прошел на корму. Стоял, держась за теплый поручень, и смотрел на пенистую дорожку за винтами. Восьмой день круиза. Когда я это сосчитал, захотелось домой. Надоела эта заграница. Не нужен нам берег турецкий! И в самом деле, на фига он нам! Чужая земля нам не нужна. Чего ко мне привязалась эта песня? Хочу домой, а плыть еще целые сутки. От Босфора до Одессы мы построим магистраль. Что это я песнями заговорил? Глупею. От долгого отсутствия на Родине.
Как прошел последний день? Мы слонялись по палубе, пили в баре все подряд. Купались в бассейне. По морю плыть больше не хотелось. И заграницы тоже больше не хотелось. Пресытились. А, может, сработала программа, заложенная в Одессе и рассчитанная на восемь дней?
Спать легли пораньше. А утром проснулись уже на Одесском рейде. В иллюминатор был виден родной берег с безалаберной красотой Приморского бульвара и ломаными стрелами портальных кранов.
Теплоход медленно плыл по акватории порта. Нехотя приближался к причалу морского вокзала. Как я его понимаю! Жаль расставаться со сказкой. Хотя и жить в ней надоело. Стоит пасмурная погода. То есть все говорит о том, что праздник закончен. И от этого стало еще грустнее.
Наконец, пароход подполз к причалу, и осторожно ошвартовался. На перроне мор вокзала толпились встречающие. Кто-то кого-то узнал. Кто-то кого-то искал. Кричали и махали руками.
После швартовки прошло целых полтора часа, когда нам объявили, что можно сходить на берег. Мы получили у руководителей групп загранпаспорта, ворча, избалованные загрансервисом:
— А в Пирее выпустили на берег через полчаса.
— А в Стамбуле через двадцать минут.
— Родина, – сказал я, – здравствуй! Не нужен нам берег турецкий. И все.
Все засмеялись.
И вот, сгибаясь под тяжестью вывезенного на Родину барахла, мы идем на таможенный досмотр, от которого успели отвыкнуть в Европе. От плохого быстро отвыкаешь. Нам опять выдали бланки деклараций. Мы их заполнили. Я нашел первую декларацию и подал обе бумажки таможеннику. Он внимательно посмотрел обе бумаги и сказал:
— Неправильно. Отойдите, не мешайте проходу.
Как это неправильно? Что значит, не мешайте проходу? Что же мне теперь так и жить на теплоходе?
Немного  успокоившись, я перечитал обе декларации. Вот в чем дело: я забыл указать сегодня, что вернулся из  Европы с обручальным кольцом, не пропил его там. Нет, таможенник, не надейся, я не продал за границей свою любовь! Вот она, на безымянном пальце правой руки.
Я снова подошел к таможеннику. Он опять внимательно просмотрел обе декларации. Кивнул и сказал:
— Все в порядке, проходите.
И мы с женой прошли. Нас не завернули на личный досмотр, хоть в этом повезло. Потому что Валентину, например, заставили выпотрошить весь багаж. Зачем? Кто мне ответит? Никто. Наверное, думали, что она везет что-то подрывное для Родины.
— Видишь, – сказал я жене, – какой я умный.
— Это что-то, – согласилась она без обдумывания.
— Как мы записали в первой декларации? Три места. И кому какое дело, что третье место обратно – это огромный баул. А третье место туда – маленькая сумочка.
— Да, – согласилась жена, – хоть здесь мы их надули.
И мы пошли по родной земле гордые тем, что хоть как-то смогли облапошить это государство, которому жить оставалось каких-то тридцать дней, но мы об этом еще не знали.