Гл. 35-52. Черновые наброски

   "По ряду причин - дальности расстояния, более слабому      
проникновению наших организаторов, отсутствию во многих
районах подпольных партийных центров и налаженной связи -
партизанское движение в западных областях Белоруссии   
развито более слабо..."
(П.Пономаренко, глава ЦШПД, 1-й секретарь ЦК КП(б)Б)

               
                -35-
       ИХ ЗВАЛИ ПРОСТО – «БОЛЬШАКОВЦЫ»

       8 сентября 1941 года, когда битва за Смоленск подходила к концу, а кряжистый трёхобхватный дуб в старом графском парке уже тронула осенняя желтизна, в Осинцевском лесу принял партизанскую присягу отряд «За Родину». Ядро его составляли бывшие работники райкома партии и райисполкома, военкомата, политотдела МТС, пожарники и сотрудники милиции, всего - двадцать человек. Местные жители из числа белорусов и русских называли их уважительно «большаковцами», поляки - "бандитами"; отношение же к ним остальных обывателей, в первые две категории не попавших, зависело от самых разных обстоятельств, длинный список которых я опускаю, дабы не утомлять читателя... На первых порах партизаны нападали на продовольственные обозы и одиночные автомобили врага. Лиха беда начало! Прирастая  окруженцами и добровольцами из окрестных деревень, к концу 1941 года отряд превратился в солидную боевую единицу, состоявшую из трёх рот по сорок человек в каждой. Карусельным галопом прошёлся он по округе, громя опорные пункты полиции, пуская под откос поезда с живой силой и техникой, а в канун 1942 года, выполняя  ответственное поручение наркома товарища Берии, утёр нос целому батальону горных егерей. В общем, чем дальше, тем больше «большаковцы» досаждали противнику, не давали ему передышки ни днём, ни ночью. В партизанских низах это породило вопрос: не слишком ли дерзко действует отряд? Вопрос этот, само собой понятно, вызвал брожение. Стали раздаваться голоса: обозлится, мол, враг, и передушит всех, как клопов. Надо бы активность поумерить... Чтобы расставить точки над «i», Большаков построил личный состав и, вглядываясь орлиным командирским оком в сомкнутые ряды, одним дыханьем произнёс короткий, но впечатляющий монолог, стараясь говорить предельно откровенно голосом добрым, строгости настоящей в себя не вобравшим:
     -Вы, товарищи, меня сильно разочаровали... Разве мы бросаем людей на убой? Нет!  Наоборот, стремимся беречь личный состав. Разим врага единственно уменьем, как Суворов учил. Иного нам просто не дано. Каждый свой шаг, самый мизерный, планируем основательно, не наобум Лазаря. Поэтому и потерь у нас почти нет. Тому, кто призывает войну в землянках отсидеться, скажу: в лес мы пришли не живот прохлаждать. Пушкин за вас воевать не будет. Кто думает иначе - может оставить отряд. Препятствовать не будем.
     И он сделал жест рукой, как бы показывая, в каком направлении могут уйти все желающие. Таковых, впрочем, не нашлось. После команды «разойдись» строй рассыпался, и Большаков услышал, как один партизан спросил у другого: «Аб якiм Пушкiне ён гаварыў»?..
     Чтобы направлять партизанскую стихию в нужное для дела обороны русло,  в конце мая 1942 года в Москве создали специальный директивный орган - ЦШПД. Первой операцией отряда «За Родину», согласованной с новосозданным столичным учреждением, было нападение на штаб латышского карательного батальона СС в деревне Вулька. 15 сентября как привидения мелькнули в зыбком предутреннем сумраке большаковские артиллеристы-скорохваты, выкатили на пригорок перед самой деревенькой пять лёгких своих сорокапяток. Зарядили, навели на цель. Грозно гаркнули пушки, изрыгнули из коротких стволов осколочные гранаты. Четыре залпа, один за другим, раскроили воздух. Свист, дробный шум-грохот, крики, стоны, трескотня, огненные всполохи. Сильно потянуло гарью... Кинулись засим в атаку партизаны, влетели в деревню, а там – никого, разбежались эсесовцы.
     -Тысячу пудов, поди, будет? – победоносно сказал Большаков, похлопывая по мешкам с мукой, найденным разведчиками на продовольственном складе. – Хороший бенефис у отрядных пушкарей получился, нечего сказать!
     -Н-да! Гнездо цело, да птичка улетела. Скоропалительно судаки прибалтийские дёру дали, - с сожалением проговорил Фукс. – Что с пособниками врага будем делать?
    -Сколько их?
    -Десятка два наберётся.
    -Изымите у них всё продовольствие до грамма. Пусть живут, если смогут.
    Перед уходом из деревни большаковцы взорвали восемь тракторов, четыре лёгких бронетранспортёра, подожгли склад с горючим, десять стогов соломы, двадцать три автомобиля, один штабной автобус, мельницу, уничтожили два километра телефонно-телеграфных проводов. Вечером, отправляя донесение в Москву, Фукс вместо четырёх бронетранспортёров указал десять, вместо двадцати четырёх автомобилей - сорок, вместо двадцати шести убитых карателей – пятьдесят.
    -Надо сообщать достоверную информацию, - проворчал Большаков. – Скажу откровенно: не по душе мне твои приписки.
    -Они не мои, - отозвался Фукс.
    -А чьи?
    -Совместные.
    -Ты шути, да откусывай, - незлобно укорил друга Большаков. – Мне чужой славы не надо.
    -Успокойся, Егор Ильич. Статистику я знаю, как свои пять пальцев. Двадцать лет ею занимался. Через неё родимую мозоли на зубах натёр.
    -Догадываюсь, что ты сейчас скажешь. Статистика – штука гибкая, - съехидничал Большаков.
    -Правильно, - скромно подтвердил Фукс. – Мы с тобой - люди обыкновенные. Рождённые ползать. Ну, схитрили  немного. И слава богу. Попадёт наша информация в сводки, настроение у начальства поднимет. Разве не так?
    -Так, - ответил Большаков. – Но как быть с общей картиной? Если все отряды Центру очки втирают, как мы, то в масштабах страны...
    -Совершенно справедливо! - воскликнул мудрый Фукс. – Я об этом и речь веду. Зачем здесь метать бисер, ей-бо?.. Все искажают, все! Ero rage du nombre. Магия чисел, Егор Ильич. Против неё не попрёшь... Почему, спрашивается, наши цифры должны уступать цифрам Гольдберга? В Москве, чего доброго, могут подумать, что наш отряд, в отличие от партизан-евреев, отлынивает от боевой работы. И оргвыводы соответствующие сделают. А нам оргвыводы ни к чему. И потом. В будущее необходимо смотреть:  что про нас после войны в учебниках истории напишут, в трудах научных и мемуарах. 
    -Ловок ты, Рудик, казуист чёртов, в ступке не утолчёшь! – примирительно сказал Большаков.
    -Не ловок, а дальновиден, - гордо и спокойно уточнил Фукс... - Знаешь, недалеко от Плешей мостик был через ручей? Хороший такой мостик, бревенчатый. Никому не мешал.
    -Почему был?
    -Так нет его уже. Взорвали. 
    -Кто взорвал? Зачем?
    -Представления не имею. Уверен в одном - взорвали его как раз статистики ради... И ещё, Егор Ильич. Отряду в экстренном порядке нужен врач.
    -Медсестры вам уже мало?
    -Мало. И образование её не подходит.
    -Намекаешь, что она медсестра-акушерка?
    -Намекаю, Егор Ильич, ещё как намекаю. Выросли мы из коротких штанишек. Пора нам собственным медперсоналом обзаводиться. Пойми, так жить больше нельзя. Охримуку со своим фурункулёзом пришлось топать на приём к специалисту в отряд Гольдберга. У них, между прочим, и хирург, и терапевт, и зубной врач в штате. Поговори с ним, как командир с командиром. Пусть поделится, даст нам кого-нубудь.
    -Ладно, поговорю...
    -Сегодня поговори.
    -Хорошо. Поговорю сегодня...
    Большаков вынул из кармана пачку трофейных сигарет "Lande", закурил. Потёр переносицу. Спросил:
    -А чем Охримук фурункулы свои выводит?
    -Говорил, мазь ему дали. Сварена из пчелиного воска и еловой смолы.
    -И что, помогает?
    -Не знаю. Но мажется он ею регулярно.
    Как раз в то время, когда Большаков и Фукс, полируя синими диагоналевыми штанами пеньки у штабной землянки, полемизировали, разведчики, возвращаясь с задания, в глухой гущине-осиннике наткнулись на странного человечка. Был он из себя полный и окончательный михрютка: ростом ниже среднего, нос курносый, лицо плоское и рябое, как напёрсток, левый глаз подбит, зубы кривые и жёлтые, жидкие немытые волосы колом торчат, одет во фланелевую рубаху и кальсоны, на ногах галоши-ботики грязью заляпаны. Стянулись кольцом вокруг него разведчики.
    -Куда путь держишь, друг ситный? 
    -В отряд.
    -В какой?
    На небритых щеках михрютки образовались медовые складки:
    -В ваш, товарищи родные. Вступить хочу. Очень. Другой дороги у меня нет.
    -Ах ты, Чудак Иванович! Разве можно так говорить?! А вдруг мы из полиции? Вот возьмём тебя и в гестапо сдадим.
    -У полицаев форма и повязки.
    -Что ж, правильно. Хотя повязки можно и снять. Сам-то, родимый, откуда?
    -Из Витебска. В сороковом в армию призвали. Служил ездовым. В плен попал на второй день войны. Три дня назад бежал. Из триста четырнадцатого шталага... что в Речице, возле Бреста.
    -Знаем о таком. Где скрывался после побега?
    -Сначала в лесу. Потом в Огородниках.
    Повели незнакомца к командиру. По дороге встретили Нину, связную из Осинцевска.
    -Кого ведёте? – с любопытством спросила она.
    Разведчики объяснили. Девушка подошла ближе. Губы её дрогнули...
    -Не верьте ему! Никакой он не пленный... Своими глазами видела: три дня назад в Осинцевске он в СД входил.
    -Не ошибаешься?
    -Честное комсомольское!
    Обмяк михрютка, скис. Голову в плечи втянул, смертельно бледный, как конокрад пришибленный, завыл суконным голосом:
    -Отпустите! Врёт она... Я ни в чём не виноват!
    -Не пи...ди, тётку твою поперёк, разберёмся.
    Привели его к командиру, отрапортовали. Большаков, брезгливо скривив рот, с большой потугой выдавил из себя, не глядя на предателя:
    -Возиться с тобой не будем. С изменниками у нас разговор короткий. Отвечай, хрен моржовый, кто тебя послал?
    -Осинцевская СД.
    -С каким заданием?
    -Узнать местонахождение и численность отряда.
    -Кому должен был передавать сведения?
    -Старосте в Огородниках…
    Когда вражеского агента Марьяна Лепского, отъявленного предателя и провокатора, повели на расстрел, он подумал: «Погорел из-за бабы. Причём из-за чужой. Обидно до слёз»...               
 
               
                -36-
    НЕ БРОСАЙТЕ КАМЕНЬ В ОДИНОКУЮ ЖЕНЩИНУ
    
    Вернёмся ненадолго в довоенное прошлое... Не успели Марылю Остроух 25 января 1941 года зачислить официанткой в «Октябрьские зори», как среди женской части наличного состава работников этого заведения уже разнеслось шушуканье, что бывшая продавщица из Старых Плешей - любовница директора. Заключение это ни в какой степени не соответствовало действительности. Всё было гораздо проще и прозаичнее. Тиунович протежировал троюродную племянницу (они были из одной деревни), которая, между прочим, оказалась не без способностей: за два дня выучила меню, а на третий, надев поверх чёрного платья белоснежный передник и украсив русые волосы кружевной наколкой, уже порхала в ресторанном зале между квадратными, обтянутыми красным панбархатом, колоннами. В конце мая её вызвал к себе лейтенант Шубин. Усадив на диван, разговор начал без предисловий.
    -Городок наш маленький, все на виду. С Дятловым, моим предшественником, у тебя, говорят,  отношения были?
    -Были... И что?
    -А то, что теперь я вместо него.
    -Шутите?
    -Отнюдь. Могу удостоверение показать.
    -Я не в том смысле... Хотя... Что вам от меня надо?
    -Вот это уже разговор. В ресторане работать хочешь?
    -Так я уже работаю.
    -Это, милочка, заблуждение. Стоит мне только полслова сказать, и ты оттуда вылетишь, как пробка из бутылки. Гм... И отовсюду будешь вылетать, если...
    -Ну... хочу.
    Шубин удовлетворённо качнул головой, собрал со стола папки и положил в сейф. Подойдя к дивану, сел с Марылей рядом, растопырив ноги на полу.
    -Тогда стань в "Октябрьских зорях" моими глазами и ушами. Память у тебя молодая, хорошая... Вот и бери на заметку, о чём посетители говорят, когда подопьют. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке... Живешь где?
    -На Болотной.
    -На самой окраине?
    -Последний дом.
    -Встречаться будем у тебя каждый вторник и пятницу в двадцать три ноль-ноль.
    -Зачем?
    -Ты дурой не прикидывайся. Оперативную информацию думаешь мне голубиной почтой отправлять?
    -Но почему так поздно? Раньше нельзя?
    Он придвинулся к ней, обнял одной рукой за плечи, вторую запустил в прорезь декольте, засопел в ухо:
    -Нельзя... Незачем наши отношения напоказ выставлять.
    Пребывая в полном смятении, Марылька пыталась вырваться, но Шубин держал её словно клещами.
    -Какие отношения... товарищ лейтенант?
    -Такие, - сипел Шубин, тиская её грудь.
    -Какие такие? – пыталась она отвлечь внимание чекиста.
    -Близкие, - захрипел он, теряя равновесие и наваливаясь на неё всем телом. – О-о-очень близкие...
    -О-о-ой! – сдавленно вскрикнула она.
    -Ты чего? – удивлённо хрюкнул Шубин, и хватка его ослабла.
    -Вы мне больно сделали, товарищ лейтенант, - ответила она, рыбкой выскользнув из-под него.
    Шубин глубоко вздохнул, поднялся, подтянул штаны, оправил китель, хрустнул костяшками пальцев, вынул из кармана расчёску и, зачесав назад растрепавшиеся волосы, бросил, ухмыльнувшись:
    -Не забудь - сегодня вторник…
    Их "отношения" вскоре аннулировала война, а через полгода она аннулировала и самого Шубина. Потом в Марылькину гавань прибило тучного лицемера Пащука. Тяжёлый и неприятный в общении, этот хитрый мужлан выдавал себя за чистопородного шляхтича, конспирировался, скрываясь под псевдонимом «Gruby». Днём из хаты не выходил, трескал самогон в полном одиночестве. В полночь куда-то исчезал, возвращаясь под утро с карманами, полными денег. После пробуждения снова пил. И так неделями и месяцами. Поляки произвели его в подхорунжие, сделали командиром взвода. Просто смех! Какой из него подхорунжий? Он и в седле ни разу не сидел. Одним словом, примитивный тип. У немцев, как ни странно, имел какой-то вес, сдружился с начальником СД. Пропал так же внезапно, как и появился. Марылька, откровенно говоря, была рада его исчезновению.
    А 5 мая 1942 года в самый разгар дня в «Жорж» пришёл Шершень, подозвал её, осведомился по-дружески ласково:
    -Как живёшь, Марылька?
    -Да вот, живу. А зачем, не знаю.
    Он вопросительно посмотрел на неё.
    -Во всякой жизни смысл есть. Только его найти надо. Кто-то находит, кто-то – нет. Кто-то вообще не ищет. Просто живёт, хлеб жуёт. Один мудрый человек сказал, что люди подобны часам – однажды заведённые, они идут, не зная зачем... Нельзя, Марылька, часам уподобляться, нельзя. Надо искать... Понимаешь? Искать.
    Он задумчиво помассировал мочку уха. Произнёс полувопросительно-полуутвердительно:
    -Клиенты надоедают?
    Она горько улыбнулась, зябко передёрнув плечами:
    -Устала отбиваться.
    -Хочешь, помогу?
    -Хочу.
    -Тогда всем говори, что ты невеста обер-лейтенанта Шершня, скоро получишь фолькслист и уедешь жить в Германию.
    Бледные щёки Марыльки порозовели.
    -Спасибо тебе.
    -Пустяки. О Пащуке можешь забыть. Он уже не вернётся никогда.
    -Убит?
    Шершень кивнул.
    -И о кладе забудь. Ты ведь знаешь про клад?
    -Знаю.
    -Будем считать, что ты ничего не слышала... Для твоего же блага.
    Он посмотрел по сторонам.
    -У меня к тебе просьба, - голос его сделался тише и твёрже. - Человека одного надо приютить. Пока он от ран не оправится. А раны у него тяжёлые. Да ты его знаешь. Позавчера к тебе ночевать просился. Поживёт у тебя, подлечится. Ты ему только уход обеспечь. Справишься?
    -Справлюсь.
    -Прятать его не надо. Пусть живёт открыто. Раз в неделю к нему будет врач приходить, осматривать. Возникнут вопросы - обращайся сразу к бургомистру. Он поможет...
    Поздним вечером того же дня, ближе к полуночи, когда в городе замерли все звуки жизни, в дверь Марылькиного дома постучали.
    -Кто? – спросила Марылька, выйдя в сени.
    -От Шершня, - глухо ответили за дверью.
    Она отбросила крючок. Взвизгнули дверные петли. Обдав её горьким табачным дыханием, мимо прошли какие-то вооружённые люди, поставили посреди комнаты носилки, на которых лежал запелёнутый в бинты человек.
    -Положите его сюда, - сказала Марылька, показывая рукой на стоящую в углу патентованную английскую кровать...

       
   
               
              -37-
    
     ПРИКАЗ немецкого коменданта г. Осинцевска.
     22 мая 1942 года.

     1. Жителям города (всем лицам) возбраняется выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени. Задержанные в запретное время нарушители порядка, не имеющие специальных ночных пропусков, могут быть расстреляны.
     2. Право на жительство в городе имеют только лица, работающие в Осинцевске, а также их иждивенцы.
     3. Всякий прибывающий в Осинцевск должен явиться в полицию. Тот, кто по уважительным причинам хочет остаться в городе, должен получить на это разрешение, которое выдаётся в отделе пропусков по адресу: ул. Гитлерштрассе, 6.
     4. Жителям города запрещается давать ночлег кому бы то ни было без ведома полиции.
     5. Обо всех подозрительных лицах надлежит немедленно сообщать в полицию.
     6. Лица, укрывающие партизан или бандитов, будут расстреляны, а их семьи  направлены в штрафные лагеря.
     7. Лица, указывающие местонахождение партизан и бандитов, будут получать хорошее вознаграждение.
     8. Дом и имущество лиц, укрывающих партизан и бандитов, передаются в собственность лицу, обнаружившему их.
     8. Все заявления по этим вопросам подавать в комендатуру.

     Майор Блюм, комендант города.



 
        -38-
     «ФОКУС  333»

     3 июня 1942 года в контору осинцевского представительства строительной фирмы «Gilgen», служившую ширмой для абверовской группы «Фокус 333», вошёл элегантный гауптман оперативного штаба группы армий «Центр» Курт Ланге. Просторная приёмная удивила его отсутствием мебели. Единственной её достопримечательностью являлся ярко расписанный рекламный плакат, изображавший спортивного телосложения улыбчивого блондина, который нёс за плечами мешок c цементом. На мешке крупными коричневыми буквами стояло: «Gilgen. Zement». Ланге устремился к тёмнолакированному прямоугольнику с  табличкой «director» и бронзовой ручкой в виде головы льва, нажал на кнопку звонка, услышал энергичное «herein!» и, открыв весело каркнувшую дверь,  закостенел в проёме, поразившись ещё раз. Кабинет, в отличие от приёмной, был обставлен, и обставлен на самую широкую ногу. В нём было всё, о чём только может мечтать сибарит самый утончённый: колоссальных размеров кожаный диван с подушками, турецкий кальян рядом с ним, начинённые мейсенским фарфором и книжными редкостями шкафы палисандрового дерева, напольные часы из оникса, позолоченая клетка с канарейкой, узкие серебряные вазы, из палисандра же громадный письменный стол в стиле ренессанс, где размещались четыре телефонных аппарата различных конструкций, бюст Гитлера, мраморный чернильный прибор, серебряный светильник с большим пергаментным абажуром, витой подсвечник из бронзы, оленьи рога на стене и тяжёлая медвежья шкура на дубовом паркетном полу...
     Устроившись на диване и раскурив с помощью электрической зажигалки предложенную майором сигару, свалившийся Фуксу на голову порученец из Смоленска сказал высоким тенорком:
     -В вашем кабинете, майор, не хватает персидского ковра.
     -К сожалению, не бывал в Иране, - отозвался Фукс, садясь рядом.
     -За персидским ковром не обязательно ехать в Иран, - тонко улыбнувшись, заметил капитан. – Его можно найти и в России.
     -У меня всё ещё впереди, - сказал Фукс.
     -Не сомневаюсь, - согласился фамильярный капитан и, понизив голос, продолжил уже служебным тоном: - А теперь о деле. Скоро, майор, начинается наше наступление на Кавказ. На совещании в Полтаве фюрер сказал, что Майкоп и Грозный мы должны захватить любой ценой. В противном случае война теряет всякий смысл. Нефть нам нужна, как воздух. Без горючего мы просто остановимся. Дабы обеспечить успех на юге, противника необходимо убедить, что летом мы готовим генеральное наступление на московском направлении. С этой целью штабом разработан фиктивный план «Кремль»... Генерал-фельдмаршал Клюге уже подписал его.
     Фукс наклонил голову. Бледно усмехнулся. Посмотрел на большой фотографический портрет фюрера над столом. В последнее время он приобрёл странную привычку разговаривать с самим собой.  «Знал бы этот  мальчишка-капитан, - зашептал внутри него насмешливый голос, - что я уже второй месяц работаю на русских!  И, что самое удивительное, совершенно не чувствую себя предателем». Действительно: душа Фукса была спокойна. С национал-социализмом он расстался без сожаления. Всё равно как пальто старое снял. Пуговицы расстегнул, руки из рукавов вынул и - готово дело! Causa finita est. Никакого раздвоения личности. Никаких терзаний. Никаких угрызений. Одно резкое движение. Мозги даже не противились. Да что говорить! Тот, кто не отрекался от своих убеждений, не обязательно национал-социалистских, всё равно ничего не поймёт, а тот, кто отрекался, в описаниях не нуждается. Ему и так всё ясней ясного...
     -Сталин должен поверить, - развивал далее импозантный Ланге, стряхивая пепел в резную медную пепельницу, привезённую Фуксом из Египта, - и поверить безоговорочно, что удар будет нанесён силами трёх армий правого крыла группы. 
     -Именно так?
     -Именно так. Но эту задачу  выполнят другие. Вам же поручается следующее...
     Четвёртого июня утром майор Фукс, тонкими циркульными ногами мерил Гитлерштрассе, стуча каблуками по бугристому асфальту... Нет желаннее и прекраснее времени, чем июнь в Осинцевске. Кругом цветение. Птичий гомон, бабочки порхают, пчёлы-шмели жужжат. А запахи какие, запахи! Нигде таких запахов нет. Пьянящие ароматы так вскружили майору голову, что он даже на какой-то момент разомлел, забыв, зачем идёт по этой улице... Квартал, ещё квартал... Остановившись перед вывеской «Художественная мастерская Круповича», Фукс толкнул выкрашенную в ярко-красный цвет дверь. Весело зазвенел колокольчик.  Дз-з-ы-н-нь! Бр-р-ы-н-нь! Веснушчатый Крупович,  в перепачканном красками халате, обрадовался Фуксу, как родному.
      -Гутен морген, герр майор!
      -Здравствуйте, Крупович. Не загнулась ещё ваша коммерция?
      -Обижаете, герр майор.
      -Неужели есть заказы? Удивительно... Никогда бы не подумал, что во время войны художник своим ремеслом способен заработать на жизнь.  Век живи, век учись...  А я работу вам принёс. Решил помеценатствовать немного. Неужели адресом ошибся? 
      -Что вы, герр майор, что вы! Я каждому заказчику рад.
      -Работа, Крупович, в общем-то, простая, но - ответственная. Требуется изготовить указатели дорог и названий населённых пунктов. Вот по этому списку.
      Фукс протянул Круповичу лист бумаги в мелкую клетку. Тот развернул его, стал  читать мягко и монотонно.
      -Сухиничи... Одоев... Елец... Калуга... Серпейск... Мосальск... Тула... Козельск... Мещовск... Юхнов... Кондрово... Алексин... Таруса... Так это ж подмосковные города.
      -Положим, не совсем подмосковные.
      -Ну, да, конечно... Кха... Кха... Как скоро это нужно выполнить?
      -Как можно быстрее. Сегодня шестое. Я заеду восьмого к обеду. Справитесь?
      -Не извольте беспокоиться, герр майор, не подведу.
      -Gut. Надеюсь, что напоминать вам о сохранении строжайшей тайны нет необходимости. Держите язык за зубами и доживёте до глубокой старости.
      Возвращаясь в контору, Фукс подумал о том, что обо всём надо без промедления рассказать Лемуру.  Он решит, что делать с информацией дальше. На первый взгляд, сведения крайне важные. И передать их в Москву следует как можно быстрее.


           -39-
     В КРЕМЛЕ ГАДАЮТ…

         «Люди старые – что мертвецы,
     Недвижны, вялы, бледны – как свинец».    
     (Шекспир. «Ромео и Джульетта».) 

     Жизнь великого вождя и учителя товарища Сталина проходила под влиянием самых разных планет. Первые  двадцать лет, когда он постигал богословие и азы марксизма, его опекал Меркурий. Учеником Иосиф оказался прилежным, к наукам охочим и в третий  десяток вступил с неплохой теоретической подготовкой,  тут же был замечен  В. И. Лениным и по его предложению поставлен во главе русского бюро ЦК РСДРП. В сорок лет за Кобу взялся неистовый Марс. И вовремя:  гражданская война разгоралась. Но к ратному поприщу его подопечный большого влечения не проявил. Прославился расстрелами военспецов в Царицыне и Петрограде, подавлением восстания на фортах «Красная Горка» и «Серая лошадь»; на польском  фронте отличился тем, что подстрекал Егорова и Будённого к невыполнению приказов главковерха Каменева. Отгремела война. Потекли, один за другим, блёклые будни. В двадцать втором Сталин вступил в должность генерального секретаря «векапебе», - должность невзрачную, неуставную и сугубо канцелярскую. Прошло несколько лет, отошёл вождь-основатель в мир иной, и Коба уже крепко держал в своих руках аппаратные нити. Скромная роль режиссёра, незаметно руководящего действом из-за кулисы, устраивала его во всех отношениях. Пока... Тем более что большие игроки типа Троцкого считали Кобу слабоватым в коленках. Как же они ошибались! Бесспорно: в период внутрипартийной борьбы секретарский пост пригодился Иосифу Виссарионовичу. Опираясь на непритязательную должность "генсека", в течение десяти лет он по очереди уничтожил основных своих политических соперников, получив в результате в рамках большевистского режима одну из сильнейших властных позиций. (Без вмешательства могущественного Юпитера здесь, конечно, не обошлось.) Жестоко посрамлены были скептики! Жестоко посрамлены были насмешники! Успех был потрясающий, феноменальный. Ничто уже не мешало головокружительной карьере товарища Сталина. Кажется: живи и радуйся! Но нет!.. Война обрушилась на страну. Война страшная. Война ужасная. Война небывалая. Война жуткая. Обрушилась в самый неподходящий момент, как гром среди ясного неба, абсолютно неожиданно. (Хотя и ждали её, понимая, что она неизбежна.) А тут ещё Сатурн, дряхлый-предряхлый старик с косой в руках, вступил в свои права, пытаясь вселить в Иосифа Виссарионовича телесную и умственную немощь. Вождь был твёрд и не сдавался, сопротивляясь Сатурну изо всех сил...
     Но – мы отвлеклись... События же, меж тем, летели дальше. В первой половине июня 1942 года в Кремль, как горох, посыпались донесения, одно красноречивее другого. О том, например, что разведывательные самолёты противника усиленно фотографируют наши позиции на участках тринадцатой, сорок восьмой и третьей армий Брянского фронта. Что у водных преград в указанном районе неприятель накапливает сверх всякой меры всевозможные переправочные средства, как-то: танковые мостоукладчики, паромы на надувных понтонах, малые и большие надувные лодки, сапёрные штурмовые боты. Что происходит скрытная передислокация вражеских частей. Что штабы второй, второй танковой и четвёртой армий группы «Центр» получили подробные планы города Москвы. А 20 июня Л. П. Берия принёс Верховному ещё одно известие.
    -Сообщение из Осинцевска, товарищ Сталин. В художественной мастерской Круповича изготавливают указатели названий подмосковных городов. Агент Лемур,  ссылаясь на высокопоставленное лицо в абвере, сообщает, что это есть не  что иное, как ловкий трюк немцев, имеющий целью ввести нас в заблуждение.
    -Не понял, – сказал Сталин.
    -В центре никакого наступления не будет, - со вздохом пояснил Берия. Веко правого глаза у него дернулось. - Враг готовит удар на юге. Да, действительно, существует  некий план «Кремль», подписанный Клюге 28 мая. Но план этот, так сказать, ложный.
    -Какой-какой? – переспросил Сталин.
    -Ложный, товарищ Сталин.
    -Ладно, - сказал Верховный и опустил тяжёлые истомленные веки. – Слушай. Этого ты ещё не знаешь. Вчера был взят в плен майор Рейхель, офицер оперативного штаба двадцать третьей танковой дивизии. При нём нашли секретные приказы, по сути - план летнего наступления Вермахта. Начинается оно 28 июня с захвата Воронежа. Удар наносят вторая и четвёртая танковые армии. Затем шестая развивает наступление на Сталинград, а Кавказ оккупируют семнадцатая и первая. Вот я и спрашиваю у тебя, Лаврентий, какой план ложный, - а один из них действительно ложный, - тот, о котором мы знаем понаслышке, или тот, который лежит сейчас у меня на столе?
    -Не знаю, - ответил далёкий от пушечного грохота Берия. – Но всё-таки план «Кремль»...
    Сталин поднял глаза.
    -Чего ты мне в глаза тычешь своим «Кремлём»? Скажи лучше, что резидентура из Западной Европы передаёт.
    -Ничего существенного, товарищ Сталин.
    -Так уж и ничего?
    -Видите ли, товарищ Сталин, в Западной Европе наша агентурная сеть за последние полгода понесла тяжёлые потери.
    -Ты мне очки не втирай! - Пёстрый румянец проступил на покрытых рытвинами щеках вождя. - Говори прямо, что помочь не в состоянии.
    -План «Кремль», товарищ Сталин...
    -Погоди ты со своим «Кремлём»! Что, кроме Лемура, у тебя в немецком тылу агентов больше нет?
    -Есть, товарищ Сталин, есть. Агент в Берлине. Оперативный псевдоним Брайтенбах. Гауптштурмфюрер СС.
    -Что-то я не слышал о таком. В гестапо служит?
    -В гестапо. В прошлом году, девятнадцатого июня, он  сообщил дату начала войны. Я вам ещё докладывал об этом.
    -Не помню такого... – Сталин хмыкнул. - Помню другое: как ты убеждал меня в мае прошлого года, что войну Гитлер в сорок первом не начнёт. Приводил в доказательство показания какого-то Шершня, то ли густопсового японского белогвардейца, то ли масона с европейским именем. Кстати, где сейчас находится этот  патентованный вольный каменщик?
    -В земле, товарищ Сталин. В могильской, так сказать, губернии. Расстрелян ещё до войны по приговору суда.
    -Хорошо... Что гестаповец твой сообщает?
    -К сожалению, с ним потеряна связь, - уныло сказал Берия.
    -Опять двадцать пять! А Корсиканец?
    -С ним тоже связи нет. Но мы её скоро восстановим. Слово даю. В августе. Или сентябре.
    -Какой, Лаврентий, август? Какой сентябрь? Ты что, с дуба упал? Мне июнь нужен, июнь! Крепко запустил ты работу с иностранной резидентурой. Толку от тебя, как от козла молока... Всё, придётся Панфилова звать. Можешь идти. Больше тебя не задерживаю.
    -Один момент, Иосиф Виссарионович... – Берия  умоляюще прижал правую руку к груди.
    -Чего тебе ещё?
    -Позавчера я направил вам спецсообщение за номером... одна тысяча шестьдесят шесть дробь шесть. Хотелось бы знать ваше мнение... по поводу предложений наркомата.
    -Мнение?
    -Да, товарищ Сталин. 
    -Мнение моё такое... Хорошее предложение ты внёс, Лаврентий. Дельное. Хвалю... Если изменники родины осуждены к высшей мере наказания, семьи их нужно наказывать в обязательном порядке. Арестовывать и ссылать в отдалённые местности. Подальше от центра. Через несколько дней подготовим постановление Комитета Обороны...
    Оказавшись через 1/4 часа у себя в кабинете, Берия вызвал сотрудника 4-го управления НКВД Веретенникова.
    -Делай что хочешь, но связь с Брайтенбахом и Корсиканцем обеспечь. Срок -  середина июня.
    -Сложно, товарищ Берия. Гестапо лютует...
    -Меня не интересуют подробности, полковник. Ты мне эту связь вынь да положь 15 июня в 10:00 часов... От Лемура есть что-нибудь?
    -Вчера пришла радиограмма. Принести?
    -Расскажи на словах. Только без комментариев. Голые факты.
    -Голые? Слушаюсь. Факты такие. После приземления Макака схватили «аковцы» под командованием некоего Пащука и выдали районному начальнику полиции оберштурмфюреру Лемке. Тот привёз нашего агента на конспиративную квартиру и, применяя, сволочь, самые изощрённые пытки, требовал сообщить цель прибытия и тому подобное.. Но получил от Макака шиш да кумыш. Не на того нарвался! Макак наш - кремень, железобетон. Его, так сказать, с наскока не расколешь...
    -Я же просил тебя без комментариев!   
    -Простите, товарищ Берия, вырвалось... Ну вот. Потом он на хитрость пошёл.
    -Кто пошёл? Лемке?
    -Нет, Макак. В обмен на жизнь согласился показать местонахождение «объекта». На следующий день привёл Лемке и Пащука в подземный ход и подорвал их противотанковыми гранатами.
    -Погиб?
    -Никак нет. Чудом спасся. Лемке и Пащук погибли, а он получил тяжёлые ранения... Главное: доступ к «объекту» в результате взрыва оказался заблокирован. Открыть его можно только с помощью спецтехники. Лемур предлагает операцию «Сильвер» приостановить. До лучших, так сказать, времён.   
    -Всё? – спросил Берия.
    -Всё.               
    -Напиши ему так, - Берия на секунду закрыл глаза. - «С вашим предложением согласны. Примите все необходимые меры для обеспечения сохранности «объекта». За безопасность «Макака» отвечаете головой».


             -40- 
     В «ВЕРВОЛЬФЕ» СИЛЬНО ШТОРМИТ…

     В июле 1942 года Гитлер раздробил группу армий «Юг» на Сталинградское и Кавказское направления в надежде получить от наступления в два раза больший эффект. Начисто забыл фюрер уроки лета 1941 года. Тогда русская столица  была у него в кармане, но он предпочёл другой план. План был давнишней его задумкой – взять Ленинград и Ростов, после чего (может быть, даже в 1942 году) врезаться в Москву тремя атакующими клиньями. К сведению: не все были с ним согласны. Против выступили Гальдер, Бок, Браухич, выразив несогласие в самой вежливой форме. Остальные скептики молчали, боясь навлечь на себя гнев "хозяина". Хилая, хилая фронда!.. С такими оппонентами Гитлер не церемонился. И через голову «сухопутного» главкома фельдмаршала Браухича приказал группе армий «Центр» перейти к обороне, бросил танки Гудериана на Киев, а танки Гота – на Ленинград. В конечном итоге, его импровизация стоила вермахту тридцати восьми дивизий. (Про моральный ущерб я уже молчу.) В поражении под Москвой фюрер обвинил, конечно, генералов, которые якобы исподтишка противодействовали ему. При каждом удобном случае он осыпал их грубой бранью. В выражениях не стеснялся. A capite foetet piskis. Рыба гниёт с головы... То есть: интриги этих родовитых господ поставили под сомнение его гений полководца. Дальше пошло хуже. Какой-то штабной старший офицер, оставшийся неизвестным, заявил в узком кругу, что фюрер - дилетант в военном деле, ему попросту не хватает стратегической и оперативной грамотности, поэтому он боится принимать решения, содержащие большую долю риска. Слухи, скажете вы. Очень может быть. Но, поверьте мне, слухи на голом месте не рождаются. Слухами, говорят, земля полнится. Сорокаградусная жара стала последней каплей. В конце июля с Гитлером случился лёгкий апоплексический удар. Сказалось чудовищное нервное напряжение последних месяцев. Спасти пошатнувшееся здоровье и репутацию вождя могла только громкая победа. Победа под Сталинградом. И она была близка, как никогда. К началу ноября город фактически был взят. То есть то, что осталось от города - груды развалин. И, как на горе, история повторилась. В который раз недооценил Гитлер силы русских. Недальновидно оголил фланги, понадеявшись на румын. Однажды он сказал Гальдеру, что победа зависит от упорства. Кто проявит большее упорство, тот под Сталинградом верх возьмёт. В этом он оказался совершенно прав. Русские проявили большее упорство. Кроме того, в отличие от вермахта, у них были ещё и резервы. Не помогли немцам ни 600-миллиметровые мортиры, ни румыны, ни итальянцы с мадьярами, ни Гот с Манштейном. Попавшая в «котёл» шестая армия тому порукой...
     Но пойдём далее. Густейший снег шёл утром 20 февраля 1943 года, застилая мерзлое полотно дороги, по которому к Виннице со стороны Житомира мчался легковой автомобиль «Мерседес» (W136). Привычной рукой вёл машину Ганс Фукс. Путь его был длинен. Четыре долгих часа находился он в дороге. Фюрер ждал его в ставке «Вервольф» к полудню... В восьми километрах от города, недалеко от деревни Коло-Михайловка, майор остановился у поста, предъявил удостоверение сотрудника абвера. Часовой с утиным носом скрылся в будке, позвонил куда-то, вернулся и поднял шлагбаум. Коричневый «Мерседес» свернул на очищенную от снега асфальтированную дорогу, серой лентой протянувшуюся через сугробные развалы к фиолетовой щетине недалёкого борка. На опушке, у высокой берёзы, его остановил патруль с собакой. Ещё одна проверка... Худой, как селёдка, обершутце, овладев его документами, скрупулёзно их изучал, возвращая, закашлялся, сделал нетерпеливый жест рукой, означавший «проезжайте!». «Мерседес» тронулся.  Замелькали сосны в окне. И просеки – одна, вторая, третья... У главного въезда в центральную зону, опоясанную двухметровой высоты проволочной сеткой, ставший уже привычным ряд скучных формальностей. Проверка документов, осмотр машины. Наконец, Фуксу выписали пропуск,  вручили ключ от дома, объяснили, как этот дом найти...
    Ровно в двенадцать Фукс вошёл в рабочий кабинет Гитлера, вздёрнул руку вверх. Хайль! Взглянул на фюрера  и... вздрогнув, отшатнулся. Не может быть! Перед ним стоял совершенно другой фюрер. Другой! Возникло у майора даже некоторое колебание: а Гитлер ли это? Куда-то девались старческие признаки... Где вдребезги потёртое лицо с выпяченным самонадеянным носом? Где спина корытом? Где седые волосы и мелкая дрожь в руке? Нету. Нету... Вместо этого:  гладкие, розовые щёки,  бодрые ухоженные усики, в общем и целом вид подтянутый, глаза горят, как у волка в степи. Фукс стоял, словно громом поражённый. По-видимому, он стал свидетелем какого-то совершенно неслыханного феномена. Кожа майора покрылась мелкими пупырышками, а сердце трижды сделало перебой…
    -Не люблю зиму, - неожиданно признался фюрер и, дружелюбно улыбнувшись, пожал руку ошеломлённому Фуксу. – Особенно русскую. Как ваше здоровье, майор?
    Оправившись от первого потрясения, Фукс промолвил:
    -Благодарю, мой фюрер. Совершенно здоров... Осмелюсь доложить, операция «Маугли» зашла в тупик.
    -«Маугли» меня сейчас меньше всего волнует, - сказал Гитлер неожиданно высоким и чистым голосом. – Средства нам, конечно, нужны. Есть чрезвычайно перспективные проекты, такие, как «Фау-7», конверторы Ганса Колера или «Мессершмидт-262». Их нужно финансировать в первую очередь. К началу лета обязательно пришлю в Осинцевск сапёрный полк для проведения широких поисковых работ. Но пригласил я вас совершенно по другому поводу.
     Фюрер подошёл к Фуксу и, ободряюще сжав ему предплечье, сказал:
     -Вы, майор, были удивлены, когда увидели меня. Не буду вас обманывать. Действительно, в Берлине с вами встречался мой двойник. Очень способный дублёр и актёр отменный. Представьте себе, «Майн кампф» наизусть выучил. Преданнейший делу национал-социализма человек. Вчера, беседуя с генералами, сказал: «У меня всё время такое чувство, будто я заваливаюсь в правую сторону». Представляете? Ха-ха-ха... Очень натурально сказал. Никто не заметил подмены. Генералы, наверное, решили, что я скоро отправлюсь в мир иной. Сволочи... Они только и ждут этого. Спят и видят меня в гробу. Мой двойник может доставить им удовольствие. И ещё кое-кому. В нужный, разумеется, момент. Дряхлеет он не по дням, а по часам. Профессор Морель ежедневно потчует его уколами.
     -Ваш двойник болен? – участливо спросил Фукс.
     -Пожалуй что так, - ответил Гитлер и глубоко вздохнул. - Вегетарианское питание и регулярные медицинские интервенции, сульфанамиды, вытяжки из щитовидной железы, гормоны, глюкоза et cetera,  всего двадцать восемь различных средств,  окончательно подорвали его здоровье.
     Фюрер вынул из кармана брюк леденец, освободил его от обёртки, положил в рот.
     -Эвкалиптовый, - сказал он. – Помогает от першения в горле. И голод убивает. Не желаете?..
     Фукс отрицательно покачал головой. Фюрер несколько раз выдвинул и задвинул ящик стола. Раздались глухие взрывы музыки - финал из «Гибели богов» Рихарда Вагнера.
     -Люблю это место, - подчёркнуто сказал фюрер и поднял указательный палец.
     Они слушали, пока не смолкли всплески аккордов.
     -Неудачи преследуют меня уже второй год, - фюрер хлопнул ящиком.- Вот и Северную Африку пришлось англо-американцам сдать... Кавказ, скорее всего, тоже придётся оставить. Жаль. Не из-за нефти, конечно. Эта священная земля, родина всех арийских богов и героев, требует самого серьёзного изучения. Жаль, что мы не сумели там задержаться. Правильно сказал Геббельс: бог войны ушёл от нас к противнику... И, мне кажется, навсегда.
     Гитлер как-то по-лисьи хищно улыбнулся.
     -Не удивлюсь, - сказал он резко и стал рубить рукой, - если Паулюса мы вскоре услышим по московскому радио. Himmelherrgott! Обмочившийся стратег! Кругом измена, Фукс. Измена и трусость.
     Гитлер посмотрел на него, словно в лупу.
     -Первым меня предал ближайший соратник. Его я считал своим другом. Доверял ему, как никому другому. А он…
     -Гесс? – вырвалось у Фукса.
     -Гесс, - угасшим голосом подтвердил Гитлер. – Англофил драный... Бежал к своим покровителям на острова. И когда бежал?! Перед самой войной! Сделал своё чёрное дело, скотина, и был таков. Ввёл меня в заблуждение. Уверял, что Лондон не идёт с нами на мировую только потому, что надеется на Россию. Требовал напасть на неё как можно быстрее. Доказывал, что, когда с Советами будет покончено, Англия со всеми её потрохами бросится немедленно в наши объятия. Враньё! Он банально меня надул! Не собиралась Англия никуда бросаться. Коварный Гесс! А я пошёл у него на поводу... Англо-саксонские денежные мешки столкнули нас с Россией лбами. Хитро... Россия, конечно, ужасная страна. Конец света. Доктрины у нас с ней разные, но идеалы общие. С Россией мы бы завоевали весь мир. Жаль...
     Гитлер уставил на Фукса немигающие глаза.
     -Случись мятеж в Германии, я расстреляю, не задумываясь, сотни тысяч... Почему русские могут расстреливать, а я нет?! Несправедливо. Пусть только эти дикари перейдут границу рейха! Пусть только сунутся к нам! Я им устрою... Я превращу Германию в выжженную землю. Я уже придумал название этой операции – Нерон!
     Заложив руки за спину, фюрер подошёл к окну. Постоял минуту. Задёрнул шторы. Сказал озабоченно:
     -В сторону лирику. Как думаете, пойдёт сейчас Сталин на мирные переговоры?
     -Не знаю, мой фюрер, - честно признался Фукс.
     -Вот и я не знаю. В октябре тридцать девятого я с ним встречался на вокзале в Лемберге. В вагоне поезда... Мы обсуждали наши планы. Тогда он показался мне реалистом. Надеюсь, что с тех пор ничего не изменилось. В любом случае, это надо выяснить. Забросить удочку. Вам, Фукс, через свою агентуру это проще будет сделать. Не хочется, знаете, обращаться к Риббентропу. Огласка пока мне не нужна. Да и Сталину она ни к чему. В общем, прозондируйте почву, Фукс... Что касается условий. Думаю, речь может идти о русско-германской границе 1941 года. Ну, и широчайшее экономическое сотрудничество. Передайте, что у нас есть чем поделиться... Немецкая научная мысль все эти годы не дремала... А теперь, майор, обедать. Обед у меня строго по распорядку – в четырнадцать ноль-ноль.



             -41-
    
     ПРИКАЗ немецкого коменданта г. Осинцевска.
     6 ноября 1942 года.

     1. Все имеющиеся у штатского населения валяные сапоги, включая и детские валенки, реквизируются. Пользование валяными сапогами запрещается и карается так же, как и недозволенное ношение оружия.
     2. Каждому хозяйству до 10 ноября с.г. надлежит сдать мужскую шубу (можно и женскую), фуфайку, полушубок или пальто, ватный жилет, брюки, один платок или шаль, одни рейтузы, одну пару кожаных сапог, одну пару шерстяных или кожаных перчаток, одну пару тёплых носков или чулок, один шарф, одну шапку-ушанку.
     3. Вышеназванные предметы одежды приносить в комендатуру по адресу: ул. Гитлерштрассе, 6 (кабинет № 5).
     4. Против нарушивших данный приказ, а равно медлительных сдатчиков будут приняты самые беспощадные меры, вплоть до расстрела.

     Майор Блюм, комендант города.


 

              -42-
     ЖДУЧИ ЛОСИНЫ, ПОГЛОТАЕШЬ ОСИНЫ               
    
     «Все беды из-за женщин»... Классический штамп, хрестоматийный. В нём, пожалуй, есть доля правды. И всё равно горько сознавать - при всём неприятии штампов вообще, и упомянутого штампа в частности, - что именно женщина стала причиной жизненной катастрофы командира группы снабжения отряда «За Родину» Василия Шубодёрова, личности в довоенном Осинцевске широко известной. Это он в 1940 году открыл в недрах района богатые залежи глинистого сланца, за что получил орден от самого «всесоюзного старосты» товарища Калинина. В ту пору о подвижничестве Шубодёрова шумно говорили на митингах и собраниях, о его жизненном пути подробно писали областные и минские газеты, и даже орган семи промышленных наркоматов, столичная газета «Индустрия» упомянула знаменитого техника-землеустроителя в одной из своих подвальных статей. А произошло с Шубодёровым вот что. 22 мая 1943 года направился он с отрядом бойцов в количестве восьми человек в Старые Плеши за продуктами. Выехали на двух подводах, едва только светать начало, через час привал сделали... Тут начснаб и спрашивает подчинённых, заговорщицки подкручивая ус: «А что, братцы, не завернуть ли нам в Огородники?» Стало ясно бойцам, что вознамерился их начальник, используя благоприятный случай, любовницу свою навестить, а заодно и гостинцы кое-какие ей передать (вёз он из самого лагеря объёмистый узел в простыне, перевязанный верёвкой). «Если нальют, чего ж не завернуть, - отвечают ему бойцы. Через два часа сидели партизаны в хате, салом хрустели, стаканами гремели, лафа!.. Незаметно день к вечеру склонился, солнце последним лучом по смородинным кустам брызнуло и за горизонт закатилось. Шубодёров на чердак удалился любовницу ублажать, его подчинённые в горнице в одну шеренгу, словно щенки пьяные, спать завалились. Охранение, конечно, выставить не озаботились. А на рассвете услышали сквозь сон: «Партизаны, сдавайтесь! Вы окружены. Выходите по одному». Продрали снабженцы глаза, бросились к окнам. Глядь-поглядь: немцев туча, может, вдесятеро больше, чем их. Судя по всему, ягдкоманда их выследила, охотники за партизанами. «Что будем делать?» - обращаются бойцы к Шубодёрову за советом.  Начснаб - мужчина авантюрной складки, с перцем, труса праздновать не привык – скрипнул зубами, поиграл желвачком и возвестил: «Что ж, хлопцы, обмишурились мы. Маху дали капитального. Вы, конечно, как хотите, а я живым не дамся!» И полоснул в окно из ППШ. Немцы в перестрелку ввязываться не стали, а сигнальными патронами соломенную крышу подожгли. Дом вспыхнул как спичка. Все до одного в огне погибли. Все, кроме... Шубодёрова. Он, когда от дыма задыхаться стал, пескариком в окно нырнул, одну гранату швырнул, другую, очередью немцев у плетня скосил и в кусты. Из кустов, как заяц по кочкам, в близкий лес запрыгал тёмной тенью. В отряд вернулся ободранный, в обгоревшей одежде, с подпалинами на лице и руках. Большаков приказал его расстрелять. Потом всё-таки, учитывая прошлые заслуги Шубодёрова, смягчил наказание и разжаловал в рядовые. Гибель группы снабжения открыла полосу несчастий, обрушившихся на отряд. В течение следующей недели: от взрыва самодельной мины погибли два минёра, в гестапо попала связная Нина, провалились три явки (две в Осинцевске и одна в Огородниках), «юнкерсы» разбомбили партизанскую базу, горнострелковая дивизия, присланная СС-полицейфюрером Гансом Прютцманом, начала вытеснять «большаковцев» из леса, прижимая их к Припятским болотам. Неожиданно всплыл ещё один неприятный факт - иссякли съестные припасы. Сверхштатную ситуацию обсуждали в штабе отряда 29 мая. Высказывались по очереди. Первым подал реплику новоназначенный начснаб Пётр Ковбасюк:
     -Виды на урожай в этом году очень хорошие. Зимой будем с хлебом...
     Большаков прервал его, произнёс тяжело, устало:
     -Хлеб нам нужен сейчас и немедленно. Завтраками, Петро, бойцов не накормишь. Прошу говорить по существу. Какие, товарищи, будут предложения?
    -Есть мнение взять продовольствие у немцев, - сказал Фукс.
    -Как взять? – удивился Большаков. – Каким образом?.. Не говори загадками.
    -В Верховичах у них склад. Вот там и возьмем, сколько нам нужно.
    -Так они тебе и дадут, - выразил сомнение Охримук.
    -Дадут, - уверенно заявил Фукс. – Переоденемся, как это делали раньше. Накладные Поцух подделает.
    -А это идея! – восхищённо воскликнул Охримук.
    -Рискованно, - озадаченно произнёс Большаков.
    -Риск во всяком деле есть, - заметил Фукс. – Ничего, обмозгуем. С собой возьму только знающих немецкий язык.
    Рано утром, когда лагерь ещё спал, отряд Фукса - семь подвод, на каждой возчик -отправлялся на задание. Сам комиссар, в серой полевой форме гауптштурмфюрера СС, был красив и даже изящен. 
    -Ни пуха, ни пера, - пожелал ему Большаков.
    -К чёрту! – ответил Фукс и зачем-то плюнул три раза через левое плечо.
    До Верховичей добрались без происшествий. На въезде в село подводы остановили двое патрульных полевой жандармерии в длиннополых мотоциклетных плащах, с серебристыми горжетами «Feldgendarmerie» на груди. Один из «цепных псов», проверив документы, потребовал:
    -Пароль!
    -Какой пароль, чёрт побери!? – искренне удивился гауптштурмфюрер. – Не знаю никакого пароля. Наш батальон вчера прибыл из Ровно. Мы проводим специальную операцию против партизан. В лесу пароль нам не нужен. Там необходимо другое:  выдержка, выносливость, смелость, готовность в любой момент отдать жизнь за фюрера... 
    Речь гауптштурмфюрера была столь убедительна, что полицейский не нашёлся, что сказать. Только туманно подумал, что родимое пятно и эсесовский мундир как-то не очень вяжутся друг с другом... Его напарник, видимо старший по званию, хмуро буркнул:
    -Проезжай!
    Партизаны облегчённо зашевелились. Операция висела на волоске, но Фукс, как всегда, показал себя в полном блеске. Фортуна по-прежнему была к нему благосклонна, выручала.
    -Vorwarts!..
    Верховичи – сельцо увалистое. Домишки на зелёных живописных холмиках и увалах разбросаны  в полном беспорядке. Склад - длинный дощатый барак - был виден издалека. К нему тянулась длинная вереница машин и подвод.
    -Как у нас до войны за хлебом, - земетил шёпотом возница Дмитрий Веремеюк.
    -В очереди стоять мы не можем, - сказал ему Фукс, соскочив с повозки. – Ждите пока здесь. Махну рукой – подъезжайте.
    Проломив брешь в живой стене, загораживавшей дверной проём, Фукс решительными шагами вошёл в складское помещение, загромождённое бочками, мешками, ящиками, бутылями, коробками, нос к носу столкнулся с заведующим,  румынским лейтенантом. Увидев эсесовца, тот вытянулся свечкой. Протягивая ему накладные, Фукс произнёс сквозь зубы:
    -Прошу выдать без очереди. Очень спешу.
    Лейтенант, взяв накладные, заискивающе улыбнулся. Румяный бледным румянцем, он хоть сейчас был готов пойти навстречу кавалеру Железного креста. Но что скажет очередь? А очередь заволновалась, загудела. «Свинство!» - отчётливо произнёс какой-то унтерфельдфебель, стоявший ближе всех к воротам.
    -Виноват, - мягко и уважительно сказал заведующий, пожав сочувственно плечами, - ничем пока не могу вам помочь. Вот если бы я получил приказ...
    -Соедините меня, лейтенант, с комендантом Осинцевска, - распорядился находчивый Фукс, решив играть ва-банк. – И поживее!
    Лейтенант с готовностью выполнил требование настойчивого гауптштурмфюрера.
    -Хайль Гитлер, герр майор! – рявкнул в трубку эсесовец. – У аппарата гауптштурмфюрер Франц Зиглер. Ставлю вас в известность, что наш батальон, присланный из Ровно в помощь горнострелковой дивизии, уже сутки находится на голодном пайке. Дайте команду этому бестолковому румынскому интенданту выдать мне без очереди необходимый запас продовольствия... Что? Сколько человек в батальоне? Двести. Да, на две недели. Данке!
     Небрежно бросив трубку на рычаг, Фукс заключил:
     -Герр комендант приказал выдать немедленно.
     Завскладом демонстративно развёл руками, всем своим видом показывая, что он вынужден подчиниться неизбежному.
     -Может быть, всё-таки возьмёте на неделю? – спросил он умоляющим тоном. – Что я буду другим отпускать?
     Непреклонный гауптштурмфюрер только покачал головой. Злая радость читалась на его высокомерном и холодном лице.
     -Никуда не денутся ваши тыловые крысы. Ждали и ещё подождут...
     Погрузив на подводы муку, масло, соль, макароны, консервы, печенье, сахар, спирт, шоколад и сигареты, партизаны покинули Верховичи. К концу дня они были на месте. Встречали их, как героев. Закатили пир. Минуты счастья... После этой чрезвычайно удачной операции беды «большаковцев» завершились. Отряду удалось выскользнуть из удавки окружения и уйти в Волынские леса.                .
            
 
    
           -43-
     БЕЗ ХИТРОСТИ И КОЗЫ НЕ ВЫДОИШЬ

     В субботу, 6 марта 1943 года в своём кремлёвском кабинете за рабочим столом облачённый в серый френч Верховный главнокомандующий И. В. Сталин занимался составлением секретного послания премьер-министру Великобритании У. Черчиллю. «Приветствую британские воздушные силы, - быстро и размашисто писал Иосиф Виссарионович своим любимым синим карандашом, - и Ваши намерения усилить бомбардировки Германии. Благодарю Вас за поздравление по поводу взятия нашими войсками Ржева. Сегодня наши войска взяли город Гжатск». Разглаживая мундштуком курительной трубки усы, Сталин поднял глаза на портрет Кутузова, висевший на обшитой морёным дубом стене, перевёл их на портрет Ленина, кашлянул в кулак и добавил: «Буду ждать Вашего и г. Рузвельта ответа на моё послание от 16 февраля». Отложив письмо в сторону, он встал из-за стола, подошёл к окну. За окном было серо и промозгло, липкий снег падал клочьями. Сталин открыл форточку, вдохнул в прокуренные лёгкие сырой холодный воздух. Неожиданно у него закружилась голова, и он присел на стоящий рядом диван. Освободив из туфель ноги, вытер лоб платком, прикрыл глаза... Ему вдруг вспомнилось, как в октябре прошлого года Уинстон Черчилль (вопреки всякой логике) распорядился 154 предназначенных для Сталинграда «Аэрокобры» передать американским войскам, готовившим вторжение в Северную Африку. Поступок английского премьера сильно уязвил Верховного. С тех пор прошло четыре месяца, но горечь от незаслуженной обиды возвращалась к нему всякий раз, когда звучало имя «Черчилль», а оно звучало почти каждый день. «Лукавый, двоедушный человек! – думал Сталин. - Разве можно верить англичанам после этого? Да ни за что!» По правде говоря, он никогда им не верил. Капиталисты, угодники мамоны, что с них взять? С немцами одного поля ягоды. Всячески оттягивают высадку в Европе, держат курс на ослабление СССР... Тихо скрипнула дверь. 
    -Товарищ Сталин!
    Это Поскрёбышев вошёл на бесшумных подошвах.
    -Чего тебе?
    -Товарищ Берия просит принять.
    -Который час?
    Поскрёбышев обернулся, скосил глаза на стенные часы над дверью.
    -Шестнадцать ноль-ноль, товарищ Сталин.
    -Чего это он на сорок минут раньше назначенного припёрся?
    -Говорит, по срочному делу. 
    -Тогда пусть заходит.
    Берия, не успев переступить порог, доложил:
    -Товарищ Сталин,  Гитлер предлагает нам мир!
    И замолчал в ожидании реакции Вождя. А тот нисколько не удивился сообщению «внутреннего» наркома. Вождь уже давно любую новость, пло*ую или хорошую, воспринимал хладнокровно, без малейшей аффектации. Сделав неторопливый круг по кабинету, он остановился возле стола, пожевал губами, бросил отрывисто и резко:
    -Кто посредник?
    -Некий Фукс, сотрудник абвера, майор. Вы не поверите, в прошлом году был нами  завербован.
    -Твоё мнение?
    Берия, поколебавшись мгновение,  сверкнул глазами.
    -А что тут рассусоливать! Торг с Гитлером неуместен. Мы не на ярмарке. И вообще... Инициатива теперь в наших руках. Диктовать условия мы должны, а не он.
     Сталин кивнул, словно соглашаясь, но когда заговорил, стало ясно, что точку зрения Берии он не разделяет.
     -Ты не спеши. Учись у греческих жрецов, которые, прежде чем принять важное решение, принимали ванну... Поторговаться всегда стоит, если есть предмет. Чтобы не оказаться, как Пушкинская старуха, у разбитого корыта. В политике, Лаврентий, хитрость на первом месте. Вспомни Макиавелли. Из всех зверей он предпочитал двух – льва и лису. Кхм... Без хитрости, говорят, и козы не выдоишь. Ты скажи лучше, какие Гитлер обязательства на себя берёт?
     -Обещает отвести войска к границам 1941 года. И широко помогать экономически.
     -Вот подлец! Я знаю, на что он надеется. Думает, заключив с нами мир, спеться с англо-американцами. И, заручившись их поддержкой, организовать против нас новый вооружённый поход. Ничего у него не выйдет. Дудки! 
    -И я говорю: сволочь. Двойника себе завёл, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
    -Двойника? - спросил Вождь.
    -Так точно. Как две капли на него похож, не отличишь от настоящего.
    -Откуда знаешь?
    -Абверовец рассказал.
    -Это уже хорошо. Значит, жизнью своей Гитлер дорожит. Что ещё твой абверовец сообщил?
    -Сообщил, что фюрер обещал Германию, если мы туда войдём, превратить в выжженную землю. В этой связи упоминал Нерона.
     -Ясно. Ты через абверовца передай в рейхсканцелярию, что довоенные европейские границы стали анахронизмом. В центре нашего внимания сейчас совершенно другое. И на это «другое» Гитлер может обменять свою жизнь. Понял, Лаврентий?
    -Понял, товарищ Сталин. Мы ему – жизнь, а он нам…
    -Садись, бери бумагу и записывай... Кхм... В первую очередь нас интересует оборудование фабрик, заводов, электростанций, подвижной железнодорожный состав. Никакой «выжженной земли» в отношении этих объектов. В другом месте – пожалуйста. В качестве компенсации можно города какие-нибудь оборонять, Кёнигсберг, например, или Бреслау, до самого последнего солдата. Записал? Ещё нам нужны станки, автомобили, телефонное оборудование, строительные материалы, электромоторы, окись урана. И всё это в хорошем состоянии. Данное условие распространяется также на учёных (особенно - физиков), конструкторов реактивных самолётов и тяжёлых танков. И тогда мы закроем глаза на двойника.
    -Записал, - сказал Берия и вставил: - Пусть ещё золотом своим поделится!
    Сталин нахмурился. Мрачные тени легли на его рябые щёки.
    -Тебе что, золота не хватает?
    -Хватает, товарищ Сталин.
    -Тогда почему про клад ничего не рассказал?
    Наступило гробовое молчание...
    Глаза у Берии сделались совершенно круглыми.
    Лёгкая розоватость окрасила его лакированный череп.
    -Какой клад?.. – спросил он в полном изумлении.
    Сталин сделал движение рукой, словно собираясь влепить наркому оплеуху.
    -Ты, Лаврентий, передо мной комедию не ломай. Думаешь, товарищ Сталин в своём кабинете от мира отрезан? Ошибаешься. У товарища Сталина всюду свои люди есть. И ему хорошо известно, что ты собирался клад присвоить. Нехорошо врать старшим, нехорошо...
    Короткую минуту поражённый Берия ёрзал на жёстком стуле, открыв рот, как птенец в гнезде. А Вождь продолжал наставительно:
    -Идёт война. Народ все силы напрягает. Последнюю рубашку отдаёт, чтобы армии помочь. Вот писатель Толстой премию за роман «Хождение по мукам» в размере ста тысяч рублей передал на строительство танка. Или... - Сталин взял со стола газету «Известия», развернул. – Академик Константинов внёс в фонд обороны сорок тысяч рублей. А ты на чужое добро брюхо распялил. Только и думаешь, как карманы  набить. Как не стыдно!
    -Не думаю, я, товарищ Сталин, честное слово, не думаю! Клянусь мамой! – в приступе глубочайшего раскаяния воскликнул Берия.
    -Вот именно, что не думаешь. И мамой никогда больше не клянись... Кхм... А думать надо, Лаврентий.
    -А я думал, товарищ Сталин.
    -О чём?
    -Сюрприз вам сделать.
    -Сюрприз?
    -Так точно.
    -Считай, уже сделал. Клад твой - сорок семь ящиков с золотом и бриллиантами - давно в Москве и в дело пущен. На оборону работает.
    -Сколько, товарищ Сталин? – переспросил Берия.
    -Сорок семь. Будто ты не знаешь!    
    Берия пытался выдавить из себя улыбку, но лицо его сделалось ещё кислее, чем было.
    -Виноват, товарищ Сталин, - произнёс он, заискивающе заглядывая Вождю в глаза. -  Хочу просить вас, чтобы... досадный случай этот остался между нами.
    Сталин ничего не ответил. Совершив очередной круг по кабинету, иронически обронил:
    -Скажи спасибо партизанам из отряда «Дяди Вани». Кхм... Это они твои сокровища откопали и в Москву самолётом переправили.
    "Опять евреи опередили! - тоскливо подумал Берия, посылая Вождю молящий о прощении взгляд. - Они всегда там, где прибылью пахнет. Нюх у них собачий на золотого тельца... И до клада, шельмы, добрались раньше нас. Гитлер тоже за ним охотился... А вдруг его не клад интересовал вовсе, а что-то другое? Что? Вот именно - что? Вопрос!.. Так-так-так... А вот! Чаша, например. Почему бы нет? Та самая чаша, о которой мне вчера Веретенников докладывал. Чаша этого самого Грааля. Могла она там находиться, а? Могла. Ещё как могла. И думать нечего. Она одна весь клад может запросто перевесить... И чаша эта сейчас... у Гольдберга в руках! – как колотушка, стукнул голос в голове у наркома. – Точно - у него! У Гольдберга. Мать!.. Надо Лемура срочно оповестить. Пусть на месте выяснит, что и как, уточнит подробности. С Гольдбергом я разберусь... позднее. Недолго ему осталось в героях ходить. Из-за него, гадюки, на меня «хозяин» целый ушат грязи вылил".
               
               
 
         -44-
    СПАСАЙСЯ, КТО МОЖЕТ!            

    Июль 1944 года. На переломе первого месяца четвёртого года жития немцев в Осинцевске выяснилось, что не сегодня – завтра им придётся собирать пожитки и уносить из города ноги. Занавес, господа, закончилась оперетка! Сей прозаический вывод, вытекавший из бесповоротных фактов действительности, как следствие из причины, заставлял отдельных горожан, связавших свою судьбу со «швабами», трепетать от ужаса. Как жить дальше, панове? Где искать спасения, спадары? Надеяться на милость победителя? Смешно и глупо! Победитель, исполненный тупой неутолённой злобой, никого не пощадит! Он всё припомнит! Боже! Сотвори чудо! Спаси! Спаси! А победитель – вот он, уже рядом, тучей идёт с Востока, нанося могучие удары, то здесь, то там проламывая немецкую оборону, уверенно окружая батальоны, полки, дивизии, а где-то и целые армии. Уже отчётливо слышно дыхание этой страшной таинственной силы – ровное, металлическое...
    Утром, в воскресенье, 9 июля в кабинет к коменданту Блюму, семеня маленькими ножками, вкатился Тиунович. Ресторатор пожелтел и осунулся, в воспалённых глазах – страх и отчаяние. Редкие волосы на темени торчком. С порога заныл:
    -Герр комендант, прошу... умоляю... заклинаю... битте... возьмите с собой. Возьмите! Большевики меня не пощадят. Элементарно сразу расстреляют...
    -Так уж и сразу! – усомнился Блюм,  чем привёл ресторатора в ещё большее смятение.
    -Расстреляют, как пить дать, расстреляют!.. Землю буду есть!.. Возьмите!.. И-и-и! – втянув голову в плечи, тонко заскулил Тиунович, кусая ногти. – И-и-и-и-и! Хельфен зи мир!
    -Двадцать пять, - сказал Блюм, побив рекорд краткости.
    -Почему так много? – прервав стенания, шёпотом спросил Тиунович.
    -И ни пфеннигом меньше, - непреклонно ответил Блюм. – Чудовищно ничтожная сумма. Завтра будет дороже.
    Тиуновича как ветром сдуло. Его сменил энергический Швыдко. Заговорил прямо, без экивоков:
    -Я вам ещё пригожусь. Вот увидите.
    И замолчал, улыбаясь тревожно-ласковой улыбкой.
    -Всех мы взять не можем,- спокойно объяснил Блюм. - На всех транспорта не хватит. Нам ещё архивы вывозить, и не только свои, а и ваши. Спасайтесь своим ходом. А ещё лучше - обратитесь к Фогелю. Или к Фуксу. У них больше полномочий, чем у меня.
    Швыдко продолжал гнуть своё:
    -Я, герр комендант,  где-нибудь с краю присяду... в поезде на лавочке или... э-э-э... на худой конец... в грузовичке каком-нибудь в углу. Мне много места не потр*буется. И вообще... багаж у меня небольшой. Пять чемоданов всего. Я и чужие вещи могу посторожить.
    Блюм, слепо глядя перед собой, проронил:
    -За всё, Швыдко, надо платить...
    -Да-да, понимаю... как же... Даром... э-э-э... и чирей не сядет... Wieviel?
    -Тридцать золотых монет.
    -Согласен. Э-э-э... и двадцать монет... за Кудрю.
    -Это который редактор?
    -Ну, да.
    -Чего же он сам не пришёл?
    -Стесняется за себя просить.
    -Дёшево, Швыдко, ты Кудрю ценишь! Он стоит не меньше сорока.
    -Семьдесят за двоих?
    -Погоди. Он с багажом будет?
    -Какой у него, герр комендант, багаж?! Беллетристика одна...
    -Тогда пятьдесят. За двоих – восемьдесят.
    -Согласен. Когда принести?
    Блеск! Что ни говорите, а воскресный день для Блюма начинался лучше некуда!
 ...Полдень того же дня. Городская площадь. Клёны и липы в пыльной пудре. Раскалённый диск солнца, подёрнутый пурпуром, висит в зените, на какое-то время положив позолоту на главный купол Михайловского собора, разлившись густым рыжим пламенем по ближним черепичным крышам. На деревянной трибуне, воздвигнутой у витой церковной ограды, генеральный комиссар округа «Волынь - Подолия»  Хайнрих Шёне, комендант Блюм, начальник полиции Семён Шкутепа и командир Осинцевского куреня Степан Рогач, изнывая от жары, принимают парад коллаборационистов, как местных, так и чужих, пришедших в город вместе с  отступавшими немецкими частями. 
    -Кроком рушь!
    Ревут сверкающие трубы, медью в forte резко, дико звенят тарелки, большой барабан  громыхает, словно обвал с гор, fortissimo – то оркестр городской пожарной команды изрыгает бравурный марш. За углом раздаётся глухой гул-топот, и через минуту пешим строем по горбатой кубиковой мостовой мимо трибуны уже плывёт, извиваясь и подёргиваясь, пёстрая лента белорусских и украинских национальных формирований. Мелькают, как в безумном шутовском карнавале, чёрно-голубые мундиры БКА, зелёные «шумовские», серые «хиви», редкие тёмно-синие кители гражданской полиции генерал-губернаторства, белые ситцевые косоворотки активистов СБМ, добротные, но поношенные бостоновые пиджаки, галифе и брюки с кантом, красные петлицы, серебристые нашивки и звёздочки, жёлто-блакитные и бело-красно-белые шевроны, галуны и повязки, шаркают стоптанные сапоги и ботинки, колышутся в такт шагу кирпичные лица, пилотки и кепи с «Погоней» и трезубцем на кокардах. В конце колонны плетутся личности мрачные, обшарпанные, несут написанные на картоне лозунги.
    «Няхай жыве вольная Беларусь!»
    «Нямецкае кiраўнiцтва дае супакой i парадак!»
    «Соборна Украiнськая Держава – вiд Тиси по Кавказ!»
    «Хай живе вiльна Украiна!»
    Фукс и Фогель, оба в светлых летних костюмах, стоят vis-а-vis в тени каштанов неподалёку от трибуны. Фогель, преемник Лемке, плотный блондин лет сорока пяти,  статный, представительный, словно выточенный из слоновой кости, курит сигару. На лацкане его пиджака – университетский значок. Глубокое довольство разлито по всей его крепко сбитой, укладистой фигуре.
    -Как твой геморрой, Ганс?
    -Danke. Кажется, мне удалось его одолеть.
    -В самом деле?
    -Да. Не поверишь, сок столетника помог. Теперь мне понятно, почему Александр Македонский ради него отправился в поход к Индийскому океану.
    -Получается, Ганс, ты тоже отправился в Россию за этим растением. Но, в отличие от Германии, свою маленькую войну выиграл. 
    -Ну, во-первых, отправился я не по своей воле. И не за растением, а... Впрочем, это уже не важно. Во-вторых, моя победа над геморроем никак не повлияла на ход военных действий. Правильнее сказать так: я побеждаю геморрой, и заканчивается война в России.
    Фогель потёр круглый лиловый подбородок. Втянул в рот дым, отчего кончик сигары запылал жаром.
    -Считаешь, «пожарник фюрера» не  остановит русских?
    -Ich bin nicht sicher. Не уверен... Пока от Моделя мало что зависит. Россию, во всяком случае, нам придётся оставить, и очень скоро. Рано или поздно, всему приходит свой час…
    -Ты прав. Ist es nicht die Zeit, Kaffee zu trinken?
    -Avec plaisir!
    Они незаметно отходят в сторону и через мгновение исчезают за дверью соседнего особняка, где размещается управление СД.



             -45-
     ОДНАЖДЫ ШЁЛ ДОЖДИК ДВАЖДЫ 

    Город. Дом на окраине. Вечер. Страшная духота. Воздух неподвижен и сер. Размылись тени и полутени в саду... На пятачке между хлевом и клуней широкоплечий кряжистый мужик, потряхивая окладистой рыжей бородой и рыжими же, кудластыми с пробором посредине волосами, рубит дрова. Широкая белая рубаха его, тёмная от пота, привольно распахнута. Каждый раз, когда бородатый взмахивает увесистым колуном, насаженным на длинное топорище, из груди у него вырывается глухой, клокочущий звук: «У-у-у-у»! Со страшной силой врезается клинообразное лезвие тяжёлого топора в огромные комлевые чурбаки, колдовским образом раскалывая их с первого удара.
    Через калитку палисадника по садовой жёлтой дорожке между двух рядов колючего крыжовника в уютный двор входит молодая женщина и, приблизившись к мужчине, останавливается. Одета она просто: белая блузка, брусничного цвета юбка. Запястье правой руки сжимают изящные серебряные часики-браслет... Бородатый поднимает топор над головой. На его покатом скифском лбу набухают жилы. «У-у-у-у»! От чурки откалывается плашка. Воткнув топор в колоду, мужчина спрашивает:
    -Что нового в «Жорже»?
    -Тиунович собирает чемоданы.
    -Кочерга ему под пятое ребро!.. Всё! Шабаш! Тебе тоже, эт-самое, надо уходить. Срочно. Немедленно. Сию минуту. Я остаюсь, как и договаривались. В Европу, эт-самое, легче всего с армией попасть. И - безопаснее. Будем надеяться, что меня мобилизуют... Лучше всего - в разведку. Гм... В крайнем случае, буду именем Берии действовать.
    -Ты только не рискуй понапрасну.    
    Глаза Марыли покрываются слёзной дымкой, она достаёт из малюсенького ридикюльчика  батистовый платок с кружевными разводами, бахромит его краешек длинными тонкими пальцами и, вдруг уткнувшись в него носом, входит в дом. Мужчина же тем часом вытаскивает из пачки папиросу, зажимает в зубах, поставив  рыжие руки щитком, закуривает, выпуская дым из ноздрей. В глазах у него начинает пощипывать то ли от попавшего в них дыма, то ли от нахлынувшей внезапно щемящей тоски-печали. Это – Макакин Павел Павлович. Или, если угодно, Цыбуля. Тот, который до крайности нехорош собой. Разве можно его с кем-либо спутать? Два тяжёлых мучительных года плошкой провалялся он на никелированной Марылькиной кровати, пока срастались сломанные в графском подземелье кости. И, честно говоря, так и не понял, за какие заслуги получил от этой красивой женщины приют и любовь. Форсировать вопрос не собирался. Зачем раньше времени влезать в столь тонкую и деликатную материю, в которой он, Цыбуля, ни уха, ни рыла не смыслит?
    -Эй, Палыч, здорово!
    Из густого малинника, широко разросшегося по обе стороны забора, выглядывает опухшая от пьянства физиономия Ивана Рыгало, переводчика СД и с недавних пор соседа. 
    -Здорово, Иван.
    -Посоветоваться хочу.
    -Ну!
    -Говорят, скоро большевики здесь будут.
    -Будут.
    -Не пора ли мне того... удочки сматывать?
    -Не знаю даже, Иван, что тебе сказать... Гм... Ты ведь ничего, так-скать, плохого не делал?
    -Не делал.
    -Никого не вешал?
    -Упаси бог.
    -Никого не расстреливал?
    -Как можно?!
    -Никого, эт-самое, не выдавал? Доносы не писал?
    -Ни то и ни другое. У меня и рук-то нет.
    -Точно. Это очень, очень хорошо. Потом... Ты только переводил, эт-самое, с одного языка на другой, так?
    -Так.      
    -Переводил хорошо? Замечаний не получал?
    -Не получал.
    -Значит, ты пользу людям приносил.
    -Да?! А как?
    -Обыкновенно. Сообщал народу о намерениях врага, эт-самое, без утайки. При допросах партизан и подпольщиков, переводя на немецкий, прибегал, так-скать, к эвфемизмам, и, благодаря этому, людям жизни спасал.
    -Извини, Степаныч, ни бельмеса не понял... Разъясни.
    -Можно. Гм... Что такое эвфемизм знаешь?
    -Нет.
    -Ну, если вкратце... это когда фразу «Адрес явки мне неизвестен» ты переводишь так: «Явка где-то на окраине, в районе улицы Болотной, номер дома, эт-самое, из памяти выскочил». Было такое?
    -Кажись, было.
    -Ну, вот, что и требовалось доказать! Совесть твоя, эт-самое, чиста. Никаких вопросов к тебе, так-скать, нет и быть не может.
    -И верно! Спасибо тебе, Степаныч.
    -Да не за что.
    -Я бы никогда до этого не додумался. Утешил ты меня.
    -Ладно тебе.
    -Теперь буду спать спокойно. Пойду выпью на радостях. Компанию не составишь?
    Не дожидаясь ответа Цыбули, дряблое туловище переводчика, посаженное на тонкие подагрические ноги, растворяется в мутном вечернем полумраке.
    Дома, домы, домики, домишки. Синеют слюдяные окна...
    День медленно и неизбежно угасает.
    Не гаснет только надежда. У каждого своя...
    В двадцати километрах от Осинцевска, у деревни Старые Плеши уланы из отряда поручика «Тихого» натыкаются на сторожевой пикет. Кони у «аковцев» отменные, борзые, зубы белые скалят, пофыркивают, на месте вальсом вертятся, смотреть приятно. Всадники, под стать лошадям, в щегольской полевой форме, ремнями скрипят, затворами винтовок щёлкают. Староплешенцы тоже не на глине замешаны. Сделали пару-тройку выстрелов поверх голов для острастки.
    -Стой! Куда прёте, сукины дети!?
    Уланы, само собой, спешились, гонор их притух, умерился. Начались переговоры.
    -Дзесенць воркув мэнки, и вам ниц не бэндзе...
    -А нам и так ничога не будзе.
    -Не тшэба зажэкацьсе!
    -Мы не зарэкаемся. На пагрозы вашы напляваць.
    -Вы, хлопы, гитлеровцув кармиче, а мы з ними вальчымы.
    -Знаем, як вы вальчыце. За спинами правдзивых партызан сядзице.
    -И кто ест правдзивы?
    -Бальшакоўцы и гольдбергаўцы.
    -Большэвицы и жыдзи вашы пшыячеле? Добжэ. Так и запишэмы.
    -Пишыце!
    -За мэнкэ добжэ заплацимы. Мамы пеньцьсэт марэк.
    -Нам падачки не патрэбны. Валице у свае Агародники!   
    -Курва! Запомниче ешчэ нас!
    -Пайшли на хер адсюль, пака дзирак в вас не нарабили! Не даходзиць, маць вашу!..
    И пустили в воздух очередь из «дегтярёва». Подействовало. Шарахнулись уланы, на  лошадей вскочили и ускакали.
    Следующее событие, теснейшим образом связанное с предыдущим, произошло на исходе дня. Лунной ночью в лесу, на забытой колее, встретились два человека. Говорили по-немецки. Один – плотный, в шляпе - с берлинским акцентом. Другой – худощавый, в висящем на ушах плоскодонном берете – с польским. Тот, что в шляпе, курил сигару, заложив руки в карманы брюк, а тот, что в берете, нервно подёргивал головой и руки держал за спиной.
    -Бандиты на днях перережут автодорогу Осинцевск-Брест.
    -Что ещё?
    -Фон Непрух не тот, за кого себя выдаёт.
    -Конкретнее! Мне доказательства нужны, а не догадки.
    -Доказательства есть. Вчера Непруха видели в отряде Большакова. В командирской землянке находился больше часа.
    -Кто это видел?
    -Мой человек.
    -Ему можно доверять?
    -Конечно. Так же, как мне.
    -Думаешь, я тебе доверяю?
    -Не знаю... Хотелось бы надеяться.
    -Ладно, продолжай.
    -Крестьяне из имения Старые Плеши евреев прячут. И продовольствием бандитов снабжают.
    -Интересно... Если это так, то за предательство они дорого заплатят.
    -Лондонское правительство обязало нас сотрудничать с Красной Армией.
    -Знаю.
    -И ещё. Командование «Армии Крайовой» отдало приказ отрядам на Востоке до подхода большевиков захватывать города и провозглашать в них власть эмигрантского правительства.
    -Всё?
    -Вы обещали дать нам оружие...
    -Завтра получишь. Жди на том же месте, что в прошлый раз. Auf Wiedersehen!
    Взгромоздившись на велосипед, плотный надавил на педали и нетвёрдо поехал, лавируя между деревьями, по лунной дорожке. То же самое сделал тощий, только поехал гораздо увереннее и в противоположную сторону.
               


        -46-
     ДЯТЛОВ  ЖИВ?!
               
    "Пришёл милый, да и повалил силой".
    (Загадка.)
               
    В погружённой в предутренний полумрак комнате пахнет сапогами, карболкой, папиросным дымом, гуталином и сургучом. Посреди комнаты – стол. На нём лампа под зелёным колпаком. Из колпака падает вниз тусклый луч раструбом, образуя под лампой круглое жёлтое пятно. Стульев нет. Окно забрано толстой железной решёткой. Широколицый  рыжеволосый капитан СМЕРШа, сидя на столе и постукивая ногой об ногу, ведёт допрос. Крутой сальный лоб, одна бровь выше другой, лицо выкормленное, руки скрещены на груди.
    -Я - капитан Дятлов.
    -Вилен, эт-самое, Лейбович?
    -Вилен Лейбович. А ты откуда знаешь?
    -Вас вроде, так-скать, убило. Сам в газете некролог читал. Осколком японской мины. Наповал. В январе сорокового.
    -Убило, да не совсем... Как видишь, нет ни одной царапины. Кишка тонка у японского милитаризма, оглобля ему в рот и штык в спину, Дятлова жизни лишить. А ты что - местный?
    -Нет. Из Лиды я. В Осинцевске, эт-самое, перед войной часто бывал. Макакин моя фамилия. Зовут Пал Палыч.
     -Ха-ха... Смешная фамилия какая... Ма-какин. Ха-ха... Чего заросший такой, не бреешься? Может, под космами вражескую физиономию прячешь, а?.. Чего молчишь, как воды в рот набравши?
    -Нет.
    -Что – нет?
    -Я не враг.
    -Сомневаюсь... Где-то я морденцию твою прохиндейскую видел... Не знаешь, Макакин, где мы с тобой встречаться могли? Нет... Не желаешь признаваться? Да-а... гусь ты ещё тот, с яблоками, выдра тебя задери... До войны кем был?
    -Директором школы.
    -Так ты у нас, Макакин, учитель?
    -Точно так, товарищ капитан, учитель.
    -И школа твоя в Лиде находилась?
    -В Лиде, эт-самое.
    -Проверим. Так... Учителя физики по фамилии Липкин случайно не знал?
    -А что, он из Лиды?
    -Из Бобруйска.
    -Нет, не знал. И в Бобруйске ни разу не был.
    -Плохо, Макакин, плохо.
    -Чем плохо? Что в Бобруйске не был?
    -Нет. Что не знаешь, где этот Липкин может скрываться.
    -Разве он, так-скать, скрывается?
    -А как же! Прячется, вражина. Сидит где-то, как сыч в дупле. Я бы его своими руками задушил. Вот этими, - Дятлов показал руки, огромные, как у лесоруба. - Измывался он надо мной с восьмого по десятый класс. Вызывал постоянно, Торквемада лысый. И никогда больше тройки не ставил.
    -Так это хорошо, товарищ Дятлов, что вызывал он вас. Приучал, эт-самое, к урокам систематически готовиться.   
    -Знаешь, Макакин... не слишком зарывайся. Расхрабрился, понимаешь... как кролик в клевере. Запомни: выводы в этом кабинете делаю я. Остальные на вопросы отвечают. Признавайся лучше, чем с июня сорок первого года по настоящее время занимался? Какую деятельность, как говорится, вёл?
    -Я это... в организации состоял.
    -Ну да?! Антисоветской?
    -Нет-нет! Подпольной, так-скать. Антифашистской. В городе Осинцевске.
    -Подтвердить кто-нибудь может?
    -Да вся разведывательная, так-скать, сеть.
    -Назови хотя бы одного.
    -Ну, Швыдко.
    -Бургомистр?
    -Да.
    -Понятно. Ещё кто?
    -Кудря, редактор газеты.
    -Безногий?
    -Безногий.
    -Увы! Оба погибли. Поезд, в котором они находились, наша авиация в Бресте разбомбила... Кого ещё можешь назвать?
    -Ну, ещё Непрухина, председателя, эт-самое, колхоза.
    -Этого тоже в живых нет. Его перед самым нашим приходом зверски замучили в подвалах гестапо. Труп, правда, идентифицировали лишь наполовину.
    -Как это?
    -Голова у него плохо сохранилась. Но всё остальное в очень хорошем состоянии.
    -И почему вы решили, эт-самое, что это труп Непрухина?
    -Была у него, понимаешь, особая примета.
    -Какая?
    -Бородавка на правой ягодице.
    -Ух ты! Разве там, так-скать, бородавки бывают?
    -Бывают, Макакин, бывают... Жопа - лицо человека, только сзади. Бородавки обязаны там быть. Кого ещё знаешь?
    -Знаю ещё... Большакова, командира партизанского отряда.
    -Большаков в поручители не годится. Сам под подозрение попал. Незадолго до войны высказывал сомнение в победе колхозного строя в Западной Белоруссии. С ним уже разбираются. Больше никого назвать не можешь?
    -Могу.
    -Называй.
    -Берия Лаврентий Павлович.
    Дятлов сполз со стола,  округлил глаза:
    -Ты, Макакин, с ума сошёл!
    -Не сошёл, Вилен Лейбович, не сошёл. Товарищ Берия, так-скать, хорошо меня знает. Как сына родного. В Москве весной 1942 года я в разведшколе НКВД обучался. И товарищ нарком лично за моей подготовкой наблюдение вёл.
    Дятлов весело хлопнул в ладоши:
    -Ха! Тогда совсем дела твои плохи. Берия Лаврентий Павлович - враг народа, шпион английской разведки.
    -Не может, эт-самое, быть!
    -Он сам в этом признался недавно. Чистосердечно. Значит и ты, Макакин, английский шпион.
    -Нет-нет! Христом-богом клянусь! Голову даю, так-скать, на отсечение!
    -Не торопись голову на отсечение давать. Кто ещё за тебя поручиться может?
    -Товарищ Сталин!
    -Что - Сталин? Какой Сталин?
    -Как какой?! Наш Сталин. Родной. Иосиф, так-скать, Виссарионович. Отец народов. Председатель, эт-самое, Комитета Обороны. Вождь...
    -Да ты спятил, Макакин. Умер твой Иосиф Виссарионович. Преставился. Отдал, как говорится, богу душу.
    -Что?!
    -Умер, говорю.
    -Умер?! Как?! Я, эт-самое, и не знал... Когда?
    -Неделю назад. Всё, Макакин, устал я с тобой разговоры вести. Неинтересен ты для СМЕРШа... пока прошлое твоё не разъяснилось. А когда оно разъяснится - поговорим.
    Неожиданно рассмеявшись, Дятлов запел бархатным голосом:

            В парке Чаир распускаются розы,
            В парке Чаир сотни тысяч кустов.
            Снятся твои золотистые косы,
            Снится мне смех твой, весна и любовь.

    Прервав пение, произнёс ледяным голосом:
    -Значит так. Отправим тебя в лагеря баланду хл*бать. Десять лет без права переписки. С поражением в правах лет на пять.
    -Какие лагеря?! Не надо в лагеря!.. Не надо поражения!.. Я ещё про золото, эт-самое, могу рассказать.
    -Какое золото?
    -Которое это... в подземелье спрятано. Тут рядом, в лесу. Его там много. Тонна целая драгоценностей всяких... Товарищ Берия, эт-самое, поручил мне переправить его через линию фронта. Но СД, так-скать, напало на мой след. Пришлось взорвать подземный ход.
    -Вот это другой разговор, Макакин! Себе ничего не присвоил?
    -Нет.
    -Честно? Поклянись!
    -Чтоб я сдох, товарищ Дятлов!
    -Такую клятву СМЕРШ не признаёт. А ну, снимай сапоги!
    -Чьи, эт-самое?
    -Ну не мои же. В моих сапогах, кроме портянок, ничего нет. А твои сейчас проверим. Снимай, мать твою наперекосяк!
    Вынув из кармана перочинный нож, ухмыльнулся:
    -Гайка у тебя слаба Дятлова обмануть! Дятлов тебя без соли съест и не подавится!..
    Тут выяснилось: глаза у капитана без зрачков.  Их нет вовсе. Во впадинах глазниц - сплошное белое яблоко с красными пульсирующими прожилками. Но это бы ещё с полгоря... Искажённо отражаясь в пыльном зеркале, глаза стали съезжать набок вместе с большим толстым носом, свисавшим до губы, и куда-то проваливаться, волосы опали, будто кто-то их очень ловко состриг до самых корней, прыщеватый лоб опал, как пробитый мяч. Миг – и с капитаном произошла метаморфоза.  Прямо на глазах он стал стремительно сплющиваться, уменьшаясь в размерах, пока не превратился в большую чёрную муху на потолке. В эту самую муху и уперся взгляд Цыбули, когда он... проснулся. Проснулся  лежащим на патентованной кровати рядом с Марылей. От сердца у него отлегло. Фу-у! Это был сон! Сон! Конечно, сон. Длинный, изматывающий, страшный сон. Мираж. Фикция. Цыбулю передёрнуло... Бр-р-р! Приснится же такая небылица в лицах! Собаке не пожелаешь... На всякий случай он перекрестился, хотя в бога не верил. А солнечное утро уже заглядывало в хату, перекатывая яркими пятнами по старому, потрескавшемуся комоду, фотографиям и дагерротипам на выпуклых бревенчатых стенах. Цыбуля  посмотрел в окно. За окном было двадцать третье июля 1944 года...


               
             -47-
   ВСЯ ЖИЗНЬ КАК НА ЛАДОНИ

   "Служил как пес. Убили как собаку".
   (Станислав Ежи Лец)

   
   Вначале у Оскара Шмудейдингера всё было, как у людей: и учёба в гимназии, и уход добровольцем на войну, и первое ранение, и два Креста за храбрость, и производство в лейтенанты, и служба управляющим на фабрике – жизненные вехи самые безукоризненные... Годы 1920-1925, к сожалению, выпадают начисто. Никаких данных о Шмудейдингере в архивах за этот отрезок времени не найдено. Не оставил он след в официальных бумагах. Полицейские хроники тоже безмолвствуют. Похоже, что он в ту пору учится в университете Франкфурта-на-Майне. Во всяком случае, именно во Франкфурте-на-Майне  в 1926  году  начинается его преподавательская карьера. Там же он вступает в НСДАП. Через два года попадает в списки  кандидатов в рейхстаг. И тут появляется на его жизненном горизонте двоюродная сестра Хельга, роскошная женщина с горностаем на плечах. Откуда она взялась – никто внятно сказать не может. Говорят, приехала из Киля. Нам представляется, что это была и не сестра вовсе,  а  просто некая обольстительная фройляйн, с которой доктор философии познакомился в бакалейной или галантерейной лавке. И не было никакого горностая, а только газовый шарфик на тонкой шее. Сестра же возникла в исследованиях более поздних биографов, чтобы ещё раз жирно подчеркнуть психическую ненормальность Шмудейдингера. А он, собственно говоря, был вполне нормален в тот тёплый апрельский вечер 1928 года, когда опрометчиво привёл эту дамочку к себе домой. И вот:  проводят они ночь к полному взаимному удовольствию, а наутро Хельга, сверкая порочными агатовыми глазками, уже строчит заявление в полицию о том, каким возмутительным образом господин такой-то, проживающий там-то и там-то, в вышеуказанной съёмной квартире на третьем этаже (окна выходят на Унтер-ден-Линден) на чужом продавленном диване зло надругался над её честью. И свидетелей находит. Ну, натурально, арест. Следствие. Суд. И приговор: шесть лет тюрьмы за изнасилование. Кончено! Переломилась карьера Шмудейдингера. После тюрьмы долго швыряло его по волнам. Выплёскивало в самых разных местах: то в гамбургском порту, то в  почтовом отделении Нюрнберга, то в зоопарке Мюнхена, то в редакции столичного «8-часового листка». Видели его и в испанском порту Кадис 15 ноября 1936 года во время высадки Легиона Кондор,  и через два года в Каталонии, где он командовал противотанковой батареей вышеназванного добровольческого подразделения. Тяжёлое ранение в ногу заставляет Шмудейдингера вернуться на родину. Подлечившись, он во главе зондербатальона СС выныривает, как петух из капусты, в Польше, гоняется, прихрамывая, за партизанами. Гоняется успешно, удостаиваясь Пряжки к Железному кресту II класса. Тут повели под него подкоп завистники, близкие к командующему полицейскими силами Ф.-В. Крюгеру, и новый 1942 год он встречает уже Белоруссии. О, эта страна резко отличалась от всех других мест, где он ранее бывал, прежде всего, жизненной философией её жителей, преимущественно крестьян, терпеливо ожидавших, чья возьмёт в этой кровавой схватке. Эти бедные люди, задавленные нищетой и произволом, были готовы поддержать любого, кто оказывался сильнее на текущий момент. «У белоруса не должно складываться впечатления, что вы колеблетесь,- внушал Шмудейдингер своим подчинённым. - Вы должны быть людьми действия, которые без д*батов, без долгого бесполезного философствования определяют, что нужно делать, чётко отдают распоряжения. Тогда белорус будет вам преданно служить»... Итак, батальон колесом проходит по Генеральному комиссариату, шныряя по лесам, выслеживает и уничтожает партизан, пособников их губит без счёта. Хотя почему без счёта? У командира все цифры записаны. Сколько и когда. Места временных захоронений – на особенном учёте. Как учили. Чтобы после, если возникнет необходимость, быстро следы замести. Условия успеха – секретность, маскировка и терпение. На исходный рубеж прибывают нагруженными, как вьючные ослы. В карманах кителя самое необходимое: десять гранат "М-39", патроны россыпью, перочинный нож, присыпка для ног, компас, деньги, письма из дома, сигареты, спички, помазок, швейные иглы, нитки, набор для чистки оружия, карманное зеркальце, опасная бритва, дюжина булавок, перевязочные бинты, презервативы, аспирин, карандаш, ложка-вилка и пачка галет. Из закрытых брезентом кузовов высаживаются на ходу. Передвигаются в ночное время. Радиостанция работает исключительно на приём. Сведения о партизанах получают от мобильных патрулей. Случайного встречного и поперечного - ножом по горлу! Их ремесло посторонних глаз не терпит. Только ночь знает, но никому не скажет. И - дальше, вперёд!.. Во время экзекуций Шмудейдингер, как Юлий Цезарь, умудряется совершать сразу несколько дел: завтракать, например, яйцом, сваренным всмятку, производить записи в личном дневнике и читать «Фауста». И ещё: отдавать распоряжения. Потрясающий работяга! Почему, спросите, он читал именно «Фауста»? Объясняем. Фауст был очень близок ему по своей внутренней организации. И ещё: Шмудейдингер, не верящий ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, как и бедный доктор, отчаялся познать истину... Вернувшись в штаб-квартиру, вдохновлённый гениальным произведением штурмбанфюрер пишет одну прелюбопытную сказку для взрослых, которая, будучи переведёна на русский язык, в виде листовки распространялась по городам и весям Генерального комиссариата весной сорок третьего года. Называлась она «Политрук-людоед и его банда». Вот её текст. «Белорусский народ! На седины твоих стариков пал неслыханный позор. Ты здесь прочтёшь не бред сумасшедшего, а показания одного белоруса, состоявшего в жидовско-большевистской банде. Насчитывала банда 15 человек, и возглавлял её политрук Ефим Фрумкин. Они напали на перевозивший раненых санитарный обоз, который сопровождали пять немцев и четыре белоруса. Трёх убили, остальных взяли в плен. Убитых бандиты сразу ограбили, а пленных подвергли жестоким пыткам – долго поджаривали на медленном огне. Далее, по приказанию политрука, порубили их на мелкие части и сварили в котле с картошкой. Достав водку, бандиты пировали всю ночь». Страшная сказка для взрослых, жуть берёт! Сочинил Шмудейдингер ещё несколько подобных пасквилей, оставалось их только перевести, да вот беда – бросили его в район Курска. Летом сорок третьего бушевало и клокотало там, как в аду. В эту пузырящуюся огненную пучину и окунулся зондербатальон с головой. Отдадим штурмбанфюреру справедливость: за спинами подчинённых он не прятался, в бою шёл всегда впереди, был дважды ранен. А батальон помяло изрядно. Во-первых, он сократился на три четверти. Во-вторых, та четверть, что осталась, оказалась сильно деморализованной. Вернулся Шмудейдингер в минскую штаб-квартиру с Пряжкой к Железному кресту I класса и кавалером Немецкого креста в золоте. И еще – оберштурмбаннфюрером. Всё вроде бы в полном ажуре, только командовать некем. Такая хандра на него накатила, впору вешаться. И сон его не берёт, и дрёма не клонит, и еда на ум нейдёт. Тут звонит сам Дядюшка Хайни (Гиммлер). Поезжай, говорит, в Барановичи,  принимай зондерполк. Поехал. Думал - ошибка. Какой такой полк? Он рассчитывал (и то в лучшем случае) получить батальон. Приезжает – действительно полк, укомплектован заключёнными берлинских тюрем. Все как на подбор – воры, грабители, насильники, убийцы. И вооружение потрясает: 12 противотанковых пушек, 4 бронемашины, 200 пулемётов, 15 миномётов и 45 грузовиков для перевозки личного состава. Шмудейдингер, понятно, изумлён. Простите, говорят ему, это ещё не всё. И отваливают имущества всякого без меры: тут и маскировочные халаты, и тёплая одежда, и повозки, и сани, и лыжи, и полевая кухня, и миноискатели, и аптечки, и телефонное оборудование. Штандартенфюрер теряет дар речи. А когда приходит в себя, даёт обещание с новым полком во славу фатерланда совершить немало славных дел...
     На излёте июня 1944 года  раздался зловещий гул - Красная Армия заиграла свою страшную рапсодию под названием «Багратион». Не выдержала, рухнула в Белоруссии немецкая оборона. Рухнула с таким грохотом, что земля закачалась. С пехотными и танковыми корпусами 4-й армии полк Шмудейдингера попал в окружение под Минском. Чудом выскользнул из кольца. Отступал всё больше лесами, пока не попал в Осинцевск... Здесь, 24 июля, на Гитлерштрассе, у дома № 7 с облупленными молочными колоннами, Шмудейдингер столкнулся с Фогелем, старым сослуживцем по Легиону Кондор. Утро было тёплое, солнечное. Дул слабенький ветерок. В голубом небе висели пузатые облака. Однополчане зашли в «Жорж», выпили по рюмке шнапса, вспомнили Испанию.
     -Там была совсем другая война, – сказал Фогель.   
     -Ja, – согласился Шмудейдингер, качнув лысиной-скорлупой, венчавшей по-лисьему востроносое, морщинистое лицо. – Совершенно другая.
     -Благородства было больше, - заметил Фогель, подняв выцветшие брови.
     -А жестокости меньше. Не люблю жестокость, - признался Шмудейдингер и провёл ребром ладони по горлу. – Расстрелы, расстрелы, расстрелы... Всё это как-то не очень гуманно. Вот, яды... совсем другое дело. Человек с удовольствием съедает конфету и спокойно засыпает. Никаких мучений. 
     -А если он не любит сладкого? - спросил Фогель.
     -Кто?
     -Человек.
     -Сладкое любят все... В конце концов, ядом можно начинить колбасу, хлеб, шпик, сыр.
     -Не  забывай,  дорогой  Оскар, что есть ещё и мобильные газовые камеры. Действие их не только абсолютно безболезненно, но и весьма эффективно с точки зрения производительности. Заказчики из лагерей Хелмно и Малый Тростенец дали им самую высокую оценку. Впрочем, пуля дешевле всего: и камер, и конфет, и колбасы. В данный момент, когда ресурсы наши на пределе, фюрер ставит во главу угла строжайшую экономию во всём. Эстетствовать сейчас неуместно. Выпьем.
     Выпили. Шмудейдингер возобновил прения. Глуповато улыбаясь, прогудел:
     -С евреями опять же погорячились. Зачем афишировали расовую теорию?
     -Это - да, - сказал Фогель, розовея от шнапса. – С этой проблемой мы бы запросто справились явочным порядком.
     -Вот-вот. Теперь нас изображают какими-то дикарями, извергами, чуть ли не людоедами. А мы как раз наоборот...
     -Совершенно справедливо... Мы хотели спасти род человеческий от грозящей ему дегенерации. Избавить его от неполноценных элементов, умственно и физически дефективных. Не получилось. Ничего. У других получится. У тех, кто придёт после нас.
     -Думаешь, они придут?
     -Должны. Рано или поздно. С этой проблемой ещё столкнутся, попомни моё слово.
     Выпили ещё.
     -Какие у тебя планы на будущее? – спросил Фогель.
     -Может, в Южную Америку махну. Через Барселону. А ты что собираешься делать?
     -Ещё не решил.
     -Тянуть не стоит.
     Выпили по третьей. Фогель закурил сигарету. Пожевав по-заячьи губами, сказал:
     -У меня к тебе, Оскар, просьба. Одну деревеньку надо наказать. Напоследок... Крепко провинилась она перед рейхом. Поможешь по старой дружбе? Дам тебе два больших пятитонных газвагена для облегчения работы. Используешь и уничтожишь.
     -Каким ветром их сюда занесло?
     -Ещё до наступления русских прислали их в город на ремонт. Пришлось взять над ними опеку. Кроме меня, сам понимаешь, некому. И ещё – чуть не забыл. Управляющего имением Курта фон Непруха арестуешь и привезёшь сюда. 
     -Gut, – согласился Шмудейдингер. - Как называется твоя деревня?
     -Старые Плеши.
     -Wie weit entfemt von der Stadt ist es? Покажи на карте...
     Шмудейдингер был истинным немцем. Он не откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Перед выступлением распорядился выдать подчинённым «Первитин» - по таблетке каждому. Пользы от препарата целый вагон, самое главное - солдат готов идти куда угодно, хоть к чёрту на рога. К полудню зондерполк обложил Старые Плеши  по всем правилам военной науки. Вслед за мотоциклистами, опоясавшими деревню, по центральной улице, колыхнув стены хат,  прошло пять  грузовых полноприводных «Мерседесов». Блестя округлыми цельнометаллическими кабинами,  подъехали они к правлению. Посыпались на землю из-под брезента серые солдатские фигуры. Подкатили ещё два тяжёлых фургона «Заурер» с маленькими оконцами по бокам, скрипя тормозами, остановились, уткнувшись плоскими радиаторными решётками в коновязь – верёвку, натянутую между вбитыми в землю кольями. Гробовая тишина повисла над деревней...
    В двенадцать часов десять минут Шмудейдингер, криво оглянувшись, сплюнул в сторону, рявкнул, ткнув пальцем в пространство перед собой:
    -Через пятнадцать минут все должны быть здесь!
    Словно из прорванного мешка, хлынуло мышиное воинство Шмудейдингера по пыльным проулкам,  пустырям, щелям, углам и огородам, проникая в обомшелые драные избы, выгоняя из них ошалевших от ужаса людей. Истошный бабий вой рванул тишину и взвился в поднебесье. На окраине дробно застучал пулемёт. Застучал – и смолк. Где-то с дребезгом лопнули стекла.  Несколько раз тут и там глухо ударило в воздухе – ч-чах-х!  Ч-чах-х! Ч-ч-а-а-х-х!.. Прибежал, пыхтя, как загнанная гончая, унтерштурмфюрер Циллер с известием, что управляющий фон Непрух,  отстреливаясь из пулемёта, прорвал оцепление и скрылся в лесу. У Шмудейдингера скулы пошли желваками. Он бешено загремел: «Идиоты! Ничего поручить нельзя!..»
    И вот – согнали. Сотни две, а может и чуть больше. Белым-бело разлился, крутясь, волнуясь, напирая, то разжимаясь, то сжимаясь, давя друг друга, по широкому пустырю перед правлением народушко: мужики и бабы, кое-кто и с грудным ребятёнком на руках, старые,  средних лет, молодые и мальцы совсем, настороженные, издёрганные, бледные, измождённые, курносые и прямоносые, в рубахах, ногавицах, камизельках, юбках и гарсетах, в платках и простоволосые, кто в ботах, кто в постолах, кто в резиновых калошах, кто в башмаках, а кто и вовсе босиком. Сивые старцы божии, изгнанные из жилищ, поотставшие от общей массы по причине коренной немощи своей,  перебирая дробными шажками, последними примкнули к безумному кишению лиц, дико озираясь по сторонам и не понимая, что происходит. Тем временем шмудейдингеровские младшие командиры, уединившись в тени фургонов, приступили к подсчёту добычи. И только крякнули, глянув на итог. Summa summarum: десять золотых колец, две тысячи рублей, триста двадцать рейхсмарок, три золотых десятирублёвых и пять серебряных рублёвых монет, ещё целый ворох совершенно ненужных денежных купюр: линялые керенки, гетманские и петлюровские "шаги", советские "лимоны" и "лимонарды" (каким ветром их сюда занесло?)- прямо скажем, не густо для такой большой деревни. Стоило сюда переться из-за такой мелочи... А теснимая карателями толпа съёживалась всё более и более, головы всё плотней и плотней громоздились одна к другой в одуряющей могильной тесноте. Страшный гвалт стоял над Старыми Плешами. Словно молнии, прорезали его резкие болезненные вопли ополоумевших женщин и визгливый собачий лай.
    Шмудейдингер, поморщившись, – он ненавидел женский крик, крик страдания или ярости, вообще всякий женский крик выводил его из себя, взрывая мозг, - подозвал Рыгало, сказал веско и раздельно:
    -Скажи, что им здорово повезло. Они отправляются в Германию. На станцию поедут вот в этих больших комфортабельных машинах. – Он кивнул в сторону фургонов. - Из имущества ничего не брать. Всем необходимым обеспечат на месте.
    Рыгало выступил вперёд. Говорить ему было трудно – перехватывало дыхание. Мелкие фиолетовые пятна толпами бродили по мертвецки синему, покрытому липким потом лицу переводчика. Закатив глаза под лоб, он пробубнил, как пономарь, судорожно переводя дух:
    -Господин подполковник имеет нам... то есть вам... сообщить следующее...    
    В тот самый момент, когда Рыгало, проглотив подступивший к горлу ком, собрался поведать своим бывшим односельчанам о самом главном, а именно о том, что всех староплешенцев, от мала и до велика, в самое ближайшее время ожидает трудоустройство в тысячелетнем рейхе, и навстречу своему счастью они отправятся в двух больших комфортабельных машинах, - в тот самый момент прямо к правлению, поднимая клубы пыли, лихо подкатили два «Опеля»: один - чёрный лакированный «Адмирал», регистрационный номер «WH 03131», второй – обычный грузовой трёхтонник «Блиц» с солдатами. Легковой автомобиль ещё не успел остановиться, а ловкий пружинистый краснощёкий шофёр его, выскочив, уже услужливо отворял дверцу важному пассажиру. Кожаные внутренности «Адмирала» издали звук, похожий на утиное кряканье, и на пыльную деревенскую землю ступили начищенные до блеска сапоги... немецкого генерал-майора. Тут следует публично заявить:  генералы - ни русские, ни польские, ни немецкие, ни любой другой национальности – не только никогда не посещали Старых Плешей, но даже близко к ним не приближались. Такая уж была у Плешей планида. За шесть полновесных веков существования деревни ни один полководец с лампасами не удостаивал её своим вниманием. Поэтому появление в Плешах 24 июля 1944 года чёрного лакированного генеральского «Опеля» многим, кто стоял тогда на пустыре перед правлением, показалось совершенно невероятным, фантастическим событием. Но факт остаётся фактом. Его, как говорится, из истории не выбросишь. Да и выбрасывать незачем... Вернёмся, впрочем, к нашему генерал-майору. Он был в полевой форме с витыми золотистыми погонами, с Железным крестом, красными петлицами и лампасами, высокий, холёный и в круглых очках. Опрятное лицо его, украшенное чёрными, подстриженными по-американски усиками, немного портило небольшое родимое пятно на левой щеке.
    -Чем вы тут, оберштурмбанфюрер, занимаетесь? – спросил генерал учтиво.
    -Я не обязан перед вами отчитываться, - вежливо, но не роняя себя, с большим достоинством ответил Шмудейдингер. – И подчиняюсь исключительно рейхсфюреру СС.
    -Так, значит, вы здесь неофициально?
    -Я выполняю поручение районного начальника СД.
    -Тогда взгляните на это.
    И генерал протянул оберштурмбанфюреру сложенный вчетверо листок. Шмудейдингер развернул бумагу. Глаза его побежали по строчкам. Это было распоряжение генерального комиссара округа «Волынь - Подолия»  Хайнриха Шёне, уполномочивавшее Фридриха-Карла Эвальда фон Штайнкеллера, командира дивизии «Фельдхернхалле», препроводить староплешенских жителей (в возрасте от 10 до 50 лет) на железнодорожную станцию города Осинцевска для последующей их транспортировки в Германию. Документ скрепляла подпись генерального комиссара – витиеватая, с хитрой спиральной загогулиной. «Хорошее занятие для боевого генерала, когда фронт трещит по швам», - неодобрительно подумал Шмудейдингер. – «Штайнкеллер... Штайнкеллер... Знакомая фамилия. Где-то я её встречал, и буквально недавно»… Возвращая Штайнкеллеру предписание, он сказал с притворным облегчением:
    -Вы, генерал, избавили меня от очень хлопотливой и крайне неблагодарной процедуры.
    Дальнейший разговор между ними протекал уже гладко и мирно, без пикировки.
    -Вы собирались их ликвидировать?
    -Это называется дезинфекцией.
    -Понимаю...
    -Вряд ли вы понимаете... Они сами подписали себе смертный приговор. Всю войну за нашей спиной помогали бандитам. И евреев прятали.
    -Не знаю... Возможно, вы и правы... Расскажите вкратце, как работают ваши спецмашины.
    -Зачем вам это знать?
    -Да так... Для общего развития.
    -Если хотите, пожалуйста. Устроено всё предельно просто. Герметичный фургон. Замаскирован под машину для жилья. Рассчитан на 100 человек. Отравление происходит поступающими в фургон выхлопными газами, когда двигатель работает на нейтральной передаче. Казнимый постепенно теряет сознание и умирает. Десяти минут вполне достаточно. Вот, пожалуй, и всё.
    -А потом?
    -Потом - в ров. Или в печь.
    -Гениально! И кто же придумал эти «зондервагены»?
    -Не знаю. Всё, что с ними связано, строго секретно.
    Шмудейдингер протянул руку Штайнкеллеру.
    -Прощайте, генерал.
    -Не смею больше задерживать, - вяло пожимая руку, ответил Штайнкеллер.
    После того, как «Мерседесы» и «Зауреры» скрылись из вида, генерал-майор сорвал с головы фуражку и, бросив её оземь, очень умело произнёс по-русски несколько расхожих нелитературных слов, чем весьма удивил опешивший и притихший народ. Вид у немца был очень лихой: ноги широко расставлены, полусогнутые руки разведены в стороны, словно он собирался ловить курицу, широкая грудь выпячена вперёд. Когда генерал догадался, наконец, снять ненужные очки, лицо его сразу приобрело нормальный, человеческий вид. Генеральская форма уже не мешала колхозникам узнать своего бывшего парторга...
    А утром следующего дня Шмудейдингер, рассказав Фогелю о случившейся в деревне нелепице, кругло резюмировал:
    -Повезло плешенцам. Спас их генерал.
    -А как звали твоего генерала? - спросил подозрительный Фогель.
    -Штайнкеллер, - ответил Шмудейдингер.
    -Штайнкеллер? – удивлённо уставился на него Фогель.
    -Да, Фридрих-Карл Эвальд. Командир дивизии «Фельдхернхалле».
    -Это невозможно, - упавшим голосом сказал Фогель и смял в ладони только что раскуренную сигару. - Генерал-майор Штайнкеллер уже как три недели находится в русском плену. Попал туда после неудачной попытки прорыва восточнее Крупицы...      

   
      -48-    
    ВСЕ ПРОХОДИТ               

    Успехи Красной Армии получили отражение в городе. Опустели тротуары на Гитлерштрассе. Двери магазинов украсили пудовые висячие замки. Погасли весёлые огни над «Жоржем». Канули в Лету цветистые вывески, публичный дом для офицеров, солдатский клуб, казино и сдобные женщины. Частный капитал, как средний, так и мелкий, медленно, но верно покидал город. Художник Крупович исчез без всякого следа. Съехал с квартиры и отбыл в неизвестном направлении. Через день, бросив примусы, часы и велосипеды, пропал учитель музыки Савчук. Сгинул, оставив жену, трое детей, тёщу, болонку и печатную машинку «Underwood», журналист Игнатий Сковородко, острейшее и незаменимое перо «Осинцевской правды». Бурный хаос мироздания поглотил также и аптекаря Тадеуша Заваду вместе с его замечательными пилюлями, микстурами, мазями и поучительными плакатами, висевшими над кассой: «Лечи венерические болезни смолоду», "Рукопожатием переносят заразу" и "Туберкулёзные, будьте осторожны со своей мокротой". Не собирались никуда убегать: цирюльник Вертянский, столяр Рыбчевский, директор школы Галузис, поэт Саблич. Аполитичный Вертянский стриг по-прежнему всех подряд, не разбирая лиц и званий. Рыбчевский едва успевал сколачивать гробы, на которые в очередной раз резко подскочил спрос. Директор школы Галузис достал спрятанную на чердаке под балкой стопку перевязанных шпагатом книг – сборники речей и статей товарища Сталина «На путях к Октябрю», «Об Октябрьской революции», «Об оппозиции», - положил их в ночёвки и присыпал сверху луком. Поэт Саблич (в силу врождённой скромности скрывавшийся на газетных полосах под псевдонимом) вместе со своей музой в конце июня ушёл в бессрочный творческий отпуск. И стихов временно не писал. По всему чувствовалось: скоро немцы из города уйдут.
     На толкучем рынке пошли толки, мнения, рассуждения, всё больше полушёпотом...
     -Тридцать ихних генералов в плен попали.
     -Не десять, а двадцать.
     -И один фельдмаршал.
     -Не, фельдмаршал утёк. А генералов ихних в Москве показывали. И было их ровно восемнадцать, чин-чинарём. И ещё полковников, как грязи.
     -Какой грязи?!
     -В Москве всех дворников пересадили. Убирать некому.
     -Что вы мелете, до-ре-ми-фасоль вам в душу!
     -Где показывали? В зоопарке?
     -Не, по улицам водили. Потом, как провели, улицы с мылом мыли.
     -Так iм i трэба...
     -И де, скажiть, стiльки мила узяли?
     -Выбачайте, це брехня. Не могли вiдразу двадцять генералiв в полон потрапити. Це все брехня, не вiрте йому.
     -Не брехня. Об этом в газете сообщалось.
     -В якiй газетi?
     -Где правду пишут.
     -Пийшов ты со своею газетою... до трёх бiсов!
     -Видали! Он «Правду» читает. А где он её берёт?
     -Вам зубной порошок не нужен? У меня три коробки осталось последних...
     -Що вы, громадяне, провокацию робите!
     Поползла, поплыла, поехала, понеслась околёсица... вполголоса.
     -Товарищи, надо город спасать. Фашисты его сжечь собираются.
     -Дома в центре минируют,  паразиты.
     -Тебе только языком дай почесать... Чего панику разводишь?
     -Товарищи, будьте сознательны!
     -З голымi рукамi на немцаў iсьцi? Не, прабачце, мне жыццё даражэй...
     -Мудило, за ноги твою мамашу!..
     -Як вы казалы? Повторить!
     -Ай, ай, ай!
     -Большэвицы, прошэ пана, бэндом ростшэливаць вшыстких, кто працовал для немцув.
     -Что вы такое говорите! Они же не звери. Должны понимать. У меня дети маленькие. Пять ртов.
     -У мяне таксама маленькия, але я маўчу.
     -И молчи. Нечего было детей строгать во время войны!
     -У цябе запытаць забыўся.
     -Отстаньте, ради бога, от него, что он плохого вам сделал!?
     -Колбасы у вас нет? Очень колбасы хочется...
     -Чловек для них ниц не значы. Чловек для них шрубкем ест.
     -Смотря какой человек.
     -Воны не розстрiлюють, а вiшають.
     -Без суда никто никого вешать не будет.
     -Что, вы, добродiю, не знаете, что и без суда вiшають?
     -Я, панове... на вас удивляюсь. Будто немцы кишки всем подряд не выпускали.
     -Господи, хоть бы кончилось всё скорей!
     -У его брак пёнтэй клёпки в глове.
     -Коммунисты всех нас белорусами сделали, а немцы - украинцами.
     -Ад гэтага нiчога не змянiлася.
     -Б’ешся, б’ешся, як риба об лiд.
     -Пусть так, лишь бы хуже не было...
     С неба, уже рано утром бросавшего на землю снопы жирного зноя, падали звуки, прилетавшие из-за далёкого леса: бу-у, бу-у! Словно демоны пробудились ото сна. Бу-у-у! Бу-у-у! Бу-у-у!
     Одетый в белую чесучовую рубаху и широченные штаны, в стоптанных, потерявших форму и цвет штиблетах, слонялся по рынку мужчина лет пятидесяти, бритый, нервный, с поднятыми, словно у китайца, бровями. Он ничего не продавал, не покупал и не обменивал.  Каждый день по пути на работу он заворачивал на рынок, чтобы узнать самые свежие новости. Это был Петр Михайлович Козарез, заведующий городским краеведческим музеем, старый запущенный холостяк с фурункулом на лбу.  Впрочем, дело не в фурункуле. Фурункул появился недавно и был явлением преходящим. Величиной более или менее постоянной представлялась, во всяком случае, до самых последних дней, занимаемая Козарезом должность. Он состоял при ней пять лет (из них год – при большевиках). Кое-кто из недоброжелателей, точимый завистью, шипел из-за угла, что Козарез предатель, что он испакостил свою репутацию, а он так не считал. «Хвалу и клевету приемлю равнодушно, - хладнокровно отвечал он. - Предатель? С какой такой радости? Ну, уж нет! Я все единицы хранения сберёг, все до одной, это факт. Извольте проверить, довоенные каталоги поднять». Другой вопрос, что практичных немцев не заинтересовали музейные экспонаты, даже самые ценные: глиняная посуда эпохи поздней бронзы, два фрагмента серебряного сосуда хорезмийского производства XIII века, гербарий из 50 000 гербарных листов, расположенных по системе Энглера, картина «Гибель Плеша в осинцевском лесу» кисти достославного князя Болеслава Осинца и коллекция спичек английской фирмы «Brayant & May,s». Как бы то ни было, но именно вопиющая скудость фондов спасла культурное учреждение от уничтожения. Искушённые в идеологических каверзах чиновники из Бюро нацистской пропаганды включили его в туристский оккупационный путеводитель, который в разделе «Генеральный округ Волынь-Подолия» безапелляционно сообщал путешествующим следующее: «Вопиющая бедность археологической, ботанической, этнографической, нумизматической, палеонтологической, геолого-минералогической и зоологической  коллекций осинцевского краеведческого музея свидетельствует о низком уровне материальной культуры славянских народов, в частности, белорусов и украинцев, их неспособности к творческой, созидательной деятельности»...
    И вот помчался Петр Михайлович во все лопатки по Бисмаркштрассе к месту своей работы, рассуждая так: «Верно люди говорят, что немцы, уходя, лютовать будут. У этих зверей сейчас одно на уме: погромче хлопнуть дверью». Вслед за этим его стали беспокоить два соображения. Первое: на этот раз музей не пощадят. И второе: надо что-то делать. Только – что? В голове вместо ясности была какая-то каша. И погода как назло испортилась. Откуда ни возьмись, наплыли рыхлые серые облака. Из них посеял тонкий противный дождик. Туманно-тоскливо, сумрачно стало на душе у Петра Михайловича, он почувствовал себя больным и разбитым... И вдруг в неуютной моросящей завесе высоко в небе образовалась прорезь, в неё выглянуло внезапное солнышко, и заслало в  город длинный и яркий луч, который, косо пройдясь по Бисмаркштрассе и задев плечо и бритый затылок Петра Михайловича,  ушёл чертить дальше, в сторону кирпичного завода. Странное дело: головная каша заведующего стала рассасываться, прояснившийся ум его с поразительной деловитостью начал вырабатывать детальный план предстоящих действий. Ещё несколько шагов по мокрому асфальту и, дёргая на себя медную ручку входной двери музея, Козарез уже точно представлял, что будет делать, пункт за пунктом. Первейший и непременный шаг – спасать самые ценные экспонаты, и спасать немедленно. Глиняную посуду, гербарий, фотографии по истории края, почтовые открытки, коллекцию орденов и осколки хорезмской вазы можно у сводного брата пристроить, а полотно Осинца - гвоздь всей коллекции - у Марыли Остроух оставить на хранение. Почему именно у неё? Откроем секрет: Марыля была его тайной страстью, и он использовал любой повод, чтобы увидеть её. Познакомился с ней Козарез в ресторане «Октябрьские зори» 11 февраля 1941 года. В тот памятный вечер, принимая у него заказ, - борщ, свиной эскалоп, винегрет и чай со сдобной булочкой, – она положила руку с длинными тонкими пальцами на рукав его пиджака, и, нагнувшись к его уху, шепнула, что  винегрет не очень надёжен и вместо него она принесёт салат из капусты. Зря, зря она прикасалась к заведующему! В голове у Козареза началась какая-то свистопляска, тяжёлые молоты застучали в висках, а соблазнительный кусочек  марылькиной груди, на мгновение открывшийся ему во всём своём убойном великолепии, довершил дело. И сладкий запах ландыша... Старый холостяк сломался, прямо на глазах сдал позиции. Увы, увы! Выдающиеся  перси очаровательной официантки были не про него писаны, равно как и остальные части её гибкого полнокровного тела. Пётр Михайлович сразу это понял. Он где-то читал, что фамилия накладывает на внешность и характер человека свой отпечаток. Справедливо замечено! Разве может человек с такой, как у него, фамилией, иметь успех у женщин? Нет и ещё раз нет! Сто раз нет! Тысячу! Эх, родиться бы ему не Козарезом, а, положим, каким-нибудь Козаченко, Козаком или, на худой конец, Козакевичем, тогда Марылька перед ним бы не устояла!  А так... Даже пробовать не стоит. Афронт ему обеспечен в любом случае. Посему ограничился Пётр Михайлович радостями сугубо платонического свойства: два раза в неделю приносил он Марыльке книги из своей домашней библиотеки и один раз в месяц обсуждал с ней прочитанное.
   …В музее было тихо, как и полагается в подобном заведении. Под ногами мягко поскрипывали разблиставшиеся скользкие паркетные шашечки. Достав из кладовой три холщовых мешка, Козарез стал аккуратно складывать в них экспонаты.   
               
               
               

            -49-               
    НЕ ПРОПИСАТЬ ЛИ ГРИШКЕ БРОМУ?
               
   "В одном часе любви - целая жизнь".
    (Оноре де Бальзак)               
               
    Дела шли своим порядком. Было жарко, был июль, 25 число. На пересечении улиц Гиммлештрассе и Гитлерштрассе, там, где рядом с Михайловским собором гастрономический магазин, а напротив всем известный, похожий на бесхвостого слона, повернувшегося задом, дом № 7 с железной двухскатной крышей, стоял  Григорий Охримук, шатен без особых примет, с редкими рыжими усами и, переминаясь с ноги на ногу, грыз семечки, изучая объявления, развешанные на заборе. На нём был свеженький коричневый костюм, белая фланелевая рубашка без галстука и фетровая шляпа. Правый карман его широких штанов оттягивал трофейный тринадцатизарядный «Браунинг» образца 1935 года.
    По правде говоря, командир отряда не хотел отпускать Охримука в город.
    -Проконтролировать выпуск номера, пусть даже и праздничного, в подпольной типографии может любой необстрелянный подпольщик, - рассудительно сказал он. – Нерационально отряжать для этой цели самого начальника разведки.
    Охримук продолжал настаивать с молящей улыбкой:
    -Сегодня я должен быть там. Должен...
    Большаков, сдаваясь, спросил бархатным басом:
    -Причина хоть есть какая-то?
    Охримук метнул на него два огненных глаза:
    -Хоть убейте, Егор Ильич, ничего объяснить не могу.
    Большаков поднял брови:
    -Ишь ты, дипломат голландский! Чёрт с тобой, иди. Но учти - второй раз мы тебя выкупать не будем.
    В 18:00 на перекрёстке появилась пролётка, запряжённая серой, в яблоках, клячей. Потрёпанный кожаный верх экипажа был поднят. Сонный старикашка-извозчик, широко зевая, лениво помахивал концами вожжей. Нежно цокали копыта. Каркали вороны в верхушках каштанов... Охримук бросил семечки, отряхнул шелуху с пиджака, швырнул глазом по сторонам: фуражки, шляпы, шляпки, кепки, платья, мундиры, платки и косынки, кошёлки, портфели, мешки, узелки, усы, бороды, подбородки, носы, лбы, ушные раковины, глазные отверстия, обычная уличная циркуляция лиц, ничего подозрительного. Он дёрнул головой: пора! Встрепенувшись, решительно, как торпедоносец, Охримук пошёл на перехват, крупно шагая поперёк тротуара кенгуровой походкой; ветер рванул с него шляпу, бросил в лужу, он быстро нагнулся, её подхватив, и, когда пролётка с ним поравнялась, юркнул в гофрированное её чрево. Жалобно взвизгнуло продавленное сидение.
    -Но-о-о! – рявкнул встревоженный извозчик и щёлкнул вожжами.
    -Ты?! – ахнул следом хрустальный, доходящий до сердца, голос.
    -Я…
    Скрестившись, замерли взоры. Пахнуло знакомой близостью. На вздох его она ответила вздохом, улыбнулась:
    -В свадебном костюме...
    -Да.
    -Как тогда…
    -Почти. Цветок только потерялся. Нигде не мог найти.
    -Цветок? Кажется, он лежал в шкатулке под письмами.
    -Там я не искал.
    -Как давно это было...
    -Да.
    -Надень шляпу.
    -Она мокрая.
    -Всё равно надень.
    Он надел.
    -Тебе идёт.
    -Знаю. Особенно эта зелёная лента.
    -И лента, кстати, тоже. Ты в ней на артиста похож.          
    -В ленте?
    -Дурачок... В шляпе!    
    -На какого?
    -Ни на какого. Просто на артиста... Покорителя женских сердец.
    -Это ты зря. Из меня увлекатель сердец никудышний.
    -Не спорь. Женщине виднее. Как ты меня нашёл?
    Он пожал плечами:
    -Пришлось собрать информацию. Я ж всё-таки разведчик.
    -Завтра я уезжаю.
    -Куда? Далеко?
    -Далеко. Сначала в Берлин.
    -Надолго?
    -Думаю, до конца войны.
    -А потом?
    -Не знаю. За нас решения принимают другие. Сам понимаешь.
    Она виновато улыбнулась.
    Он вздохнул.
    -Понимаю.
    -Возьмёшь мою киску к себе на довольствие? На улице она пропадёт.
    -Возьму.
    -Ты изменился...
    -С чего ты взяла?
    -Вижу...
    -Может быть. Это война виновата. Она всех изменила. Кого-то в лучшую, кого-то в худшую сторону.
    -Что у тебя в кармане твёрдое?
    -Пистолет.
    Он хлопнул себя по правому карману.
    -Не в том, в другом, что ко мне ближе.
    Он усмехнулся в рыжие усы, пробормотал:
    -Запасной.
    На тонком лице Люси играли солнечные блики. Карие экстатические глаза блестели. Он обнял её за талию и притянул к себе. Губы их встретились. Было жарко, был июль, 25 число, год 1944 от Р.Х.

               
               
               
              -50-
   КТО СКАЗАЛ,ЧТО СМЕРТЬ ЭТО ЗЛО?               

     "С умным человеком и поговорить любопытно".
     (Ф.М.Достоевский)

     Поздним вечером этого же дня гремело очень явственно, и в смоляном небе ярко вспыхивали  красные и голубоватые нити. В доме на окраине, за занавешенными окнами, вдоль острых граней дубового стола  сидели трое: Цыбуля, Марыля и Козарез. Принесённый заведующим холст, свёрнутый в трубку и наглухо запакованный в четыре слоя газетной бумаги,  решили спрятать в хлеву. Помимо хлева обсуждались и другие варианты: чердак и погреб. Но их отмёл заведующий. Погреб из-за сырости. Чердак из-за жары (днём он раскалялся, как доменная печь). Для картины пагубно и то, и другое, сообщил Пётр Михайлович и тут же прочёл короткую, но крайне познавательную лекцию о том, какой непоправимый вред может причинить полотну ненадлежащее освещение, температура и влажность воздуха в хранилище. «Много ума не надо, - едко заметил он, - чтобы произведение искусства загубить. Сохранить его гораздо сложнее». Далее Пётр Михайлович углубился в историю живописи, стал перечислять примеры того, как никому не известный ранее художник становился вдруг мировой знаменитостью. «Рано или поздно произведение Осинца признают шедевром, и тогда имена тех, кто спас его для потомков, увековечат, - уверенно заявил он. - Ждать осталось недолго. Вы ещё вспомните мои слова». Монолог гостя прервали часы, глухо пробившие одиннадцать. Бом... Бом... Бом... Догорая, замигала свеча. Цыбуля достал из портсигара папиросу, закурил. За окном гремело всё громче и громче. Медно бухали пушки. Дребезжали стаканы в подстаканниках и посуда в буфете. Козарез молчал, потеряв нить. Клочки табачного дыма, как привидения, скалились в полумраке. Марыля думала: «Когда же, наконец, уйдёт этот настырный балабол»? Козарез, глядя на Цыбулю пустыми глазами, думал: «Что она могла в нём найти? Рожа кирпича просит. А собеседник он замечательный, это у него не отнять. Не эрудит, но слушать умеет. И вопрос на засыпку задать». Цыбуля думал: «Что бы мне такое умное сказать»? И неожиданно для себя изрёк, словно кто-то дёргал его за язык:
     -Давно хочу, Михалыч, у тебя спросить...
     -Спрашивай, – оживился Козарез и хищно потёр руки. Он только и ждал этого момента. Домой уходить ему не хотелось. Как человек образованный, Козарез был готов, не рискуя показаться смешным, обсуждать любую тему, доходить в ней до самых тонких тонкостей и самых отдалённых отвлечённостей, без раздумий бросаясь в разговорные пропасти. Знаний у него было столько, что их хватило бы на двадцать человек (и ещё бы осталось).
     -Хочу спросить... смерть – это добро или зло? Одни говорят одно, другие – другое, кому, эт-самое, верить? Где искать, так-скать, истину?
     Коротко объяснимся. Потребность разъяснить «смертельный» вопрос возникала у Цыбули  периодически, наичаще - в критические моменты жизни, но разъяснить его себе до конца он так и не сумел. Начитанный Козарез, как камень, упавший в его дом сегодня вечером, мог изменить status quo, и самым кардинальным образом.   
     -Опять он за своё! – тихо всплеснулась Марыля, выразительно посмотрела на заведующего, ища поддержки. Но не нашла.
     -Э-э, не судите его строго, пани Мария, - жмурясь, как кот, затрещал Козарез, воткнув в женщину долгий и липкий взгляд. - Если бы не было смерти, люди не стали бы философствовать. Смерть –  движущая сила философии, её, как говорится, мусагет. Объёмную тему Палыч затронул. В двух словах её не раскроешь.- Козарез приложился к стакану, отпил мутной жёлтовато-коричневой жидкости, напоминавшей чай только цветом. – Люди редко заостряют этот вопрос. Предпочитают ходить с шорами на глазах. Большинство думает так: умирают другие. Меня это совершенно не касается. А если вдруг и коснётся, то я как-нибудь выкручусь. Но шоры от смерти не спасут и роковой час не отодвинут... Что ж, начнём. На первый взгляд, нет ничего ужаснее, чем смерть. Она страшит людей как всепоглощающее чудовище, перед которым трепещет природа. Ведь так?
     -Так, - легко согласился Цыбуля.
     -Уже у Гомера люди противостоят бессмертным богам как существа, подверженные смерти, - этому наглядному итогу всего нашего видимого существования. "Человек" и "смертный" становятся синонимами, словами одного ряда.  Да что люди! Животные... и те боятся смерти, хотя о ней ничегошеньки не знают. Почему заяц дрожит, как осиновый лист, и убегает при первой опасности?
     -Заяц? – удивился Цыбуля.
     -Да, заяц, - подтвердил Козарез.
     -Ну...  заяц по природе своей, эт-самое, труслив. Это всякому известно, даже, так-скать, ребёнку.
     -И в чём же корень трусости зайца? – с любопытством спросил Козарез.
     -Не знаю, - сказал растерянно Цыбуля.
     -Вот! – глухо вскричал Козарез и, махнув рукой, вскочил со стула. – И никто не знает, представляешь! Никто! Наука тоже не даёт ответа. Профессора молчат. Академики  воды в рот набрали. Кандидаты и доктора наук только разводят руками. Не располагают они, видите ли, данными. Не имеют де сведений. Полный, полнейший бред и чепуха!
     -И что? – с интересом спросил Цыбуля.
     -А то, что страх смерти, видишь ли, довольно устойчивая штука. Подвластны ему и животные, и люди, порой довольно высокопоставленные и просвещённые. Людовик XIV, король Франции, в последние годы жизни запретил придворным упоминать о смерти в своём присутствии. Бо-ял-ся! Э-ге-ге! Чтобы страх смерти преодолеть, аргументами нужно вооружиться. Аргументами убедительными. Я бы сказал, железными. Н-да... Самому, впрочем, ничего выдумывать не надо. Всё уже выдумано давно. Хотите обрести бессмертие? Пожалуйста. Есть живая вода. Молодильные яблоки. Эликсиры. Камни. Или чаша Святого Грааля, обладатель которой получает жизнь вечную. Слышал о такой, а? Будет время, расскажу. Надо, впрочем, заметить, что вышеназванные средства доступны только единицам, исключительно праведникам или святым... Нам, грешным и суетным, разевать рот на чужой каравай глупо... Поэтому оставим химерические идеи и займёмся чисто умозрительными построениями. Вот Эпикур убеждает, что смерть не есть зло, она нам только кажется злом. И объясняет, почему. Пока мы есть, смерти нет. Когда она есть, нас нет. Эхе-мм... Дураку понятно, что категории добра и зла предполагают наличие сознания. Так? А оно прекращается вместе с жизнью. Значит, отсутствие того, чего нельзя заметить, не есть зло. Бояться разрушения тела бессмысленно. Оно – явление посмертное и наступает после исчезновения сознания. Вывод, стало быть, вытекает следующий: с точки зрения познания нет оснований бояться смерти. Красиво аргументировано, а?
     -Красиво, - согласился Цыбуля. – О-о-чень. Даже голова закружилась... Я где-то читал, что стоики, эт-самое, считали смерть самым важным событием, к которому человек, так-скать, должен готовиться всю свою жизнь.
     -Правильно. Ещё один красивый аргумент. Но он не убеждает полностью, стопроцентно. Мы, как ни крути, воспитаны в материалистическом духе, нам бы доказательство своими глазами увидеть, ad okulos, наглядно, а ещё лучше – на зуб попробовать, рукой пощупать, ногтём колупнуть. Чего не видим, за то, как говорится, не ручаемся. Признайся, после эпикурейских доводов страх души твоей перед смертью не пропал? Он остался и продолжает терзать и мучить тебя? Угадал? Некоторых психически неустойчивых он способен довести до сумасшествия.
     -Да, я знал одного такого, - подтвердил Цыбуля и задумчиво добавил: – До войны. Работали, так-скать, вместе. Его, эт-самое, отправили в Могилёв. В лечебницу для душевнобольных. Сказали: шизофрения.
     -Вот видишь. – Козарез почесал затылок и азартно спросил: - А теперь пошевели серым веществом: смерти ли боится твоя душа? Понимаешь, о чём я?
     -Понимаю! – сказал Цыбуля, просияв.
     -О чём?
     -Ну...
     -Смелей!
     -Смерть не уничтожает душу!
     -Браво! В самую точку! Ухватил мысль за хвост... У тебя, брат, крыса тебе за пазуху, интуиция! - похвалил Цыбулю заведующий и, кашлянув в кулак, с размаху сел на стул. – Смерть не в силах уничтожить душу, и знаешь почему?
     -Нет, - откровенно признался Цыбуля.
     -Душа проста, а всё простое неразложимо. Неразложимое не может разрушиться. Поэтому душа вечна. Я взял сейчас, Палыч, самое элементарное, примитивное метафизическое доказательство бессмертия души. Есть и другие, более сложные. Но не в этом дело. Речь о другом. Смерть, разрушая тело, не может разрушить душу, но она способна сделать её пассивной, парализовать её волю, так, как мороз зимой сковывает полноводную реку льдом. Именно этого и страшится наша душа. Она страшится бездействия.
     -И куда она девается, эт-самое, после смерти?
     -Единства мнений в этом вопросе не достигнуто...
     Козарез задумался. Большим и указательным пальцами помял острый подбородок. Сказал вкрадчиво сквозь зубы:
     -У меня, Палыч, порой появляется такое чувство, что, прежде чем родиться, я умер. У тебя, случайно, такого не бывает?
     -Нет, - ответил Цыбуля и завистливо подумал: "Почему всякие необычные, сверхъестественные вещи происходят, как правило, с другими людьми?"
     -Нет? - Козарез не удивился. - Жаль. Ничего страшного... У меня оно возникает... иногда. А проявляется так. Смотрю на случайно попавшую в руки пожелтевшую фотографию незнакомых людей, снятых, скажем, на какой-то железнодорожной станции лет за пятнадцать-двадцать до моего рождения, и у меня вдруг возникает ощущение... нет, не ощущение... твёрдая уверенность... что я в ту минуту, когда снимали их, стоял, понимаешь, где-то поблизости, невдалеке, рядом... Я даже вспоминаю холодный зал ожидания, колючий мороз, хватающий за уши, грязные сугробы вокруг, зимние сапоги на кожаной подошве, поднятый барашковый воротник пальто, грязный холщовый фартук дворника и бляху с номером его участка, воздух, насыщенный паровозным дымом... Что скажешь, а? Как после этого не поверить Порфирию, который убеждал, что душа после смерти входит в человеческие тела? Блаженный Августин - опять же - верил в душу, возвращающуюся в свою собственную телесную оболочку. Ну, а Платон...
     -Знаю-знаю! – приложил кулак ко лбу Цыбуля. - Он допускал, что наше истинное "я" может воплотиться, эт-самое, в физическом теле любого живого существа.
     -Ну да, ну да. С тобой приятно вести беседу... Идея метемпсихоза, о которой мы сейчас рассуждаем, особенно близка приверженцам индийских религий и эзотерических философий, таких как каббала, суфизм, гностицизм. И вообще... Как говаривал кенигсбергский мудрец Кант, смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность. Так-то вот, Палыч, делай выводы...
     Треснуло где-то рядом, дом заходил ходуном и по крыше забарабанило, будто град пошёл. Козарез встрепенулся:
     -Засиделся я у вас. Пора мне. Потом как-нибудь договорим.
     -Куда ж ты пойдёшь, эт-самое, в комендантский час? Оставайся. У нас на сеновале, так-скать, переночуешь, - предложил Цыбуля.
     -Нет-нет, пойду. Кой-какие дела в музее надо завершить, - сощурив сухие глаза, ответил Козарез.
     И ушёл.    

            
               
             -51-
     ПОСЛЕДНИЙ ВИЗИТ ШЕРШНЯ

     На заре кто-то в стекло оконное забренчал. Цыбуля с кровати репкой вскочил, к окну подкатился, занавески раздвинул. Видит: мужской силуэт в полумраке. Лица не разобрать - размыто. Спросил осторожно:
     -Чего, друг, гремишь? Окном случайно не обознался?
     Ему ответил глухой голос:
     -Это я, Шершень. 
     Сполоснув лицо водой из ведра, Цыбуля вышел на улицу. Шершень встретил его укоризненно:
     -Своих, Макакин, не узнаёшь?
     -Виноват, эт-самое, товарищ Микола! Спросонья, как говорится, и мать родную не узнаешь. Что-то случилось?
     -Случилось, брат, случилось...  Радист убит.
     -Седой?
     -Седой.
     -Совсем?!
     -А что, бывает не совсем?   
     -Как?! Когда?
     -Сегодня ночью. Хату его снаряд накрыл. И рация разбита. Но это ещё полбеды. В Бресте под бомбёжку попал эшелон, в котором наша группа эвакуировалась. Погибли все... 
     Вследствие ошеломления Цыбуля даже присел от неожиданности и не смог ничего сказать, кроме одного:
     -Д-а-а...
     Проклятый сон, чёрт возьми, начинал сбываться!
     Шершень, между тем, озабоченно теребя мочку уха, продолжал слабым вибрирующим баритоном:   
     -Через час меня уже не будет в городе. На тебя, Палыч, вся надежда. Всё, что скажу, нужно слово в слово передать товарищу Веретенникову, 4-е управление НКВД. Понял?
     -Понял. Передать, эт-самое, товарищу Веретенникову, 4-е управление НКВД.
     -Правильно. Теперь слушай и запоминай. «Танкиста» переводят в Берлин. Меня и Люси он забирает с собой. В последнее воскресенье каждого месяца в 19:00 жду связного у Бранденбургских ворот. Так... Теперь самое важное. В восточном отделе РСХА разработан план покушения на жизнь товарища Сталина с помощью портативного устройства, стреляющего бронебойно-зажигательными снарядами. С этой целью ведётся подготовка двух диверсантов, бывших военнослужащих Красной Армии. Общее руководство возложено на оберштурмбанфюрера Греве. Высадку собираются организовать в начале сентября где-то в районе Ржева. Запомнил?
     -Запомнил.
     -Повтори.
     -Фукс забирает тебя, товарищ Микола, и Люси в Берлин. Связного ты ждёшь у этих самых... как их там... Бургундских ворот в 19:00  в последнее воскресенье каж...
     -Не Фукс, а «Танкист», голова садовая! Беда твоя, что ты слишком много знаешь... Фамилии забудь, выкинь из памяти! – не дал ему договорить Шершень. – И не Бургундских, а Бранденбургских ворот, шляпа! Это, к твоему сведению, единственные сохранившиеся городские ворота Берлина. Ясно тебе, чудак-человек?
     -Не очень, эт-самое. Я лучше запишу...
     Шершень поморщился, словно жабой подавился:    
     -Я тебе, Макакин, запишу! Ты что, забыл главную заповедь разведчика – ничего не записывать, всё запоминать?!
     -Знаю, товарищ Микола, знаю...
     -Если знаешь, то какого чёрта языком треплешь, вякало?! Дальше давай.
     -Восточный отдел РСХА задумал, так-скать, убить товарища Сталина. Двух диверсантов забросят в сентябре около, эт-самое, Ржева.
     -О бронебойно-зажигательных снарядах не забыл?
     -Не забыл.
     -Кто такой Греве?
     -Обер, так-скать, штурмбанфюрер. Мозг, как говорится, всей операции.
     -Смотри, ничего не перепутай, - предупредил Шершень. – В нашем деле за ошибки  жизнью  платят.
     -Не сомневайтесь, эт-самое, товарищ Микола, всё сделаю в лучшем виде.
     -Тогда прощай! – сказал Шершень.
     «Макакин, - подумал он, - как никто другой, олицетворяет собой Родину. - Такой же, как она, грубоватый и неприглядный снаружи. Внутри, напротив,  – добрый и простодушный». Шершень посмотрел на небо с поблёкшими, затуманившимися звёздами и луной в косматом венце, на дремлющий в мутном молоке лес. Прощай небо! Прощай лес! Суждено ли ему вернуться сюда?..
     На улице было тихо до чрезвычайности. Почти как до войны.


       -52-
   ОГОНЬ! ОГОНЬ!

     Утром 26 июля началось... В разных частях города были замечены люди в чёрных брезентовых куртках и с канистрами. Лица у них были измазаны сажей, мятые кепки надвинуты на глаза. Беззвучной рысью метались они от здания к зданию, торопливо расплёскивали в них керосин и, уходя, поджигали.  Видели и других, но в центре: в серой солдатской форме, в шлемах-горшках, с баллонами на ремнях за плечами и отводными трубками в руках. Они никуда не торопились, двигались по Гитлерштрассе молча, тяжёлой уверенной поступью, извергая, как сказочные драконы, гудящие огненные струи из губительных хоботов своих на притулившиеся друг к дружке серокаменные дома. Звенели и сыпались стёкла из окон, острые языки пламени вырывались из них, выталкивая наружу клубы густого чёрного дыма…
     А что же музей? Мы и забыли про него... В перечне подлежащих уничтожению строений, подготовленном Фогелем, он стоял на  четвёртом месте, пропустив вперёд электростанцию, водокачку и больницу. И не горел лишь потому, что двое полицейских, Михлюк и Грицюк, которые должны были его поджечь, задержались на соседней улице, обнаружив там несколько брошенных жильцами квартир, довольно зажиточных. С опозданием на целый час, обременённые узлами и чемоданами, запыхавшись, появились мародёры у дома № 97, в предбаннике врезались в заведующего.
     -Куда, хлопцы, путь держите?
     Бухнул Пётр Михайлович крепчайшую глупость, да ещё каким-то противным резким фальцетом. И без того было ясно, что эти мародёры собираются делать. От обоих керосином разит, вооружены автоматами, за поясом - немецкие гранаты-"колотушки". Глаза – как у котов в марте. Притащили с собой какие-то вещи, явно чужие. Сгеройствовал заведующий, и совершенно напрасно сгеройствовал, право слово! Улыбаясь фальшиво-ласковой улыбкой, он раскинул руки в стороны, словно собирался обнять новоприбывших молодчиков за плечи, а сам в это время незаметно кнопку потайную, спрятанную за дверью, нажал. Неслышный снаружи, зажужжал, предупреждая об опасности, прерывистый сигнал зуммера в подвале музея, где в подпольной типографии старый печатник Кузьмич набирал последнюю, завершающую строчку в праздничном номере газеты «Большевик», приуроченном к освобождению города от немцев. Строчка была такого содержания: «Под мудрым руководством великого Вождя нашего народа, гениального Верховного Главнокомандующего товарища И. В. Сталина Красная Армия уничтожит фашистского зверя в его логове!» Вместе с Кузьмичём в подвале находился партизан Григорий Охримук. Он спал вполглаза, сидя на стуле, упёршись в щёки кулаками. Сигнал тревоги разбудил его...
     -Куда, хлопцы, путь держите?
     Это были последние слова Петра Михайловича Козареза. Михлюк, за три года службы в полиции чётко усвоивший правило никогда не оставлять свидетелей, убил заведующего сразу. Выстрелил через карман из маленького, похожего на игрушечный, пистолета системы «Зауэр». Козарез умер мгновенно, даже испугаться не успел, рухнул на пол, раскинув крестом руки - пуля пробила ему сердце.
     -На-це ж вам, напавал! – удивился Грицюк. – Адной куляй. Гэта ж нада так зрабiць! Адно слова – майстар з вялiкай буквы «мы»!
     -Вучыся, лапаць, пакуль я жывы! – усмехнулся Михлюк.
     Приходится признать:  служба в полиции даром для Михлюка не прошла. Три года назад он не знал, с какой стороны к винтовке подступиться. Шарахался от всякого оружия, как от чумы. А теперь – vоila! - через карман стреляет без промаха. Прогресс налицо. И плоскостопие нисколько не мешает. Умственное развитие, выразившееся в значительном расширении словарного запаса за счёт, в основном, немецких слов, тоже неоспоримо. В общем и целом, война, как таковая, сослужила Михлюку хорошую службу. Жаль, что подходит она по всем признакам к завершению...
     Огибая распластавшееся в предбаннике безжизненное тело заведующего, Михлюк и Грицюк вошли в выставочный зал.
     -Пуста, маць тваю, як у барабане!.. – воскликнул огорчённо Грицюк, и плутоватое лицо его с юрко бегающими глазками перекосилось. – Нават выкрасьцi няма чаго.
     -Не ўсё кату масленiца, - заметил Михлюк. – Мы сюды не красцi прыйшли, лясун дзяры тваю душу... Загад зарака трэба выконваць... Кхм... Ты, часам, пляшку з газай не страцiў?
     -Не. Вона у мяне на вулiцы, у мяшку схаваная ляжыць.
     -Тады чаго я...лом клацаеш? Нясi давай сваю пляшку, i як мага хутчэй.
     Михлюк подошёл к пыльному окну, сложил губы дудкой, засвистел, раскачиваясь с пятки на носок: «Фью-фью-фью-фью... Фью-фью-фью-фью-фью-фью-фью», бренча в такт ключами в кармане. На немцах свет клином не сошёлся, подумал он. Будут у него другие хозяева. И жалованье правильное, и харч с наваром. Свет не без добрых людей. Вся жизнь ещё впереди. А теперь: бежать! Бежать! Бежать отсюда как можно дальше! В Польшу. Исчезнуть. Затеряться. Залечь на дно. Замереть. Застыть. На чёрный день он кое-что припас. С голоду, даст бог, не умрёт. Током ударила мысль, что он насвистывает похоронный марш. Плохая примета! Михлюк сдвинул брови, хмыкнул, круто развернувшись на каблуках новых яловых сапог, решительно направился к кладовой, отодвинул портьеру, взялся за ручку, потянул. Спели визгливо дверные петли, он переступил порог  и... окаменел. Холодное пистолетное дуло упёрлось ему в висок. Временная немота поразила Казимира Михлюка. Он кожей почувствовал, как сжалось для него время. Стрелки часов завертелись с сумасшедшей быстротой. Всё, конец! В мозг вцепились слова, которые он слышал однажды в школе: «Жук на шпiльцы...»
     -Зачем Козареза убил, сволочь? – угрожающе прошипел чей-то очень знакомый голос.
     -Я? – Михлюк судорожно облизнул потрескавшиеся губы.
     -Ты, ты, рыбья кровь!
     -Я гэта...
     -Что – гэто?
     -Выпадкова... 
     -Понима-а-ю.
     -Мяне прымусiлi...
     -Ха-ха! Сейчас со смеха сдохну!
     -Чэстна гавару... чэсна... як  в царкве на споведзi...
     -Иначе и нельзя. Жить-то хочется, а?
     -Хочыцца. Вельмi... Грышка? Ты?!
     -Гришка, Гришка. Но это ничего не меняет... Бросай, голубь, автомат. Вон в тот угол. И гранаты туда же. Пистолет – на пол. Видишь верёвку?
     -Ну.
     -Возьми её.
     -Навошта?
     -Вешаться будешь.
     -Жартуеш?
     -Свяжешь приятеля своего, а потом и себя...
     -Не прыяцель ён мне. Проста таварыш па службе.
     -Всё равно.
     Через минуту связанные полицейские лежали на полу. Лица их были злобны и растеряны.
     -Скажы, Грышка, по старой дружбе, што з намi будзе? – спросил Михлюк.
     -Суд решит.
     -Якi нахрэн суд?
     -Справедливый, Казик, справедливый.
     Охримук распахнул окно. Со стороны кирпичного завода доносилась беспорядочная стрельба. Партизаны отряда «За Родину» входили в город с северо-запада.
               
                Конец второй части.
2011