Не заслоняя глаз от света 34

Начался дождь, и такие же прочерки стали располосовывать вагонное стекло.
- Уотсон...
Тихий голос, но он словно ударил меня – я вздрогнул и обернулся. Холмс был бледен, лицо мокрое от пота.
- Тебе хуже? – испугался я.
- Не хуже и не лучше. Меня замучила эта проклятая головная боль. Но я сейчас не об этом... – он подошёл совсем близко и, протянув руку, пальцем как-то вопросительно мазнул по моей щеке.
- Дождь, - хмуро сказал я, отстраняя лицо.
- Да, я вижу... Последний снег смоет. И наступит весна... Тебе, видимо, тоже хуже?
Я промолчал, не зная, что ответить.
Он жестом показал, что просит покурить, и я протянул ему свой портсигар со спичечницей.
- Прости, я вынуждаю тебя следовать моим прихотям, даже не спрашивая, чего ты сам хочешь, - проговорил он, чиркая спичкой. – У меня сейчас тяжёлые времена и тяжёлые мысли, а я и в лучшие никогда не был особенно тактичным – странно было бы ждать от меня тактичности теперь.
-  Я не жду, - сказал я и, отвернувшись, снова стал смотреть на дождь.
Он подошёл сзади – так близко, что я затылком чувствовал его дыхание – он выдыхал дым мне в волосы, и я знал, они теперь долго будут хранить этот запах, но я не протестовал, а он, кажется, вообще не подумал об этом. Исполнение правил приличия никогда не было для него внутренней потребностью,  он следовал им -  и порой даже скрупулёзно - чтобы не осложнять отношений с обществом – и только.
 - Не верь ему, - помолчав, сказал он совсем тихо.
- О чём ты?
- Не верь Рауху.
- Он ведь с твоих слов говорит, - сдержанно упрекнул я. – И только потому, что хочет тебе помочь. А ты сперва жалуешься ему на меня, а потом говоришь: «не верь». Это как-то... некрасиво.
Вопреки ожиданию, Холмс не рассердился и не обиделся.
- Все мои слова, предназначенные тебе, я тебе сам бы и сказал, - без задержки отозвался он. - Передавать не просил. А Раух манипулирует твоими чувствами, дёргает тебя за ниточки – в моих интересах, но по собственной инициативе. Ты – его добрый знакомый, коллега, да. Но я-то – его пациент, а Раух из тех врачей, для кого благо пациента – фетиш. Ну, или то, что ему кажется благом для пациента. Ты же видишь: он с поезда спрыгнул, в лесу ночевал, сейчас едет с нами, неведомо куда, и это при всей его любви к комфорту. Согласись, я не могу не испытывать элементарной признательности, не то бы я, возможно...
- Признательности? – с усмешкой перебил я, - О, да! Холмс, дело не в Раухе... И, уж конечно, не в том, сказаны слова вслух или не сказаны... – я осёкся, почувствовав, что говорю ненужные пустые фразы, и закончил совсем не так, как собирался. - Послушай, ты простужен, а здесь сквозняк – иди в купе.
- Не прогоняй меня, - попросил он, для него необыкновенно кротко. – Я хочу с тобой побыть. У меня душа всё время ноет и болит, а с тобой мне спокойнее.
Я удивлённо повернулся и посмотрел ему в лицо. Оно было серьёзным и печальным.
- Всегда, - добавил он и, видя, что я недопонял, повторил ещё раз. – Всегда спокойнее рядом с тобой. Даже когда ты меня раздражаешь и злишь, и у меня срываются с языка слова, о которых потом приходится сожалеть. Поверишь ты в это, наконец, или будешь до конца жизни сомневаться?
Я улыбнулся:
- А откуда мне знать, что то, что ты говоришь сейчас – не те самые слова, о которых потом приходится сожалеть?
Холмс не улыбнулся в ответ – наоборот, опустил голову и мотнул ею, досадливо и упрямо:
- Как всё-таки трудно стало с тобой!
- Но ведь сейчас я просто пошутил, - неловко пробормотал я.
Он снова мотнул головой – уже молча. Но потом всё-таки заговорил – не сразу, замедленно, словно обдумывал слова на ходу:
- Даже Господь срывается на тех, кто ближе и любим – вспомни Иова, вспомни жертвоприношение Авраама. А мы, созданные по его образу и подобию, как можем поступать иначе? Человек слаб, но человек всё-таки рационален и понимает свою пользу. Ты простишь меня, а Раух – не знаю. Может быть, эта уверенность одна только и держит меня на плаву. Ты же слушаешь, что я говорю Рауху, и веришь этому, а в то, что я говорю тебе, не веришь... Уотсон... доктор Уотсон, у меня так болит голова, что вот-вот снова стошнит, и нет никакой охоты учить тебя прописным истинам, которые любой нормальный человек просто знает – и всё. Пойдём в купе, сделаешь мне укол какой-нибудь медицинской дряни, от которой я усну, и... будешь рядом, как положено другу. И оставишь дурацкие мысли. Пойдём – ты сам закоченел уже здесь.
Он взял меня за плечо, и я сквозь ткань пиджака почувствовал сухой жар его жёстких пальцев.
- Пойдём, - вздохнул я.
Мы вернулись в купе, где Раух напряжённо смотрел в окно. Он, видимо, успел пожалеть о нашем разговоре и теперь избегал моего взгляда. Напрасно. Если я и чувствовал обиду, то уж не на Рауха.
Холмсу, кажется, стало хуже – он тихо мычал и уже не убирал надолго рук от головы, а то стискивал виски ладонями, то разминал и растирал лоб.
- Если я сейчас сделаю тебе инъекцию, - сказал я, поглядев на часы, - ты, конечно, уснёшь, никуда не денешься. Но когда нужно будет выходить из поезда, тебе будет страшно хотеться спать. А я даже не знаю, где мы сможем устроиться на ночь. Так делать?
- Всё равно, что будет потом, - простонал он. – Я сейчас терпеть не в состоянии. Делай.
Я ввёл ему лекарство при молчаливом одобрении (или неодобрении – молчаливом же!) Рауха, и он, действительно, уснул очень скоро, вздрагивая во сне, ворочаясь и постанывая.
- Проблему это не решает, - сказал я вслух, убирая шприц в металлический стерилизатор. – Я формирую у него зависимость от медикаментов – вот и всё. Доза велика, а он и во сне всё ещё чувствует боль. И значит, дозы будут расти, и расти, пока не дорастут до смертельной, - я сам передёрнулся от своих слов – ведь речь шла не о каком-то моём пациенте – о Холмсе. - Раух, послушайте, сейчас он нас не слышит. Что вы всё-таки в действительности думаете о его состоянии? Эти боли, жар... у него и сейчас жар.
- То, что вы первым заговорили со мной, безусловно, должно означать, что вы на меня зла не держите? – на всякий случай уточнил Раух.
- Вы не сказали ничего оскорбительного, - уклончиво ответил я.
- Так. И вы примете мой совет?
- Спрыгнуть с поезда? – усмехнулся я.
- Нет, - серьёзно ответил он. – Всего лишь умерить заботливость.
Я тяжело вздохнул:
- Боюсь, что сейчас у меня не выйдет, Раух. Я умираю от беспокойства по поводу его здоровья, а он сам говорил, что у меня всё на лице написано. Как я это скрою?
- Не надо скрывать. Наоборот, скажите вслух один раз: «Холмс, я умираю от беспокойства по поводу твоего здоровья» - и оставьте эту тему до тех пор, пока не появятся новые симптомы или новые возможности для диагностики.
- А сейчас что делать прикажете? Успокоительные снова и снова?
- Да, когда без этого нельзя обойтись. Уотсон, поймите, когда в комнате одна дверь, поиски другого выхода бесплодны и мучительны.
- Ещё окна бывают, - буркнул я.
- Окна? Да, верно, - Рауху словно пришла в голову новая мысль – он заговорил медленно и опять с акцентом. - И если мы сочтём за первопричину его состояния всё-таки травму, то что мы имеем? Патологический процесс любого рода, вероятнее всего, будет носить или общий характер, или будет сосредоточен в месте удара – противоудара. Тогда мы, возможно, что-нибудь увидим на глазном дне или в жидкости спинного мозга. Второе исследовать можно в особых условиях, но глазное дно я легко осмотрю. Кто знает, может быть, мы впадаем в роковое заблуждение, приписывая душе то, в чём целиком повинно тело – вы так не думаете?
Я промолчал, не желая напоминать, что именно Раух всегда придерживался теории чёткой зависимости соматического состояния Холмса от его душевного состояния. Впрочем, он и молчание моё понял – хмыкнул и стал смущённо теребить ухо, пока не довёл его телесный цвет до почти пунцового.
Опасаясь дальнейшего прогрессирования колёра, я отвернулся и посмотрел на спящего Холмса. Он успокоился и расслабился, дышал ровно, принял свободную позу и слегка вспотел.
- Как он? - спросил Раух, хотя сам всё мог великолепно видеть.
- Хорошо, - сказал я. – Сейчас ему хорошо. И температура, похоже, немного снизилась, и боль его оставила хоть на время. Жаль, что нам придётся разбудить его, чтобы сойти с поезда.
- И довольно скоро, - заметил Раух, взглянув на часы. – Вы бывали прежде в Рэвин-гроув, коллега?
- Никогда.
- Я – тоже, а значит найти по-настоящему хорошую гостиницу среди ночи маловероятно.
- Разве вам не забронированы места? Ведь вы ехали на семинар.
Раух улыбнулся:
- Это я Холмсу сказал, что ехал на семинар. Нет, я не так уж сильно солгал: семинар, действительно, имеет место, вот только я на него не приглашён.
- Так вы... Значит, вы приехали в Ипсвич только из-за моей телеграммы?
- Мне нравится Холмс, - спокойно, как о само собой разумеющемся, ответил Раух.
- Что ж, он в вас не ошибся, - горьковато бросил я.
Ну что мне было с собой поделать! Я снова испытал укол ревности. Ругал себя, клял за это, но... Что это происходило со мной? Неуверенность в Холмсе? Неуверенность в себе самом? Я чувствовал, что становлюсь уже смешон со своими сомнениями и страхами. И больше всего на свете боялся, что кроме Холмса это заметит, наконец, довольно-таки прозорливый Раух.
Мы прибыли в Вудпайс около восьми часов. Холмс проспал к этому времени всего три с половиной часа, и мне понадобился нашатырный спирт, чтобы поднять его. На мой уже привычный вопрос: «Как голова?», - он буркнул, что всё ещё болит, а потом, выходя из вагона, чуть не упал, споткнувшись о ступеньку. Раух подхватил его:
- Осторожнее же!
Здесь тоже шёл дождь, и снега совсем не было – была жидкая блестящая грязь, влажный воздух, пропитанный запахами земли, лизола и прошлогодних гнилых листьев, тускло-жёлтый свет фонарей, размазанный в густых сумерках по каплям измороси, и несколько пассажиров, как и мы, ожидающих дилижанса.
- Боже, как спать хочется, - пожаловался Холмс – свежий воздух подействовал на него несколько отрезвляюще, но его всё равно всё время пробирала дрожь, и приходилось то и дело сдерживать судорожную болезненную зевоту.
- Я тебя предупреждал, что проснуться будет трудно, - виновато напомнил я.
- А что мне было ещё делать? Отказаться от укола и выть в голос всю дорогу, пугая проводника и пассажиров? Ничего, перетерплю. Это, в любом случае, лучше, чем боль. Скоро ли дилижанс?
Я отправился в контору навести справки. Оказалось, дилижанс ожидается через полчаса, и ехать нам меньше двух часов. Когда я вернулся, я увидел, что Холмс и Раух облюбовали столик в привокзальном буфете, где Раух заказал чай, а Холмс отказался его пить и теперь, отодвинув свой стакан в сторону, дремал, положив голову на сложенные на столе руки.
- А здесь совсем недавно были цыгане, - сказал мне Раух. – Буфетчик обсуждал их нашествие - и довольно громко - с молодой женщиной вон за тем столиком. Я только понял из услышанного, что в буфет ввалилось человек семь или восемь. Все они были в пёстром тряпье и вели себя очень шумно, что-то купили из съестного, и, к счастью, почти сразу же ушли. Вот не знаю, были они с поезда или в фургонах, и те ли это, кого мы ищем.
- Мы их не ищем, - сонно проговорил Холмс, не поднимая головы. – Да я и не хотел бы с ними столкнуться. Могилы в бору указывают на то, что дружелюбия ожидать, пожалуй, нечего.
- Зато они могли бы рассказать, что там, в действительности, произошло.
- Во-первых, не забывай о частице «бы», - сказал Холмс. – Во-вторых, сомневаюсь, что ты их поймёшь. В таборе не принят английский язык, на нём разговаривают лишь некоторые. Займи лучше рот едой, чем пустыми разговорами – закажи себе что-нибудь. Неизвестно, когда нам снова доведётся поесть.
- Ты и сам ничего не ел, - заметил я.
- В моём случае, по крайней мере, остальным не придётся выслушивать нытьё и жалобы, а также ловить укоризненные взгляды, когда я проголодаюсь.
Раух быстро опустил лицо, пряча улыбку, как мне показалось, а я промолчал. Есть мне не хотелось. Хотелось, по правде сказать, встать, отшвырнув стул, и, послав Холмса к чёрту, пойти быстрым шагом прочь, куда глаза глядят. Разумеется, я не сделал ничего подобного – сидел, опустив глаза, и разглядывал свои руки до тех пор, пока звон колокола не возвестил о посадке в дилижанс.
В дилижансе Холмс сразу устроился в углу, закутавшись в свой лёгкий плащ – куртку путевого обходчика он оставил на разъезде – и закрыл глаза. Он не надел перчаток, и когда я, устраиваясь рядом, случайно задел его руку, она снова показалась мне сухой и раскалённой от жара.
Кроме нас пассажиров в дилижансе оказалось немного, да и те не склонны были переговариваться, так что ехали в тишине. Быстро стемнело. Дождь, начавшийся моросью, огрубел, и капли уж настойчиво колотили в крышу.
Я устал. Прошлую ночь я провёл без сна, я всё время нервничал, беспокоился и, сказать по правде, издёргал себя. Спать мне и не хотелось – пожалуй, даже нарочно я не сумел бы сейчас заснуть, а вот тяжёлое отупение навалилось с необыкновенной силой, придавив все чувства, мысли, даже элементы восприятия, всё погрузив словно в плотный туман полузабытья.
- Рамсгит, - услышал я, и даже не понял, почему это название показалось мне знакомым.
Дилижанс остановился у большой железнодорожной станции, и я услышал голоса, свистки паровоза, лай собак и ещё какие-то привычные уху, но сливающиеся воедино  шумы.
Здесь сошли почти все, а сели двое – смуглый растрёпанный мужчина с чёрной бородой и – вот это был сюрпризец – мистер Бин.