Часть 3. Грязные половецкие пляски

                Часть 3.  Грязные «половецкие пляски»

 

                Неудачное слово «кочевник», что оно
                означает, не скажет никто.

                Мурад Аджи




     «Никто не хранит тайны лучше, того, кто её не знает», – гласит восточная мудрость… Малоизвестный учитель петербургской гимназии, П.А.Наумов, своим «монголо-татарским игом», высосанным из пальца аккурат к 600-летию битвы на Калке, нанёс будущим поколениям «корифеев» исторической науки такую жесточайшую психологическую «травму», что напрочь отбил у них охоту мыслить здраво и логически непротиворечиво, на многие десятилетия вперёд… Мало кто обратил тогда внимание на то, что предки россиян об «иге» не догадывались, что этот термин в русских летописях не встречался, зато «цивилизованный» Запад, устами, например, поляка Матея Меховского или немца Христофора Крузе, бубнил о том самом «иге» с завидным постоянством. Даже на то, что «иго» – очевидная калька с латыни («subdidit se iugo Christi» - «веровать, значит надеть на себя ярмо Христово») должного внимания в XIX-XX вв. никто не обратил… Всё правильно: пренебрежение к азиатской, тюркской культуре и «Великой Степи» империя Романовых получила «в наследство», как «отрыжку» уже устоявшейся к тому времени европейской литературно-исторической «моды». Шли годы, менялись политические режимы, а махровая идеология «кочевого варварства» благополучно «пережила» и Российскую империю, и СССР, оставаясь, по-прежнему, востребованной…



                Горе от… предвзятости



     Отечественных научных «светил», видимо, вполне устраивали и однобокий «европоцентризм», одобренный ватиканскими «первоглобалистами», и то позорное место, на европейских «задворках», которое они предназначили «дремучей» России. Но с таким отношением к делу нельзя было подвести мало-мальски убедительный «фундамент» под официальную историю «вольного» российского юга XVII-XVIII веков без того, чтобы  не погрешить против истины, и не подвергнуть сомнению свою научную честь и репутацию. Тем не менее, на «Дешт-и-Кыпчак» («Половецкую Степь») и её древних «насельников» можно было совершенно безнаказанно «вешать собак», – ответить лжецам и фальсификаторам никто уже не мог, либо не хотел, из банального опасения прослыть «инфернальным пантюркистом».


     Вот и «Слово о полку Игореве», повествующее о неоднозначных взаимоотношениях Древней Руси с её ближайшими соседями, густо сдобренное ориентализмами и половецкой символикой, непостижимым образом превратилось в памятник (исключительно!) славянской, «древнерусской литературы»… Даже такое небольшое, «камерное» поэтическое произведение советские профессора и академики едва не исковеркали до основания, не только не исправив заблуждения прошлых времён, не только не предложив удовлетворительные варианты расшифровки его «тёмных мест» и тайных «смыслов», но даже изрядно преумножив чужую «околесицу»! Например, академику Рыбакову однажды «померещилось» (вслед за русским филологом конца XIX века А.И.Соболевским), что композиция «Слова» якобы несовершенна, и он выдвинул «радикальное предложение» - переместить «на другое место» аж 6 (!) фрагментов хрестоматийного текста! А ещё он обнаружил в тексте поэмы в общей сложности полтора десятка «смысловых сбоев», якобы обусловленных «дефектами» мусин-пушкинского списка…


    Лично я читал о «Слове» всякое и разное, но подлинным «апофеозом» глупости и предвзятости, по моему субъективному мнению, стала микрорецензия на оперу композитора А.Бородина «Князь Игорь» от известного московского литературоведа В.Г.Маранцмана (Литература 9 класс, М., «Просвещение», 1998, с.66-67). Чему же Владимир Георгиевич, ещё совсем недавно, учил российских школьников? А вот чему: «Половецкие пляски одушевлены неистовством, это движение, которое стремится не к ясной цели, а к хаосу. Здесь много пылкости, энергии, игры, но в опьянении вихрем движения нет смысла, это движение ради движения, страсть ради страсти… Жестокость восточного мира смягчается дуэтом Кончаковны и Владимира… Произведение XII в. звало к союзу русских сил, а не к слиянию с половцами. Реальная угроза для русской земли (?) не позволила автору «Слова» (А собирался ли он это делать? – А.Н.) поэтизировать любовь сына Игоря к ханской дочери»… Судя по приведённой цитате, душевное здоровье некоторых российских профессоров может вызывать такое же сомнение, как и удовлетворительное состояние ЦНС у давно вымерших степных «психопатов», бесцельно перемещавших в пространстве свои «варварские» тела, в тайной надежде на то, что им будет позволено «слиться» с Русью в «братском экстазе». Впрочем, известные детали оперного либретто (в частности, фальшиво-патетические стенания «князя Игоря») какой-то иной реакции вызвать не могли…


     Десятилетиями высоколобые «навукоўцы» (то-бишь, по-белорусски, «учёные») призывали наших людей религиозно поклоняться «Слову», почитать его за некую святыню, навроде «Манифеста Коммунистической партии», насмерть защищать его от «идеологических диверсий», а в специальных работах писали сущую «ересь» про князя-авантюриста и «шкурные» мотивы его похода в Степь… Примеров не перечесть! Б.А.Рыбаков в книге «Слово о полку Игореве» и его современники» (М., 1972) писал: «… Игорь не был борцом за Русскую землю и действовал преимущественно в своих интересах» (А кто действовал тогда, в XII веке, в интересах «чужих» академик Б.А.Рыбаков нам, к большому сожалению, так и не разъяснил)… предстал перед русскими людьми не как дерзкий победитель, которому можно было бы простить отдельные промахи, а как беглый пленник, князь сожжённой и ограбленной земли, полководец, погубивший всех своих воев и воевод». У другого академика, Д.С.Лихачёва, читаем в работах разных лет: «Слово о полку Игореве» посвящено неудачному походу против половцев в 1185 году малозначительного новгород-северского князя… Игорь Святославич – «средний» князь своего времени: храбрый, мужественный, в известной степени любящий родину (Это как прикажете понимать? - А.Н.), но безрассудный и недальновидный, заботящийся о своей чести больше, чем о чести родины (Что-что? - А.Н.)… Поход Игоря в 1185 г. преимущественно был набегом… рассчитанным главным образом на внезапность, и на отсутствие больших половецких сил, которые могли бы быть собраны против его дружин… Игорь и Всеволод своим непослушанием пробудили коварство половцев. Словами Святослава Киевского автор упрекает Игоря и Всеволода за поиски личной славы»… Известный специалист А.Н.Робинсон был не менее категоричен: князь Игорь – «примитивный политик и незадачливый полководец», занимавший «третьестепенное положение среди древнерусских князей» (Солнечная символика в «Слове о полку Игореве». «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI–XVII веков. М., 1978, с.50).


    Советские гуманитарии так долго и «кудряво» (как им казалось) обманывали «славянофилов» из ЦК КПСС, так часто особым, «эзоповым» языком морочили им голову про якобы «исчезнувшие народы» и «вымершие языки», что и не заметили, как собственное враньё стало для некоторых из них нормой жизни и «второй натурой». А всё потому, что сами они очень удобно расположились «на загривке» крупнейших историографов XIX века: Карамзина, Ключевского, Соловьёва, Костомарова и др. И зачем жить своим умом, когда такие люди в стране российской есть? За достоверность сказанного «титанами» ручаться, конечно, не приходилось, но оспаривать или опровергать их взгляды было как-то жалко, и где-то даже боязно… Лев Николаевич Гумилёв называл такой стиль мышления просто и ясно – «гипноз предвзятых мнений», а академик Лихачёв (желая побольнее уязвить исследователя из Твери, А.Л.Никитина) дал, в действительности, блестящую оценку собственным воззрениям: «…мы имеем дело с имитацией научных аргументов и не более того». Когда же Дмитрий Сергеевич, в ответном письме к пытливому читателю В.В.Сокирко, заявил, что «…тюркских языков Сулейменов не знает», – это уже напоминало самую настоящую истерику, без малейших признаков здравомыслия! Неужели казахи – никакие не «тюрки», а казахский язык никогда не принадлежал к числу «тюркских»?.. Коли в ход шли такие убогонькие «аргументы», значит с «доказательствами» в советской «древнерусской филологии» ситуация складывалась совсем уж неважнецкая…


     А как обстояли дела с научной объективностью и моралью у вышеобозначенных «классиков жанра»? Увы, плохо… Потомок крымских татар, г-н Кара-Мирза (Карамзин), всячески поносил своих предков, глаголя о великих и ужасных «кочевых империях» и «неутомимых степных злодеях», г-н Ключевский упорно распространял в русском обществе духовную «отраву» многовековой борьбы «леса со степью», г-н Костомаров упрекал кипчаков в том, что они вынудили-де «южноруссов» переселиться на север и превратиться в «москалей», а г-н Соловьёв, как «истинный ариец», простодушно-цинично утверждал: «Превосходство древнеевропейских народов над восточными нам понятно, потому что у первых мы видим чрезвычайно благоприятные природные, племенные и исторические условия, или условия народного воспитания… Также понятно нам превосходство новых европейских народов перед древними. Потому что к той же выгоде условий природных и племенных присоединился запас древней цивилизации… присоединилась общая жизнь народов при высшей религии… Но мы не имеем никакого права сказать, что… племена монгольские, малайские и негрские могут перенять у арийского племени дело цивилизации и вести его дальше»… Чем не расизм, в стиле «мифологии» рейхсминистра А.Розенберга?


      Совершенно убийственную характеристику уровню исторических исследований XIX в. дал Л.Н.Гумилёв: «Нельзя сказать, что русская наука предреволюционного периода была отсталой, но и передовой она не была. Юридическая школа сомкнулась с экономической в самом остром вопросе истории Древней Руси – проблеме восточных соседей. И вывод обеих школ был один: «Бей дикарей!». И не надо думать, что Лев Николаевич, как тюрколог, был особенно пристрастен к своим предшественникам. В 1899 г. востоковед Г.Потанин, в книге «Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе», выражался не менее резко: «Пренебрежение учёных к степным народам задерживает развитие науки. Установлению правильных взглядов на роль этих варваров и на историю духовно-культурных заимствований мешает наше арийское высокомерие, ложная историческая перспектива».


     Печальная история публичной «порки» историка А.А.Зимина, о которой мне уже приходилось писать выше, содержала материал огромной, просто «взрывной» силы – замечания и отзывы по поводу его гипотезы крупнейших советских тюркологов – но из него никто не удосужился сделать правильных выводов. А ведь все они, буквально в один голос, подсказывали разгорячённым оппонентам: автор «Слова о полку Игореве» обнаружил прекрасное знание особенностей кочевого быта, ему был знаком, образно говоря, «колорит» степных кочевий, даже «аромат степи»! Н.А.Баскаков и А.А.Валитова окончательно «добили» версию «мистификации XVIII века», справедливо указав на то, что ни один автор, при тогдашнем состоянии познаний в тюркологии, не мог воспроизвести «специфическую» булгаро-гузо-половецкую лексику и сюжеты тюркского эпоса и мифологии, изучение которых началось только в конце XIX cтолетия. А вот в отношении XVII века советские ориенталисты, как мы увидим позже, слегка поторопились с выводами… Подытожил же аргументацию советских востоковедов академик В.А.Гордлевский: «Когда «Слово о полку Игореве» говорит о половцах, обнаруживается понимание степной обстановки; это не литературный пересказ, а нечто очень близкое автору поэмы». Дабы привести российских «квасных патриотов» в окончательное уныние, с удовольствием процитирую Н.А.Баскакова («Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI-XVII веков. М., 1978): «…Знакомство неизвестного для нас автора "Слова о полку Игореве" с тюркским миром представлений, сказочных и эпических образов можно объяснить лишь непосредственным общением с тюркоязычными народами (sic!), соседствующими с кочевыми и полукочевыми племенами и с княжеским окружением, из которого, безусловно, сам он происходил»… Вот так. И никто Николаю Александровичу возразить не осмелился, и никто набор его статьи не рассыпал, и «на ковёр» его никто не вызывал, и тираж монографии «Тюркская лексика в "Слове о полку Игореве"» (М., 1985) никто не конфисковывал…



                Двести лет вместе



    «Поэзию надо искать в поэзии, а не в истории», – говаривал мудрый Лев Николаевич Гумилёв. Вряд ли что-то иное способно помочь нам прояснить датировку написания «Слова» так, как сопряжённый с ним исторический фон. Мир «Слова» удивительно красив, внешне правдоподобен, но нереален для XII века! Его летописная праоснова – несомненна, и, тем не менее, устоявшаяся трактовка основных идей, заложенных в «Слове о полку Игореве», не соответствует характеру той эпохи, к которой традиционно относят его создание. Академики Рыбаков и Лихачёв, как известно, древнетюркского языка не знали, жизнь и быт древних степняков специально не изучали, и не оставили нам каких-либо фундаментальных работ по истории русско-половецких отношений в XI-XIII вв. Таким образом, обращаться к ним за разъяснениями не имеет смысла. Абсолютно никакого! Попробовал как-то археолог Борис Александрович Рыбаков выдать тюркские руны на древнем клинке за «кириллицу», так оконфузился со своим «Людотой ковалем» на весь учёный мир… Здесь нам могут помочь лишь работы выдающихся востоковедов и тюркологов – А.Якубовского, С.Руденко, Р.Мавродиной, В.Гордлевского, Н.Баскакова, С.Плетнёвой, Р.Бариева, Л.Гумилёва, А.Гаркавца, а также современного «фолк-историка» М.Аджи.


     Как раз С.А.Плетнёвой мы и предоставим первое, вводное слово (см. её работу «Половецкая земля», по изданию: Древнерусские княжества X-XII вв. М., 1975, с.260-301): «… с 1055 года началась сложная, полная браков и битв, набегов и военных союзов совместная двухсотлетняя история двух народов… Общение принимало самые различные формы - это были взаимные грабительские набеги, совместные союзнические походы, миры и браки… В конце 90-х годов XII в. начался четвертый период половецкой истории в южнорусских степях. Его отличительной особенностью является совершенное отсутствие военных стычек между русскими и половцами. Преобладающий вид общения, зафиксированный летописью, - участие половцев в междоусобицах»… То есть, князь Игорь, его сын Владимир, брат Всеволод Трубецкой и племянник Святослав Рыльский не могли быть «защитниками» Русской земли хотя бы потому, что в XII в. никакой «грозной половецкой опасности» не существовало в природе! Историк В.Пашуто подчёркивал: «В целом половецкие набеги охватывали… около 1/15, главным образом степной части страны… Ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников»… Половцы пришли в междуречье Днепра и Дона из своего сибирского далёка, из Прииртышья и Барабинской степи, чтобы заселять данную территорию. «Заселение, – пишет М.Аджи, – как раз и состоит в том, чтобы прийти, остаться, пустить корни… Заселение – это не «гуннские набеги», как утверждают многие. И даже не конная атака». Никому не принадлежавшие, практически безлюдные просторы «завоевать» нельзя было В ПРИНЦИПЕ! «Дикое Поле» стало истинно «русским», когда на его ковыль-траву ступили екатерининские драгуны и гренадеры, а затем и вольные российские землепашцы, - вот почему отдельные утверждения Светланы Александровны, применительно к XII в. («русская летопись», «русские князья», «русско-половецкое пограничье», «русская граница», «раннефеодальное кочевническое государство», «…закончился процесс освоения половцами южнорусских степей», «…внутри их общества», «…овладение половцами торговыми городами Крыма и Тамани, которые до этого были русскими…», «…кончилась власть половцев над южнорусскими степями» и т.д. и т.п.), представляются мне, мягко говоря, совершенно некорректными, ненаучными и чрезмерно идеологизированными (про великодержавный «шовинизм», а тем более - наукообразный «расизм», думать, право слово, не хотелось бы совсем). В то же время (и объективности ради), следует признать, что у С.А.Плетнёвой мы встречаем  вполне здравые и объективные умозаключения: «Cтепь с глубокой древности стала обиталищем кочевников… русские князья охотно брали бродивших по степи торков и печенегов под свое покровительство… история половцев после захвата ими восточноевропейской степи… определились границы собственно Половецкой земли», или «…обитатели половецкой степи». Даже и одно летописное свидетельство (1152) С.Плетнёва приводила: «…вся Половецкая земли, что же их межи Волгою и Днепром»…


     Суровые климатические условия степей юга современной России (свирепые бураны, обильные снегопады, большая толщина снежного покрова и т.д.) не способствовали, мягко говоря, круглогодичному отгонному (т.н.«таборному») кочеванию. Зимой половецкий скот остро нуждался в сене, а весной – в длительной подкормке. «Даже при хорошо подготовленных зимовках половецкий скот сильно тощал. Особенно страдали ездовые кони, а значит, и военная мощь этого племенного союза», - справедливо замечал Л.Н.Гумилёв (См.:«От Руси до России», М., Айрис Пресс, 2003, с.79)… И не надо было Б.А.Рыбакову бездумно повторять летописные «байки» про «февральские» (!) 1184-1185 гг. походы хана Кончака на Дмитров-Южный и Хорол, ибо обеспечение половецкой конницы «фуражом» в условиях зимы – задача, в реальном измерении XII в., непосильная даже для Господа Бога (да простят меня глубоко верующие люди), тем более – для отдельных российских академиков, посредственно разбиравшихся в военном деле. Иногда Б.А.Рыбаков скатывался до откровенного фантазирования: «… Кончак поставил перед собой такую же задачу, какую поставил полвека спустя Батый, – не просто совершить наезд на русские земли, а взять штурмом и сжечь русские города. Для этой цели войско было оснащено большими огнестрельными катапультами («тугие самострельные луки»), для заряжания которых требовалась сила 50 человек…». Неужели господин академик обнаружил в архивах подлинные «боевые приказы» хана Кончака? Да нет, он кое-что выдумал от себя, а кое-что бездумно позаимствовал из Ипатьевской летописи. И невдомёк ему было, что сами принципы  действия «катапульт» и «луков» несколько различны! Кроме того, «боевая эффективность» гигантского «самострела», натягиваемого пятидесятью половецкими воинами, для взятия русских городов «штурмом», представляется близкой к «абсолютному нулю», а широкое применение «зажигательных метательных приспособлений» иранскими военнослужащими в XII веке – остроумная выдумка, лежащая целиком на совести Б.А.Рыбакова. Отметим также, что появление «самострела» - арбалета, как и баллисты, «технологически» датируется (по данным Я.А.Кеслера) рубежом XIV-XV вв.


    Таким образом, превосходство степняков в кавалерии было явлением сезонным, с мая по сентябрь-октябрь, укреплённые города Руси эти «варвары» брать так и не научились; и со своими стационарными «зимовками», «городками» (Шарукань, Сугров, Балин и др.) и «вежами»-кибитками, запряжёнными волами, представляли для русских дружинников просто идеальную мишень, если бы не одно принципиальное «но» (о котором – ниже). Поэтому совершенно не случайно, что для разгрома всего шести полков князя Игоря «Кощей»-Кончак (согласно сообщению Ипатьевской летописи) вынужден был весной 1185 г. мобилизовать всю «Половецкую землю»! Кстати говоря, летописные россказни о «бесчисленных половецких полках» – это очень сильное преувеличение. Константин Пензев в своей книге «Русский Царь Батый», выложенной на сайте «Татарская электронная библиотека», пишет буквально следующее: «По советским меркам мобилизации Русь тогда могла содержать до 110 000 человек «под ружьем» в качестве регулярной армии (результат практически совпадает с оценкой в 100 000 человек, сделанной С.М.Соловьевым в его «Истории России»). Если, по словам Гумилева, численность половцев в то же время, составляла 300–400 тыс. человек (в среднем 350 тыс.), то половцы могли выставить, опять же по советским стандартам мобилизации, в виде регулярной армии до 7000 человек в мирное время. Конечно, в военное время число «призывников» резко увеличивается. Этого хватало, чтобы в XIII веке половцы контролировали весь Дешт-и-Кипчак». Т.е. половцы, действительно, были противниками серьёзными, но и «обступить» русские полки, как лес («ак борове»), им было бы затруднительно, при всём их желании. Если только не предположить, что «свадебный кортеж», возглавляемый князем Игорем, действительно, был не очень многолюдным… И совершенно напрасно академик Лихачёв пытался запугивать советских читателей следующей «страшилкой» собственного сочинения: «Воюя, они движутся ВСЕМ НАРОДОМ (выделено мной. – А.Н.): их жены и дети – в походных войлочных домах на телегах. Это страшный враг, ужас и проклятие Руси – половцы» («Слово о полку Игореве», М., «Художественная литература», 1987, с.3)… Со всей ответственностью заявляю: именно ТАК не воевал ни один народ в мире; не вели боевых действий подобным, «самоубийственным», образом и половцы…


     Мои же фундаментальные сомнения в достоверности масштабных русско-кипчакских (русско-печенежских, русско-берендейских и т.п.) «боестолкновений» основываются на абсолютной недостоверности существования массовой кавалерии, как отдельного (и дорогостоящего!) рода войск, ранее XIII века (спасибо Я.А.Кеслеру за это ценное замечание), т.е. до широкого «внедрения» в военное дело стремян (без чего «рубящий» удар мечом, саблей или шашкой просто невозможен), подков и седла с высокой задней «лукой» (для полноценного «копейного» боя); и на том ещё обстоятельстве, что вести в степи маневренную войну без компаса и карт довольно затруднительно. Даже целенаправленное движение куда-либо без опытных проводников, либо досконального знания местности и точных ориентиров, представляется и сегодня задачей практически невыполнимой. Я почти уверен, например, что знаменитые половецкие «бабы» – это древние топографические знаки, а не «идолища поганые», ибо всегда (!) были ориентированы лицами на восток, ставились на курганах и вблизи захоронений, на перекрёстках степных дорог, и в местах традиционных стоянок-«зимовищ»... Для любого чужака вход в этот пустынный и таинственный мир стоил рубль, а выход – уже два! И ныне в степи люди стараются не жить оседло, это, до сих пор – одна из самых трудных для существования человека природных зон Земли… Без примитивного земледелия и культурных злаков в условиях степи выжить было вообще нереально! Поэтому, образ жизни половцев следует признать близким к «полностью оседлому»: кто-то ведь должен был кормить дикие «орды», шить для них одежду, изготавливать оружие, доспехи и предметы конской упряжи и т.п. Практически «похоронил» бредовые представления о кипчаках, как о разновидности «степных цыган», А.И.Лызлов, в своей «Скифской истории» (1692): «Татары после этой победы (на Калке. – А.Н.) до основания разорили крепости и города и села половецкие…». А следующая цитата взята мной из вышеуказанной работы С.А.Плетнёвой: «Возможно, донские городки Шарукань, Балин, Сугров опустели не только из-за разорительных походов Владимира Мономаха, но благодаря тому, что у половцев появились большие ремесленно-торговые города, в которых и оседали выделявшиеся из половецкой среды ремесленники. Мелкие городки, бывшие к тому же в опасном соседстве с русской границей, не могли, конечно, конкурировать с ними»… Эвона как дело-то обернулось. У диких «сынов степей», оказывается, наличествовали даже не юрты и «вежи»-кибитки, даже не маловразумительные «зимовища» и «сёла», а целые «ремесленно-торговые города» (но разве бывают какие-то другие?) и некое «кочевническое» эрзац-государство! 



                О бедных кыпчаках замолвлю я слово…



    Объективно говоря, у половцев не было причин «завоёвывать» Киевскую Русь, с чуждым для них ландшафтом, где было затруднительно развивать традиционное скотоводство. А у «русичей», в свою очередь, отсутствовали мотивы для завоевания «Дешт-и-Кыпчака». Земледелие и кочевание сосуществовали с древнейших времён, причём каждый этнос был аксиоматически «привязан» к своей экономической «нише». Читаем у Л.Н.Гумилёва: «Разнообразие ландшафтов Евразии благотворно влияло на этногенез ее народов.Каждому находилось приемлемое и милое ему место: русские осваивали речные долины, финно-угорские народы и украинцы - водораздельные пространства, тюрки и моноголы - степную полосу, а палеоазиаты - тундру» («От Руси до России», с.998)… Исследователь Д.А.Расовский в своей работе «Половцы» подчёркивал: «Русская историография несколько преувеличила значение боевой встречи Руси и половцев и в бесплодных и, в сущности, безопасных для существования Руси войнах ее с половцами видела серьезный натиск азиатского Востока на форпост европейской цивилизации… За мелкими пограничными войнами не было замечено, что настоящего наступательного движения на Русь у половцев никогда не было и, добавим сейчас же, быть не могло из-за нежелания половцев выходить из степей и расширять свою территорию за счет лесостепной или лесной областей. Половецкие войны были статическими, а потому и не могли серьезно угрожать Руси, которая в эти века почти вся находилась в лесной полосе. Страдать могли лишь те, сравнительно незначительные части Руси, которые вклинивались в степи и оставались открытыми для половецких нападений. Но такие земли составляли не более одной пятнадцатой всего пространства, занимаемого тогда Русью»… Если степнякам и случалось грабить русское порубежье, то делали они это не самостоятельно, а преимущественно в союзах с русскими же князьями! Сухая статистика гласит: за 120 лет, с 1116 по 1236 гг., половецких набегов на Русь было пять, русских походов в степь тоже – пять, случаев участия половцев в княжеских междоусобицах – шестнадцать. «Лаврентьевская летопись» уточняет: 12,12 и 30, но за 180 лет. «Итак, взаимоотношения русских и половцев никак нельзя рассматривать в плане борьбы с некой непримиримо враждебной силой; половцы в конечном счёте были частью Руси», - писал известный «скептик» XIX в. О.И.Сенковский. Согласиться с заскорузлыми постулатами традиционной науки – о «ничтожности» культурного воздействия половцев на Русь – не так уж и сложно, но нам всё равно придётся искать объяснение тому, например, обстоятельству, что к концу XII в. все князья «черниговского дома», и большинство правителей северо-восточной (Залесской) Руси (но «Руси» ли, в подлинном смысле этого слова?), были, «по крови», самыми настоящими кипчаками…


    «Непримиримая вражда» двух соседних этносов привела к тому, что степняков на Руси стали шутливо называть «сватами» (что и подтвердил автор «Слова»). Их имена русские летописи отмечают неоднократно: кроме самого Кончака Отраковича – это ханы Осолук, Аэпа, Епиопа, Тугоркан, Котян и некоторые другие. Очень возможно, что отдельные русские «зятья» и питали не самые лучшие чувства к половецким «тёщам», но призыв объединиться в священной борьбе с ними, согласитесь, выглядел бы слегка нелепо. «Для укрепления мира тюрки отдавали своих дочерей за местных мужчин… Их женщины становились желанными жёнами правителей и героев», - напишет Мурад Аджи (см. Тюрки и мир: сокровенная история. М., АСТ, 2004, с.44)… Мне трудно постичь своим скудным умишком, что же хотел сказать «многомудрый» Д.С.Лихачёв, который в своих комментариях к «Слову» особым, «академическим» нюхом учуял авторское (якобы) «… осуждение русских князей, часто женившихся на половчанках и тем завязывавших родственные отношения с врагами родины» (???); а в статье «Золотое слово русской литературы» утверждал следующее: «С поразительной конкретностью противопоставляя русских их врагам он (автор. – А.Н.) называет последних сватами…». Со всей «конкретностью» заявляю, что «врагов» подобным образом называть никто не будет! Неужели и этот бред мы должны признавать за «компетентное исследование»? Лучше бы нам толково объяснили: 1) почему это «Рюриковичи» (до знакомства с половцами), никогда не пытались ассимилироваться ни с печенегами, ни с берендеями, ни с торками, ни с волжскими булгарами, ни даже с «цивилизованными» хазарами; и 2) почему, упоминая о браках русских князей с половчанками, ни одна из летописей, практически ни разу, не свидетельствовала о факте официального крещения юных «басурманок» в православие?! Таинство церковного венчания иногда, действительно, упоминалось, но это – «ария» из другой «оперы».


      Интересно получается: византийские и грузинские царские «дома», венгерские короли и французские бароны (к примеру, рыцарь Балдуин Гэно, в 1240 г., или другой «жених» - Наржо де Туси, упоминавшийся Л.Н.Гумилёвым, или рыцарь Филипп де Тусси, рассказ которого о погребении знатного тестя-половца записал в 1251–1252 годах Жан де Жуанвиль) породниться с половецкими ханами зазорным для себя не считали, а у советских академиков сама мысль об этом (применительно к истории Древней Руси) вызывала скрежет зубовный. Вот они и изворачивались, как могли, тщательно скрывая от нас одну закономерность: до cередины XIII века «русичи» выбирали себе жён либо из числа родственников, либо из христианской аристократии соседних и отдалённых земель. Получается, что половцы, по меньшей мере, не были «закоренелыми идолопоклонниками»… А не встретил ли хан Кончак чашкой крепчайшего кумыса, или айрана, своего будущего зятя Владимира Игоревича, его отца и дядю на границе своих владений, по всем законам степного гостеприимства? И не были ли захваченные «русичами» трофеи («золото, и паволоки, и дорогие оксамиты»), традиционными подарками жениху и свёкру от лица знатной невесты, а «просыпанное» ими в битве с ордой хана Гзака «русское золото», напротив, традиционным «калымом» за высокородную половчанку?..  Исследователь А.Л.Никитин был не так уж далёк от истины, когда обнаружил в «Слове» явные отголоски половецкой свадебной обрядности. И действительно: чего ради князю Игорю вдруг взбрело в голову «разбойничать» против «без пяти минут» родственника, тем более что некоторые источники сообщают нам о сватовстве к прекрасной Кончаковне (в крещении нареченной странным именем «Свобода», как то утверждали В.Н.Татищев и Д.С.Лихачёв), имевшем место быть ещё до (sic!) злополучного рейда в «землю незнаемую»? И в каких это «святцах» батюшки XII века сие «диво-дивное» отыскали? И отчего от нас фактически скрывали, что дочь половецкого хана звали… Ярсылу? Может быть, из-за явного созвучия с «Ярославной»?


      Свои, правильные «поганые» воевали как на стороне Киева, так и Чернигова. Наконец, хан и воин Кончак, могучий богатырь русских летописей («иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на плечеву»), в жилах которого текла кровь царей Грузии, не мог быть ничьим «кощеем» (рабом), и даже «вассалом», а половцы никогда не брали с Руси дань(«по белке от двора»), вроде ордынцев XIV в., или крымских татар ХVI-XVII вв., – и это звучит уже как «приговор без права обжалования». Вина Д.С.Лихачёва перед российской филологической наукой лишь усугубляется тем, что он, из неизвестных нам побуждений, и вопреки оригинальному тексту, расположил одно-единственное словечко не на его законном месте. Получалось, что не «погании САМИ, побъдами нарищуще на Рускую землю емляху дань», т.е. возвращали себе («емляху» переводится как «имели, получали»), положенную по каким-то договорам, «дань», но следующее: «…САМИ (везде выделено мной. – А.Н.) брали дань». Смысл фразы при этом изменился кардинально: вместо очевидного проявления «вассальной» зависимости от какого-то «сюзерена» (но тогда это явно не XII век) мы получили примитивные, стихийные разбой и грабёж! Ловко… Интересно, что и само слово «кощей» правильнее было бы интерпретировать (согласно О.Сулейменову) как заимствованное у тюрков «кощщи» («кочевник»), без превнесённого позже негативного смысла. Я уже не говорю о том, что слово «поганый» является калькой с латинского «паганус», обозначавшего «не-горожанина, сельского жителя, деревенщину», т.е. какой-либо религиозный оттенок здесь тоже изначально отсутствовал. Странное совпадение: и древние тюрки словом «паган» называли обыкновенного пастуха, а словом «йызык» – среднестатистического степняка…


    Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! «Нехристианский», как оказалось, далеко не всегда означает «политеистический» или «мусульманский»; иудаизм евреев и буддизм – лучшее тому подтверждение… Надменно проигнорировав данные авторские «подсказки», орденоносные и венценосные академики, тем самым, расписались в жутчайшем непрофессионализме! К тому же, религиозные предпочтения древних половцев историкам практически неведомы до сих пор… «Гробовое» молчание хранят в данном вопросе и «древние» русские летописи. Мурад Аджи, ссылаясь на Плано Карпини, был в числе первых, кто лишь подступился к раскрытию этой важной и интересной темы: «Папский легат Карпини о вере тюрков писал так: «Они веруют в единого Бога, которого признают творцом всего видимого и невидимого, а также признают его творцом как блаженства в этом мире, так и мучений, однако не чтят его молитвами, или похвалами, или каким-то обрядом» (Цит. по: Тюрки и мир: сокровенная история… с.468). Позволю себе привести ещё парочку знаменательных цитат: «Историография, заполненная рассказами о военных столкновениях с половцами (куманами), не сумела заметить того факта, что для отношений между русскими княжествами и Половецкой степью более характерными и нормальными являются не войны и набеги, а интенсивный товарообмен» (востоковед А.Ю.Якубовский, Феодальное общество Средней Азии и ее торговля с Восточной Европой в Х-ХV вв. - Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Л.,1932, вып.3. Ч.1 с.24)… «Наши летописи не оставляют сомнения в тесных, близких связях, существовавших в XII веке между социальными верхушками Руси и половцев. Идея извечной, принципиальной борьбы Руси со Степью явно искусственного, надуманного происхождения» (славист В.А.Пархоменко.Следы половецкого эпоса в летописях. - Проблемы источниковедения: Сб.3. М.-Л., 1940, с.39)…


    А перед Владимиром Георгиевичем Маранцманом мне придётся-таки извиниться, ибо «пальму первенства» в номинации «самый жуткий куманофоб и кипчакоед XX века» у него безоговорочно отнял известный ленинградский поэт В.А.Соснора. В 1962 году он написал стихотворный цикл по мотивам «Слова». Вот как Владимир Александрович, известный «экспериментатор» и слегка «авангардист», хотел (по выражению исследователя Л.А.Дмитриева) показать своим читателям «… что за высокой поэзией памятника стоит реальная, земная жизнь». И как только Льву Александровичу Дмитриеву, питерскому интеллигенту, было не совестно нахваливать ТАКОЕ? Мне – гадко и противно, но всё же я попробую собраться с духом, и процитирую сосноровский «поэтический шовинизм», носивший невинное название «Ночь перед побегом» (цит. по: В.Соснора. Слово о полку Игореве. «Советский писатель». Ленингр. отд-ние, 1967, с. 456 - 457):



                Разве

                Спрашивает

                страх?
                Двадцать стражников
                у костра.
                Двадцать стражников
                и Кончак.
                И у каждого
                колчан.


                Круп коняги в жару
                груб,
                двадцать стражников
                жрут
                круп
                и прихлебывают
                кумыс.
                Половчане –
                палач к палачу,
                и похлопывают
                – кормись! –
                князя Игоря по плечу.

                Но у князя дрожит

                нога,

                князь сегодня бежит,

                но как?

                Разве спрашивает

                страх?

                Двадцать стражников
                у костра.

                Раскорячен

                сучок в костре.

                Что колчан,

                то пучок

                стрел.

                Что ни стражник, то глаз
                кос
                помясистей украсть
                кость.
                Что ни рот – на одну
                мысль:
                поядреней хлебнуть
                кумыс.
                Двадцать стражников.
                Ночь.
                И у каждого
                нож.               
 

               
 

     Отнюдь не степняки-«федераты», поставлявшие на Русь сапоги, штаны, сыр, шорные и кузнечные изделия, кожи, волов, скаковых лошадей и благородных невест, представляли действительную опасность для Киевской Руси. Даже чисто демографически «Степь» постоянно проигрывала «Лесу»: простое воспроизводство погибавших в сражениях воинов-профессионалов для половцев всегда представляло гораздо более серьёзную проблему, чем для «оседлой» Руси; уже в силу одного этого половцы не могли бездумно растрачивать в бесконечных набегах на соседей свои, весьма ограниченные, людские «ресурсы»… Уже в XII в. (следуя традиционной хронологии) обозначилось явление куда более грозное – религиозная индифферентность, падение общественных нравов, отказ от традиционной этики и морали, ожесточённая борьба сильно расплодившихся князей друг с другом, княжеской власти с церковью (вспомним, например, судьбу «книжников» Илариона или Климента Смолятича) и внутри самой церкви (киево-печерские монахи против «византийских» ставленников-митрополитов). Историческая аксиома: политическому сепаратизму и на Западе, и на Востоке всегда сопутствовал сепаратизм религиозный!.. Эти тревожные тенденции достигли своего апогея в XVII в., – как в Московии («Смута» и «Раскол»), так и на многострадальной Украине («Хмельничина» и «Руина»). Они-то и послужили анонимному (пока ещё) автору «Слова о полку Игореве» мотивом для страстного призыва «русских людей» к общенациональному единению.

   
     Единственное, что нам, действительно, осталось прояснить: в силу каких обстоятельств Великий Неизвестный сумел так органично соединить в своей поэме мотивы античного и средневекового «героического» эпоса с аутентичным тюркским фольклором, а западную, «светскую» традицию ораторского искусства – с изысканной церковнославянской «вязью». Возможно, именно это и поможет нам установить его настоящее имя.