One way ticket

*
Двери закрылись не до конца, и громко дребезжали  на каждой кочке,   а на очередном повороте и вовсе разъехались, окатив холодом и ветром сидевших на заднем, в заплатах, сиденье. В образовавшуюся брешь полетел мелкий колючий снег. Лора поглубже зарылась в шубу - один нос наружу торчал, да каскад до желтизны отмелированых волос. Вот черт дернул на автобусе поехать: она вся напряглась от очередного порыва ледяного ветра,  поджала ноги  и покрепче прихватила  большую, дорогого брэнда сумку.
Нет, такой авантюристки, наверное, свет не видел еще: ехать зимой, почти на закате, на кладбище за городом в таком виде, да еще и в сумке денег немеряно. А все потому,   что  всего-то на пару дней и выбралась сюда,  и  сегодня после кладбища  у нее к тому же деловая встреча. 
К ее удивлению, перед главным входом вполне еще теплилась жизнь: притопывая на снегу, человек  десять бойко предлагали  свой скорбный товар:  немыслимых расцветок  венки,  вяловатые  от мороза гвоздики,  наспех сплетеные  корзиночки...  - она выбрала, не торгуясь,  самую большую из них: белые лилии, еловые лапки,  какие-то ягодки.  Зачем? – ведь им там все равно, большую или маленькую, синие розы или алые вишенки...  А  тем более зимой -  через пару дней все равно снегом заметет ее корзиночку без следа.  Красивый - хотя,  в общем-то, никчемный жест. 
Медленно, но верно продвигаясь вперед, преодолевала  она неприспособленными к недружелюбной этой местности сапожками метр за метром, стараясь не отрываться от ледяной поверхности.  Да и весь этот ее поход, если вдуматься  – ни что иное, как жест, ведь помнит-то она их и так. Но  им бы это точно  понравилось, вот что  важно!  -  о Господи, только бы  не упасть здесь.  Нижняя пуговица на шубе расстегнулась, застегнуть ее было нечем -  в одной, неестественно отставленной руке, корзиночка, в другой сумка. Внезапно она почувствовала  шевеление слева и в ужасе отшатнулась, освобождая  дорогу стае голодных собак, стремглав промчавшихся  куда-то мимо нее. А  могли ведь и за ногу цапнуть, запросто.
Солнце розоватым ониксом застыло над дальней кромкой леса – будь у нее время, непременно  бы остановилась полюбоваться, ведь она так давно не была здесь, в этих краях. Сорок один-сорок два, сорок два-сорок три, сорок три – сорок четыре ... Стоп.  К своему ужасу,  она вдруг поняла, что не помнит точно, где сворачивать с центральной аллеи. Только этого не хватало – проделать весь этот кошмарный путь, и не найти могилы! Ну уж нет  - она будет не она, если не найдет. Спокойствие, только спокойствие. Повернем, допустим, здесь.
В боковой аллее не было ни души, и, казалось, сама жизнь полностью  испарилась отсюда, трансформируясь в вакуум:  то не было величественное спокойствие зимнего леса, или же тоскливое безмолвие  засыпанного снегом поля -  Лора  буквально кожей ощущала, как он, вакуум, исходит  от окружавших ее,  теснившихся  на клочках земли   имен и фамилий, снабженных тут и там выцветшими фотографиями,  от  безутешных, в молчаливом рыдании замерших   ангелов, скособочившихся   крестиков... А ведь и жили  так же,  плечом к плечу, толкаясь на кухнях в коммуналках,   давясь  в автобусе из  спальных районов на работу. И вот теперь  лежат здесь все, снова в тесноте. Как в метро в час пик.
Вот так и проходит жизнь, и кончается  порой нежданно – негаданно: думаешь, еще двадцать лет впереди, а их всего два.  Вон, Витьку похоронили уже. В который раз она  вспомнила вчерашнюю встречу одноклассников: девчонки,  вроде,   в порядке ,  в глазах огонь, и близко возраст не дашь,  одна только Люська расплылась,  а  вот мальчишки, как сговорились -   все какие-то облысевшие и пузатые. Ну, а   Сережку с его покрасневшей дубленой,  как на каркас натянутой физиономией и золотыми зубами так вообще  не узнала. Жуть  в полосочку.
Потом и он появился – как всегда, с опозданием. Она его по росту вычислила, как только  в зал вошел – таких и сегодня  мало. Ее не сразу заметил, притулился куда-то с другого края стола  – лишь потом зацепил глазами,  и не мог больше оторвать. Переехал вместе с рюмкой  – благо рядом танцевать пошли.
- Ну ты и выглядишь! Девчонка просто. Даже, по-моему, еще больше похорошела.
- Да ладно тебе. – Она привычно улыбнулась, стараясь унять колотящееся сердце, и поняла, что, увы,  не может вернуть  комплимент, слишком уж очевидным  будет вранье.  – Как жизнь молодая?
- Да так. Живу.  А ты - все там же,  со своим французом?
-  Ну да. – Ей вдруг неудержимо захотелось схулиганить. – А что, возможны варианты?
- Твоя фразочка, - усмехнулся.
О да. Эту фразу он от нее уже слышал тогда. Но и тогда  не оказалось вариантов  - жена, поняв, что старая любовь стремительно прорастает сквозь новую, хрупкую еще, спохватилась и   завела ребенка.
Ну, а она завела «своего француза» – сначала элементарно с горя. Ну,  а потом втянулась.  И в  итоге  уехала, бросив все.
- У  меня все по-прежнему. Работаю там же. Предлагали контракт, в Италии – ну,  я думал, думал... не жалею, в общем.  Чего я там забыл, на новом месте заморачиваться; да  и итальянского не знаю совсем. А здесь, как говорится, и стены помогают. Так что... иногда даже жалко тебя немного, на чужбине твоей... - Его лицо вдруг непроизвольно дернулось (тик?), и он полез в карман за сигаретами. – Куришь?
- Нет. И не пью, как видишь. Только шампанское, и то редко. Да, мы зануды, знаю. – Она лучезарно улыбнулась. – Другим живем...
Она ушла раньше, не досидев до конца, не досмотрев, как под действием выпитого  все четче проступает на поверхности загнанное внутрь за много лет   - уродливое, обиженное, злое...
Впрочем, по возвращении в гостиницу  ее ждал сюрприз: путь к лифтам, не здороваясь, ей преградил крепкий юноша с невыразительным лицом:
- Ваша карта гостя! 
Гостиница была восьмидесятых годов,  добротная, с историей. А вид из окна ее номера на двадцать четвертом  этаже открывался  вообще  фантастический:  заброшенные,  за  линию горизонта уходящие павильоны ВДНХ, слева от них  -  подпираемая металлическим шлейфом,  лицемерным  посланцем мира,   стремящаяся  в космос  ракета;  справа же слили  мускулистые свои руки рабочий  с колхозницей. Кладбище развитого социализма.
Приехав позавчера, замерла у окна, не в силах оторваться  -  и очнулась, вспомнив  о делах,  лишь когда стемнело, и по-московски уютно  засветились вокруг окна многоэтажек, и  угрюмый, нескончаемый поток машин на  трассе под окном обернулся нарядной огненной рекой, а  вдали  проявилось, заиграло разноцветными  огнями колесо обозрения.
И вот сейчас, поздним вечером, развитой социализм снова слал ей свой далекий привет.
- Какая еще карта гостя, - возмутилась  она было, поняв, что забыла, уходя, прихватить  ее с тумбочки. И не то что трудно ей  было объясниться – а просто как-то противно вдруг стало. - Вот ключи от номера, мало  вам?! У нас какой, вообще, век на дворе? И строй какой у вас тут, кстати?
- Без карты не пройдете, - пожал плечами юноша. – Правило есть правило.
Ох уж эти правила! Память ее, совершив очередной виток в прошлое,  предъявила  сценку времен расцвета ее  романа с Рене: как-то раз они  решили распить бутылку шампанского  в его номере в  гостинице «Россия».  Тогда она еще стояла  в козырнейшем месте, прямо с видом на Кремль, этаким социалистическим рудиментом.
- Нельзя, - объяснили им, - гостиница режимная, рядом Красная площадь, мало ли что. Или пейте прямо здесь,  в холле, ну или вообще не пейте. Дальше вот этой линии проходят только лица с картой гостя. Все. Правило есть правило.
- Да взятку ждут,  - вспылила Лора.
- Взятку? От меня не получат, - взгляд Рене стал неожиданно жестким. – Подожди-ка! -  и прежде, чем она успела опомниться, он оплатил ей одноместный номер -  в который она, разумеется, и не заглянула. 
Бесспорно, это был красивый жест, и да, он во многом купил ее такими жестами. Да, купил! – она сама тогда повторяла это слово, вслушиваясь в его коварный смысл.  Ну и что?! – скажете, лучше не продаваться, постепенно дряхлея и тая, томясь без денег и перспектив, сторонясь  хапуг и бандитов, утешаясь редкими встречами с любимым – красивым и умным,  но до безобразия самодостаточным, не стремящимся  совершенно никуда? К тому же по рукам и ногам связаным обязательствами.  И  где  та призрачная  грань,  между тупой продажей за деньги и вполне респектабельной в глазах  общества  - за полноценную жизнь?
Ах,  любовь? И какая же? Ну разумеется,   втайне от жены   не приветствуется - ожидайте другую.Сколько ждать? Ну а этого мы не знаем, сказали же, ожидайте, отойдите от окошка! А дождемся ли? -  ведь не долговечен наш век;  вон, «России»,  и той уж  нет, сравняли с землей, а место, где стояла, обнесли, словно оградкой, уродливым забором.  Так хотелось ей поселиться в ней  всем любителям правил назло -  а вот  пришлось удовольствоваться «Космосом»...
-  Отойдите в сторону, девушка! – два безучастных светло-серых глаза смотрели на нее, – точнее,  сквозь нее, возвращая из сахарных воспоминаний в суровое сегодня.  – Не мешайте  работать.
- Да что же это! – Лора все никак не могла поверить, что он всерьез. – Вы понимаете, вообще, что вы делаете?! Я иду в свой собственный, оплаченый номер, вот ключ – что вам вообще еще нужно? Мы  в свободной стране с вами, или как?
Разумеется,  ночевала она в итоге не на улице под мостом,  и не на стуле в холле, а в собственной, пропахшей прачечной,  постели: прибывшая откуда-то из недр «Космоса» грузная дама-администратор, насупив брови и покопавшись  в компьютере у стойки, выписала ей для предъявления сероглазому новую карту, окинув на прощание с ног до головы внимательным взглядом и окончательно испортив настроение...
Внезапно она  поскользнулась так, что, совершив всем телом немыслимый пируэт,  выронила корзиночку. Пару минут стояла как вкопанная, приходила в себя. Мимо прополз неизвестно откуда взявшийся джип, из которого на нее удивленно посмотрели. И вдруг  в аллее слева она заметела знакомый памятник, а сбоку  от него три березы! Нашла!! Самое  удивительное,  она как-то   и не сомневалась в том,  что найдет,  главное - верить в чудо, это  уже, как известно, полдела. И тогда оно,  чудо,  скорее всего, и произойдет. Она даже ускорила шаг, зная, что теперь ни за что не упадет, и ничего  плохого не случится с ней, прорвавшейся сюда все-таки,  сквозь льды и снега.
Но подойдя вплотную к участку, внезапно обнаружила  еще одно препятствие:   снега  на участках навалило примерно ей по пояс, а то и выше. Словно читая ее мысли,  как из-под земли  перед ней выросли два таджика:
- Дорожка, дорожка сделать? Сейчас делаем  дорожка!  – покосившись на ее шубу и  не дожидаясь согласия, они принялись махать перед ней лопатами.
- Куда дорожка?! – возмутилась Лора; она-то бывала здесь и летом, пробиралась  бочком, почти наступая на чужие, полузаброшеные плиты – а иначе ведь и не пройдешь! Потому и заказала  ограду,  чтобы другие не лезли к соседям через них.  – Некуда тут копать, вплотную все,  нормального  прохода и летом нет. Ограды  же кругом!
Но те двое  словно и не слышали, продолжая без устали разбрасывать перед ней снег в разные стороны. Вот и готово: расплатившись, она элегантно прошествовала вглубь два с половиной расчищенных метра. Ну  а дальше  - сама, как умеешь. Таджики не уходили, наблюдая за ней, но помощь больше не предлагали.  Ну что ж, сама так сама – она и так всю свою жизнь сама. И ничего страшного – а брюки потом почистим, это же снег все-таки,  не грязь. Свеженький вполне. Глубоко вздохнула, и, подобрав полы шубы, полезла напролом, по пояс увязая в снегу, подбадривая  себя при каждом шаге: хоп! Хоп!  Снег попал в левый сапог,  холодил там. Потом, когда обратно пойдет, вытряхнет.
- Куда, куда! – закричала ей с аллеи внезапно откуда-то взявшаяся толстая тетка,  - зачем вот?!  Нельзя мертвых зимой беспокоить, пусть спят!
Но ее никогда такие окрики не останавливали, и сейчас не остановят – тем более, что она уже почти у цели. И вообще,  это их личное дело –тех, что лежат здесь, и ее. И ничье больше. Она перелезла через едва видневшуюся ограду, и как можно глубже вкопала в снег корзиночку:   ягоды заалели каплями крови на снегу.  Зачем так глубоко? – подумала.  Чтоб поближе к ним?
И, не в силах больше сдерживать себя от пережитого напряжения, задрожала  вся, заплакала в голос:
-  Ну, вот и я. Пришла к вам, видите - не забываю. Вы извините, что  зимой,  и что вообще вот  так - но ведь это лучше, чем ждать до лета, правда? Да и что там  еще летом будет... У  меня ведь  никого родных и не осталось -  да что я говорю, как будто вы  сами не знаете. Один Рене и есть – он чудесный, с ним так интересно и здорово, но он все равно немного чужой... Понимаете, о чем я?
- Вы только не сердитесь на меня, пожалуйста,  за то, что редко приезжаю, ладно? - ну далеко   я живу, что поделаешь. Мамуль, но  ты ведь сама говорила, что жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно... Ну, или не ты говорила, неважно кто.  В общем, я тебе что сказать хочу – мне вот так, как я живу, не больно совсем. Мне, наоборот,  очень интересно, буквально  каждый прожитый день в радость -  даже просыпаться уже, и то интересно. И фирма наша, кстати,  хоть  и маленькая, но хорошо идет - вот, расширяемся даже потихоньку.   А здесь не  знаю, что и было бы, я,  наверное,  бизнесом здесь заниматься со страху бы умерла.
- Вон, с классом своим встречалась  вчера,  посмотрела, какие у них лица. Жесткие лица - у тех, кто чего-то добился -  очень жесткие. И Лешку тоже видела – у него-то как раз  не жесткое.  Ну ты же,  мамуль, знаешь, он всегда в стороне от всего был, такой сам по себе барин. Ему все ведь по первому разряду  выдали – и внешность, и ум, и родителей правильных. А  он будто спит с открытыми глазами - так,  проживает все это потихоньку.  Но  ведь человеку нужно же куда-то стремиться, расти, неважно даже, с какого уровня, ну хотя бы  ради самого процесса, что ли – а  иначе мы бы дальше амеб не ушли, верно ведь?  Да и скучно! Ну да, помню,  он тебе никогда  и не нравился. 
- Тебе, правда, и Рене не нравился – помнишь, ты всегда говорила мне, что боишься его красивых  жестов, мол, типичный француз. И что это плохо. А кто тебе нравился-то, а? Да и совсем  мне не плохо, мамуль.  Я, как выяснилось, красивые жесты люблю, и  даже в чудеса верю!  Я только скуку и безысходность не люблю. Вот  в Лешку почти все, как увидят, влюбляются – ну, а он их  запарковывает возле себя: сиди и радуйся тому, что есть. А Рене меня за руку хватает и тащит вперед.
- Вот помнишь, как ты про прабабушку Лизу рассказывала -  как ей поручик Соколов  шинель свою  под ноги бросил, чтоб  она в грязи ноги не выпачкала? И  руку подал. И  прабабушка, когда умирала, все эту шинель вспоминала.  Хоть и не с ним всю жизнь прожила.
- А знаешь, когда я поняла, что Лешку разлюбила? – когда он мне жаловаться стал, что не знает, что своей Ленке подарить. А я ведь ревновала его к ней тогда  как безумная, Тостер, говорит,  подарил уже, соковыжималку тоже – а  духи она сама себе покупает.  Вот я и подумала вдруг: уйдет он от нее, женится на мне и будет с другой встречаться, а мне по  праздникам  миксеры с пылесосами дарить...
Лора все говорила, торопливо, сбивчиво – и, как вчера у окна в «Космосе», продолжала стоять,  не в силах сдвинуться с места,  словно ноги ее проросли корнями под землю.
И,  уже  возвращаясь к воротам в затухающем свечении дня,  не в силах встряхнуться, сбросить  с себя нахлынувшие воспоминания, даже снег забыла вытряхнуть из сапога - не сразу заметила, что они идут за ней,  три  худосочных шпаненка с невыразительными, землистого цвета лицами и злыми глазами. И лишь слабо вскрикнула, когда рванули  сзади сумку с деньгами и документами, а потом и  повалилили, заламывая руку, сдирая шубу.
Нет, нет! -  этого не может быть, чтобы все закончилось сейчас вот здесь, так страшно, так бездарно! Кричать, пока ей не заткнули рот, бороться! – и она, вдохнув побольше воздуха, заголосила первое, что пришло в голову:
- Эх вы! Паразиты! Нелюди!  Втроем на женщину напали! Люди, все, скорее сюда! Милиция! На помощь! Здесь я, участок тридцать  два дэ!
Может, случится чудо,  и кто-нибудь  услышит ее? Тетка эта толстая, таджики – да где же они все, как назло?!

**
- Ле-е-ха!! Ле-е-ха!!
Темнота кругом – беспросветная, абсолютная, даже  жутко как-то. И кружится, кружится все, засасывает в далекую, темную, неизведанную воронку – и все радости сиюминутные, годами  давившие печали, сомнения прожитых лет,  затухающий костерок на лесной опушке, тоскливый вороний грай  по весне - все туда,  все в нее.
- Ле-е-ха!!
Да погодите вы, в самом-то деле, чего разорались! – жив я еще. Вот увидите –сейчас  встану.
На продавленом диване с пожелтевшим от времени бельем  распростерлось тело. Его тело? Нет, стоп! – он знает, конечно, что так бывает, когда все уже, конец – сам себя со стороны как бы видишь, а душа сверху летает и прощается. Но ему-то не пора еще, куда ему –рано ведь! Да и с чего бы – ну, надрались вчера, было дело, так не с этого же? Может, заодно и инфаркт хватил?
Попробовал  пошевелить головой вправо-влево,  перед глазами вспыхнули  яркие круги –  и,  словно желе, кисель какой-то,  кем-то всколыхнутый,  начало все болтаться, противно дрожать  вокруг, до свиста в ушах - и он вместе со всем с этим.
Дотянуться бы до тумбочки. Вроде, там должна бутылка пива быть, сам ставил. Или не ставил? Но руку поднять невозможно,  дрожит, трясется вся, словно ток сквозь нее пустили – приподнялась было, но  тут же  безжизненно свалилась.
Сквозь тусклые, годами не мытые окна пробивался слабый свет, выхватывая забытую когда-то на подоконнике щербатую кружку  с окаменевшим налетом чая;  длинный  ряд  заскорузлой, никому не нужной и потому сосланной сюда, на дачу, обуви у стены;  заваленый старыми книгами и остатками пиршества круглый дубовый стол. Попробовал  дышать – главное, потихоньку, не резко, исподтишка так: вдох-выдох. Вот. Получилось вроде.  Ну-ка еще раз.
Удалось, наконец,  разлепить веки. Пива нет, конечно же   – мираж. Да и сроду он таким хозяйственным не был, чтоб с вечера припасать. Ох... Зашел бы кто, что ли. Он снова попробовал пошевелиться, но сильнейший приступ тошноты свалил  его обратно на  диван.
Как он вообще попал сюда, на дачу?
Так. Пили с Серегой. Вспоминали, как дрались не на жизнь а на смерть, вцепившись друг в друга прямо в классе на полу,  перед началом урока  -  а все стояли вокруг и смотрели. Молча. Боялись разнимать. Но комментировали потихоньку. А из-за чего дрались, ни он, ни Серега  так и не вспомнили. А еще, как в шестом подбили всех на пару с английского слинять, и как на пустыре за школой в «бутылочку»  играли.  И как девчонки смущались, когда напротив оказывались, и старались с кем-то местами  поменяться.  Но все равно  не уходили из круга. А они, пацаны, старались встать напротив кого надо. А потом все вместе гадали: выдадут - не выдадут их, зачинщиков. Родителей в школу таскали. Но никто не выдал. 
Это  уже когда она ушла:  много пили,  и долго.  Потом куда-то ехали – ну да, сюда, на дачу, скорее всего, и ехали. Бабы какие-то вроде тоже были с ними – или не было? Ну, судя по тому, в каком он положении сейчас, скорее всего, ни в чем дурном не замечен. Это хорошо – а то Лидка, небось, уже его с собаками ищет, вот-вот сюда заявится. А Серега-то где, вообще?
Он попытался приподняться, но снова безуспешно. Нет, потихоньку надо. Вот  пока лежит, вроде ничего, даже  и не так уже кружится мир вокруг него. Ну, значит, все нормально, все будет обалденно – просто надо полежать, подумать.  О жизни, например. Оно, кстати,  и полезно бывает иногда.
Да, так значит, о ней, о жизни... мда, посидели, называется. Встретились, блин. Нет,  вначале-то все было нормально – пока к ней не пересел. Точнее, пока она не уехала раньше, сославшись на срочные дела. Какие, к шутам, в это время суток вообще дела?!  Чужая вся какая-то. Вот что значит Запад портит человека – всегда он чувствовал, что ему не надо туда, сколько Геныч его ни звал.  Ну, Геныч-то  энергичный, вроде америкосов, и  откуда у него это только: когда в девяностых всех повыгоняли, сразу проинтуичил сначала с репетиторством, потом с банками. И его привлек.  Соображает. Дальше больше, за границей теплое место нарыл себе. Да  только ведь и сам-то  вернулся вскоре, куда денется – пересидел пару лет, и вернулся.  Крутая тачка,  квартира в новом доме с консьержем, с бассейном, молодая жена. Джентельменский набор – не зря, короче,  ездил.  Правда, после поездки в каждом глазу по доллару нарисовалось.  Вот по такому,  увесистому.  В общем, и он тоже, чужим стал. Геныч – и чужой. Ну жуть ведь. В полосочку.
Вчера ее увидел   - и столько опять всего вспомнилось, даже и не ожидал.  И чего она с французом своим наваляла тогда?! – с Ленкой-то они  все равно через год развелись, и так, в общем-то, ясно было, к чему все идет, и Ленка в Штаты мылилась уже, да и уехала вскоре,  и дочку с собой забрала. Ну,  Ленка -то давно только момента ждала подходящего... но вот эту-то куда черт понес?!  - ведь она-то насквозь своя, родная. И  хорошо ему с ней было, как больше ни с кем. А тут снова -  сидит близко совсем,  глазищами своими синими жжет...
В соседней комнате что-то брякнуло об пол, и через минуту в двери обозначился Серега.
- Ну ты как, мужик? Жив?
- Не понял пока. Ты это... глянь в холодильник, пиво есть там?
- Смотрел уже, если честно. Пусто.
Он не удержался и застонал.
- А ты там, в гостиной ... в общем, один? А то жена нагрянуть может.
- Да один - эти дурехи сбежали вчера, когда ты отключился. Ну, я так понял, они откуда-то отсюда, местные – не пропадут, в общем.
-  А леший их знает. Ничего не помню... Слушай. А ты меня не звал? Ну, не кричал так  громко: «Ле-еха!», а? Я ведь точно слышал.
- Я?  Когда?
-  Да вот... минут десять назад, наверное. А может, пятнадцать... Ерунда какая-то. Кто же меня звал тогда?
- Ты давай вот что, - засуетился  почему-то Сергей, - где тут у вас магазин? Ты лежи, главное, не вставай. Отдыхай. Я быстро.
Хлопнула входная дверь, и он снова рухнул головой на подушку, погрузился в полудрему, поплыл. Куда?
 ...А по весне, когда снег только таять начинает, такая сила от земли поднимается – прямо в воздухе словно дрожит что-то. Недолго ждать осталось уже, скоро. Небо станет чистым, выполосканым до бледной голубизны, и высоким-высоким. А потом и птицы потянутся... Потеплеет.   На крылечке,  когда солнце за лесом спрячется, сесть, пивка  откупорить,  почитать  – вон,  книг от отца несколько шкафов осталось, читай - не перечитай. Интернет недавно подключил -  или к соседям в гости сходить, с детства все знакомы. На работе тоже своя хорошая компания подобралась, есть с кем потрепаться  - она, конечно, работа,  не шибко престижная,  карьеру не сделать,  но на жизнь хватает. Ну, Лидка, разумеется, ворчит – но ей все равно никогда хватать не будет, это же ясно. Не хочу быть крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой. Да, он ленивый. Ага,  неинициативный. Некарьерный -  точно. Да, помещик форменый. Манилов. Обломов. А зачем она его такого, спрашивается, выбрала тогда? 
И вообще, известно ей, что именно лень – двигатель прогресса? Он,  может, не сегодня-завтра  открытие  века совершит, просто ему нужно, чтоб его никто не трогал, на мозги не капал, а она его пилит без перерыва. Сеня с Машей уехали, Тайка к дочери собирается,  а мы?! Вон, контракт тебе предлагают, само в руки плывет!
 Да пошли они со своей Италией знаешь куда?! Из-под палки  на дядю чужого  трудиться, кое-как на ломаном языке их, себя презирая, изъясняться, а по вечерам куда? В иммигрантскую тусовку тухлую? И,  главное, зачем?  Ну, залезешь на пару ступенек повыше – а кому оно,  по большому счету, надо? О душе позабудешь, карабкаясь -  а что потом, когда по счетам спросят, предъявишь? Карьерный рост?  Да и вообще,  куда он отсюда, с дачи этой, что  с таким скрипом отсудил, от студеного тумана над кромкой леса,  от разудалых майских шашлыков? От скамейки перед крыльцом, что сначала отец, пока жив был, а потом и он сам красил? Нет,  ни за что.  Все, точка. И на буржуев мы смотрим свысока.
Одно только покоя не давало – кто же звал-то его? Неужели на этот раз и правда до таких чертиков допился, что оттуда?
Так что значит -  пора ему? – ведь и пяти десятков еще не разменял!
А вдруг и правда пора?
Борясь с тошнотой, сел на кровати.  Медленно огляделся. Вот сейчас войдет Серега, в руках большая сумка. Постепенно и он оклемается, подсядет к столу.  Колбаска, огурчики. Картошечки сварить. Сейчас,  стой, в погребе должна еще быть.  Полезет за картошкой, промахнется ступенькой, и, потеряв равновесие, треснется головой со всего размаху, да так и останется лежать без движения. Промелькнут в последний раз, словно вспышка в ночи, ее огромные глаза – а может, и не промелькнут...
- Ле-е-ха!!! Ты, это, зачем  жил  вообще?

***
А помнишь, как мы тогда кайфовали  под Eruption? На заснеженной снаружи и  теплой, нет, жаркой даже,  от печки,  даче, сталкиваясь  телами в плотном кругу? И как Серега внезапно стал упрямо выкрикивать в такт: «Синий!синий! иней! Синий поезд мчится! Ночью голубой! Не за синей птицей! Еду за тобой! Только б окунуться! В синие глаза! Она, она, где она-а-а!!!» - а потом окончательно сбились, хохоча, в одну нетрезвую кучу? Ну а мы с тобой  просто слились в единое целое. По крайней мере, так нам тогда казалось, и вообще не волновало,  как оно со стороны. Ведь помнишь же?!
Нам с тобой ведь  не так уж и много осталось вспоминать, наверное. Мы оба лежим в разных крыльях,  мужском и женском, в одном и том же  стационаре, так уж прихотливо позаботилась о нас судьба; у нас обоих черепные травмы,  сотрясение мозга и прочие неприятности с организмом. Да и вообще непонятно пока, чем все это кончится,  хорошо хоть, что не выйдем отсюда  законченными дебилами,  с мутным взглядом и текущими слюнями, и на том спасибо: нас обоих лечат усиленно, колют уколы, ставят капельницы и кормят таблетками, изо всех сил стараясь превратить обратно в то, кем мы были раньше. И надо полагать, им это удастся.  Мы даже оказались на одном этаже – но мы не знаем друг о друге, и не узнаем, и, наверное, это  к лучшему. Чего ворошить прошлое, если  ясно, что будущего у нас с тобой нет.