Солнце всходит и заходит

«Солнце всходит и заходит.  Так, что ли, в песне поется?  Господи, сколько раз оно взошло на этой планете?  Когда-то здесь не было и намека на жизнь, а эта бездушная совокупность физико-химических частиц и явлений, именуемая звездой, это равнодушное божество по имени Солнце уже миллионы лет совершало свою монотонную работу – светило, грело, нещадно палило и тихо ласкало своими лучами безжизненную глыбу, которую мы теперь зовем своей Землею.  Когда-нибудь исчезнет жизнь на Земле, а солнце будет по-прежнему…  Фу, черт!  Что за ерунда лезет в голову! 
     Я отхожу от окна и сажусь на кровать.  Смотрю на свои руки.  Руки у меня загорелые, крепкие.  Пока…  Э-эх!.. Поправляю подушку и ложусь. 
     Вот они, мысли приговоренного.  Когда-то мне было любопытно, о чем думают смертники.  Теперь я знаю.  Это неважно, что я не преступник.  И что к смерти меня приговорил не судья, а врач.  Да и не врач.  Причем тут врач!  Врач здесь скорее адвокат – все чего-то хлопочет, словно хочет помилование выпросить.  Да разве выпросишь.  А может…  Вот она, одна из первых мыслей приговоренного к смерти.  Помилование! 
     Но помилование – для преступников, а не для таких бедолаг, как я, с третьей стадией рака.  Уже, может, и с четвертой.  Хотя вот об этом лучше совсем не думать.  Бессмысленно.
     А что теперь не бессмысленно?  Я поворачиваюсь на другой бок.      
     Когда-то я был маленьким мальчиком.  Как и все мальчики, я мечтал о коньках и большой красивой собаке.  Как и все мальчики, я не мог спокойно пройти мимо большого фонтана с бронзовыми рыбками, выпускающими из своих ртов водяные струйки.  Мне до чертиков хотелось залезть в фонтан или хотя бы зачерпнуть воду рукой, и обязательно потрогать рыбку.   Даже странно, до чего хорошо я помню себя маленьким.  Раньше, давным-давно, мне почему-то казалось, что взрослый человек не может так ярко помнить свое детство.  А теперь я помню его даже лучше, чем когда был моложе.  Почему так?  Что это, злая шутка природы - чем ближе конец пути, тем отчетливее помнишь его начало?  Или это защитная реакция – когда так легко представить себя снова юным, пускай еще слабым, но удивительно живучим и гибким, не ведающим никаких забот и никакого страха, даже страха смерти?       
     Страх смерти…  Кто не знает, что такое страх смерти?  Никто не знает точно, что такое смерть, но страх смерти знаком каждому.  Сколько раз, еще подростком, я просыпался среди ночи и – не знаю уж, почему - пытался представить себе собственную смерть.  У меня ни разу не получилось.  Так жутко было от ощущения наваливающейся непроницаемой темноты и смертной тоски, что я скорее гнал от себя непрошенные мысли.  И уж никак не укладывалась в моей в голове картина мира, в котором не было меня.  Я просто не мог поверить, что такое возможно и от острой жалости к самому себе готов был зарыдать в подушку.  Теперь же все иначе.  Теперь я смертник.  Теперь мне легче.  Это почти также, как перед прохождением красивого и  сложного порога.  Пока лазаешь по скалам, изучая порог и определяя свой маршрут, даже ноги слабеют при мысли о том, что тебе сейчас предстоит.  Но стоит оттолкнуться от берега и заработать веслом, как страх исчезает.  Ему просто не остается места – ты весь поглощен своим прохождением. 
     Вот и теперь я снова ощущаю отсутствие всякой связи с берегом.  Однако на этот раз я знаю точно, что не выйду из порога живым.  И, вероятно, поэтому…  Вобщем, не стоит думать, что смертники не испытывают страха смерти.  Так думать было бы неверно.  Так думать было бы глупо.  Мы испытываем.  Этот страх всегда с нами, каждую минуту.  Он – неотъемлемая часть нашего пребывания здесь и постепенно мы привыкаем к нему.  Правда, он никуда от этого не исчезает – просто становится для нас чем-то своим, почти родным.  Мы знаем, что обречены жить с ним до последней минуты, и поэтому можем отмахнуться от него, будто от назойливой мухи – мол, погоди, на приставай, никуда я от тебя не денусь.  Но представить себя отдельно от него мы уже не можем…   
     Честно говоря, я не знаю, каково приходится осужденным на смерть преступникам.  И все же полагаю, что нам, безнадежно больным, гораздо тяжелее.  Прежде всего потому, что мы - безнадежны.  Что может быть хуже, чем пережить собственную надежду?  Преступнику, пока он жив, ничто не мешает надеяться на лучшее.  Я бы на его месте надеялся…
     Как это ни странно, но мне теперь очень просто представить мир без меня.  Даже и представлять не надо – я просто подхожу к окну и смотрю.  Из моего окна хороший вид.  Такой приятный тенистый парк.  Вековые дубы.  Вот женщина припарковала машину и сейчас переходит улицу.  Я ее вижу, а она меня нет.  Я для нее не существую.  И все будет точно также, когда я не буду больше смотреть в это окно… 
     Эх, скукотища-то какая.  А я еще имел наивность думать, что, если подтвердятся самые худшие опасения, то остаток дней своих проведу, не вставая из-за стола.  Собирался писать по двадцать часов в сутки.  Куда там!  Лежу вот на кровати и предаюсь сомнительному по своей целесообразности занятию – наблюдаю собственные мысли.  Удивительно все-таки, с какой легкостью человек может менять свои убеждения.  Когда я был здоров, я думал о бедах, которые свалятся на человечество с открытием  средства против рака - перенаселенность на планете и так ужасающая.  А сейчас я готов на все ради одного глоточка такого средства.  Если бы только оно существовало!
     Но нет пока никакого средства.  Так что сиди и жди, когда помрешь.  Тяжело сидеть? Ляг, полежи. 
     Я вскакиваю с постели.  Не могу!  Не хочу!  Не так! - Не так?  А как? – Не знаю!  Но уж лучше…  уж лучше - в схватке, в бою, в пороге, в автокатастрофе наконец…  Нет, автокатастрофа не годится – ни самоубийцей, ни, тем более, убийцей я быть не желаю.  И ни на какую войну я, конечно, не поеду.  Это бред.  Но кто мне мешает взять каяк и рвануть куда-нибудь на Замбези или на ту же Муксу?  Можно еще Потомак попробовать.  Да мало ли рек на свете?  Главное – подходящую воду поймать…
     Да нет, нет, это - только минутная слабость.  Сейчас она пройдет и я успокоюсь.  Это не в первый раз.  Это нормально.  Ну почему, почему в голову лезет одна ерунда?  Интересно, это у всех так? 
     Вообще мне теперь многое кажется ерундой.  Даже слишком многое.  Наверное, это неправильно.  Это не может быть правильно – нельзя ориентироваться на ценности умирающего.  Умирающий смотрит на все через собственную призму.  Его очень легко купить за одну только надежду на выздоровление.  Умирающий готов на все, лишь бы не умереть сейчас, лишь бы пожить еще.  У онкологического больного есть в этом плане одно преимущество – он не знает, когда умрет.  Может, через два месяца, а, может, и через два года.  Впрочем, преимуществом я бы это не назвал.  Может, с точки зрения здорового человека это и преимущество, но с точки зрения больного это - растянутая по времени пытка, как физическая, так и моральная.  И никакой надежды она тебе не дарит.  Единственное, на что действительно может надеяться такой больной, так это только на скорейшее избавление от своих мук с исходом болезни.  Но и эта надежда фальшивая, поскольку жить все равно хочется.  И все мы проходим назначенное лечение, и никто не решается сам приблизить свой конец. 
      Ну вот, кажется я снова спокоен.  Снова стою у окна и смотрю на заходящее солнце…»

     Еще раз перечитываю написанное.  Все вроде бы верно.  Именно такие были мысли в тот день и примерно в таком  порядке.  Надо продолжать, вернее – заканчивать.  Заканчивать, заканчивать…  Трудно.  Почему так трудно закончить то, что на самом деле уже давно закончено?  И почему мне нужно писать об этом дне, а не о другом?  Глупый, глупый вопрос.  Не так надо ставить вопрос, не так.  Надо вот как – нужно ли мне вообще писать об этом дне?  Нужно ли кому-нибудь, чтобы я писал об этом дне?..  Не знаю, не знаю.  Не знаю и объяснить не смогу.  Как объяснить, что все написанное ничего не значит?  С того самого дня – не значит совсем ничего! 
     Я лежу, не двигаясь.  Руки у меня уже не загорелые и не крепкие.  Руки у меня худые, как сухие ветки.  И сам я такой же, как и мои руки.  Это называется кахексия.  Только живот у меня тугой и круглый – в нем скапливается жидкость, которую доктор из меня периодически выпускает.  Но мне уже все равно, что там происходит с моим телом.
     Коньки, собаки, рыбки…  Мои мечты осуществились.  Были у меня коньки, и собака была большая и красивая.  И жену себе нашел, какую хотел.  И любила она меня всю жизнь, и дети у нас получились, о каких и не мечталось даже.  Два парня.  Моя гордость.  Любой отец гордился бы такими.  Они тогда решили на каникулы поехать с матерью в Россию.  А через две недели, узнав, что я в больнице, все трое первым рейсом вылетели обратно.  Вылететь вылетели, а прилететь не прилетели…  В тот самый день они еще были в воздухе, а я валялся на кровати и думал о всякой чепухе.  А когда пришел этот, с извещением, я  все вдруг понял еще до того, как он открыл рот.         
     Они так и не узнали, что со мной.  Я не знал, как сказать им об этом, когда они вернутся, и старался не думать.  Но они не вернутся.  И теперь я не могу  простить себе, что совсем не думал о них тогда…
     Нет, я не смогу об этом написать.  У меня больше ничего нет - ни слов ни мыслей.  Все умерло в тот день.  Я сам умер в тот день вместе с ними.  Без всякой отсрочки.  Я был больным деревом и гадал, когда умру.  Но в меня ударила молния и я превратился в обгорелый пень.  Только глаза мои пока продолжают видеть.  И видят они, что вместо леса вокруг меня теперь выжженный пустырь, а над ним – солнце.  Всходит и заходит.  Всходит и заходит…  И нет ему никакого дела до одинокого обгорелого пня, а мне теперь нет никакого дела до того, светит ли оно или уже зашло навсегда.      

Декабрь 2000 – январь 2001
Мельбурн