Квартира

Александр ГЕРАСИМОВ


КВАРТИРА

   Была, значит, одна квартира в Басковом переулке дом номер восемь. Хотя, почему, как говорится, была? Она и сейчас, слава Богу, находится на своем месте, в пятом этаже доходного дома, принадлежавшего ранее семье купца Жемерикина Петра Кондратьевича, торговца бакалейным товаром и поставщика Двора. 

   После октябрьского бунта и последовавшего за ним переворота, квартира из отдельной перевернулась в коммунальную. Но, это не фокус. Многие приличные помещения тогда были поделены между бунтовщиками. Предполагалось, что всем достанется поровну. Но, как не крутили, ничего из того не вышло. Не получилось, хоть ты плачь. И вот, какая штука - до событий, худо-бедно, всем хватало. А как случилась революцыя, так большая нужда в помещениях образовалась. И это несмотря на то, что даже дворцы и особняки пошли в расход. Перегородили их временными перегородками из подручного материала. И, как не старались, всем не хватило.

   Но, не суть. В общем и целом, как-то там разместились. И стали жить, как умели. Вот и наша квартира наполнилась разным, пришлым изо всяких мест, народом. Коммуна, то есть, вышла. А раньше комнаты занимал очень уважаемый в Городе профессор медицины, Игорь Савельевич Минский, большой специалист в области полостной хирургии. Только шлепнули его по ходу дела за неправильное произношение буквы "р", прямо на лестничной площадке - мама не горюй!

   В новейшие времена коммуналки стали расселять. Но до дома  в Басковом все как- то руки у застройщиков и риэлторов не доходили. И потому квартира по-прежнему жила-поживала. Самую большую площадь, бывшую танцовальную залу с выдающимся в эркер "аппендиксом", занимало семейство Жуликоватовых, Игорь Дмитрич, Зинаида Григорьевна и их великовозрастная дочь Варвара, маленькую комнату рядом с ними - учительница рукоделия Диадора Саввична Терентьева, две комнатки у кухни - отставной пожарный Егор Панин с женой, чулан рядом с прихожей - холодный сапожник-айсор Кирилл Варава, самую светлую, с окнами на юг и видом на Греческий проспект, маленькая старушка Лидия Марковна, пенсионерка от погибшего в битве под Порт-Артуром военного майора  Максима Бричкина. И каждая комната имела отдельный от остальных счетчик израсходованного электричества. Что было, по сути дела, совсем не лишним. Потому что, к примеру Жуликоватовы, энергии тратили совсем немного. Объяснялось это тем глава семейства, равно как и жена его, работал на дальнем производстве, и потому целый день находился вне дома. Дочка же их, Варвара, по идее призванная к домоводству, вставала поздно, валялась на кушетке с книжкой и ложилась спать чуть только начнет смеркаться. А на выходные семейство отправлялось на дачу - картошку-репу сажать, редиску-морковку дергать. Так что света зря не жгли. Рукодельница Диадора Саввична, напротив, весь день сидела дома. Учеников у нее было - раз-два и обчелся. Кто по нынешним временам шелком и мулине вышивать да крючком салфеты вязать пожелает учиться? Ходили к ней две дуры пожилые, из тех, что замуж им невтерпеж, а взять никто не хочет. Вот они и старались приобресть такие бесполезные умения, чтобы, значит, уют в доме навести и через то очаровать будущего жениха. Вечерами, для придания занятиям большего романтизма, старые девушки путались вязальными крючками в нитках под свет старинного светеца, а после того, как только чудом не случилось от лучины пожару, керосинового фонаря. От остальных и подавно не было ущерба городской электрической сети. Айсор дневал и ночевал в своей скворечне на углу Некрасова и Радищева. А, что до старушки, то от нее и вовсе никому не было беспокойства - жила, словно мышь, либо жужелица - ела какую-то безделицу ничтожную, вроде пшенной каши или там, размоченных в жидкой простокваше хлебных сухарей.

   Уборка помещений общего пользования лежала на всех по очереди, включая немощную майоршу. Такая в этой квартире была бедная и упорядоченная до предела жизнь. Общий электросчетчик записывал траты электричества только в ванной и туалетной комнатах, а так же от горения лампочек в кухне и прихожей. По общей договоренности освещение над газовыми плитками было индивидуальным. То есть, если, к примеру, Жуликоватовы по количеству ртов имели в распоряжении две газовых горелки и две электрические розетки, несмотря на это, лампочка над плитой им была положена, как и всем прочим, только одна - в сорок свечей. Бабушка Бричкина, делила конфорку с сапожником, однако, так же, как и многочисленные Жуликоватовы, имела право на те же сорок ватт напряжения общественной сети.
Так оно и шло, как было заведено, пока...

***

   Люди не ведают, что творят. Это давно известный и подтвержденный литературой (Лк,  23;34) факт. Им бы прищуриться, а они глаза таращат. Или вот еще – сказано: не убий и возлюби ближнего, как себя самого. А они, знай, охаживают друг дружку по головам, чем ни попадя. В общем, получается так – живут человецы на земли без малого три миллиона лет, а договориться между собой, как не могли, так и не могут. И набегают на соседние племена беспрестанно в поисках злата-серебра, тучных земель и злачных пажитей, чужих рабов, ослов и жен. Ранее набеги совершались безо всякого оправдания, позднее для того понадобились выстрелы в Сараево и «польские» пограничники. Еще позже войны стали называть умиротворениями, военными экспедициями или освоением новых территорий. И, если прежде победивший удовлетворялся относительно скромным трофеем, например –  поеданием печени врага, то нынче ему всё подавай – вплоть до малой соломинки из крыши, последней капли крови и нефти поверженного противника.

***

   Да-а… Так оно и шло, пока не настал час постучаться майорше Бричкиной в охраняемые св. Петром врата. Преставилась, значит, старушка. И в те скорбные дни, как теперь водится, у бабушки скоропостижно обнаружился внучатый племянник. То есть объявился он не к самому гробу, а несколькими днями ранее. Как раз в срок, чтобы оформить на себя опекунство и права на занимаемые Лидией Марковной квадратные метры.

   Вообще-то о майоршиной комнате мечтали Жуликоватовы. С тем, чтобы отделить от себя дочку Варвару, которой пришла пора, как раз бы и замуж пойти. Места для любови у Варвары не было. Не приведешь же, в самом-то деле, ухажера для плотских утех и продолжения рода в эркер за родительский шкап! Вот и мыслили Жуликоватовы поместить дитя на старухину жилплощадь, пока не прибрала ее к рукам рукодельница Диадора, которой по жилищному уложению и санитарным нормам не хватало каких-то квадратных сантиметров для полноценной жизни.

   Но, по всем законам и уложениям Автономии, метры, ранее занимаемые Бричкиной Лидией Марковной, 19… г.р., вдовой военного майора, отошли Куделину Виктору Игоревичу, внучатому племяннику вышеописанной, скончавшейся от естественных причин (старость), пожилой гражданки.

   Больше всех создавшимся положением вещей, отчего-то, возмущался, находившийся, так сказать, в положении ни пришей, ни пристегни к этому делу, мастер шила и дратвы, ассирийский гражданин, Кирилл Варрава.

- Чито жэ это дэлаетца?! – кричал на общей кухне, потрясая свернутым в рулон хромовым прикладом, сапожник, – Ми тут давно живём, а тут приходыт чилавэк нэизвестна аткуда, и пажалуста – иму, панымаишь, комнату старухыну атдайут! Ты игдэ  раншэ бил? Кагда бабушька умирал? Почиму пакушать эй нэ насыл?

   Но судебный пристав айсора слушать не стал, а предъявил жильцам решение районного суда о корректном наследовании гражданином Куделиным освободившейся от покойницы площади и, решив, что долг его исполнен, покинул помещение.


   На рассвете Варваре Жуликоватовой приснился сон. Самый обычный девичий сон. Мечтание такое. О грядущем женихе с черными узенькими  усиками, как у Кларка Гейбла, о сливочном платье в оливковых бантах – здесь, эдак, по косой, а тут и там – рюши, и чтобы непременно корсет, какой был напечатан в последнем номере «Кисельных берегов». Там, правда, дура, Насими, из него груди повываливала. И что только он в ней нашел, этот наш металлург? Ни кожи, ни рожи и, вдобавок ко всему, черная, как копченый окорок. Вот… А по всему корсажу, чтоб, словно белая пена кружевная, и фата со шлейфом – Катька, Ирки Иванцовой сестра понесет. И ничего, что ей уже шестнадцать стукнуло. Росту она с тумбочку, так что – сойдет за девочку нецелованную, хотя, какая там в ее годы нецелованность… Вот она, Варвара, то есть, идет под ручку с женихом, старается на подол не наступить. Музычка тихая такая играет. «Музыка сфер», как выражается умная Иванцова. Она, Иванцова, вообще, девка начитанная. Ей от бабки книжка досталась – «Триста полезных советов на все случаи жизни» – шикарный справочник в толстом синем картонном переплете. Как избавиться от веснушек, как вывести пятно с лайковых бальных перчаток, как из порожней катушки для ниток, обмылка и бельевой прищепки смастерить забавную игрушку для ребенка, как правильно подобрать и наклеить обои – в общем, всё. Идет, значит, она такая – букет в руках махонький (большие теперь не в моде), рука в перчатке атласной, длинной, почти до самого плеча. У нее на предплечье татуировка – тигр и дракон сплелись в последней схватке роковой – это они с Маринкой Веремеевой на выпускной нажрались, как собаки, и завалились в тату-салон на Пряжке. Веремеевой хоть бы хны – ей на заднице целующихся голубков и надпись «Real Love» на развевающейся под ними ленте зафигачили – трусы натянула и не видно, а Варвара такая пьяная была, что не помнит даже, как рисунок выбирала. И главное, совсем не больно было. Очнулась – гипс. Папаша тогда ремнем так уходил, что неделю потом на животе спала… Вот идет она такая, а у самой мысль одна в голове застряла – только бы селедки на всех приглашенных хватило. По случаю на базе сельдь атлантическую, пряного посола, купили. Выписали на свадьбу талон на работе у отца-матери. И отоварить успели – бочку селедки с головами. Стали считать – по головам – на всех хватает, а по хвостам – один гость без сельдя остается. Как так получается – не понятно, хоть убейся!

***
   Указ президента Автономии Анатолия Чубайса-Равноапостольского  об изменении порядка предоставления отчетности по коммунальным энергозатратам и составе Комиссии при президенте Автономии по модернизацыи и технологическому развитию экономики.

 Сегодня президент Автономии Анатолий Чубайс-Равноапостольский  подписал указ, вносящий изменения в состав Комиссии при президенте Автономии по модернизацыи и технологическому развитию экономики страны. Своим указом Анатолий Борисович исключил из комиссии президента некоммерческой организацыи «Фонд Прохора Медведева» Прохора Медведева, а также своего советника Михаила Райзмана и экс-губернатора Чувашии Николая Томилина, за нецелевое использование госсредств и неполное соответствие своим должностям.

   Так же Анатолий Борисович указал на недопустимость задержки квартальной отчетности по коммунальным энергозатратам  и рекомендовал министру Малой энергетики Игорю Заманскому педалировать кампанию по нарочному введению на промышленных предприятиях и в быту энергосберегающих ламп малой и ультра-малой мощности.


***
   Она пробудилась в самом скверном состоянии духа. Рыбы во сне женскому полу ничего хорошего не сулят. Молодой даме – раннее и недолгое замужество, либо нежелательную беременность; пожилой – одни только хлопоты. Однако, к чему бы такое видение? Ума не приложить.

   Варвара подняла свое долгое белое тело с лежанки и поволоклась умываться. По пути в ванную комнату ей попалась старая «общая» кошка Муська. Животное не успело увернуться, получило от девушки чувствительного пинка и с шипением бросилось спасаться под громадину испокон веку стоявшего в прихожей шкапа. При том шлепанец сорвался с ноги и улетел в сторону входной двери.

- Хорошо же у вас гостей встречают! – выйдя из мрака прихожей, перед заспанными девичьими взорами предстал высокий молодой мужчина. В руке его был Варварин тапок, на лице сияла улыбка уверенного в себе человека,  – Чей туфля?

   Варвара выхватила у незнакомца утраченную обувь. Лицо ее залилось краской. Она попрыгала на одной ноге, надевая шлепанец, и, забыв об умывании, в состоянии крайнего смущения, унеслась прочь, в свою комнату.

- Меня, кстати, Матвеем зовут! – засмеялся ей вслед ловец тапок.

   Матвей Рыбаков появился в квартире не случайно. Предприимчивый майоршин наследник успел сдать бабкины метры ему внаем.

    Рыбаков приехал в Город из университета Сорбонны для написания дипломной работы о творчестве Саши Черного. Родители Матвея давным-давно покинули Автономию и уехали в поисках лучшей доли в просвещенную Европу. Осевши в благостной Португалии, они занялись тем, о чем мечтали всю жизнь – купили участок земли в знаменитой своими виноградниками долине Доуру – старинном местечке, где виноград выращивали еще во времена, когда землями владели финикийцы. В середине XVII века, когда британские власти запретили ввозить в Англию французские вина, предприимчивые португальцы принялись продавать англичанам свое сухое вино. Но вскоре оказалось, что португальские вина не идут в сравнение с тонкими французскими. Мало того – часто, пока корабли шли в Англию,  португальское вино не выдерживало дороги и попросту скисало. Тогда кто-то из виноделов, имя его история не сохранила, додумался добавлять в бутылки с вином немного бренди. Таким образом и был получен превосходный крепленый напиток, ставший впоследствии символом и гордостью страны – Porto.

   Старший Рыбаков не поленился пойти в учение к старому виноделу Франсишку де Алмейда Пересу. Несмотря на вполне ожидаемое недоверие к чужаку, Евсей Сергеевич сумел расположить к себе старика, и тот, не открывая, конечно, страшных родовых секретов, научил упертого russo основным правилам и приемам винодельческого искусства. Какое-то время спустя довольно-таки сносный, с нотками дыма и смолы, и приятным  послевкусием горьковатого ладана, портвейн от Pescador’a* занял свою, пусть и скромную, нишу в местной виноторговле.

   Вопреки чаяниям отца, сын не прельстился честным крестьянским трудом. И, не желая поливать виноградную лозу своим молодым потом, по окончании школы Матвей Рыбаков отправился во Францию изучать русскую литературу начала ХХ века.

   В городе, как и всегда, после пыльного душного лета наступила осень. Как всегда – еще мягко сказано. Вселенская темень, словно с цепи сорвавшись, накинулась на улицы Города. День сделался меньше Бальзаковской шагрени. На жестяные  крыши и вывески магазинов налетели северные ветры и стали трепать их, и хлопать ими с таким остервенением, будто бы целый год только об этом мечтали. Зарядили сырые, унылые, бесконечные дожди. Деревья как-то уж очень поспешно сбросили платья, обнажили свои черные, в обреченной бесстыдности, ветки и сдались на милость победителя.

   Вовремя взявши кратковременный неоплачиваемый отпуск, Жуликоватовы, кряхтя и сопя от натуги, всю седмицу таскали с дачного участка мелкие «райские» яблоки, ничтожные сливы и микроскопические северные груши-индейки. Урожай, с разрешения квартирного комитета, возглавляемого самим Жуликоватовым, до поры оставили на засыпание в обширной темной прихожей. Притерпевшиеся к такому положению вещей, жильцы не роптали,  а привычно проходили по своим нужным делам, осторожно раздвигая ногами низко висящие над полом плоды. С другой стороны, светящиеся в темноте нежно-зеленым и розовым фрукты, на время просушки придавали унылой квартире некоторый нарядный праздничный облик. Опять же, когда бдительный глаз Зинаиды Григорьевны не нависал над убранными плодами, всякому проходящему можно было подцепить, как бы невзначай, кисленькую грушу или медовое яблочко, и, разровнявши плавающую фруктовую «ряску», идти себе дальше, с удовольствием ощущая в кармане трепещущую плоть потревоженного от сна плода.

   После нечаянной встречи с новым жильцом сердце Варвары стало биться смятенно и неровно. Однажды, как обычно, на утренней заре, ей приснился еще один непонятный и тревожный сон.

   Снилось девушке, что идет она по Центральному Парку Культуры и Отдыха имени св. великомучениц Киры и Ксении Сопчаг. Идет, значит, она такая – платьице на ней крепдешиновое, серое в алых цветках, на ногах – босоножки на стеклянном каблуке, такие она видала однажды в неприличном журнале, у одной там... Дура Веремеева притащила под полой к ним домой эту гадость, и они битых два часа разглядывали сцены любви – как оно бывает у «тамошних», за границами Автономии. В общем, она примерно так всё себе и представляла. И даже еще хуже.

   Вот, значит, она такая идет – ногами листья опавшие подбивает. И они, словно бабочки жолтые кружатся, красиво так… А с земли сам собой поднимается вертикально кверху налетевший за лето тополиный пух. Ровно так. Будто кто-то его на невидимые нити нанизывает и подымает. А пейзаж между тем переменяется. И вот уже она такая, не по ЦПКиО бредет, а будто бы взбирается на холм или даже гору. А вся гора, словно бы пухом тем выстелена. И мягко идти, и, вместе с тем, пружинит под ногой, земля-то. Варвара восходит на самую макушку горы и видит там кресло эмалированное, белое. Такое же, как в осмотровом кабинете у гинеколога. Их в девятом классе потащили всех в женскую консультацию смотреть – кто девушка, а кто нет. Или там, еще зачем-то. Она тогда, дура-дурой, в кресло села и локти устроила на те желоба, что для ног предназначены. И сидит – ни жива, ни мертва. Врач тогда хохотал, как умалишенный. Потом всё поправил, как следует быть.

   Да-а… Короче, забралась она в кресло, улеглась, как положено. И она, как будто бы совсем голая уже. И ей, короче, не стыдно совсем, а хорошо и покойно. Только одно неловко – поперек белого живота след от резинки бельевой, розовый. Тут появляется доктор. И этот доктор – новый их жилец. Он такой, штаны расстегивает и достает из ширинки свернутую в рулон детскую железную дорогу. Разворачивает рельсы и вставляет ей их прямо между раздвинутых ног. Она хочет кричать, хочет оттолкнуть бесстыдно копающиеся в ее промежности руки. Но голоса нет, и ни рукой, ни ногой пошевелить она, будто бы, не может. А «доктор», соединивши дорогою их тела, снова, короче,  лезет в штаны, достает оттуда выкрашенный в гадкий розовый цвет паровоз, осматривает его со всех сторон, вставляет куда-то в бок блестящий  заводной бант, накручивает его и запускает паровоз по рельсам в сторону лежащей в креслах Варвары. Тот несется на всех парах, красную раскаленную голову свою нацелил на девичье лоно – сейчас ворвется внутрь организма и всё там порушит…

   На том Варвара с криком проснулась и долго еще, глядя на вечную трещину в беленом известкой потолке и утирая неутихающие сладкие слезы, лежала в изнеможении, с ощущением тяжкой влажной радости внизу живота.
   
    Сызмальства в Матвее Рыбакове боролись два персонажа – один из них был практицист и расположенный к точным наукам человек, другой же имел романтический склад ума и склонялся в гуманитарным дисциплинам. Он сносно рисовал карандашом и делал приличные акварели, слагал, подражая то Байрону, то Бунину, симпатичные вирши и писал недурственные эссе о ранней средневековой резцовой гравюре; в то же время он изобрел конвейер сборки бинарных электромеханических будильников и получил авторское свидетельство на бескузовную разгрузку тракторных прицепов. Матвей участвовал во всех возможных конкурсах и олимпиадах, и даже стал чемпионом по стоклеточным шашкам среди учащейся молодежи Лиссабона. Но настоящей страстью юноши была русская литература. Более других его интересовали писатели начала ХХ столетия. Его занимала позиция русских литераторов относительно Октябрьских событий 1917 года и раскол пишущей интеллигенции на «белых» и «красных».

   Покинув отчий дом и махнув рукой на виноделие, проклятый отцом и оплаканный матушкой, Матвей Рыбаков отправился постигать науки в одно из самых знаменитых учебных заведений Европы – университет Сорбонны на факультет славянских языков и цивилизаций.

   В Париже юноше повезло. На очень выгодных условиях ему удалось приютиться в двух шагах от alma mater – он устроился посудомойщиком при кухне «Residence St. Sulpice» – прелестной маленькой гостиницы на задах одноименной церкви в районе Сен-Жермен-де-Пре. Там же ему предоставили крошечную, более походящую на скворешник, чем на человеческое жилье, комнатку в мансарде с косым, нависающим над головой потолком. Но от обычных недорогих гостиниц Латинского квартала «Residence St. Sulpice» отличалась исключительной чистотой и предупредительным обслуживанием. Объяснялось это, скорее всего тем, что владела отелем м-м Лора Шварц, остзейская немка и, в силу того, большая, что называется, bas-bleu**.

   Работы на кухне было не очень много. Так что Матвею вполне доставало времени на усердную учебу. Тем более, что rue de la Sorbonne упиралась прямо почти в здание гостиницы. Освоившись в Париже, новоявленный студент занялся привычным для себя делом – сидением в читальных залах превосходной университетской библиотеки. При этом на список затребованных monsieur Rybakoff книг старая каталожная крыса, mademoiselle Бланш,  всякий раз удивленно вздергивала тщательно нарисованные серым карандашом тоненькие бровки, строго глядела на Матвея поверх круглых черепаховых очков: «Etes-vous sur?» и на его: «Oui, mademoiselle!» скептически сжимала накрашенные помадой цвета крови губы куриной гузкой.

   То, что происходило, было словно запечатлено кинокамерой с ускоренной съемкой. Все двигалось медленно и по разделениям, точно воздух стал плотным, загустел, сделался вроде прозрачного киселя.

   Вот кошка присела и бросилась, зависнув в воздухе, в попытке схватить взлетевшего с асфальта воробья. Тот еще мгновение назад клевал рассыпанное кем-то семя подсолнуха, но боковым взором круглого икорного глаза уловил движение хищника, и вот они уже вместе зависли над землей в необыкновенно красивом танце – смертельном фламенко охотника и жертвы. При этом кошка следила за воробьем постоянно. Пока тело ее изгибалось, следуя за движениями птицы, суженные в чечевичное зерно зрачки глаз неотрывно, будто пришитые, стараясь гипнотизировать жертву, смотрели на цель. Но воробей оказался проворнее – лишь два-три пера застыли в пространстве, сорванные цепким кошачьим когтем.

   Вот садовник склонился над открытым только что краном уличной колонки, желая утолить жажду. Медный клюв крана набух хрустальной пеной, от него оторвалась водяная колбаска и тут же превратилась в сверкающий на солнце, нестерпимо белый огненный шар. Впрочем, миновав солнечный луч, fireball обернулся обычной каплей, только большой и круглой.

   Соседский мальчишка, усердно разучивавший очередной трюк на новомодном «прыжковом» велоагрегате, все это время висел между небом и землей – одним колесом упирался в стену гаража, другое вывернул и, стоя на специальных столбиках, пытался совершить невозможный с точки зрения законов физики кульбит.

   Замедление, казалось, не действовало только на золотых рыбок, китайских карасей, которых он купил вместе с аквариумом совсем недорого у какого-то алкаша на площади у Кондратьевского рынка – «Купи, барин! Недорого прошу. Мне бы только на опохмел души да на буханку хлеба. Они совсем ничего едять. Покрошишь сухой булки, али червя дождевого, мотыля али опарыша. Дождевого-то червя толечко на куски надо покромсать. Они и целиком съядуть, только… лучше на кусочки… надо. Возьми, баринок! Хорошая рыба…» – Голос продавца был так жалобно убедителен, а рыбки так сверкали своими золотисто-оранжевыми боками, что он не удержался и купил аквариум со всем содержимым. А потом мучился – больно уж неудобно было на квартиру угловатую емкость тащить. Все бока помял ребрами аквариумными. Теперь же золотые караси медленно, как и всегда, впрочем, еле шевеля плавниками, двигались в привычной им плотной среде.

   Неловким движением он задел стоявший на подоконнике стакан, и тот, встрепенувшись поначалу, так же, как всё кругом, плавно начал замедленный путь к неизбежной катастрофе. Матвей, не в силах сдвинуться с места, следил за полетом чуть покачивающегося в воздухе наполненного водой стекла – за тем, как стакан перевернулся, коснулся краем к каменного пола, от места касания во все стороны пошли морозные трещины, вода, подобно яичному белку начала разлетаться в разные стороны, вытягиваясь в прозрачные перекрученные жгуты… и вдруг всё пришло в движение, казалось бы с бешенной скоростью –  вода темными блямбами залила его белые льняные штаны; мальчишка брякнулся с велосипеда так, что казалось незащищенная шлемом голова непременно расколется, словно бы дыня или арбуз, но обошлось; садовник с удовольствием утер мокрые губы рукавом и отправился по своим делам;  рыбки резво закружились по аквариуму, продолжив свою игру в салочки-догонялочки...

  Оказалось, что все вокруг затормозилось только на мгновение. Такое случалось с ним и ранее, но тогда замедление длилось еще меньше. Это было, словно кратковременный, в сотые доли секунды, обморок. «Нужно будет показаться врачу», – подумал он, машинально смахнув невидимые крошки с подоконника и наклоняясь подобрать с полу осколки. Коснувшись разбитого стакана, он почувствовал такую боль, словно бы порезался не осколком стекла, а отрезал палец циркулярной пилой. В глазах потемнело, потом по темному полю полетели оранжевые искры, затем голубая вспышка и…

   …ему с трудом удалось разлепить веки. Глаза были залиты чем-то, как ему показалось сладким. Но на вкус это «что-то» оказалось, как раз наоборот, солоноватым. «Кровь», – понял он, сконцентрировался и обнаружил себя лежащим на полу в большом темном помещении. Поднявшись на колени, он с удивлением увидел, что низко, буквально в нескольких сантиметрах над полом, покрывая почти все пространство, покачивались какие-то слабо светящиеся в темноте круглые штуки. Он протянул руку и взял одну из них. Ладонь ощутила теплую, упругую, чуть подрагивающую, плоть. Словно бы он держал в руке небольшую мышь. При ближайшем осмотре, штука оказалась похожа на «райское» яблоко, какие он видел однажды, когда в детстве вместе с родителями гостил у дальней родственницы, кажется двоюродной тетки по материнской линии. Звали ее тетя Дора. Как германскую пушку времен Первой Мировой войны. У «пушки» был большой запущенный яблоневый сад. Одно дерево ему полюбилось больше других. Под ним, раскидистым и густым, опустившим ветви до самой земли удобно было скрываться во время игры в «прятки». Ветки сплошь были усеяны маленькими, твердыми, ужасно кислыми на вкус плодами. Ими он приспособился стрелять из самодельной рогатки.

   Свет из внезапно открывшейся двери ослепил его.

- Во! Здррасти-пожалуйста! Разлегся! – в дверном проеме появилась черная, в контражуре, фигура, – Не успел заселиться, как – на тебе – нажрался и валяется, и морда вся в крови. А яблоко, между прочим, на место положь! Не ты сеял, не тебе собирать!


***
   Удачное место жительства позволяло Матвею завтракать в Люксембургском саду. Он вставал с рассветом, брызгал в лицо пару капель из висящего в углу фарфорового умывальника, выходил на звенящую от утренней прохлады улицу и по rue de Tournon отправлялся в сторону Сената. Достигнув улицы Вожирар, заходил в маленькую брассерию на углу и покупал у румяной торговки бутылку легкого пива и разрезанный пополам хрустящий baguette с тунцом, тертым корнишоном, кружками помидора и листьями свежего латука. Потом через когда-то обнаруженную им прореху в ограде проникал на территорию сада и устраивался на железном стульчике закусить. Обычно он располагался у бронзового старого пьяницы Поля Верлена работы Роденовского ученика Огюста де Нидерхаузена. С хрустом взгрызаясь в ароматный бутерброд, Матвей вспоминал что-нибудь из любезного его сердцу Саши Черного:

…Губернатор едет к тете. / Нежны кремовые брюки. / Пристяжная на отлете / Вытанцовывает штуки…

Хотя, конечно, уместнее было бы что-нибудь эдакое:

Les sanglots longs / des violins / de l’automne / blessent mon Coeur / d’une langueur / monotone.
Tout suffocant / et bl;me, quand / sonne l’heure, / je me souviens /des jours anciens, / et je pleure…***

***
   Матвей поднялся с колен, послушно отпустил трепещущий фрукт на волю и, будто сомнамбула, неверным шагом направился к двери своей комнаты. Обмороки, как следствие пространственного искривления совершенно извели его. Он уже совсем перестал понимать, на каком свете находится. Заперев дверь, он подошел к окну и отвернул край соломенной циновки, прикрывавшей каменный пол рядом с камином. Но не обнаружил ни следов затертой крови, ни каких либо, хотя бы мелких, осколков разбитого стакана. Он выглянул в окно. Давешний садовник, опершись о ядовито-желтую пластиковую метлу, смолил цигарку и беседовал  о чем-то с копающимся в мусорном баке клочнобородым бродягой.


***
   Завершивши трапезу, Матвей добывал из кармана табак и сворачивал душистую самокрутку. Курение по утрам доставляло ему несказанное наслаждение. Самое удивительное, что в течение дня он больше ни разу не курил. Следующую папироску он делал перед сном и выкуривал ее, глядя на серую жесть парижских крыш. Покончив с утренним ритуалом, юноша отправлялся на незатейливую свою работу, а по ее завершении снова оседал в университетской библиотеке, перелистывал электронный архив в компьютерном зале, либо шел на семинар по славянской литературе, который читал трогательный в своей комичности, похожий на сушеную тарань, ясноглазый старикашка, Владимир Николаевич Шереметев-Шипчинский, переводчик с невероятного множества языков и чудом доживший до новейших времян недобитый большевиками белогвардеец.

   После португальской провинции в Париже он чувствовал себя, словно рыба, долго прожившая в затхлом аквариуме, и, наконец попавшая в большую воду. В силу того, что был воспитан бонной-француженкой, язык он знал вполне прилично. Неопрятность парижан нимало его не смущала. Засаленные прически и небрежные узлы шарфов придавали жителям древнего поселения Лютеции традиционную импозантность, а привычка обходиться у буфетной стойки без пепельницы его даже забавляла. Привык он и к тому, что цены на выпивку и кофе у стойки, за столиком и на улице отличны; что парижанин стремится проехаться в подземке «на халяву», хитроумно подделывая проездные карты и попросту, бегая от контролеров; что звонить человеку по телефону позже девяти часов вечера считается moveton; что обедают французы часов в восемь вечера и едят при этом так, будто делают это последний раз в жизни; что, чем вонючее сыр, тем счастливее француз; что говорить что-либо по-английски или хвалить англичан более, чем неприлично и что, если не дать «на чай» где бы то ни было – в кафе, на заправке, в такси – в следующий раз можно нарваться на грубость, либо на табличку «Pause dеjeuner»****…

   Месяц-другой спустя после окончательного укоренения в французской столице, Матвей приобрел характерный для жителя центральной части Парижа говорок, перестал ежедневно мыть волосы и научился накручивать еcharpe не хуже любого парижанина.

***
   В общем, юношу устраивало то, как протекает Богом данная ему жизнь. Учиться ему было всласть, денег, по большому счету, хоть в обрез, но хватало, молоденькие француженки и алжирки не обходили вниманием статного голубоглазого русского, да и он, не обременяя себя, впрочем, долговременными отношениями,  их не чурался. И континентальный климат Франции – мягкая зима и теплое лето – был ему по душе. Правда, в последнее время летом в Париже было жарковато, но ему, выросшему на юге, это даже нравилось. Тем более что власти города вполне адекватно реагировали на потепление – насыпали на набережных белый кварцевый песок, устанавливали на улицах душевые колонки и не возражали против купания сомлевшей от солнца публики в городских фонтанах.

   Однако, его, время от времени, как говаривал отец, «рвало на родину». Господь его знает, что тут за причина, но всякого живущего за рубежом русского человека, нет-нет, да и щипнет за сердце извечная тоска по оставленной им или предками его Отчизне. Это, в частности, занимало его ум – отчего, например, обласканный на Западе, удостоенный Нобелевской премией, всей душой ненавидящий устроивших кровавую бойню смердов, нежносердечный  Иван Бунин, до самой могилы не мог угнездиться на чужбине и все стремился вернуться в Россию. Только гонения большевиков на русских писателей, слава Богу, охладили его пыл. Так что умер он на чужой стороне, и похоронен чужими людьми в чужой земле на кладбище с нерусским названием Sainte-Geneviеve-des-Bois. Долговолосый толстяк и выскочка, «красный граф», Алексей Толстой нашел в себе смелость и силы вернуться. И что? Написал «Буратино» и «Петра I» , стал лауреатом премии, предал всех и вся, набил мошну чужими, купленными по дешевке бриллиантами, вкусно ел, сладко спал… Хотя, какой уж там сон – Бог ведь, он всё видит.

   Вот и Матвей, когда настал срок преддипломной работы, вместо предлагаемого ему исследования позднейшего творчества старого греховодника, ловца бабочек и певца девичьих коленок, Владимира Набокова, и описания жизни литератора в период создания им «Лауры»***** (для чего юноше следовало поехать в Монтрё), предпочел взять темой Петербургский период творчества Саши Черного  и отправился в Русскую Автономию.


***
   Он стоял у окна, упершись лбом в засиженное мухами стекло, и скрививши набок рот, и покусывая редкий пшеничный ус, наблюдал за тем, как вечерняя заря окрашивает в клюквенный колер низкие хлопковые облака. За окном был Город. И Матвей уже третий день пытался попасть туда. Но попытки выйти из дома завершались неудачей. Иногда ему удавалось достичь лестничной площадки. Но, в результате, он всякий раз обнаруживал себя лежащим в прихожей среди парящих над полом, засыпающих на зиму фруктов.

***
   Уже третий день Варвара не находила себе места. Не могла ни есть, ни спать. Пыталась читать – строчки расплывались, и вместо них перед глазами возникал милый образ. «Меня, кстати, Матвеем зовут!» – звучал в девичьих ушах вкрадчивый баритон нового жильца. «Не было ни гроша, да вдруг – алтын», – вертелась в голове назойливая, невесть из каких глубин подсознания взявшаяся мысль. «Что за алтын такой?!» – сердилась «невеста», но природная лень не позволяла ей забраться на шкап, где испокон веку, среди прочего хлама, пылился доставшийся фамилии Жуликоватовых от прежнего хозяина квартиры толстенный том «Словаря иностранных слов» под редакцией В.Максакова. Еще в отрочестве, удовлетворив любопытство в части таких статей, как «лесбиянство», «кунигулис», «онанизм» и «внематочная беременность», Варвара давным-давно забросила полезную книжку с глаз  подальше, в компанию заржавленных коньков от ледового фигурного катания, старых жестяных крышек для домашнего консервирования, прогрызенного молью полиэтиленового мешка с вязанием и спекшихся от времени в копченые кожаные скелеты, ставших не в пору сандалий. Но, в конце концов, навязчивое слово «достало» Варвару, и девушка, сопя и рискуя сверзиться вниз, взобралась на старенькую, заляпанную следами прежних ремонтов стремянку и добыла со шкапа распухший от сырости фолиант. «Алтын (от тат. алты — шесть) — старинная русская мелкая монета. С XV века равнялась 6 московским или 3 новгородским деньгам. Последняя позднее получила наименование копейки. В 1654 году впервые выпущена медная монета с надписью «алтынник», а в 1704 году — серебряный алтын. С 1841  года чеканились медные и серебряные алтыны…» — прочла она, с неудовольствие наморщила лоб и вытянула лодочкой нижнюю губу. Ей казалось, что такое красивое слово должно было значить что-то особенное, например «золотой» или что-нибудь в этом роде. В школе у них в группе была тонкая, ровно былинка, девочка по имени Алтынай. Она казалась толстухе Варваре необыкновенной красавицей. У Алтынай уже тогда в ушах были вставлены золотые, с маленькими зелеными камушками, сережки. Варвара ужасно завидовала маленькой красавице. Из школы Алтынай забирала не мама, как других девочек, а суровая, толстая, одетая почему-то в синие,  заправленные в высокие кавалерийские сапоги, галифе, и оттого похожая на беременного мильционэра, гувернантка. Потом, спустя уже несколько лет после окончания школы, выяснилось, что Алтынай была дочкой опального казахского диктатора.

   Варваре не сиделось на месте. Раньше она и не подумала бы поднимать свой толстый зад с продавленной софы для того, чтобы лишний раз сходить в кухню или в ванную. Теперь же она носилась по квартире, словно бы скипидаром намазанная. Но, сколько бы она не шныряла, новый жилец, как назло, больше ей не попадался. Несколько раз она, по-дирижерски  размахивая руками для сохранения равновесия, на цыпочках подбиралась к майоршиной комнате и прикладывала раскаленное любовной страстью ухо к дверям. Однако за дверьми не было слышно ни звука. Только привычные скрипы древнего дома нарушали звенящую гробовую тишину старой квартиры.
   
***
   В последние десятилетия XIX века в жизнь многих европейских городов вошло электрическое освещение. Появившись сначала на улицах и площадях, оно очень скоро проникло в каждый дом, в каждую квартиру и сделалось неотъемлемой частью жизни каждого цивилизованного человека. Это было одно из важнейших событий в истории техники, имевшее огромные и многообразные последствия. Бурное развитие электрического освещения привело к массовой электрификации, перевороту в энергетике и крупным сдвигам в промышленности. Однако всего этого могло и не случиться, если бы усилиями многих изобретателей не было создано такое обычное и привычное для нас устройство, как электрическая лампочка…

(из отрывного календаря)


***
   Обстановочка была, мягко говоря, более чем странная. Повсюду, куда ни повернись, в многочисленных, перегороженных прозрачными завесями помещениях похожих на артистические уборные, серьезные грудастые девицы делали гимнастические артикулы.  В ванной татуированный с ног до головы, практически голый атлет, пуская ветры, пыхтя и отдуваясь, тужился поднимать насунутые на металлическую штангу увесистые чугунные шары. Два облаченных в блестящие балахоны факира изрыгали из ртов оранжевые огненные языки. Заслоняя пупырчатой спиной единственное окно прихожей и расположившись у восточной стены, раздувала резиновый зоб громадная, ростом с доброго теленка, выкрашенная всеми оттенками голубого, от нежно-бирюзового до синего ультрамарина, жаба. Глаза ее от времени до времени подергивались полупрозрачной белесой пленкой век. В темном закутке, запрокинув голову на спину, дородный дядька в розовом, обтягивающем его толстые мяса трико, натужно старался проглотить довольно широкий кавалерийский палаш. В противоположном от него углу на высоком стульчике, какие обычно стоят где-нибудь в кафе или баре у буфетной стойки, неподвижно сидела необычного вида рыжеволосая дама. Странность ее, как заметил Матвей, заключалось в том, что сидела она, практически не шевелясь, но что-то с ней было не так. Она, как будто бы постоянно переменялась. И одежда ее тоже была в каком-то постоянном движении. Через минуту юноша понял, что женщина и ее облачение стремительно стареют. Еще мгновение назад огненно-рыжие волосы, вдруг пронизала алюминиевая проволока седины; румянец щек сперва поблек, потом вспыхнул снова, но уже нездоровым, чахоточным огнем; кожа лица потускнела и покрылась паутиной морщин; под глазами набрякли темные мешки; на носу проявились склеротические сосуды; пальцы рук скрутил старческий артроз. То же происходило и с платьем – «рытый» узорами светло-серый бархат и кружева выцвели, пожелтели, было видно, как ткань расползается от ветхости. И вдруг всё пошло на попятную. Дама просто-таки на глазах стала молодеть. И одежды ее вновь стали такими, как прежде.
   
   Самым глупым в его положении было то, что он и понятия не имел, в чем, собственно, дело – почему вот уже три дня, с тех пор, как он переступил порог этой заклятой квартиры, всё изменилось.

***

   Свет из внезапно открывшейся двери ослепил его.

- Во! Здррасти-пожалуйста! Разлегся! – в дверном проеме появилась черная, в контражуре, фигура, – Не успел заселиться и – на тебе – нажрался и валяется. А яблоко, между прочим, на место положь! Не ты сеял, не тебе собирать!

***
   «Все живые организмы, существующие на Земле, так или иначе, в ходе длительной эволюции полностью приспособились к ее природным условиям. Адаптация произошла не только к физико-химическим условиям, таким как температура, давление, состав атмосферного воздуха, освещение, влажность, но и к естественным полям Земли: геомагнитным, гравитационным, электрическим и электромагнитным. Техногенная деятельность человека за сравнительно короткий исторический период оказала значительное воздействие на природные объекты, резко нарушив тонкий баланс между живыми организмами и условиями окружающей среды, который формировался в течение тысячелетий. Это привело к многим непоправимым последствиям, в частности, к вымиранию некоторых животных и растений, многочисленным заболеваниям и к сокращению средней продолжительности жизни людей в некоторых регионах. И только в последние десятилетия начали проводиться научные исследования, изучающие влияние природных и антропогенных факторов на человека и другие живые организмы.
Среди перечисленных факторов воздействие электрических полей на человека, на первый взгляд, не является существенным, поэтому исследования в этой области были немногочисленны. Но и до сих пор, несмотря на растущий интерес к этой проблеме, влияние электрических полей на живые организмы остается малоизученной областью…»

   (А.Бовин. «Электрическое поле и его значение для живых организмов»)

***
   Крохотный, меньше булавочной головки, муравей, торопливо перебирая прозрачными лапками, спешил по своим муравьиным делам. Для этого ему было необходимо пересечь обширное пространство между софой и подоконником. Должно быть, на подоконнике остались незначительные для человека, но – по мурашовым меркам – изрядные запасы меда или спекшегося в цукат яблочного повидла, оставшегося в полукружье следа от неаккуратно вытертой хозяйкой банки.

   Лежа на софе, Матвей Рыбаков, следил за ничтожными усилиями микроскопической твари. Для удобства наблюдения за муравьем он приспособил большую, выщербленную по краям, лишенную оправы оптическую линзу, Бог весть по какой надобности, лежавшую на письменном столе покойной майорши Бричкиной. По пути к окну насекомыш подхватил оставшуюся от новогоднего дерева, высохшую рыжую хвоинку, размером превосходившую маленького носильщика раз в десять. Матвей вспомнил, что где-то читал, что муравей, если сравнивать тяжесть с его собственным весом, поднимает гораздо больше самого сильного слона — поднятый вес превышает собственный вес муравья примерно в тридцать с лишним раз. Другими словами, если муравья увеличить до размера слона, то такой «слономуравей» может поднять еще три десятка обычных слонов. Матвей осторожно снял с муравьишкиной спины его ношу и заменил ее отломком зубочистки. Насекомыш замер, потом (Матвей мог побожиться!) крякнул и, как ни в чем не бывало, потащился дальше.

   Матвей перевернулся на спину и, упершись взглядом в старинную  гипсовую розетку, стал размышлять о вечности. Да и что ему еще было делать, когда ход на улицу был заказан? «Так и мы, человеки, — думал он, поминая муравья — тащимся по жизни, представляя себя пупом земным и венцом творения. А между тем чья-то громадная десница взваливает на нас всё более и более непосильный груз. И так до той поры, пока не загнемся. А мы все ползем и ползем, пожирая по пути всех вокруг, свой помет и, в результате, самое себя. Самоеды, мать вашу за ногу!» На такой «бодрой» ноте он и задремал.

***
Квартира в доходном доме купца Жемерикина. В комнате покойной вдовы, майорши Бричкиной, развалясь на софе, спит молодой человек. Звучит тревожная музыка. Комната затемняется. На противоположной входу стене загорается проекционный экран. По нему ползут написанные от руки титры:

…Джим Рипль, инженер – С.М.Вечеслов
Джек Рипль, его брат – народн. артист респ. В.Р.Гардин
Клэр, его сестра – М.Г.Волина
Мэри, жена Джека – А.С.Чекулаева
Чарли – арт.МХТ1 В.А.Орлов…

Изображение на экране размытое и дерганное, звук «плавает» и время от времени прерывается –  такое бывает, когда проекция идет со старой кинотехники.

…Аллё! Восемнадцатый пост? / Есть восемнадцатый пост! /  Двух студентов – Гамильтона Грин и Джона Рипль направьте к конвэйеру «В»! Секретно! На хронометраж! /  Конвэйер «В», двух студентов Гамильтона Грин и Джона Рипль, на хронометраж, к «чертовым колесам», секретно…
…Внимание! Приготовились!.. Секунда! / Секунда! / …Сорок! / Сорок! / Вы поняли? – секретный эксперимент – через минуту конвэйер двинется на ноль-три быстрее / Это преступление! / Пока – это только опыт и-и-и… экономия – сорок долларов в минуту!..

   На экране изображение конвейера с крутящимися колесами, на колесах какие-то плохо различимые механизмы, внутри колес от механизма к механизму снуют, что-то лихорадочно привинчивая к ним, одетые в мешковатые комбинезоны рабочие.

…Мне трудно! Мне труд-но!... А-а-а-! Быстрее! Быстрее! Я – автомат! Я – ав-то-мат!..******

   Экран меркнет. Комната погружается в тяжелую, маслянистую темноту.

***
   «Милое дело, – думала Варвара, – в кои-то веки стоило встретить интересного человека, как он пропал, будто и не было его никогда. Девушка не на шутку переполошилась. До сих пор она жила довольно ровно. Природная лень отрегулировала распорядок ее дня до очень простой схемы. Она практически не покидала лежанки. Ну, разве что встанет за книжкой. Когда они въехали в квартиру, то обнаружили в отведенных им комнатах множество перевязанных шпагатным шнуром книг. Они остались от прежнего хозяина комнат, расстрелянного «за сотрудничество с японской разведкой» университетского аспиранта. Игорь Дмитриевич хотел выбросить книги в помойку. Но жена не дала, сказала, что они пригодятся на что-нибудь. До поры их свалили в примыкавший к комнатам чулан. Да так и оставили. Так что в чтении Варвара недостатка не испытывала. Еще ее развлекали бесконечные телефонные разговоры «за жизнь» с подружками. А еще она любила трогать себя. И достигла в этом большого умения. Ей не нужен был никто. До сих пор. И вот теперь появился он, человек, который сумел ее взволновать, вывести из такого уютного, теплого равновесия.

***
      Компактные энергосберегающие лампы —   это люминесцентные лампы, имеющие меньшие размеры, по сравнению с колбчатой лампой и меньшую чувствительность к повреждениям. Данный вид компактных ламп предназначен для установки в стандартный патрон для ламп накаливания.  Если сравнивать энергосберегающие лампы с лампами накаливания, то первые имеют более длительный срок службы и маленький расход электроэнергии. Они действительно экономят электроэнергию, экономия составляет до восьмидесяти процентов в зависимости от модели. У таких ламп срок службы  в пять раз дольше, чем у ламп накаливания. Ещё одно важное преимущество  энергосберегающих ламп -  слабонагреваемость.

   Однако, люминесцентная лампа содержит в себе пары ртути, которые при ее повреждении попадают в воздух. Вдыхаемые человеком вредоносные пары могут вызвать серьезные нарушения здоровья человека, вплоть до летального исхода. Вот почему так важна утилизация ртутных ламп отдельно от остальных отходов…

***
   Матвей поднялся с софы и широко раскрытыми глазами обвел комнату. В мозгу его, подобно попавшей в липучку мухе, жужжала назойливая мысль – нужно, во что бы то ни стало, выбраться из этой проклятой квартиры. Взгляд его уперся в порыжевшие от времени тюлевые занавески. Когда-то вдовица купила их на распродаже имущества, конфискованного у одного слишком проворовавшегося чиновника городской администрации. Завеси были предметом гордости старушки. Шутка ли сказать – ручной работы кружево, поставленное прямо из Брюссели. Но драгоценность занавесок не волновала юношу. Недрогнувшей рукой он сорвал ветхую тряпицу с окна и с треском распахнул заклеенную старой газетной бумагой высокую дубовую фрамугу. Холодный северный ветер со свистом ворвался в комнаты. Матвей посмотрел вниз, словно рассчитывая траекторию полета, глубоко вздохнул и шагнул в ночь.

***
    ...Осмелюсь обратить ваше внимание, Николай Степаныч, что это уже седьмой «летун» за последние две недели, – голос судмедэксперта Григория Гарькавого, как всегда звучал несколько гнусаво. Это объяснялось его постоянным гайморитом.

- Вот, брат, повадились паланировать! – с неудовольствием ответил медику прибывший на место происшествия следователь Николай Деревянко, –- Действительно, кажись седьмой…
- И заметьте, господин майор,  – все эти «летуны» недавно прибыли в Автономию из-за рубежа. И все, как на подбор, молодые люди. Что за нелепая тенденция?
- Организмы, думаю, у латинян нежные, – отвечал товарищу мильционэр, – Не выдержали нашей-то жизни. У них там все, поди, не по земле – по подушкам мягким гуляют. Наш-то климат и условия быта суровые. Вот и летают из окон, черти! А нам их отскребай от мостовой!
- Ну, не знаю, не знаю, – эксперт задумчиво почесал пальцем макушку, – что-то здесь нечисто. Нужно бы подробный анализ провести – отчего бы это они так разлетались.

   Гарькавый сложил инструмент в допотопный докторский саквояж, стащил с рук резиновые перчатки и дал знак скучавшим в стороне санитарам, что они могут забирать тело.

- А что бы нам, Николай Степаныч, с тобой не выпить по рюмочке? Вчера, между прочим, международный день медицинского работника был.
- Что ты говоришь?! – удивился следователь, А я и не знал. Поздравляю, как говорится, с опозданием. Ну, угости, в таком случае!

   Дознаватель распорядился младшему чину оповестить его на случай прибытия кого-нибудь из начальства, и товарищи отправились в буфет, закусить по поводу так кстати случившегося накануне праздника



СПб, октябрь 2011 г.



*Pescador (порт.) – рыбак.
** Вas-bleu (фр.) – педант, буквально – синий чулок.
***П.Верлен «Осенняя песня»
****Pause dеjeuner (фр.) - Обеденный перерыв.
*****Последний незавершенный роман Набокова «Лаура и её оригинал» (англ. «The Original of Laura») вышел на английском языке в ноябре 2… года.
******Кадры из художественной киноленты А.Андриевского «Гибель сенсации», Межрабпом-фильм, 1935 г.