Па де-де на отбросах

   Кто-то однажды сказал, что в человеке все должно быть красиво. Глупость, конечно, сказал. Не подумав. Потому что красота — это… Даже пиво одни любят «Жигулевское», а другие предпочитают “Tuborg”. C красотой — еще сложнее. Некоторые млеют от буденовских ног с изящной кавалерийской кривизной и густо заросшей груди, а другие совсем наоборот — теряют сознание при виде груди голой, как у петуха коленка. Получается, нет общепринятого эталона красоты, как эталона метра или килограмма: и необъятный пышный бюст, и грудь, укладывающаяся в гнездышко ладони, одинаково найдут своего ценителя. Другое дело, в человеке все должно соответствовать. Взять, к примеру, фамилию. Очень хорошо, когда фамилия соответствует роду деятельности, как бы предопределяет профессию. Разумеется, если ты какой-то неопределенный Иванов, Петров, Звендюхин или Медведев, то и работать можешь кем угодно. Хоть кочегаром, хоть плотником, хоть монтажником-высотником, а можешь и ночным золотом промышлять. Хотя нет, фамилия Медведев — просто обязывает руководить. Медведь в наших лесах — главный зверь, то же самое, что лев в Африке. То есть царь, а коли царь, то и кресло должно быть повыше, да с завитушками.
 
   Досталась от предков фамилия Скрипка — прямой путь в музыку. Даже если пальцы путаются в четырех струнах, можно взять дирижерскую палочку и грозить ею целому оркестру. Но человек упрямое создание. Достаточно вспомнить Сметану или Сковороду. Казалось бы, Судьба без двойных толкований намекнула: «Вам прямой путь по гастрономическому делу». Так нет же, один становится композитором, будто ему звона кастрюль на кухне будет мало, а другой так и вообще не пойми зачем в философы подался. И так не только у людей известных. С простыми, ничем не примечательными — та же история.  Одному человеку по фамилии Сапожник ясно было указано, чем заниматься в жизни. А ему форма военная нравилась. Так что удумал? Пошел-таки в армию, до майора дослужился. По интендантскому профилю. А у другого была фамилия Бублик. Тут и думать нечего: либо в пекари, либо иди этими самыми бубликами в разнос торгуй, с лотка. Как бы не так. Его, этого Бублика, во врачи потянуло. Еще неизвестно, что от этого пострадало больше, медицина или пекарское производство?

   У жильца квартиры №7 дома 66/6 по улице им.Жертв Перестройки в этом отношении все было в полном порядке. Как сызмальства родители определили Димочку к станку, так он всю сознательную жизнь и простоял подле него. И на жизнь у того станка себе зарабатывал: чужих детей правильно стоять у него обучал. В разных позициях. А фамилия у Дмитрия Сергеевича, как его теперь называли, была Туршенев*. Самая что ни на есть хореографическая фамилия. Работал Туршенев в Доме детского технического творчества. Вел кружок народного и бального танцев. Высокий и тонкий, словно голос певчего на церковных хорах, Туршенев был будто создан для полета над дощатым помостом сцены. Двигался балерун с педагогическим уклоном легко и изящно. Под стать пластике движений был и характер — мягкий и уютный, будто старые пуанты. Дети в кружке боготворили своего учителя. Да что там дети, не счесть, сколько уголков подушек было изжевано бессонными ночами мамами воспитанников Дмитрия Сергеевича. И неважно, связана ли была женщина священными узами брака, или воспитывала свое чадо в гордом одиночестве, влюблены в Туршенева были все. Однако танцор не понимал ни зазывных взглядов из-под полуопущенных ресниц, ни полунамеков, ни прямых, как трамвайные пути, предложений тесных отношений. Если не на всю оставшуюся жизнь, то на ближайшие пару часов. Все зависело от семейного статуса предлагающей стороны. Служитель Терпсихоры с мягкой улыбкой неизменно отклонял заманчивое предложение  и спешил после занятий домой, где на стене его ожидал портрет Нуриева и музыка. В зависимости от настроения это могли быть Софья Губайдуллина с Альфредом Шнитке, Эдгар Варез или Игорь Крутой.
 
   Но в один из дней недели раз и навсегда заведенный маршрут менялся. Это мог быть понедельник, среда или, положим, пятница. Подчиняясь внутреннему импульсу, Туршенев вскакивал в подошедший к остановке автобус с цифрой 12 на лобовом стекле и, оплатив проезд, садился на изрезанное ножами дерматиновое сиденье коричневого цвета. Салон хореограф покидал на конечной остановке. Это была окраина города: пришедшая в запустение промышленная зона — в Заднепроходске, как и в прочих городах России, промышленность пребывала в коллапсе — и немногочисленные несуразные домишки частного сектора с заросшими сорной травой приусадебными участками. За городом во все стороны тянулась неряшливая степь, круглый год цветущая яркими полиэтиленовыми пакетами, обрывками бумаги, чем-то еще, что удавалось принести сюда ветру.

   Идти предстояло километра три по изрытой ухабами дороге. Порой влекомого непонятной силой хореографа подбирали водители попутного муниципального транспорта, но чаще Туршенев добирался пешком. Долгий путь не тяготил. Педагог, пританцовывая, на ходу обдумывал план следующих занятий с детьми.

   Наконец окружающая картина, радующая глаз калмыка, который, как сказал классик, является другом степей, менялась. Перед путником вырастали горы. Кордильеры, Анды, Памир. Тут и там высились Килиманджары, Эльбрусы и Джомолонгмы. Это была конечная цель путешествия. Мятущийся хореограф стоял на краю городской мусорной свалки. С трудом сдерживая нетерпение, Туршенев торопливо доставал из кармана свернутые клубочком бахилы из полиэтилена голубого цвета и натягивал их поверх туфель. Бахилы приобретались в аптечном киоске при больнице по пять рублей за пару. Защитив туфли от воздействия окружающей среды, танцор, подобно легендарному полководцу Суворову во время перехода через Альпы, начинал карабкаться по склону ближайшего отвала.
 
    Взбираться было непросто: рыхлый мусор то и дело осыпался, затрудняя подъем, руки порой проваливались в какую-то липкую гниющую мерзость, иногда ноги оскальзывались,  и Туршенев падал ничком. Преодолев первую кучу, карабкался на следующую, затем еще одну, пока не достигал нужной. Почему он стремился именно к этой груде отбросов, мужчина не мог ответить внятно и самому себе, просто чувствовал, что сегодня он должен остановиться здесь. Выпрямившись во весь рост, вытирал ладони бумажной салфеткой, которой запасался тоже заблаговременно, и широко разведя руки в стороны, задрав подбородок кверху, застывал. Так стоял он около часа над кусками раскисшего картона, рваной обувью, старой, продранной мягкой мебелью, с залихватски торчащими, словно чуб донского казака, пружинами. Над мотками ржавой проволоки, гнилым тряпьем, трупами домашних животных и убиенных плодов любви, укрытых от бдительных глаз после криминальных абортов. Словно Иисус-Искупитель на вершине Корковадо над дивным городом Рио-де-Жанейро.
 
   Ветер, густо настоянный на миазмах распадающихся продуктов жизнедеятельности города, ерошил аккуратно зачесанную набок челку, разводил полы расстегнутого пиджака, шевелил штанины брюк. Ноздри Туршенева широко раздувались, легкие наполнялись гнилым воздухом, но горожанин этого не ощущал. Он упивался свободой.

   Домой он возвращался умиротворенным, ощущая в душе полную гармонию. Согласия с собой и окружающим миром обычно хватало на несколько дней. Через неделю Туршенев снова запрыгивал в автобус и ехал на городскую свалку.

   В один из дней, когда он стоял на верху мусорной кучи и мятущаяся душа только начала обретать спокойствие, было Туршеневу, как отдельному представителю народа, явление. По небу синтепоновыми клочьями плыли пушистые облака,  над головой кружило скандальное воронье, а к хореографу направлялась мужская фигура. Прямые распущенные волосы свободно падали на плечи, острая бородка покрывала впалые щеки. Облик дополняло длинное, свободное одеяние — туника не туника, хитон не хитон. «Хламида», — обобщил мысленно Туршенев. Фигура двигалась, странно раскачиваясь, будто плыла, не касаясь разбросанного мусора.

   Глубоко, по старой комсомольской памяти, неверующий воспитатель подрастающего поколения с трудом подавил мучительное желание пасть на колени и истово перекреститься. Он лишь провел рукой со сложенными щепотью пальцами перед лицом, избавляясь от морока, словно стирал ластиком помарку на листе бумаги. Это ли помогло или сократившееся расстояние, но черты незнакомца обрели четкость. Приглядевшись, Туршенев решил, что вряд ли у мессии, пусть даже и такого помоечного, что явился ему, может быть столь непрезентабельный вид. Длинные волосы не ниспадали на плечи упругой волной, а свисали неряшливыми сальными сосульками. Хламида на поверку оказалась старым плащом, когда-то кремового, а теперь грязно-серого цвета, к тому же украшенного пятнами различного колера. Один рукав в плече был полуоторван. Да и было явлению гораздо больше тридцати трех канонических лет. Иллюзию передвижения не касаясь ногами земли создавали испарения гниющих отбросов, именно они делали походку зыбкой. Хотя шаг вразвалку сохранился.

   — Кому семафоришь, юнга? – вопрос подошедшего был лишен библейского смысла.

   — Вы не Иисус, – откликнулся Туршенев с почти обличающими интонациями.

   — Да уж уберег Господь от этой роли, — усмехнулся мужчина. — Я уж не впервой тебя у нас вижу. Ты чего ходишь сюда? Ищешь что?

   — Покоя ищу. Отдохновения от городской суеты, — хореограф не до конца избавился от возвышенного настроя.

   — Хм. У нас здесь, конечно, не погост с покойничками, но покой обрести можно. Иди-ка за мной, — поманил Туршенева грязным пальцем абориген и, не дожидаясь ответа, стал спускаться с кучи, широко и твердо ставя ступни. Гость поспешил следом.

   Шли довольно долго, петляя между кучами, куда-то вглубь  мусорного архипелага. Коротая дорогу, несостоявшийся Мессия поведал, что зовут его Тихоныч, много лет ходил на судне, ловил краба на Дальнем Востоке.
 
   — Заработок от краба зависел: когда пятьсот долларов в месяц получал, а когда и по несколько тысяч выходило. Деньги стабильно домой слал, а в семье раз в полгода бывал, порой и реже. Жену такая жизнь устраивала. А как возраст вышел — списали на сушу, к ненаглядной своей вернулся. Только вижу, не очень она и рада моему постоянному присутствию за столом, да в постели рядышком. Ворчать стала, мол, денег не хватает. А тут я еще и попивать стал помаленьку. Ну, и наладила она меня из нашей квартиры, как революционные матросы — Шурика Керенского из Зимнего. И куда мне было? Друзей в городе нет. Помыкался по подвалам зиму, потом сюда, к коммуне, прибился. Нас немного, живем дружно. Да вот познакомишься сейчас. Пришли уж.

  Место, куда Тихоныч привел городского гостя, можно было считать не лишенным уюта. Почти круглая площадка, диаметром метров пять, была расчищена от хлама. На утрамбованной земле стояла разномастная мебель, исполняющая роль гарнитура: мягкий диван, застеленный тряпьем, с одной оторванной боковиной; выгоревшее на солнце кресло-кровать, такие повсеместно выпускали в 70-годы прошлого века; деревянные ящики, служившие стульями. У дальнего конца поляны стоял старый конторский шкаф желтой фанеры, покрытой потрескавшимся лаком. Позже Туршенев узнал, что в коммуне он исполнял роль буфета.

   В центре поляны, в эмалированной кастрюле зеленого цвета с проплешинами отбитой эмали, стоящей на открытом очаге, сложенном из красных кирпичей, булькало какое-то варево. Над кастрюлей низко склонился мужчина в вязаной женской кофте. Туршеневу был виден только давно не стриженый затылок и шея, густо покрытая вязью морщин. В складки кожи набилась грязь, отчего шея походила на ножку модницы в чулке-сеточке.

   — Это Борька-глиста, наш кок и вечный кастрат, в смысле — костровой, за огнем следит, — мотнул головой в сторону мужика Тихоныч.

   По разумению Туршенева, прозвищем «глиста» награждали, как правило, людей длинных и нескладных — его и самого в школе так дразнили. Кашевар же был роста ниже среднего и фигурой напоминал отощавшего колобка. Или, продолжая медицинскую линию прозвищ — гонококка.
 
   В этот момент мужик повернулся, и городской гость с трудом узнал в нем Блевадского Бориса Брониславовича, человека более чем состоятельного и в городе широко известного. Ездил Борис Брониславович на престижных иномарках, меняя авто не реже раза в год, и держал вблизи городского пляжа дорогой модный ресторан «У Боруха за пазухой». В ресторане этом хореографу бывать не доводилось —  с зарплатой педагога впору только в студенческой столовой питаться, —  однако он, как и все в городе, знал, что наезжали к Блевадскому откушать мудреные блюда даже из столиц. Причем, не только из близлежащей южной, но и из дальних, северной и самой Москвы. Нередко можно было увидеть, как известные благодаря телевидению богемно-тусовочные и политические звезды неспешно поднимаются по ступенькам от лимузинов к широким резным дверям ресторана. Довольны были все. Блевадский — приумножением капитала. Звезды, тем, что отметились в самом модном на сегодняшний день ресторане страны. А охотники за автографами — возможностью заполучить небрежный росчерк шариковой ручкой на открытке, листке в блокноте или просто на ладони по-нищенски протянутой руки.

   Секрет популярности ресторана крылся в блюдах, которые больше нигде не подавали — они были изобретены и запатентованы Блевадским. Рецептура охранялась, не хуже сокровищницы Алмазного фонда. Украшением меню являлось блюдо под названием «Солитер в горшочке». Паразита сворачивали в керамическом сосуде восходящей спиралью, обкладывая кусочками нарезанного кубиками картофеля и овощей, специями, состав которых и являлся тайной за семью печатями, и все это тушилось на небольшом медленном огне. Цветом мясо глиста напоминало куриное, но было гораздо нежнее и имело необычный, ни с чем несравнимый вкус. Правда и стоило блюдо, как корейский автомобиль “Daewoo” узбекской сборки. Возможно, ажиотаж вокруг необычного яства вскорости поутих, мода — дама капризная и непостоянная, но умный ресторатор в своей работе использовал еще один рычаг — человеческую жадность. Но, конечно, и азарт. В каждый тысячный горшочек с тушеным глистом закладывался бриллиант, стоимостью в несколько карат. Таким образом, везунчик, которому доставался призовой горшочек, становился счастливым обладателем сразу двух солитеров.

   Столичные бизнесмены, имеется в виду официальная столица, крайне не любят, когда их щелкают по носу и оттягивают на себя потенциального клиента. Не один раз Блевадскому за тайну рецепта сулили большие деньги. Борух Брониславович лишь снисходительно усмехался и на посулы не зарился. Конкуренты внедряли своих людей на кухню, однако кулинарные Абели и Штирлицы ничего важного узнать не смогли. Процесс приготовления был известен любой домохозяйке, и только специи Блевадский закладывал всегда самолично в последний момент.

   В конце концов «Боруха» подожгли. Ресторан выгорел полностью. Блевадский попытался отстроиться, но когда уже шла внутренняя отделка, прогремел мощный взрыв, а самого «три Б» как-то вечером встретили незнакомцы в подъезде собственного дома и обработали так, что бизнесмен провалялся с черепно-мозговой травмой сначала в реанимации, а потом отделении нейрохирургии три месяца. Выписавшись, Борух Брониславович узнал, что за это время сгорела его квартира. Как установило следствие, по причине «неисправности электропроводки, повлекшей за собой короткое замыкание». А со счета в банке необъяснимым образом испарились все деньги. Исчез в итоге с городского горизонта и сам Блевадский Борис Брониславович. А возник, оказывается здесь, на городской свалке. Уже, как Борька-глиста. Блевадский заметно изменился. Похудел. Когда-то тугие румяные щеки, сейчас обвисли бульдожьими брылями, клочковато поросшими седой недельной щетиной.

   Готовое варево источало густой, насыщенный запах. Словно подошедшая опара из квашни, вкусный аромат почти зримо переваливался через край кастрюли и расползался по площадке. На запах, а возможно было урочное время, к очагу стали подтягиваться другие обитатели коммуны. В одной из помоечных аборигенов Туршенев с удивлением признал свою первую учительницу, Марию Семеновну. Несмотря на теперешнюю жизнь без коммунальных удобств, старушка была столь же опрятной и чистенькой,  как на уроках в классе. Позже бывший ученик узнал, что, выйдя на пенсию, Мария Семеновна решила заняться коммерцией. Сидя на маленьком складном стульчике у гастронома, педагог со стажем продавала стаканами семечки, которые сама и жарила дома. Торговля шла бойко, на скудную жизнь хватало, и Мария Семеновна решилась расширить бизнес. Взяв под залог квартиры ссуду в банке, пенсионерка сняла складское помещение и закупила железнодорожный вагон семечек. На ее беду, те оказались плохо просушенными и быстро заплесневели и сопрели на складе. Банк квартиру забрал, а неудачливая бизнес-вумен оказалась вместе со своим товаром на городской свалке.

   — Слышь, юнга, не стой, как причальная тумба, подсаживайся к нашему столу, — позвал его между тем Тихоныч.

   Туршенев хотел было отказаться, но возмущенное урчание в желудке и рот, наполнившийся слюной, заставили его согласно кивнуть головой. Гостю выдали ложку и усадили между Тихонычем и густо заросшим, всклокоченным мужиком лет сорока в очках с толстыми линзами, отчего его глаза выглядели по-стрекозиному большими.
 
   Тарелок не предполагалось, ели из кастрюли, по очереди ныряя в нее ложками. Еда, приготовленная Борухом без ресторанных изысков, оказалась, на удивление вкусной и сытной: вермишель, заправленная тушенкой — «Наверняка, просроченной», подумал Туршенев.

   — Типа, макароны по-флотски, — пояснил Тихоныч.

   Ели молча, лишь изредка перебрасываясь малозначащими фразами. Очкарик в беседе участия не принимал: он держал на коленях раскрытую толстую тетрадь, в которую левой рукой, густо чиркая и исправляя, бегло заносил какие-то формулы. Другой, с зажатой в кулаке ложкой, мужик, не прерывая записей, слепо тыкался в поисках еды. Мария Семеновна, сидящая справа от лохмача, словно собака-поводырь направляла ложку в кастрюлю. До рта мужик доносил ложку самостоятельно.

   Туршенев перевел вопросительный взгляд с тетради на Тихоныча.
 
   — Это наш профессор-уникум, — уважительно сказал бывший морской волк, правильно истолковав невысказанный вопрос. — Григорий Паранормальн. Башка-человек, не голова, а — Дом Советов. Кроме шуток. Он, чтоб ты знал, какую-то задачку, то ли формулу математическую решил. Которую все математики мира несколько веков не могли решить. Думали, кранты, нерешаемая задача. А он вот взял, да и расписал ее на доске, как дважды два. Ему за это решение нобелевскую премию назначили. Миллион долларов. А он возьми, да и откажись от этаких денжищ. Да ты, юнга, не гляди на него так жалостливо. Все нормально у него с головой. Мы по началу тоже жалели его, думали — убогий. А потом, нет, поняли, что он над материальными благами существует. Выше их. Не интересуют материальные блага его. Такой человек он, отличный от нас.

   — А тут он что потерял? — удивился Туршенев. — Не вписывается он, знаете ли, в окружающую обстановку.

   — А никто из нас не вписывается, — усмехнулся бич-комер. — У всех у нас другое предназначение было. Помнишь, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»? А Судьба вон как повернула, Да ты себя не обнадеживай, что вы там, — он мотнул головой в сторону невидимого города, — что мы здесь, — все в одной и той же «сказке» живем. А профессор наш… Он как от премии отказался, от журналистов прохода не стало. Да еще эти, из комитета: «Возьми, да возьми наградные. Нам, мол, отчитаться надо, на балансе деньги висят». Ну, Григория достало все это, он квартиру бросил и к нам подался. Сейчас над какой-то новой головоломкой трудится, на которую все уж рукой давно махнули. Мы ему и не мешаем. На поиски продуктов не посылаем, в общественные работы по благоустройству тоже не привлекаем. Пусть прославляет отечественную науку.

   — А главный здесь вы? — поинтересовался любопытный гость.
 
   — А нету главных. У нас все равны, потому что — коммуна, — снисходительно объяснил Тихоныч.

   — Если коммуна, значит должен быть и лидер, — не согласился Туршенев, никогда, впрочем, не разбиравшийся в политике. — Главный, типа Генсека Брежнева.

   — Эх, юнга, коммуна еще не означает, что коммунисты у власти. В шестидесятые годы тоже коммуны были. Хиппи. Слыхал про таких? Вот и у нас нечто вроде ихнего сообщества. Живем вместе, ведем общее хозяйство. Только что детьми совместными не обзавелись — Мария уже не в том возрасте, — посмеялся собственной шутке коммунар. — Да и родильного дома у нас нет.

   — У вас здесь не только родильного дома нет, но и прочих служб, обеспечивающих нормальное существование. Ладно, сейчас тепло, можно спать, укрывшись одеялом звездного неба, — заметил Туршенев. — А как вы зимой не замерзаете? Я понимаю, зимы у нас мягкие, снег от силы неделю лежит, но температура все равно в минусах.

   Прием пищи между тем закончился и столующиеся пансиона под открытым небом начали разбредаться. Хореограф рассеянно проследил, как Мария Семеновна заботливо отерла серым носовым платком бороду Паранормальна, извлекая приставшие кусочки вермишели, и, поддерживая под руку, куда-то повела математика. Все это время Григорий не прекращал писать расчеты в своей тетради.

   Повар Борька-глиста дочиста протер кастрюлю изнутри сначала тряпкой — по всей видимости, вода у них в дефиците, подумал Туршенев, — а затем скомканным газетным листом.

   — Да нам эти твои минуса — тьфу! — снисходительно отозвался Тихоныч. — Мы, как заморозки на землю ложатся, подходящую кучу мусора подыскиваем и отрываем в ней пещерку. В ней и живем. Отбросы, из которых куча состоит, гниют и дают тепло. Натуральное экологическое биотопливо. Так, поверишь, даже раздемшись спим. Только что не нагишом.

   — А запах?

   — А что, запах? — переспросил Тихоныч. — К запаху быстро можно притерпеться. Ты вот сейчас замечаешь, пахнет или нет?

   И горожанин с удивлением осознал, что вонь, первое время вынуждавшая морщиться и делать короткие осторожные вдохи, теперь совершенно не ощущается. Туршенев больше не чувствовал, какое амбре источают отбросы.

   — Это вас там, в городе вечно лихорадит. Не Перестройку, так Модернизацию придумают. Не успеешь к одному нововведению привыкнуть толком, как уж что-то новое, как мордой об стол. Не то у нас здесь. На нашей помойке жизнь тихая, спокойная, течет по раз и навсегда заведенному нами же порядку. Никаких пертурбаций.
 
   — Я это заметил, — отозвался гость. — Словно в купели очищающей побывал.

   — Ага, душу заскорузлую тряпочкой, смоченной в бальзаме, отполировал до ясного блеска, — согласился Тихоныч. — Однако, юнга, время уже позднее, пора и почивать, как говаривали наши предки. Мы у себя, как светило на покой собралось, тоже на боковую отправляемся. Ленинская электрификация всей страны нашу мусорную обитель пока не охватила, а свечей не напасешься. Ты домой пойдешь? А то гляди, оставайся, место свободное для сна есть. У нас один бывший врач из запойных хирургов, повадился в город бегать. Где-то через окно навострился «Доктора Хауса» смотреть. Ни одной серии не пропускает. Так где-то в городе и ночует. Летом — в парке, а как холода наступают, в люк теплотрассы забирается. Сериал давно уже идет.

   — Нет, — с видимым сожалением качнул головой хореограф, — у меня завтра занятия с утра. Детей танцам учу.

   Распрощались тепло. Домой Туршенев добрался уже затемно. Как-то само собой получилось, что на свалке он стал бывать все чаще. Уже не один раз в неделю, а через день-два. И не один. Стал водить на экскурсию к новым друзьям свой класс.

   И однажды они остались на городской свалке. Ушли и не вернулись. Исчезновение детей вызвало переполох в городе. Искали все: милиция, педагоги и ученики школ, добровольцы из числа жителей города. Поисковый отряд дома 66/6 возглавил сам председатель домового комитета тов.Бататов. Все оказалось тщетно. Не нашли никого.

   Постепенно жизнь города вошла в привычное русло, лишь безутешные родители продолжали горевать и надеяться на благополучный исход.
 
   Только иногда какой-нибудь житель окраины, выйдя во двор покурить, замечал вдали, на вершине мусорной кучи, маленькие фигурки, танцующие на фоне закатного солнца под причудливую музыку ветра. Но ему казалось, что все это привиделось спьяну.
               
               
   
   * TOUR CHA^NES [тур шене] - исполняемые на двух ногах по диагонали или по кругу на высоких полупальцах следующие один за другим полуповороты, в модерн-джаз танце могут исполняться на полной стопе и в demi-plie.