В оболочке сна

Были и лучшие времена. Сидела на балконе. Выкуривала очередную последнюю сигарету. И думала об этом. Мимо пролетел цветной фантик. Явно это «Кис-кис». Я была уверенна в этом. Вот оно. Детство пролетело прямо перед глазами и устремилось, вертясь вокруг своей оси, в неведомую высь, где красное солнце жгло вечернее небо. Взгляд упал на противоположный балкон. Старый и не застекленный. Дед лет восьмидесяти тоже дымил и по-черепашечьи вытягивал шею вниз. Наверняка рассматривал старушек, чьи голоса доносились где-то там. В пропасти. На улице. Во дворе.
Из моей квартиры доносился голос Луи Армстронга.
 «…Господь повелел: "Ступай, Моисей,
В землю Египетскую.
Вели фараонам
Отпустить мой народ!.."
Потом его заменил «Король свинга», Бенни Гудмен, его прозвище меня всегда смешило. Октябрьский ветер дыхнул мне в лицо, и казалось, зашептал в волосах, что-то вроде:  «Я не слушаю джаз. Дай мне накуриться. И тогда я его услышу блюз в твоих ушах».  Дед уже втянул свою голову обратно. Встал, противно поморщился, словно он увидел паршивого фашиста, поправил свою, явно вставную челюсть, и, кряхтя, удалился в свою темную берлогу. Открывая дверь, он споткнулся о порог, и мат взорвал осенние дрязги старушек. На долю секунды вырвался скрип виниловой пластинки. Я сразу ее узнала. Это пела Сикора. Ружена Сикора. Играл медленный фокстрот «Звездный свет».
«…тогда мне кажется, что вновь я влюблена…».
А может у меня разыгралась фантазия. Я уже не помню. Но закат наполнился этой мелодией. И пели звезды в ту ночь. Мигали и пели. Это я знаю. Я слышала. Здравый дед. Он явно скучал по своей молодости. Он сидел каждый вечер и слушал свой еле живой патефон. Его реликвия. Его плачущее сердце 50-х. Пластинки одна за другой плакали в такт ритма угасающего пульса. Он их слушал, потому что боялся позабыть все. Как забыла его покойная жена, когда час расплаты пришел и Костлявая забрала ее. Наверняка в рай. Он надеялся.
Я ничего не знала о нем. Не знала, что с ним было. Может у него и не было жены. Но я так хотела в это верить. Потому что казалось, что он скучает по ней. Немощный старик и его любимая покойная жена. Ее черно-белый портрет, глядевший  сияющими глазами студентки медицинского факультета с милой тонкой улыбкой, уже лет десять или больше стоял на прикроватной тумбе. И оба они смотрели друг на друга. Так мне хотелось верить.
Для меня это было важно. Как в том фильме с Юрием Стояновым «Человек у окна». Не хочу себя сравнивать с тем героем, но что-то явно на меня походило… Я хотела читать людей, слышать их  мысли, чувствовать их боль, обиды и счастье. Когда оно так нежданно приходит и уходит по-английски, немного неуклюже, но учтиво. Хотелось побыть кем-то из них, и прожить их жизнь. Каждый раз что-то новое.
Иногда я забывала кто я есть. Просыпалась по ночам и с безумием оглядывалась по сторонам, ища ответа. Или кого-то, кто его даст. А находила рядом лежащее, томно дышащее тело моего мужа. Тут же вспоминала кто я, и жалась к нему своей грудью, так что стук его сердца отдавался по моей коже.
Бывало я просто не могла к нему прикоснуться. Не потому что не хотела разбудить, а потому что не могла вспомнить кто он такой. Мозги просто плавились под гнетом потерявшейся памяти. Я тише мыши прокрадывалась в ванную, чтобы КТО-ТО в постели, спящий рядом со мной, не проснулся, и медленно включала воду. Садилась на унитаз. И рыдала, со всей силы время от времени дергая свои пряди волос, цветом  смолы, ниспадающие на потный лоб. Когда источник слез иссякал, я подходила к зеркальному шкафчику над раковиной и с диким ужасом смотрела на свое отражение. Я видела там женщину, ей было где-то за тридцать, плохо прокрашенные волосы, несколько серебряных волосков наступающей зрелости (или просто таких нервных ночей), губы красивые, но застывшие в пугающей гримасе.
Эти бездонные, красные от слез глаза впивались жадно и нервно подмигивали. Голова раскалывалась. Вот-вот и она бы расщепилась на две половины. Как арбуз, когда его со всей дури ударить топором. С последними силами я садилась в ванну и мокла по струей теплой воды. Сидела минут пять или может целый час. Время тогда не было. Была я и струя воды. Потом резко включала холодную и подставляла свое лицо.
 Спустя какое-то время взрыв в мозжечке разбрасывал с бешенной скоростью все то, кем я являлась. Как ни в чем не бывало, потому что это начало происходить все чаще, когда я себя находила в ванной, в сорочке, стискивая свои уже синие колени под ледяным душем, дрожа каждой клеточкой, куталась в махровое полотенце. Сушилась. И шла спать к человеку, улыбающемуся во сне. Наверное мне. Я так хотела в это верить.
А когда-то я любила его. Или я так думала, что люблю. Или хотела думать, что люблю. Я помню, как склонялась над ним, когда он сидел на корточках и ел суши, заказанные на дом из местного маленького японского ресторанчика, перед телевизором, молча смеясь над шутками Петросяна, соски твердели, касаясь его обнаженной спины. Ванильный запах его волос. Я стояла над ним и вдыхала этот запах, крепко сжимая его шею, так что кусок тунца застревал у него в глотке. Он кашлял. Непрерывно и мучительно. Махал руками.  А когда злосчастный кусок рыбы отхаркивался наружу, он хотел меня ударить по лицу. Но это не позволял ему мой взгляд.
Я просто говорила ему: «Прости, я не хотела». Потом целовала влажный лоб. А он так смешно выглядел. Точно та самая мертвая рыба. Кусок выплюнутого тунца. Я снова прижималась к его спине, и мы вместе наслаждались «Смехопанорамой» в 1996 году. «Прости, я не хотела…». Хотела я в это верить.
Мне было тогда двадцать. Совсем молодая и глупая. И кровожадная. Я так себя и называла – Нимфодора Кровожадная. Имя мать дала такое из-за того, что я была огромным подарком на ее день рождения. В детстве я отзывалась только на Нимфу. А Кровожадной я стала после того случая…
Незадолго до моего дня рождения меня изнасиловала пара придурков, живших в нашем районе. Мой парень, будущий муж, хотел найти этих сволочей, что посмели осквернить мое ангельское тело, как он называл. Я сказала, что не помню их лиц. Но я прекрасно знала, кто это. И я вовсе не боялась, что они убьют меня, если я пойду в милицию, да, тогда это еще была не полиция, а лишь потому, что именно я хотела отомстить.
Я не спала несколько дней подряд. Похудела. Спустя две недели я оказалась наедине с моими насильниками на берегу Татарского пролива среди безлюдных скал и тухнущих водорослей. Я их нашла и связалась с ними. Сказала, что заявлю в милицию, если они со мной не встретятся. Вот и была им назначена казнь. На которую они охотно согласились, не зная этого.
Это было легко сделать. Очень даже. Как  конфетку у ребенка отобрать. Обычным кухонным ножом для разделки мяса. Кожаными перчатками. Я не стала уродовать их лица. Но их пальцы я отрезала и засунула в полиэтиленовый пакет. Глаза заклеила цветным зеленым скотчем и нарисовала черным маркером огромные круги на них. А на щеках выскоблила кровавые слезы.
Делая это, я улыбалась. Мне так было хорошо. Точно мне было лет восемь, и я разворачивала новогодние подарки. Их трупы я скинула вниз со скалы. Первый, на вид обоим было при их гнусной жизни лет двадцать пять, несколько раз перевернулся в воздухе, размозжил черепную свою пустую коробку о выступающий утес и скатился в воду. Второй зашел более удачно, сразу плюхнулся в наступающую волну.
Как мне удалось уложить двух упырей двадцати пяти лет, обросших колючей щетиной, явно ходящих в качалку, чтобы мускулы не потеряли стальную форму?  Хм… Очень даже вопрос. Очень даже бы хотелось верить…
Но вроде тогда в сводке происшествий в «Глазах России» на неделе заголовок кричал: «Жестокое убийство в нынешнем свете». Что за заглавие? Чушь собачья. Так  бы и написали: «Хорошо спланированное убийство двух козлов». Пальцы я тогда скормила немецкому вахтельхунду, по кличке Штирлец, которого оставил нам сосед из квартиры напротив, уехав в командировку. Он ел с таким аппетитом, аж у самой слюнки потекли. Но я не настолько Кровожадная Нимфодора, чтобы жрать человечину.
Был период, когда все забылось. Но года через два стали сниться кошмары. Эти два утырка спали со мной. Постель была мокрая, одежда была изорвана, кожа обглодана местами рыбьими ртами, на месте глаз красовались черные нарисованные дыры, волос совсем не осталось. Они марали простынь и подушки своей зеленой кровью и в немом искаженном крике блевали окровавленными пальцами. Я лежала между ними. Каменная. Лишь в орбитах глаза бегали из угла в угол.
Просыпалась от собственного крика. Муж, держась за сердце, подскакивал и успокаивал меня, долго копошась в моих, начинающих седеть, волосах. Он меня спрашивал, что мне приснилось, и я каждый раз ему отвечала, что моя смерть. Так хотелось в это верить.
Курить начала из-за них. Жуткие, хлюпающие монстры преследовали меня по ночам. Я выходила на балкон. Выкуривала столько сигарет, пока не начинало першить в горле. Тогда я начала слышать голоса. Ветер хотел накуриться. Стены алчно жаждали, чтобы в них я бросила чашку горячего пуэра. Казалось, они начали дышать. Когда я стояла в проеме между комнатами, я затылком чувствовала, как они колышутся в дыхании.
Однажды я не вытерпела нависшего надо мной сиплого их дыхания и швырнула кружку со свежезаваренным пуэром в стену, окрашенную синими жидкими обоями. Они жадно всосали в себя темно-коричневую жидкость. Остались только черные чаинки, облепившие уже сухую стену. Муж думал, что это обгадили стену так мухи. Как он ошибался. Хотелось верить, что он не догадывается, что твориться вокруг. Вокруг меня.
Год назад стала во сне приходить моя покойная мать. Она была вся в красном. Помада. Даже зубы. Они в темноте светились красными неоновым светом. Она стояла над могилой на коленях, пачкая красное длинное платье в грязной луже. И вытирала слезы моим шелковым, пятнистым, коричневым платком, который я ей подарила на сорокалетие. На могильной плите было выгравировано мое имя. И эпитафия:
«Скорбеть не стоит о ней. Если верить, что ее не было вовсе».
Эти строчки въелись мне в память. По сей день они всплывают, стоит только закрыть веки.
Мама умерла быстро. Вколола себе инсулин. Передозировка. Диабет – что тут говорить… Похороны. Я не плакала, но я любила ее. Не могла плакать. Сил на это не было. Или мне так хотелось верить в это… Красный цвет – это ее любимый. Был любимым. Раз в месяц я ей приносила красные орхидеи. Мама рассказывала, что есть легенда, которая возвещала о том, что прекрасные орхидеи появились из кусочков разноцветной волшебной радуги, которая раскололась на маленькие части. Осколки, зацепившиеся за деревья, и превратились в очаровательные цветы. И я приносила эти гибридные растения к ней, пока стояла у могилы, крошила по лепестку на сырую землю. Думаю, ей нравилось спать под таким рубиновым орхидейным одеялом. Ну… Я в это верила.
Сегодня я выкурила последнюю очередную сигарету. Выслушала пьяный накуренный шепот ветра. Вспомнила Вениамина. Доканывали меня вопросы: «Как он сделал это? Как ему удалось? Ему было больно? Почему? Каково было лететь вниз? Вниз с пятнадцатого этажа? Холод обжигал его лицо? Что он думал в последнюю секунду своей жизни? Думал ли вообще? Может быть просто представил, что летит вверх?»
Хотелось бы верить, но до сих пор меня волновало, зачем он это сделал… Я об этом думала, наверное, потому что хотелось, узнать, смогу ли я так? Бросить все и лететь сквозь все прожитое и не вошедшее в мою биографию…
Вениамин был моим лучшим другом. Я его точно не придумала. Я помнила его светлые кучерявые волосы, радужки его очков цветом осенней листвы, взрывной и прожженный алкоголем смех, глаза туманные и трезвые одновременно… Он также ходил в гости ко мне в сновидения. Спустя девять лет… Он помнил меня, потому что я его не могла выбросить в брошюру забвения.
Пальцы пахли табаком. Последнее время мне противен был этот аромат. Раньше нет. Все. Сегодня на этом все закончится. И возможно мой муж будет задавать себе эти глупые вопросы, адресованные в никуда. Больше меня не будут беспокоить они. И эти сны. Дремота от скучных и безликих лиц окружающих. Бессмысленные оперы и кинофильмы в темных кинозалах. Музыка, которая навевает тоску и слезы воспоминаний. Луна, что давала мне надежду на откровение самой себе. Я устала. Я просто устала. Вот и ответ.
…сегодня меня не стало.

(29 октября 2011г.)