8

-8-

Уже четверг. Это означает одно.
– Ой, куошки, – говорит Элизабет.
Да, сегодня мы идём в “Милые крошки”. Но всё не так страшно, потому что после детсада мы отправимся в гости к Луизе на ланч – ложка мёда в бочке дёгтя. Поскольку все мамаши в детском саду стараются одеваться как можно страшнее, сегодня я сделаю всё, чтобы соответствовать обстановке. Может, если мы все будем выглядеть одинаково ужасно, их сердца смягчатся. Я чувствую себя предателем по отношению к Луизе – ведь она в прошлый раз была в нарядном бледно-розовом кашемировом костюме. Но придется чем-то жертвовать: не могу же я три дня в неделю жить в кошмаре, я должен вписаться в этот “кружок грязнуль” во что бы мне то ни стало.
И вот он я – одет так, что глаза режет. Футболка, вся в пятнах – её забыл у нас один из неряшливых друзей Доминика, и после стирки она лежала у меня на дне ящика с одеждой для работы в саду. Футболка коричневая, но не благородного каштанового или шоколадного оттенка, а цвета детской неожиданности. На ней круглые оранжево-рыжие разводы с белесыми точками, весьма напоминающими птичий помёт. Удивительно позорная вещь – как будто её делал слепец, когда над ним пролетала стая голубей.
Но и это еще не всё. Поверх футболки я напялил огромный джинсовый комбинезон с широченными лямками. Раньше его носил Фрэнк – в качестве рабочей одежды, но даже он отказался от этого уродства. Штанины у комбинезона такие длинные, что мне пришлось их закатать, и ещё они все заляпаны краской цвета коровьего навоза, так что можно подумать, будто я валялся в хлеву. Дабы придать образу завершённость, я надеваю замызганные грязные сандалии, в которых летом копаюсь на грядках, взлохмачиваю волосы, намеренно не душусь и сбегаю вниз. Я выгляжу убого. Звоню Хани, чтобы рассказать на какие жертвы иду в честь нашей дружбы, но секретарша с нескрываемым удовольствием в голосе отвечает, что мисс Смит на совещании. До сих пор не могу понять, чем провинился перед этой женщиной, которую, ко всему прочему, ни разу не видел в жизни?
– Иии... – говорит Элизабет, что на её примитивном наречии означает “ужас, ну и видок”.
– Как я тебя понимаю, – шепчу я, приглаживая ей кудряшки. – Это маскировка. Пойдём?
– Аида, – соглашается Элизабет, и мы выходим из дома.
Наше второе посещение тоже не увенчалось успехом. Наоборот, всё было ещё хуже. К обеду я, не переставая, повторял про себя все известные мне матерные слова на всех известных мне языках. Внутреннее раздвоение моей личности усилилось. Что с ними со всеми? Да тут сплошь больные, больные психи. Я едва сдерживал желание убить всех родительниц этого детского сада. Убить медленно, чтобы смерть была мучительной, например, поджарить их живьем на вертеле, а потом разорвать на части, как мух.
Нет ничего хуже, чем быть отщепенцем, когда отвергающее тебя сообщество – сборище калек-идиотов, ходячих аномалий. Знаете, даже у взрослых случаются такие моменты, когда очень хочется, чтобы тебя приняли “за своего”, чтобы взяли тебя в игру и дали шанс показать, что ты тоже на что-то годен. Вот и у меня возникло такое чувство, только наоборот. Я – душа компании и звезда класса, с которой не хотят дружить зануды-отщепенки. Это они должны умолять меня присоединиться к ним. Это я тут единственный нормальный человек – я хотя бы иногда мою подмышки, и я не страдаю безумными педагогическими идеями. Так нет же, не помогла даже моя хитрая маскировка. Я чувствовал, как сгущается туча всеобщего порицания над моей головой, стоило мне подтереть ребенку нос, попросить невоспитанного засранца помолчать, когда я читаю детям сказку, или вслух подумать – не пора ли четырехлетнему мальчику научиться какать в горшок. Нет, не пора. Потому что “мы считаем, что каждый ребенок вправе сам решать, когда ему надоест ходить в подгузниках”, как сказала мне Мардж. “Мы” считаем неверным навязывать ребенку собственные стандарты и представления о том, что в обществе допустимо, а что нет. А заставлять ребенка мочиться в горшок – это насилие над его личностью, и это непорядочно по отношению к нему. Я вам скажу, что такое непорядочно. Непорядочно заставлять меня нюхать и собирать говно чужих детей. Вот это непорядочно, если вас интересует моё мнение. Правда, их оно не интересовало.
День всё не кончался. Бесконечный день. Меня отчитывали за всякое разумное и нормальное действие: когда я разнимал дерущихся детей или вытирал им сопли, когда пытался отчистить “Доместосом” мебель от грязи, потому что хлор вреден (а грязь, очевидно, – нет), когда решил почитать детям сказку про эльфов и сапожника, а не “развивающую” книжку про маленьких инвалидов (ой, простите, про детей с отклонениями в развитии), у которых было по две мамы. Я думал, что с этим маразмом мы покончили еще в восьмидесятых, но нет. На выбор мне предложили почитать детишкам книгу про двух безруких (в буквальном смысле) сестричек или нудное описание жизни в пустыне Калахари с точки зрения пятилетнего мальчика. Закачаешься от такого разнообразия. Зато, как вы могли догадаться, авторами этих книжек были женщины среднего класса, проживающие в нашем районе.
Урод Икабод очумел от счастья на уроке рисования в художественном уголке. Да-да, ещё один пунктик. Каждый старый и грязный предмет мебели в этой комнате обладает звучным названием. Пара грязных пуфиков называется книжным уголком; кухня – обшарпанный стол, на котором навален серый пластилин. Негодный детский манеж, который уже давно следовало бы выбросить, является игровой площадкой; коробка с такими старыми игрушками и книжками, что я постыдился бы отдать их даже в благотворительную организацию, носит громкое название сундучка сокровищ. Загадка на загадке. Все присутствующие здесь женщины живут в домах и квартирах стоимостью от 300 тысяч фунтов стерлингов. Так в чём же дело? Что мешает купить новые игрушки и новую мебель? Зачем притворяться бедными? Надо будет спросить Луизу. Бледные, тощие заморыши, которых словно все время бьют и морят голодом, одетые в вещи из комиссионок и секонд-хэндов, – они как раз и есть чада среднего класса. Зато представители рабочего класса одевают своих малышей в пуховички и возят их в колясках-джипах. Почему так?
Зато я сегодня выучил новое слово: “пипи-хвостик”. Мило, да? Вам кажется странно? Пипи-хвостиками Мардж – грудастая кормящая чокнутая – называет пенисы. “Не забудьте потрясти свои пипи-хвостики”, – говорит она двум мальчикам, которые единственные умеют пользоваться унитазом, – правда, им уже скоро в школу идти.
– Пипи-хвостики? – спрашиваю я, пытаясь вернуть упавшую от удивления челюсть на место - не слишком удачно.
Нет, в самом деле, мальчику четырёх лет говорят, что у него есть хвост, только спереди. Мало того, этот хвост еще и пи-писает. Это нормально для психики ребёнка? Что бы на это сказал добрый доктор Фрейд?
– Да, – отвечает Мардж, которая никогда мне не улыбается. – Так мы их здесь называем.
– А чем вас не устраивает “петушок”?
– Всем, – презрительно фыркает Мардж, которой явно пора заняться своими усами над верхней губой. – В том числе тем, что Петя-петушок – это имя. Такое сходство может привести к тому, что ребенка будут задирать и оскорблять, а мы этого не поощряем.
Это “мы” произносится так, чтобы было ясно: я в “их” число не вхожу. Мардж поворачивает свою тушу и меряет меня наглым взглядом – уже во второй раз за день. “Хамка, – думаю я, – ленивая жирная хамка”. Совершенно некстати в памяти всплывает пенис Уильяма Купера – такой бледный, как огромный опарыш. Я унимаю дрожь и продолжаю гнуть свою линию:
– Ну а как насчет “пениса”? Такого имени нет.
– Никаких “пенисов”. Мы рекомендуем использовать анатомические термины начиная с шести с половиной лет. Для тех, кто младше пяти, мы в “Милых крошках” пользуемся уменьшительными названиями.
– Правда? А как “мы” принимаем такие решения? У кого-нибудь из нас есть педагогическое образование? Видите ли, я следую своему отцовскому инстинкту, а вы?
– Я в этой области специалист высокого уровня, именно поэтому меня назначили ответственной за игры, – говорит Марджори.
– И как вы за них отвечаете? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но в этой комнате, – показываю я рукой, – по-моему, чрезвычайно грязно. Тут небезопасно для детей. Мебель старая и поломанная. Туалеты отвратительные.
Мне просто интересно, по каким параметрам эта группа определяет себя как “детский сад”? И почему вы считаетесь ответственной за игры? Вы, Мардж, насколько я успел заметить, вы ведь не играете, нет? Вы только кормите Юэна в углу и приказываете время от времени принести вам чашку чая.
– Да будет вам известно, – шипит Мардж, – что я пять лет заведовала детскими садами по всему Лондону, и родители сами назначили меня ответственной.
– Не сомневаюсь, – говорю я, наклоняясь, чтобы подтереть нос Пердите. – Я всего лишь хотел узнать, какое у вас образование, только и всего. Но если вы не хотите говорить, дело ваше. Так о чём мы беседовали? Ах да, пипи-хвостики. Видите ли, по-моему, это весьма нездоровое название для данной части тела. Как насчет “штучки”? – предлагаю я вежливо, чтобы еще больше её разозлить. – Хотя мне доподлинно известно, что, называя пенис “штучкой”, мальчик обрекает себя во взрослом состоянии на долгое лечение у психоаналитика.
– Конечно, нет, – отвечает Мардж с тупым выражением на лице. – А что касается ваших замечаний, меня они не слишком интересуют. Если вам так не нравится наш детсад, Даниэль, вам лучше подыскать другой.
– Здесь нравится Элизабет, и только поэтому я всё ещё здесь.
– Вот и я о том же. Не вам, а детям должно тут нравиться. И за все годы моей работы я ни разу не руководила детским садом, который бы дети не любили.
– Все в порядке? – нервно спрашивает Фелисити, вдруг выпрыгнув у меня из-за спины.
– Мы просто беседуем, – улыбается Мардж сквозь зубы. – Я лишь втолковала Даниэлю кое-что.
– Боже мой! – ахает Фелисити, дергая своё жемчужное ожерелье. – Ох, Мардж, ты же понимаешь, что Даниэль очень старается.
– Да, с платками и “Доместосом” в руках, это я заметила, – цедит Мардж.
– Скорее! – паясничаю я. – Звоните в полицию, в социальные службы, в СЭС!
– Она, – Мардж тычет в меня жирным пальцем, – пренебрежительно отозвалась о книжке, которую мы читаем детям на этой неделе.
– А я и не знала, что уже выбрали книжку на эту неделю, – говорю я. – И как она называется?
– “Когда мамочка умерла”, – хором отвечают они.
– Что за хрень! – едва не кричу я.
– Видишь? – Мардж смотрит на Фелисити. – Видишь? То же самое она сказала и до этого.
– Это очень сложная тема, – морщится Фелисити. – Но мы все решили, что она прекрасно изложена в этой книге. Очень чутко. Подруга Марджори прислала её нам из Америки.
– Это детский сад для детей до пяти лет. И я не собираюсь читать им книжку про умирающую маму.
– Но это важная тема, – назидательно произносит Марджори. – Все мы умрем. Мы уже сейчас умираем: и вы, и я, и все наши дети. Дети умирают. Детям полезно как можно раньше узнать о смерти и принимать её как неизбежность. Смерть – это естественно.
– А мама после смерти попадает в рай? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечают обе.
– Она вообще после смерти попадает в какое-нибудь хорошее место?
– Ее хоронят в землю, и она снова воссоединяется с матерью-природой, – говорит Мардж. – И, по-моему, это прекрасно. Это круговорот жизни.
На это у меня нет времени. На самом деле нет. Я могла бы стоять и спорить с Мардж до скончания веков.
– Пусть каждый останется при своем мнении, – говорю я более примирительно, чем хочу.
– Все мы становимся мудрее. Может быть, и вы, Даниэль, научитесь чему-нибудь здесь, в “Милых крошках”.
– Не исключено. И знаете, Мардж, возможно, вы тоже.
– Я всегда открыта всему, что способствует духовному росту. Всегда.
Фелисити уводит Мардж, а я принимаюсь намазывать кусок хлеба дешевым клубничным джемом. Да, меня явно ожидают неприятности, ну да бог с ними.