В Грецию, греться

- Мама, мама, подожди! Шарфик еще, шарф-то забыли! Ну вот, теперь все, вроде. Счастливо тебе. Возвращайся скорей.

Не спеша переставляя ноги, слегка путаясь в полах длинного, на ватине, пальто, она бредет мимо моих окон. В одной руке – трепаная, видавшая лучшие дни  сумочка  и пластиковый пакет. В другой  - большой, на колесиках, чемодан. Он  слегка подпрыгивает на неровностях, но в целом повинуется своей хозяйке, совершая с ней этот ежедневный моцион в сторону большой, кишащей людьми площади. Я отрываюсь от работы и провожаю ее взглядом. Сколько она уже ходит здесь, лет пять ? Десять?

...Ее память  была подобна  слоеному пирогу.  И чем  больше она жила на свете, тем больше слоев плесневело, подергивалось пепельной изморозью, а потом и вовсе погружалось в седой туман. С каждым днем все больше уплотнялись, сживались друг с другом пласты, черствея, мертвея, каменея постепенно в слошную, ослепительной белизной сверкающую ледяную корку.

Иногда, впрочем,  пробивались вдруг сквозь  мерзлую толщу откуда-то снизу  теплые, живые,  прекрасные в своей загадочности  лучи. Например,  вставала перед глазами до  изумления прозрачная, полная солнечных бликов изумрудная вода, а над ней безбрежное небо. Навевал живительный, мятно-абрикосовый закатный бриз: солнце уже  спряталось за сиреневый гребень гор , но вокруг еще совсем светло и  спокойно. Она идет вдоль кромки воды, и волны прилежно слизывают с ее пальцев песок. Была ли она там когда-то, в этой сказочной стране, или все просто причудилось  ей? Вроде бы, была. И страна такая была. Греция, кажется. Очень тепло там и спокойно, на берегу.

Вот, собственно, и все, что вспоминалось. Давно, да и к счастью,  забылось, как стремилась она в центр знойного, каменистого острова Кос -  туда, где рос легендарный платан, посаженый якобы самим еще Гиппократом.  Однако, осилив, наконец, путь,  не смогла сдержать  разочарования: она-то предвкушала  очередное чудо света, символ, своего рода святыню. Буйную зелень, раскидистую крону, величественный облик – этакого   кудрявящегося в великолепии своем средиземноморского  гиганта.  А глазам ее предстало  иное совсем: громадный, полый, лишь частично охваченый корой ствол, блеклый снаружи,  цвета гниющего мяса изнутри - в общем, такая изрядно временем изъеденая шелуха, неизвестно, чем  уже и ценная, кроме самого факта возраста.  Худые, длинные, немощные ветви, надежно  схваченые  со всех сторон железными распорками. В разгар лета уже желтоватая, пожухлая листва. 

Подойти к платану  вплотную,  дабы ощутить под пальцами связь веков, пропитаться энергетикой сиживавшего под ним, согласно легенде, гениального диагноста и врачевателя, увы,  не представлялось возможным – умирающее древо и по периметру было обнесено металлическими заграждениями, заходить за которые запрещалось. Ну что ж. Она покорно присела на лавочку рядом с незнакомой парой, и, так же как они,  вперилась взглядом в платан, пытаясь проникнуться важностью момента. Ведь ради него она проделала этот путь, забираясь по тоже тронутой временем, крутой лестнице, полной битых заплесневелых кирпичей. Ради него одного сидела здесь, забыв о радостях пляжного отдыха .
Ты утверждал, о великий врачеватель, что врач лишь лечит, а исцеляет природа - так подскажи  мне, почему и природа бессильно, вслед за врачами, отступилась от него, ведь большинство детей ее живет намного дольше! Тебе ль, всю жизнь посвятившему изучению брожения и смешения в телах наших жизненных соков,  не знать, как вдохнуть мне в него свою энергию, которой у меня с лихвой хватает на двоих, ведь мы  единое целое с ним, мы -  сообщающиеся сосуды! Помоги же нам, непревзойденный Асклепиад, исправь жестокую ошибку матери-природы, замыслившей встречу нашу в разных фазах жизненного пути, разнесшей нас во времени на роковых тридцать лет – так, что,  чем пышнее я расцветаю, тем меньше сил остается у него! Да,  у меня есть дети, это огромное счастье -  они,  подобно вон тем, тонким пока еще ветвям твоего платана, только-только начинают набирать силу.  Но скажи,  за что мне такая мука - следить, как, словно  эта твоя огромная, но уже почти до конца иссохшая ветвь,  он угасает у меня на глазах?

Ей не суждено было дождаться ответа, ни в тот день, ни позже. И, чем  меньше становилось шансов на чудо,  тем больше  покидала ее память.  Похоже, мать-природа-врачевательница решила помочь ей по-своему, сыграв с ней жестокую шутку –наградив отменным здоровьем и лишив любимого, она день за днем все больше лишала ее возможности переживать. 

Коварная  штука память  - сегодня она с нами,   искрится алмазами достигнутого. Отливает  изумрудами усвоенного, теша утомленный мозг; мерцает рубинами воспоминаний. А назавтра повернется спиной -  а потом и вовсе покинет. Вот такая капризная, малопредсказуемая дама.  И лишь одинокий сапфир  будет продолжать светиться загадочно,  с необозримой морской глубины. Но  не достать его.

А  и ладно. Тем более, что все эти  камни,  кристаллы,  драгоценности  –  все  это вообще не ее. Разве что, раньше когда-то, давно...  Давным-давно.  Да, было вроде у нее кольцо, с гранатом. Или с рубином... Красный такой  камень. Он подарил на день рождения, сама бы ни за что не купила.

Вначале она пугалась: вот, только что помнила, что хотела сделать, а... Пыталась записывать дела - но забывала посмотреть в список.   Или взять ту же историю – она всегда интересовалась ей, ощущая  себя этакой песчинкой в барханах  мироздания - но в последнее время все быстрее, все неуловимее кружился вокруг нее хоровод странно знакомых, уже виденных где-то породистых лиц,  героических поступков и  метких изречений, бессмертных шедевров и трагических судеб – и, сколько не перечитывай когда-то известное, сколь не пытайся сосредоточиться,  не отличить уж было в хороводе том  Гомера от Софокла,   судьбоносные деяния Афины от вседозволенных проказ Афродиты, человеколюбие  Перикла от венценосных подвигов  Александра  Великого. Даже дельфийский Пуп земли, и тот  почти полностью утратил свою притягательную власть над ней, а  сам Гиппократ то и дело представал в облике псевдобезумца  весельчака Демокрита, им же  и реабилитированного. Разум потихоньку, не прощаясь, покидал ее, но она  способна была лишь   краем глаза наблюдать  происходящее - да и какой здравомыслящий, скажите, способен    вывести формулу безумия?
 
Говорят, для тренировки памяти полезно учить стихи. Ну например, вот это. Почему бы и нет.

Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное.

Вроде бы запомнила. Но ночью опять позвонили из больницы, и до утра не могла заснуть, ворочалась. А еще через три дня спохватилась, что не помнит ни слова.  Испугалась всерьез. Открыла снова – и как заклинание, стала бормотать под нос себе чужие, посторонние слова, которым все равно никогда не суждено стать своими. Зачем? Махнула рукой. В конце концов, бывают в жизни огорчения и посильнее, чем плохая память.

И тогда  память, словно обидевшись,  все чаще стала оставлять ее наедине  с самой собой – и если  возвращалась порой, то все реже, и ненадолго, словно за забытыми в прихожей перчатками. На работе все плавно катилось в том же направлении: гордость, что помнит и знает все лучше других, постепенно вытеснила покорность, что помнит уже не все, и не лучше всех – ну что ж, возраст. Постепенно стала забывать очевидное – помнила, где написано, но не помнила, что. Иногда была возможность подсмотреть, иногда – нет. Ну что ж,  не страшно. Тем более что в отдел как раз взяли новых сильных сотрудников и они прекрасно помнили все. 

К счастью, у нее по-прежнему оставалась возможность утолять свою необузданную  страсть к поездкам, и она много,  очень много объездила в те годы, избороздив вдоль и поперек любимую Грецию, всю без остатка заполнив себя волшебной этой, феерической шелухой. Приобщилась к гулкой тишине Метеор и издалека повздыхала на отвесные скалы Афона, навестила  примкнувшие многохвостыми рыбами к суше Пелапонес и Халкидики, заглянула на  спорадически разбросаные по бескрайней глади морской Спорады, причудливой подковой изогнувшийся Лесбос и загадочный в своей неприступности Цакинтос. Надолго, словно Тесей  в ожидании спасительной нити, задержалась на чарующем Крите. Не удовольствовавшись Грецией, принялась концентрически расширять  сферы своей привязанности к чужим, теплым, полной все больше манившей ее волшебной шелухи странам -  но до того стремительно,  что скоро все  они слились в один пестрый, огнями брыжущий клубок, и уж не распутать было его.

Это действовало, конечно, на нервы, чем дальше, тем больше,  но постепенно жизнь взяла свое -  и она кое-как,  бочком,  приспособилась  к новому своему такому существованию: оказалось, что вполне можно жить и без греков, старых и новых, походы в музеи  и театры заменить вечерами у телевизора, а о поездках к лазоревым берегам просто мечтать. И тогда  волшебная мишура, что согревала, подобно теплому пальто, и поддерживала ее в его отсутствие,  закружилась, подхваченая колючим ветром, затанцевала  в воздухе и унеслась куда-то вдаль. Лишь изредка, по собственной прихоти, вдруг возвращалась она, чтобы сплестись в разноцветные венки высоко над ее головой. А  мысли все больше и больше теряли способность плавно течь,  и застывали, покрываясь  непроницаемой коркой,  как  Северный Ледовитый океан. И гулял, завывая, по поверхности его  неприветливый ветер.  А потом  оказалось, что на работу ей ходить уже незачем,  и живет она почему-то  у сына.

У  сына ей не очень нравилось. Хотя питание, конечно, было хорошее, и комната отдельная.  И все же... Вот хочется ей, например, погулять. Нет, сейчас нельзя, подожди, Аня кончит уборку, с ней и пройдетесь вокруг дома.  А то вдруг заблудишься, ну да, знаю, что знаешь, но  все когда-то в первый раз бывает -  а нам тебя искать потом. Кому это надо? Хорошо, не хочешь на лавочку, пойдете до вокзала и обратно. Мама, ну давай, соберись уже с мыслями. Никуда тебе ехать не надо, давно. Много лет уже. Чемодан?! – зачем тебе опять этот жуткий чемодан? Ладно, если ты без него жить не можешь, ставь себе в комнату, любуйся на здоровье. Но на улицу,  нас позорить – уж извини. У меня в доме двое с работы живут.

Из своей комнаты она слышала  доносящийся из-за закрытой двери спор на повышеных тонах.  С какой стати он должен потакать этому бреду ?! Хуже малого ребенка, в самом деле. Напоена, накормлена, спит в отдельной комнате. А с головой уж,  сама видишь. Зачем, скажи плодить в ее мозгу лишние глупости, шелуху эту множить бесконечно, и без нее проблем всем хватает. Да ради бога, фантазии, иллюзорные радости, а не глупости, если тебе так приятнее, называй как хочешь, а мне, если честно, все равно. Да, я понимаю, мать – это мать, и я ведь, вроде, не отказываюсь содержать ее! Но потакать вот этим, как ты выражаешься, фантазиям -  извини, без меня. Мне и так на работе хватает.  Ах, по твоему, это и есть ее жизнь? – не еда, не чистое белье, а какие-то невнятные обрывки воспоминаний? Да еще эти   идиотские разгуливания  по городу с чемоданом, всем на смех? Вот, если ты такая добрая и отзывчивая дочь,  и забирай ее к себе, я на тебя посмотрю, как ты через месяц запоешь. 

...Я отрываю глаза от набившей оскомину работы и вижу, что она уже идет обратно, теперь справа налево, мимо моих окон. Солнце клонится к закату. Неожиданно чемодан за что-то цепляется, и она останавливается  в недоумении. Я открываю дверь и выбегаю  помочь ей. Приподнимаю невесомый чемодан  - наши с ней руки соприкасаются, едва не сливаются  в одну – так, что  я уже не знаю больше, где ее рука и где моя, и вообще,  с кем из нас происходит все это.

- Мама, ты? Я открыла внизу, заходи. Иду к тебе навстречу, стой перед лифтом.  А ты вовремя - мы как раз чай пить собрались, садись к нам. Устала?

Она неловко, бочком подсаживается к столу. Взгляд останавливается на красивых, в позолоте по краю, чашках. Ее чашки? Может быть, но она не уверена. Она уже ни в чем не уверена. В чашках – ароматный горячий чай. В хлебнице – свежий хлеб. В банке – мед. Можно намазать. Будет вкусно. Вдруг память, словно на мгновенье сжалившись, приоткрывает один из потайных уголков, обнажая в мозгу ее беспощадные, с неимоверным трудом заученые строчки:

Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее - после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.

- Мамуль, давай хлебушек,  намажу. Ну, расскажи, как отдохнула.