***

               

               
                БИОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ. 1925-1945 голы
                Воспоминания ленинградца

                Оглавление
     1. Мои родители. Первое место жительства
     2. Ранние воспоминания
     3. Ленинградское детство
     4. Довоенный ленинградский двор
     5. Конец ленинградского детства
     6. Давлеканово
     7. Свердловск.Горный институт
     8. 11-й учебный танковый полк
     9. Освобождение Запорожья
    10. Эвакогоспиталь 3036
    11. 102-я гужтранспортная рота
    12. Снова 9-я ГЗТБ
    13. Полтава - Челябинск
    14. 30-й учебный танковый полк
    15. 3-й Белорусский фронт
    16. Инстербургско-Кёнигсбергская операция….
    17. После победы

 
  1. Мои родители. Первое место жительства

Я, Соколов Владимир Иванович, родился  8 января 1925 года в городе Ленинграде. Моими родителями были Иван Никанорович Соколов и Ольга Андреевна Соколова, урождённая Станчиц. Таким образом, я возник в результате слияния двух генетических линий: Соколовых и Станчицев. Поэтому родословная, над которой я работаю, имеет целью проследить движение этих линий, как в прямом, так и в обратном от меня хронологических направлениях.
Отец родился в крестьянской семье. Ещё до революции приехал на заработки в Петербург, работал станочником на заводе Лесснера, а затем в компании Зингер распространял швейные машинки. Во время работы в Петербурге он познакомился со многими людьми, ставшими впоследствии видными партийными и государственными деятелями: Николаем Шверником, будущим председателем Президиума Верховного Совета СССР, Е.Г. Евдокимовым и другими, что, как мы узнаем в дальнейшем, стало для него причиной больших неприятностей.
Мама, которая также родилась в крестьянской семье, получила среднее педагогическое образования в Твери. Она работала учительницей в сельской школе. Отец познакомился с ней, женился и увёз молодую жену в Ленинград. Официальное образование отца – два класса церковно-приходской школы. При общении с отцом никто не мог этому поверить. А ведь в числе его друзей были выдающиеся деятели науки и искусства, такие как создатель системы звукозаписи Шорин, один из пионеров нашей радиотехники Шапошников, артист Александринского театра Вальяно и другие. Высокого уровня общей образованности папа достиг благодаря природной  любви к знаниям и незаурядным способностям  к их усвоению. Основными источниками интеллектуального развития были для него, конечно, книги и, что не менее важно, общение с высокообразованными, интеллигентными людьми.
Почти каждую неделю родители ходили в театр. Чаще всего они посещали «Мариинку» и «Александринку». Возвратившись домой, они обсуждали виденное и слышанное. Меня же водили в цирк и в ТЮЗ. Особенно я любил цирк. Билеты покупались заранее, и я очень боялся заболеть перед радостным днём. Нередко именно так и случалось.
Папа любил технические новинки. У нас был первый во дворе детекторный радиоприёмник, подаренный отцу его конструктором Шапошниковым, первый советский ламповый приёмник ЭКЛ-4. Когда на Невском впервые установили громкоговорители, мы с папой ездили их слушать. Мы ездили втроём на Невский в кинотеатр «Октябрь», чтобы посмотреть цветные  американские кинофильмы «Кукарача», «Три поросёнка» и «Забавные пингвины». Первый фильм – игровой, остальные – мультипликационные. До этого цветные кинофильмы в СССР не демонстрировались. Мы с мамой смотрели в Выборгском доме культуры первый советский звуковой фильм «Путёвка в жизнь». До этого фильмы были «немыми». У нас появились первые во дворе велосипеды английской фирмы BSA. В СССР велосипеды тогда ещё не производились.
Я пишу эти строки на компьютере и не перестаю удивляться скорости технического прогресса и тем грандиозным изменениям в жизни людей, которые произошли на протяжении всего одной человеческой жизни.
Работал отец председателем обкома профсоюза работников электрослаботочной промышленности, т.е. промышленности средств связи.
Как только я научился говорить, мама заставила меня запомнить наш адрес: улица Комсомола, дом 49, квартира 10. Она объяснила мне, что это может понадобиться, если я случайно потеряюсь.
Квартира, которую отец получил после революции, была на втором этаже. Окна выходили во двор. В квартире были четыре комнаты, две из которых принадлежали нам. В остальные  комнаты отец, во избежание принудительного «уплотнения», прописал своих хороших знакомых.
В одной из комнат жили две незамужние женщины из родной деревни отца – тётя Тоня и тётя Наташа. Они работали на фабрике «Красная нить» и не любили Сталина. Я сам видел, как они выкалывали ему глаза на портрете.
  В другой комнате жил друг отца дядя Ричард, по фамилии Маурат (он был латыш), с женой тётей Фаней. У них родилась дочка Галя, с которой я подружился, когда она подросла, а дядя Ричард стал алкоголиком. Я сам видел, как он отпивал понемногу из трёх (по числу семей) бутылочек с денатуратом, которые стояли на кухне для разжигания примусов. Дядя Ричард был очень хороший, добрый человек, но ничего не мог поделать с собой и, чтобы не вредить семье, ушёл, как я узнал из разговоров взрослых, пешком в Москву. Больше его никто никогда не видел.
Все три семьи жили дружно, без конфликтов.
Кроме жилых комнат в квартире была уже упомянутая большая кухня с плитой, которая служила столом для примусов, туалет и малюсенькая кладовка, которую все называли темной комнатой. Отопление в квартире было печное. На всю квартиру на кухне был один кран с холодной водой.
Один раз в неделю ходили в баню.

                2. Ранние воспоминания
   
  Я помню себя очень рано. Мама держит меня на руках у окна, а тётя в белом халате что-то отмечает у меня на спине карандашом. Конечно, тогда я не знал, что это карандаш, но сохранился зрительный образ жёлтой палочки и ощущение щекотания на спине. Когда я, будучи уже взрослым, рассказал маме об этом воспоминании, она очень удивилась и подтвердила, что когда мне было около года, я заболел. Отец пригласил знакомого детского врача Захарову, которая действительно отмечала на моей спине химическим карандашом место, где надо было поставить горчичник.
Ещё одно воспоминание из раннего детства (не очень эстетичное). Мы с мамой гостим летом у дяди Фени (маминого брата Феодосия Андреевича) в деревне Попово Тверской области, где он, как тогда говорили, учительствовал. Школа размещалась в бывшем помещичьем доме с большим запущенным садом, куда можно было попасть с веранды. В доме находилась большая классная комната и квартира учителя из нескольких просторных комнат. Я прекрасно помню обстановку: старинная мебель, гитара на стене (дядя Феня любил петь, аккомпанируя себе на гитаре), настольные бронзовые часы со статуэткой и т.п. Надо сказать, что зрительные образы, собственные мысли и ощущения особенно хорошо сохраняются у меня в памяти.
Так вот, суть события, о котором я собрался рассказать, состоит в том, что заигравшись, я неумышленно наложил в штаны. Я очень огорчился, потому что понимал  безобразность моего поступка. Сколько тогда мне было лет я не помню, но читатель, имеющий детей, безусловно знает, в каком возрасте это может случиться у нормального здорового ребёнка.
Итак, противная тяжесть в штанах (я и сейчас отчётливо помню это ощущение) и сознание неотвратимости заслуженного наказания заставили мой детский ум интенсивно искать выход из создавшегося положения, чтобы если и не избежать справедливого возмездия, то хотя бы смягчить его.
Мама в это время была нездорова и потому лежала в кровати. Я придал своему лицу самое печальное выражение и, опустив голову на грудь, стал молча ходить взад и вперёд около маминой кровати. По моему расчёту мама, заметив моё тяжёлое состояние, должна была  забеспокоиться и спросить меня : “ Вовочка, что это ты такой печальный, что с тобой случилось? “ Тут я признался бы ей во всём и она на радостях, что ничего более страшного не произошло, простила бы меня. Так оно и вышло.

                3. Ленинградское детство

Папа, как человек передовых взглядов, считал, что маме надо устроиться на работу, а я должен воспитываться в коллективе. Поскольку мне было 5 лет, меня определили в очаг, который находился недалеко от дома на Нижегородской улице (ныне улице Лебедева). Очаг – это то, что сейчас называют детсадом. Мои воспоминания об очаге крайне отрицательные. Вместо того, чтобы читать любимые книги или заниматься другими интересными делами, мы должны были водить хороводы и разучивать дурацкие песни, вроде: «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка – пионеров идеал-ал-ал, тот не знает наслажденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал-дал!» Или: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих. Близится эра светлых веков, клич пионеров – Всегда будь готов!». Всё это мне совсем не нравилось. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: я начал часто болеть и меня вернули домой, а мама опять стала домохозяйкой.
У меня было счастливое детство. Отец и мать любили меня, не досаждали нравоучениями и не ограничивали свободу выбора занятий. Впрочем, может быть, я не давал для этого серьёзного повода.
Я очень рано пристрастился к чтению. Читать я научился практически самостоятельно, сопоставляя значение слов с их начертанием. Я спрашивал у мамы: «Что здесь написано?» «Во дворе уборной нет», – отвечала мама. «А здесь?» – «Заборная книжка». Так назывались тогда карточки для получения продуктов питания и промтоваров. Я понимал их назначение, но не понимал, причём здесь забор.
Научившись читать лет в пять-шесть, я читал всё, что мне нравилось. Папа был большой любитель книг. Он постоянно их покупал. Это была классика, чаще всего в академическом издании, и современная литература. Лет в восемь я с интересом прочитал «Декамерона». Особенно понравились мне иллюстрации.
В те редкие вечера, когда папа приходил с работы раньше, чем меня укладывали спать, он садился у моей кровати и на сон грядущий читал мне Некрасова или Гоголя. Он любил Некрасова и хотел, чтобы и я его полюбил, но мне Некрасов не нравился, а Гоголя я полюбил и с удовольствием читал его самостоятельно. Нравился мне Жюль Верн. С интересом я читал книги о гражданской войне, о географических открытиях. Особую роль в моём развитии сыграли книги из серии «Занимательная химия», «Занимательная физика», «Занимательная…» и т.д. Интересно, что в детстве я совсем не читал детских книг и познакомился с ними, когда стал взрослым.
Чтение определило мои игры и увлечения. Играл я с помощью воображения. Я представлял себя капитаном корабля. Корабль – это вся квартира. Моя комната – это рубка корабля. Я смотрю в окно во двор, но это не двор, а бескрайний морской простор. Я ставил химические и физические опыты. Изготавливал микроскопы. В возрасте девяти  лет делал порох, получал ядовитый газ хлор. Во втором классе мне попался учебник химии для  седьмого класса. Он меня так заинтересовал, что я проштудировал его от корки до корки. Я был в восторге от логичности химических формул, от возможности предсказания результатов  взаимодействия химических веществ.
Я очень любил животных. Не раз приносил домой котят, но они у нас не приживались, потому что никак не удавалось приучить их ходить в песок. Однажды я нашёл на улице белого крысёнка. Он долго жил у меня. Мне купили самочку снегиря. Я её очень любил, но она погибла от зубов очередной кошки, которую я принёс домой. Это была большая трагедия для меня. Я отрезал от снегирки крылышко, поместил его в рамку под стекло и сделал надпись: «Снегирка. Погибла 15 декабря 1933г.» Позднее у меня жил ёжик.
Не надо думать, что я всё время сидел в своей комнате. Много времени я проводил и во дворе. Я играл с ребятами в «казаков-разбойников», бегал по дровам, сложенным штабелями во дворе, нырял в подвальное окно с одной стороны дома, а выныривал с другой стороны и т.п.
Здесь надо было бы, пожалуй, остановиться и подробнее рассказать, что такое довоенный ленинградский двор. Это не просто огороженная стенами территория дома, в которую можно попасть только через ворота, а своего рода детское государство, со своими законами и традициями. Но я лучше расскажу о нём в отдельной главе.
А сейчас вернёмся к школьному детству. В первом классе я учился в школе на проспекте Карла Маркса, напротив Боткинской улицы. Добираться до неё было неудобно, да и школа была неважная. Попал я в неё только потому, что в другие школы меня не принимали из-за того, что мне было всего семь лет, а прием был с восьми. Родители почему-то не хотели ждать ещё год. В школе мне не понравилось. Она напомнила мне очаг. На переменах нам не давали проводить время так, как нам хотелось. Опять появились хороводы. Нас разделяли на две группы, и одна группа пела: «А мы просо сеяли, сеяли! Ой дид Ладо, сеяли, сеяли!» Другая группа, взявшись за руки, наступала на первую и орала: «А мы просо вытопчем, вытопчем! Ой дид Ладо, вытопчем, вытопчем!» Я и сейчас не понимаю смысла этих действий и не знаю, кто такой «дид Ладо», и так ли пишется его имя.
Учиться мне было не интересно. Читал я бегло, считать тоже умел, а делать всякие упражнения и выписывать буквы с нажимом, как тогда полагалось, мне не хотелось. Поэтому в «Табеле успеваемости» нередко появлялись двойки и тройки и записи такого рода: «Плохо вёл себя на уроке», «Дрался на уроке» и т.п.
Но сохранились и радостные воспоминания: я влюбился в девочку, имя которой я не запомнил. Я дарил ей карандаши (дома на этажерке стояла целая коробка с красивыми жёлтого цвета карандашами фабрики имени Красина), а также пёрышки и другие предметы.
Для тех, кто не знает, о каких пёрышках идёт речь, разъясняю, что писали тогда металлическими перьями, которые вставлялись в деревянную ручку – вставочку, как называли её ленинградцы. Перо обмакивали в чернила, налитые в чернильницу «непроливайку», которую каждый школьник носил в портфеле. При движении пера вниз полагалось усиливать нажим. Поэтому при написании букв все линии, образованные движением пера вниз, получались более толстыми. Это и называлось писать с нажимом.
Девочка принимала мои подарки, а моё сердце разрывалось от радости, и я думал о том, чем бы её еще порадовать. А дома, ложась спать, я придумывал всякие фантастические истории. Я представлял себе, как она тонет в реке, а я её спасаю. Она лежит на берегу, беспомощная, в мокром платье, прилипшем к телу. Я наклоняюсь к ней, а она благодарно обнимает меня.
С этого времени я постоянно находился в состоянии влюблённости.
Второй класс я окончил в школе на улице Михайлова. Она была ближе к дому, и я мог ходить в неё без сопровождения мамы. Предметом моей любви во втором классе была девочка по фамилии Гончарова. Но здесь у меня был соперник – Юрка Елисеев. Гончарова отдала предпочтение Елисееву.      Я очень страдал.
На следующий год родителям  удалось перевести меня в хорошую, так называемую образцовую школу №7 на улице Комсомола. В этой школе я полюбил Нину Порошину. Я ей также дарил подарки, угощал конфетами, и мы вместе ходили в ТЮЗ. Местом встречи был сквер у Финляндского вокзала.
В этой школе были замечательные педагоги, учиться было интересно, и у меня были хорошие отметки.
Родители купили мне фотоаппарат «Фотокор», и я ездил на Невский во Дворец пионеров на занятия в фотокружке.
Я подружился с одноклассниками Митей Бесовым и Женей Масловым. Мы организовали свой драмкружок и в квартире Масловых ставили пьесы. Отец Маслова был профессором Военно-медицинской академии и имел боль- шую квартиру. Существовал и школьный драмкружок, но туда принимали только старшеклассников.
У нас была замечательная преподавательница литературы – Евгения Викторовна. Она умела так заинтересовать учеников, что даже самые ленивые из них стали добровольно, сверх программы, писать дома сочинения на различные темы. Евгения Викторовна читала их вслух на уроках, очень деликатно указывала на недостатки и хвалила за достоинства. Началось стихийное соревнование между учениками, каждый хотел отличиться.
В 1937 году отмечалось столетие со дня смерти А.С. Пушкина. Евгения Викторовна дала мне задание: написать на городской конкурс сочинение на пушкинскую тему. Я пришел домой. Вдохновения не было, На улице было сыро и противно. Я взял тетрадь и начал: «Тёмный осенний день. Холодный дождь бьет в оконное стекло. Открываю томик Пушкина – и вдруг: “ Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит; прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет…” ». Короче говоря, написал сочинение, отдал учительнице и забыл. А через месяц Евгения Викторовна объявила в классе, что Вова Соколов получил первую премию на городском конкурсе. Меня наградили библиотекой из русской классики. Не надо думать, что мы были такими уж паиньками. То, что мы вытворяли на уроках английского языка и уроках пения – не хочется даже описывать. Всё дело в учителях.
А какой прекрасной была ленинградская весна! Постепенно всё сильнее и сильнее  пригревает солнышко. Из водосточных труб течёт вода, всюду журчат ручейки. Воздух пахнет весной – ни с чем не сравнимый радостный запах!
Во двор привозят снеготаялку: неуклюжее сооружение, состоящее из большущего котла, открытого сверху, и топки снизу. Солнце заглядывает во двор редко, и, если снег не убрать, он будет лежать там до середины мая. Дворники загружают снег в котёл и разводят огонь в топке. Талая вода стекает через трубу в люк.
Как только стает снег, пройдёт ледоход по Неве и деревья покроются молодой, ярко-зелёной листвой, наступает весёлое время ловли корюшки, которая огромным косяком идет несколько недель по Неве.
По берегам Невы сооружают специальные пристани. Рыбаки на лодках забрасывают сеть в реку, а потом её вытягивают с помощью воротов на пристань. Во время большой перемены мы бегаем на Неву смотреть, как ловят корюшку.
В этот период во всём городе стоит знакомый всем коренным ленинградцам запах корюшки, похожий на запах свежего огурца. На улице пахнет сырой корюшкой, в квартирах – жареной. Такого не было, и нет ни в одном городе мира, кроме Ленинграда-Петербурга.


                Хутор Косой Брод

В конце двадцатых годов Советское правительство, с целью развития сельского хозяйства, разрешило крестьянам переселяться из деревень на хутора и осваивать пустующие земли. На это предложение откликнулись наиболее смелые, инициативные крестьяне. К таким людям относился и брат отца Михаил Никанорович Соколов, проживавший в деревне Костешино в Тверской области в 20 км от Торжка.
Дядя Миша попросил папу оказать финансовую помощь, для строительства на хуторе жилого дома и необходимых хозяйственных построек. В качестве вознаграждения он предложил построить заодно и дом для нас, чтобы нам с мамой и отцу во время его отпуска было где отдыхать в летнее время. Отец согласился. Вот так появился прекрасный хутор Косой Брод. На речке Осуге, которая протекала метрах в трёхстах от хутора, было место, где можно было перейти её по колено в воде, если идти слегка наискосок. Отсюда и возникло название хутора.
Хутор располагался на опушке леса. До ближайшего населённого пункта – деревни Костешино, было 2 км. Вверх по течению Осуги была водяная мельница и маслобойка. Однажды, когда папа отдыхал на хуторе, мы с ним пошли на мельницу, и мельник угостил нас свежим льняным маслом. Он налил масло в миску и дал нам по куску ржаного хлеба. Мы макали кусочки хлеба в масло и отправляли их в рот. До сих пор не могу забыть чудесный вкус и аромат свежего льняного масла.
Раза два за лето слышался скрип телег на дороге, проходившей невдалеке от хутора. Это костешинские крестьяне везли зерно на мельницу. Всё остальное время на хуторе и вблизи него не было ни одного постороннего человека.
Ежегодно, в дошкольные и школьные годы, в мае папа провожал нас с мамой на вокзал и сажал в поезд, который вёз нас в Торжок. В Торжке нас встречали сестра мамы тётя Надя и дедушка Никанор на телеге. Дедушка
Никанор, отец моего папы, жил на хуторе вместе с дядей Мишей. Он отвозил нас вместе с багажом домой к тёте Наде. В день приезда мы обычно отдыхали у тёти Нади. Дедушке покупали «маленькую». Он выпивал её, приходил в благостное состояние и пел песню: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, горишь ты вся в огне». «Вот жизнь-то и получшела», – говорил он. А я играл с сыном тёти Нади Вовкой, моим ровесником. У тёти Нади были ещё дети: Сергей, Жоржик и Анатолий, но они были гораздо старше меня.
На войне погибли все дети тёти Нади, кроме Жоржика, а мужа тёти Нади, Никодима Арсеньевича Деринга, ещё до войны арестовали, и он исчез бесследно в застенках НКВД.
На другой день утром, провожаемые всем семейством тёти Нади, мы отправлялись на хутор. Расстояние в двадцать километров мы преодолевали часов за пять
На хуторе для меня было раздолье. Хочешь – иди на речку купаться, хочешь – иди в лес собирать грибы или ягоды, А хочешь – вообрази себя лётчиком, и лети над лесами и горами, в которые фантазия легко преобразует травку и кочки на земле. А можно пойти к ручью, в котором водятся всякие водяные букашки, жучки и рачки, и наблюдать за ними, сажать их в банку, чтобы лучше рассмотреть, и придумывать им названия, вроде: водяной клоп, скорпион, жук-ныряльщик и т.д. У ручья я мог проводить часы.
А как радостно было после грозового дождя, когда из-за туч появлялось солнце, бегать по лужам! Лужайка между домами дяди Миши и нашим домом была покрыта сплошным ковром ромашки. Грунт был плотным и лужи долго держались после дождя. Я до сих пор помню приятное ощущение от шлепанья ногами по тёплым лужам и от щекотания подошв ног травяным ковром.
Дом наш был срублен из сосновых брёвен. С крыльца входящий попадал в сени. В сенях был туалет, кладовка и лестница на чердак. Из сеней дверь вела в кухню с настоящей русской печью. Через кухню можно было пройти в просторную гостиную со столом посередине. В гостиной была дверь на веранду. К гостиной примыкали ещё две комнаты: библиотека и спальня. В библиотеке стоял книжный шкаф с интереснейшими книгами в старинных переплётах: «Жизнь животных» Брема, многотомная «Вселенная и человечество», «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона. Было много и других книг, но эти были самыми любимыми.
Как приятно было, лёжа на белом полу из гладко выструганных досок или покачиваясь в кресле-качалке, перелистывать страницы тома «Вселенной и человечества». В книгах этого великолепно иллюстрированного издания рассказывалось о возникновении Земли, о появлении растений и животных, о первобытных людях, о различных расах, о путешествиях и географических открытиях и т.д. Трудно описать словами то волнующе-радостное, похожее на фантастический сон состояние, в которое я погружался. А воздух в комнате был наполнен свежим запахом  смолы, исходящим от тёсаных бревенчатых стен.
Зимой в нашем доме на кухне жил дедушка Никанор. Чтобы дом не отсырел, надо чтобы в нем кто-то жил и протапливал печки. После нашего приезда дедушка переселялся в дом дяди Миши. Иногда он рано утром приходил к нам, брал удочку, которая стояла в сенях, и говорил: «Пойду пымаю голавля на обед». Через некоторое время он возвращался с несколькими толстыми голавлями и отдавал их маме. Он никогда не приходил без улова.
Семья дяди Миши состояла из его жены, которую я называл тётей Сашей, и детей: Зины, Вали и Юры. Зина была почти взрослая, Валя – немного старше меня, но она была девчонка, а Юра был мал, для того чтобы быть моим товарищем, поэтому я жил, в основном, своей жизнью.
В хозяйстве дяди Миши были кошки, лошади, корова, овцы, куры и свинья. Сейчас я понимаю, что свиньи все время были разные, но все они назывались Машками. Свинья свободно разгуливала на свободе. Я любил с ней играть. Ездил на ней верхом. С Юркой мы придумали такое развлечение: сажали свинью на задние ноги, а потом еловой шишкой надавливали ей на хребет около хвоста. Машка при этом хрюкала. Это называлось стрелять из пушки.
Когда в отпуск приезжал папа, жизнь становилась ещё интересней. Особенно я любил ночные прогулки с ним, когда всё небо усеяно звездами, а над темным лесом висит серп луны. Всё становилось волнующе таинственным, не таким, как днём.
Мы ловили ежей, которые, как известно,  выходят на охоту ночью. Принеся ежа домой, мы наблюдали за ним, поили молоком, а потом выпускали на волю. Одного молодого ёжика, который быстро приручился, мы привезли в Ленинград, и он долго жил у меня в комнате, пока я не отдал его в школьный живой уголок.
А потом наступала пора, когда появляются светлячки, которых мы называли ивановскими червячками, потому что они появлялись к Иванову дню.  Это было фантастическое зрелище: сотни зелёных огоньков мерцали в тёмном лесу. Если положить несколько светлячков на ладонь, то вся она освещалась зеленым светом.
Однажды мне захотелось поразить родителей чем-то необыкновенным. Я прибежал домой и соврал: «Папа, мама, я сейчас видел сразу семь ежей!» Папа посмотрел на меня насмешливо и спросил: «Точно семь?» «Точно», – сказал я и покраснел. С тех пор, когда папа подозревал, что я говорю неправду, он спрашивал: «А это не семь ежей?»
  Как профсоюзный работник, отец прекрасно разбирался в законодательстве по социальному обеспечению. Поэтому к нему часто обращались за помощью люди из его родной деревни Костешино и из других окрестных деревень. Он никому не отказывал. Одним он помогал подобрать необходимые документы и грамотно составить заявление для получения пенсии или пособия по инвалидности, с другими  даже сам ездил в Торжок в райсобес, чтобы помочь им добиться реализации их законных прав. При этом он делал это, по моим наблюдениям, даже с удовольствием.
Когда нам с папой приходилось бывать в Костешине и других деревнях, не было отбоя от желающих пригласить нас в гости. Если мы соглашались, нас угощали парным молоком, мёдом, яблоками или вишнями из сада. Можно сказать, что люди не просто уважали, а любили отца. Это мне нравилось.
Жизнь на хуторе познакомила меня и с тёмными сторонами деревенского быта. Очень ярко запечатлелся в памяти такой эпизод. Мы с мамой пошли в Костешино, чтобы купить что-то из продуктов. Зашли к тёте Поле Тихоновой, папиной двоюродной сестре. Я любил посещать этот гостеприимный дом, потому что мне разрешалось пользоваться садом, где можно было досыта наесться прямо с деревьев яблоками, грушами и вишнями. Кроме того, при доме была столярная мастерская дедушки Тимофея. Мастерская была наполнена чудесным запахом свежих сосновых стружек. Я любил наблюдать за работой дедушки Тимофея.
Так вут, мы сидели за разговорами в комнате у тёти Поли, когда на улице послышались крики, мимо окна, топоча ногами, пробежали какие-то люди. И тут раздался женский вопль, запомнившийся мне на всю жизнь: «Ми-и-тьку убили! Живот ножом распороли, кровища-то так и хлещет!» Мне стало страшно. Тётя Поля вышла на  улицу и, возвратившись, сообщила, что Митьку зарезал во время драки парень из соседней деревни.
В каждой деревне в то время был свой религиозный  праздник. Например, в одной деревне праздновали Ильин день, в другой – Иванов день, а в третьей – Троицу. На праздник приходили парни из других деревень. Напившись, устраивали драки, нередко кончавшиеся убийством или увечьями. Были постоянно враждующие между собой деревни. Парни, собираясь на праздник во «вражескую» деревню, заранее запасались орудиями убийства, так как знали, что обязательно будет драка (за этим и шли). Такова была традиция – жестокая и бессмысленная.
Жизнь крестьян была заполнена рутинным тяжёлым трудом. Не было электричества, отсутствовала телефонная связь и радио. Может быть, это и являлось одной из причин диких праздничных «развлечений». Однако и здесь были исключения. Встречались люди, которых смело можно назвать крестьянскими интеллигентами. Они были любознательны, выписывали газеты и журналы, агрономическую литературу, интересовались достижениями науки и первыми приобретали технические новинки, появлявшиеся в продаже. К таким людям относились, в частности, Соколовы и Тихоновы.
Хозяйство в значительной мере было натуральное. В доме дяди Миши стоял ткацкий станок, на котором его жена, тётя Саша, ткала льняную ткань. Естественный цвет ткани –  серый. Потом её отбеливали, расстилая зимой в солнечный день на снегу. Нитки для ткани пряли с помощью прялки или веретена зимой, когда меньше сельскохозяйственных работ. Лён сеяли перед домом. Когда он созревал, его «теребили», т.е. выдёргивали из земли, и вязали в снопы. Из стеблей льна получали волокно для ниток, а из семян – масло.
Мылом для стирки не пользовались – слишком дорого. Бельё сперва кипятили в щёлоке. Щёлок – это раствор солей, содержащихся в древесной золе. Потом бельё «отбивали» на реке с помощью валькб. Валёк – это массивная, слегка изогнутая деревянная доска, длиной сантиметров  пятьдесят, с короткой ручкой. Обильно смоченное бельё раскладывалось на доске и по нему колотили вальком. С высоты своего образования я теперь понимаю, что здесь использовался принцип гидравлического удара. Вода с силой пробивалась через волокна ткани и увлекала с собой частицы грязи. До сих пор у меня в ушах стоит характерный звук шлепков валька по мокрому белью.
Интересно, что выстиранное и высушенное бельё не гладили с помощью утюга, а «катали». Расправленное бельё наматывали на скалку. Скалку  катали по столу с помощью каталки. Каталка – это доска сантиметров 80 длиной с короткой ручкой. Нижняя, рабочая поверхность каталки – ребристая. Если положить конец каталки на скалку с бельём и двигать её вперёд, то скалка покатится по столу. При «катании» белья ребристая поверхность каталки издаёт рычащий звук: «ррр, ррр, ррр».
Папа подарил дяде Мише детекторный радиоприёмник конструкции Шапошникова. Собрал его сам Шапошников, друг моего отца, а ящичек для приёмника сделал из красного дерева дедушка Тимофей. Приёмник не имел усилителя, и для надёжного приёма нужна была мощная антенна. Дядя Миша с папой установили две высоченные деревянные мачты, между которыми был натянута антенна – провод длиной метров пятьдесят. Приём был хороший, но только через наушники. Кстати говоря, детектор в этом «первобытном» приёмнике был из кусочка германия, т.е. полупроводниковый. Дядя Миша стал первым обладателем радиоприёмника в деревне.
О жизни на хуторе я мог бы рассказывать без конца, но боюсь, это может надоесть читателю, а потому закончу повествование словами классика: «Счастливая, неповторимая пора детства!».
В войну хутор «Косой Брод» прекратил своё существование. Дядя Миша вынужден был переселиться в Костешино, а оба дома были проданы на вывоз в Торжок.


                4. Довоенный ленинградский двор

Улица Комсомола (бывшая Симбирская) упирается в улицу Лебедева, которая в пору моего детства называлась Нижегородской. Угловой дом №51 двора не имел. Поэтому первая от угла арка – это вход во двор дома №49. Попасть во двор можно было только через калитку в железных воротах. Сейчас эти ворота демонтированы.
На ночь калитка запиралась, а на улице перед воротами на табурете сидел дежурный дворник в белом фартуке. На груди у него красовалась бляха с номером 49. Никто без его ведома не мог войти во двор. У дворника был свисток, который служил средством связи, а на каждом перекрёстке стояли постовые милиционеры. Один стоял на пересечении улиц Комсомола и Нижегородской, а другой – у Финляндского вокзала. Если случалось какое-либо происшествие, дворник свистел в свисток, и тотчас к нему на помощь спешила милиция. Дворники сидели у всех дворов, и на свисток одного из них обычно откликались другие. Трудные были времена для ночных грабителей и хулиганов.
Работу дворников контролировала милиция. Дворники должны были поддерживать во дворе чистоту и порядок. На них возлагались и дополнительные функции: они должны были знать всех жильцов дома в лицо и наблюдать за их поведением. Иначе говоря, они служили осведомителями.
Кроме того, дворники могли по просьбе жильцов за небольшое вознаграждение наколоть дров и принести их в квартиру, последить за поведением детей во дворе, когда родителей не было дома и т.п. Дрова складывались штабелями во дворе или хранились в подвалах, где для каждой квартиры были сооружены небольшие дощатые кладовки, запиравшиеся на замки.
Служебные квартиры для дворников назывались дворницкими. Наш двор состоял фактически из двух дворов, соединённых внутридворовой аркой, поэтому в каждом дворе была своя дворницкая. В первом дворе в дворницкой жила семья дворника по фамилии Валентик. Во втором – семья дворника Скрипенёва.
Естественно, что территориальная обособленность порождала и обособленность детского сообщества. Были дружественные дворы, а были и враждебные, мимо которых было опасно проходить в одиночку – могли затащить во двор и разбить нос или отнять шапку – просто так, для самоутверждения. Таким враждебным двором был двор дома 45. Иногда возникали драки двор на двор.
Однако эти столкновения не имеют ничего общего с тем, что нередко происходит сейчас, когда подростки насмерть забивают людей ногами, железными прутьями и даже ножами.
Существовали неписанные, но неукоснительно соблюдаемые правила боя. Важнейшим из них я считаю – «лежачего не бьют». Если человек упал, никто его пальцем не тронет. Если человек сказал: «Хватит!», боевые действия против него немедленно прекращаются. О применении ног и, тем более, железных прутьев и речи быть не могло. Основным оружием был кулак.
Исключение допускалось при «бесконтактном» столкновении, когда два воюющих отряда, находясь на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга, стремились поразить противника камнями или ледышками. Здесь, конечно, если не увернёшься, можно получить шишку на лбу. Однажды кусок льда попал мне в нос. Потекла кровь, но всё постепенно зажило. Позднее, при осмотрах у отоларинголога у меня отмечалось искривление носовой перегородки.
Однако за всё время противостояния домов 49 и 45 не было ни одной серьёзной травмы. Кроме того, такие столкновения происходили далеко  не каждый день, да и дворники препятствовали их возникновению.
Вернёмся к жизни двора. Ребячье сообщество состояло из детей различного возраста. Самыми младшими были дошкольники, которым родители разрешали самостоятельно гулять во дворе, самыми старшими – ученики шестых-седьмых классов. Старшеклассники обычно жили другими интересами, не связанными со двором.
Во главе сообщества стоял, как теперь принято говорить, «харизматический лидер», то есть человек, которого никто не избирал и не назначал, но все ему подчинялись. Таким лидером у нас был Вовка Мордасов – сын директора Невского химкомбината.
Итак, чем же занимались ребята во дворе? Прежде всего, играли, как и все дети. Играли в лапту, в чижика, в «штандр», в пятнашки, в «казаков-разбойников» и другие коллективные игры. Рассказывать о правилах всех  этих игр вряд ли имеет смысл.
Играли также и в разные денежные игры, например, в «пристенкб». Суть игры состояла в следующем: первый игрок плашмя бросал монету о стенку с таким расчетом, чтобы она отскочила как можно дальше. Второй проделывал то же самое со своей монетой, но старался, чтобы его монета упала как можно ближе к монете первого игрока.  Если его монета оказывалась от монеты первого игрока на расстоянии, позволяющем коснуться обеих монет одновременно большим пальцем и любым другим пальцем руки, то второй игрок выигрывал обусловленную сумму. Если это не удавалось сделать, то уже первый игрок снова бросал свою монету о стену, стараясь, чтобы она упала как можно ближе к монете второго игрока, и пытался «пялом», т.е. растопыренными пальцами, коснуться обеих монет.
Большой популярностью у мальчишек, естественно, пользовалась стрельба. Самой безобидной была стрельба из рогатки. Если удавалось достать хорошую резину, можно было пробить свинцовой пломбой водосточную трубу. Если выстрелить из такой рогатки в оконное стекло на лестнице, то стекло не разбивалось, а образовывалась дырка, как от пули.
Гораздо опаснее была стрельба из «поджигал». «Поджигбло» – это упрощенный вариант пистолета эпохи Пушкина. Ствол пистолета изготавливался из металлической трубки, заклёпанной с задней стороны. Он крепился с помощью проволоки к деревянной рукоятке. У заклёпанной стороны ствола делалось небольшое запальное отверстие, сообщающееся с внутренней полостью ствола. В ствол пистолета засыпался порох и забивался пыж из бумаги. Затем в ствол закладывалась свинцовая пуля, и снова забивался пыж. С помощью резинки или нитки к стволу крепилась спичка. Она располагалась так, чтобы головка находилась около запального отверстия. Пистолет был готов к действию. Чтобы произвести выстрел, достаточно было чиркнуть коробком о головку спички. Вместо пороха можно было использовать соскобленные головки спичек.
Стрелять из пистолета было куда интересней, чем из рогатки, но опасней. Ствол мог взорваться и ранить стрелка. Я понимал это и старался обеспечить максимальный запас прочности ствола.
Мы устраивали соревнования по фехтованию на шпагах. У меня оказались хорошие способности к фехтованию, и я был чемпионом двора. Шпаги делались из палки, на которой закреплялась фанерная гарда для защиты руки. Разумеется, никаких защитных масок у нас не было. Тем не менее, обходилось без травм лица.
Играли также в футбол и в хоккей без коньков. При отсутствии мяча гоняли консервную банку.
Наконец наступила очередь рассказать об одном, мало кому сейчас известном, обычае довоенного ленинградского двора.
Сижу дома, занимаюсь своими делами. Вдруг со двора раздаётся крик: «Вовка! Выходи во двор, Колька Макака с Гошкой Долгополовым  стыкбться будут!» Выбегаю во двор. Вижу Кольку и Гошку, которые направляются в сопровождении толпы болельщиков к месту стычки. Во дворе была парадная с большим холлом  на первом этаже. Здесь жил когда-то богатый человек. Этот холл был излюбленным местом стычек. Вовка Мордасов спрашивает: «Как будете стыкаться – до первой крови или до “хватит”?» Соперники решают: «До “хватит”». Начинается кулачный бой. Болельщики с интересом наблюдают за поединком. Наконец низкорослый Гошка с разбитым в кровь носом не выдерживает. «Хватит», – говорит он. Бой немедленно прекращается. Всем ясно: Колька Валентик, по прозвищу «Макака», сильнее Гошки.
Так устанавливалась иерархия в силе. Никто не составлял списков, но всем было известно место каждого мальчишки в этой иерархии. А как же быть с малышами, которые не могли сражаться на равных с более взрослыми ребятами? Существовала формула – «вызвать на левую» или «вызвать на правую». Это означало, что заведомо более сильный закладывал одну руку за спину и дрался только одной рукой.
Иерархия не оставалась неизменной. Тот же Гошка, например, почувствовав силу, мог снова «вызвать» Кольку. Отказываться от вызова было позорно. Стыкаться для выяснения сил было обычным делом.
Девочки не участвовали в стычках, но бывали и исключения. Однажды я видел, как стыкались девчонки. Ничего кроме смеха такие стычки у ребят не вызывали.
Не надо думать, что вся жизнь двора сводилась к подвижным играм и дракам. Ребята много читали и обменивались впечатлениями от прочитанного и виденного в кино. А появление на экранах фильма «Чапаев», вызвало настоящую бурю эмоций. Фильм смотрели по нескольку раз. Его обсуждали и взрослые и дети. Мы стали играть во дворе в Чапаева, а потом решили поставить по фильму спектакль. Сценарий сочинили сами, коллективно. Спектакль состоялся в квартире Вовки Мордасова, потому что у Мордасовых была самая большая квартира во дворе.  Вовка был Чапаевым, а я играл комдива Еланя. Спектакль прошёл с успехом. Были довольны и взрослые и дети.
Вторым фильмом, вызвавшим невероятный ажиотаж, была кинокомедия  «Весёлые ребята». Ребята взахлёб пересказывали друг другу эпизоды фильма, изображали голосом джаз.
Интересны некоторые не очень существенные, но характерные особенности взаимоотношений ребят того времени. Скажем, стоило мне выйти во двор с пирожком в руках, как первый же встретившийся мне парень говорил: «Цйкни пирожка!» Это означало, что я должен отломить кусок пирожка и дать ему, но совсем не потому, что он голоден, а просто потому, что так было принято. Слово «цйкнуть» означало поделиться. Действие, как мне представляется, носило ритуальный характер.
Во дворе я дружил с Юркой Алексеевым. Он жил подо мной в восьмой квартире. Нас объединяла любовь к химическим опытам. Юрка был «колбасником». Так называли ребят, которые любили кататься на «колбасе», т.е. прицепившись сзади к трамвайному вагону и держась за «колбасу» – болтающийся шланг. Это кончилось тем, что Юрка попал под трамвай. Ему отрезало ногу, и он ходил на протезе, смешно подпрыгивая на здоровой ноге для увеличения скорости передвижения.
Характерным для того времени был вопрос, задаваемый при знакомстве: «Ты чем интересуешься?» Ответ мог быть, например, таким: «Я интересуюсь химией. А ты чем?» Предполагалось, что человек обязательно должен чем-то интересоваться.
Уже в детском возрасте каждый выбирал себе будущую профессию. Один мечтал стать полярным лётчиком, другой – врачом, третий – водолазом. Никто не говорил о зарплате. Это была чистая, романтическая мечта о профессии. Дело доходило даже до крайностей. Мальчик, который мечтал стать летчиком, хотел покончить жизнь самоубийством, когда после окончания десятого класса его не приняли в лётное училище по состоянию здоровья.
Сознание ребят формировалось яркими событиями того времени: героической эпопей спасения летчиками пассажиров парохода «Челюскин», раздавленного льдами в Северном море, полётами на стратостатах в верхние слои атмосферы, подвигами водолазов, поднимавших со дна морей затонувшие суда и т.п.
Так жил ленинградский двор до войны, до блокады.


                5. Конец ленинградского детства

Утром 2 декабря 1934 года я шёл по улице Комсомола в школу. На углу ул. Комсомола и Михайловской, в витрине магазина на первом этаже я увидел портрет  С.М. Кирова в черной рамке с красными ленточками. Кирова все знали, это был самый главный человек в Ленинграде – секретарь обкома партии. Я пришёл в школу, там ребята уже обсуждали убийство товарища Кирова. Я был так  взволнован  этим событием, что даже сочинил стихотворение, которое начиналось словами: «Ты умер, товарищ Киров, но слава твоя уживёт, она закрепится в сердцах у рабочих и никогда не умрёт».
В остальном сперва ничего не изменилось. Мы продолжали учиться, радио и газеты сообщали о раскрытии заговора врагов народа, которые убили товарища Кирова и готовились убить других руководителей партии и правительства. Мне было только непонятно, почему среди врагов народа оказались люди, которые до сих пор считались старыми большевиками, которые боролись с царизмом за счастье народа, а царское правительство за это сажало их в тюрьмы и посылало на каторгу. Потом врагами народа, а также английскими и японскими шпионами оказались герои гражданской войны, которым только что присвоили звание маршалов Советского Союза.
Но постепенно обстановка изменилась и в школе. У нас в классе учился мальчик по фамилии Лейферт. Он был немец. Мы с ним не дружили, потому что он был не такой, как мы, но и не враждовали. Это был флегматичный мальчик, одетый в серый костюмчик с короткими, выше колена, штанишками с зелёными кантиками. Мы все, разумеется, ходили в длинных брюках. Мама его тоже была одета не так, как наши мамы. Мы называли её насмешливо «мадам Лейферт». Так вот, однажды Лейферт не пришёл на занятия. Нам стало известно, что родители Лейферта арестованы. Потом мы узнали, что арестован, как враг народа, отец другого мальчика по фамилии Руткевич.
В соседнем классе один мальчик из озорства нарисовал на доске свастику. Учителя были взволнованы и провели с нами беседу о том, что свастику изображать нельзя, так как это символ фашизма.
Надо сказать, что мы почему-то любили изображать свастику, которую называли фашистским знаком. Конечно, эти  действия были просто детской шалостью, не имеющей никакой политической подоплёки. Был даже такой приём: свастика рисовалась мелом на ладони, а потом можно было шлёпнуть товарища по спине, и на ней отпечатывался этот знак
. Так вот, через некоторое время мы узнали, что отец мальчика, нарисовавшего свастику, арестован. Не знаю, за свастику или нет, но факт остаётся фактом.
Потом кто-то обнаружил, что на обложке стандартной школьной тетради, где штриховым рисунком был изображён вещий Олег из стихотворения Пушкина, враги народа нарисовали свастику. Я внимательно рассмотрел рисунок и установил, что на ножнах меча, постаравшись, можно было выделить группу штришков, которая при достаточно хорошем воображении могла быть принята за свастику. Тетради были отобраны и возвращены нам после того, как с них были содраны обложки.
Дома от ребят я узнал, что ночью арестован парикмахер Коцак, который жил этажом выше нас. Постоянно, среди детей и взрослых, я слышал разговоры о том, что кого-то арестовали. Мне было как-то тревожно, но интересно. Так я жил до того дня, который круто изменил мою жизнь.
Это случилось осенью 1936 года (точную дату я не знаю). Напомню, что нам в квартире принадлежали две смежные комнаты. Из коридора был вход в комнату родителей, а из неё – вход в мою комнату. В дверном проёме моей комнаты вместо дверей висели портьеры.
Я проснулся внезапно среди ночи. В комнате родителей горел свет. В проёме двери в мою комнату стоял человек в шинели и фуражке с голубым околышем с винтовкой, приставленной к ноге. С ужасом я увидел, что в комнате родителей шёл обыск. «А что у вас в другой комнате?» – спросил незнакомый голос. «Это комната сына, он там спит»,– ответил отец. От страха, как это ни странно, я закрыл глаза и заснул. В моей комнате обыска не было.
Когда утром я проснулся, мама уже привела в порядок свою комнату.  Я её ни о чем не спросил, и она мне ничего не сказала. Она понимала, что мне ничего объяснять не надо, мне и так всё ясно. Так было лучше для обоих.
Началась жизнь без папы. Мама собирала передачи и носила их отцу, выстаивая длинные очереди. Она устроилась на работу ученицей швеи на фабрику «Красное знамя».
Следствие продолжалось больше месяца. В этот период к нам пришёл человек и сказал, что сидел в одной камере с папой. Его, этого человека, освободили, и он решился прийти к нам, чтобы передать привет от папы и рассказать о нём. Иван Никанорович был единственным человеком в камере, где сидели двенадцать человек, который не впал в отчаяние и старался поддержать бодрость и надежду в других людях..
  Потом очередную передачу от мамы не приняли, сказав, что отец осуждён на пять лет по 58 статье (контрреволюционная троцкистская деятельность) и отправлен к месту отбывания  наказания. Судила его так называемая «тройка». Арестованных было так много, что судов не хватало. Поэтому судили «тройки», состоящие из работников НКВД и партработников. Они могли вынести любой приговор, вплоть до расстрела.
Отца отправили в Воркуту на лесоповал. Мама посылала ему посылки. В письмах он спрашивал обо мне. Мама сказала, что отец категорически запретил мне писать ему письма, потому что связь с врагом народа могла в дальнейшем повредить мне.
Отца я не видел до 1946 года. Его освободили через пять лет, в 1942 году, но была война, и он должен был работать в качестве вольнонаёмного на том же лесоповале. Работал он бригадиром и жил на квартире.
За что же арестовали отца?  Причина была проста и типична для того времени. Как-то раз, находясь в командировке в Москве, отец встретился там с товарищами своей молодости, ставшими большими людьми, а вернувшись на работу стал рассказывать с кем он там встречался и пил коньяк. Прошло время, и некоторые из тех, о ком он рассказывал, были объявлены врагам народа и расстреляны. Заместителем отца на его работе был некто Шульман. Он и сообщил, куда следует, о том, что Соколов И.Н. встречался в Москве с врагами народа. Бдительный Шульман занял должность отца.
Летом 1937 года маму вызвали в «Большой дом» (так называли ленинградцы дом на Литейном проспекте, где размещалось управление НКВД).
Ей объявили, что она, как жена осуждённого, выселяется из Ленинграда в посёлок Давлеканово Башкирской АССР. С собой разрешалось взять, если память мне не изменяет, 50 кг багажа. Для распродажи имущества дали определённый срок, я не помню, какой именно.
Мы сели в поезд и поехали в Башкирию. О билетах позаботился НКВД. Так начался новый этап в нашей с мамой жизни.
Только став взрослым, я понял, сколько физических и моральных сил потребовалось маме, чтобы пережить все эти события, сколько выдержки и мужества проявила она в обстановке, к которой была совершенно не подготовлена.

                6. Давлеканово

Через двое с половиной суток проводник объявил: «Кто выходит на станции Давлеканово, подготовьтесь к выходу. Поезд стоит десять минут».
Итак, мы прибыли в благословенную страну Башкирию. Я не шучу – это действительно благословенный край, и не только потому, что здесь прекрасный климат и природа, но и потому, что вынужденный переезд в Башкирию избавил нас с мамой от многих серьёзных неприятностей.
Когда после войны я возвратился в Ленинград, из всех ребят,  запечатлённых на фотоснимке «Ленинградский двор», я застал только Витьку Войчунаса, который во время блокады работал матросом на судах, доставлявших по Ладоге продовольствие  в блокадный Ленинград. Вся его квартира напоминала зал комиссионного магазина, торгующего мебелью и антиквариатом.
Поистине неисповедимы пути господни! Если бы мы не уехали из Ле­нинграда, то, скорее всего, погибли бы во время блокады, и не  было бы ни Андрея, ни Татьяны Соколовых, ни их детей…
Позднее, размышляя обо всех этих событиях, я сделал для себя вывод: никогда не надо поспешно сетовать на те или иные повороты судьбы. Никому не дано знать, для чего совершается то или иное событие, и как оно отразится на нашей дальнейшей судьбе.
На первое время мы поселились в гостинице, которую местные жители называли «номерами».
Мама стала на учёт в отделе НКВД. Для тех, кто не знает, разъясняю, что НКВД – это Народный комиссариат внутренних дел, т.е. то же, что позднее называлось КГБ, а сейчас – ФСБ. Отмечаться в НКВД надо было каждую неделю. На этом мероприятии мама познакомилась с другими высланными. Их было много – преимущественно из Москвы и Ленинграда. Это были, в основном, женщины с детьми или без детей – жёны осуждённых по 58 статье. В небольшом числе были и мужчины, у которых жёны оказались «врагами народа».
Начальник райотдела НКВД относился к высланным лояльно, помогал в трудоустройстве и в обеспечении жильём.
Жить в «номерах» было очень дорого, поэтому мы некоторое время снимали комнату у местных жителей. Позднее, к зиме, нам дали квартиру в большом одноэтажном деревянном доме.
Когда я сейчас вспоминаю, что это была за квартира, мне становится жутко. Она представляла собой по существу одну комнату, в которой с помощью перегородки была выделена кухня. Посреди комнаты стояла большая чугунная печка - «буржуйка». Пока эта печка топится, в комнате достаточно тепло, даже при сильном морозе, но стоит прекратить топку, как тепло немедленно улетучивается. Поэтому утром вода в ведре на кухне покрывалась коркой льда. Туалет был на улице. И это при тридцати-тридцати пяти градусах мороза!
К счастью, благодаря хлопотам мамы, мы прожили в этой квартире, если память мне не изменяет, только две зимы. Нам дали другую, более благоустроенную и тёплую квартиру. Она состояла из кухни и жилой комнаты с нормальной печью. Туалет, правда, был всё же на улице.
Мама работала бухгалтером в конторе Заготлеса, что давало возможность приобретать по низкой цене дрова и почти совсем даром – опилки. С отоплением у нас, таким образом, не было проблем.
Однако, довольно о бытовых трудностях, тем более, что меня все эти трудности в то время не очень-то и беспокоили. Полагаясь во всём на маму, как и положено ребёнку, я даже получал удовольствие от всех этих интересных перемен в нашей жизни . Жалеть маму я стал значительно позднее.
Осенью 1937 года я поступил в шестой класс Давлекановской неполной средней школы, т.е. семилетки. После окончания седьмого класса я перешёл в полную среднюю школу, где закончил девятый и десятый классы. Учился я без труда, поэтому у меня было много времени для личных дел.
Посёлок Давлеканово расположен на высоком берегу долины реки Дёмы. Широкая, в несколько километров, долина имеет очень малый перепад высот, а поэтому течение реки совсем медленное, почти незаметное. Река, выбирая себе русло, причудливо извивается, течёт то в одном, то в другом, иногда в обратном направлении. При этом отдельные отрезки реки  часто соединяются между собой дополнительными протоками. Такого фантастического водяного лабиринта я никогда и нигде не встречал.
Берега Дёмы поросли высоким, больше роста человека, камышом. Поэтому из «лабиринта» ничего, кроме неба и воды, не видно. Если привезти сюда на лодке новичка с завязанными глазами, ему будет нелегко вернуться в посёлок. Ширина реки – метров десять-двадцать, глубина – не более двух-двух с половиной метров. Вода в Дёме необычайной прозрачности: отчётливо видно всё, что происходит под водой.
Лето в Башкирии длинное и жаркое. Пасмурных дней очень мало. Почти у всех моих товарищей по школе были лодки. Поэтому всё лето мы проводили на воде. Плавали, ныряли, соревновались, кто дольше пробудет под водой, устраивали гонки на лодках, удили рыбу, играли на лодках в войну, скрываясь от противника в камышах и нападая на него из засады. Надо было опрокинуть и утопить лодку с врагами.
Зимой Дёма замерзала, и характер развлечений изменялся. Мы катались на лыжах с гор, которые возвышались за долиной Дёмы на расстоянии четырех-пяти  километров от посёлка, или катались на коньках по замёрзшей реке.
О катании на коньках по Дёме стоит рассказать подробней. Благодаря медленному течению реки и быстрому переходу от  тепла к морозу, свойственному континентальному климату предгорий Урала, лед в замёрзшей реке был совершенно прозрачен. Когда, разогнавшись на коньках, вылетаешь с запорошенного снегом льда на чистую поверхность, вздрагиваешь от неожиданности: кажется , будто ты оказался на поверхности незамёрзшей воды. Под тобой дно реки, плавают рыбы, колеблются длинные стебли водорослей. Фантастическое зрелище – других слов я не могу подобрать!
Во время летних каникул, когда я учился в старших классах, нас посылали на месяц в колхоз. Жили мы в общежитии. Мальчики и девочки отдельно. Питание было хорошее.
В колхозе я научился запрягать лошадь и ездить верхом без седла. Любимой моей работой была косьба овса, люцерны и гречки на «лобогрейке».
Лобогрейка – это сельскохозяйственная машина, представляющая собой низко расположенную платформу на колёсах, в которую запряжена лошадь. В передней части платформы находятся стригущие ножи, а позади их – реечный барабан, который, вращаясь, пригибает стебли к ножам. Всё это хозяйство приводится в движение от колёс, которые вращаются, когда лошадь тащит лобогрейку. В задней части платформы закреплено сиденье, на котором сижу я. Моя задача состоит в том, чтобы направлять лошадь по борозде и сбрасывать с помощью двурогих вил скошенные стебли с платформы налево на пашню. За день намашешься вилами так, что болят плечи. Особенно тяжело было косить гречку. А мне это нравилось. Я любил физическую нагрузку.
Во время перерывов в работе мы отправлялись на расположенную рядом арбузную бахчу и наслаждались до полного удовлетворения сладкой, сочной мякотью арбузов. Арбузный сок тёк по подбородку и капал на землю.
Колхозники, работавшие в поле, угощали нас кумысом. Мне он очень нравился. Мы пробовали доить пасшихся неподалёку кобылиц, чтобы узнать вкус их молока.
Живя в Давлеканове, я превратился из хилого ленинградского ребёнка, состоявшего на учёте в тубдиспансере, в здорового стройного юношу с прилично развитой мускулатурой.
А какой рынок был в Давлеканове! Молоко, топлёное молоко, творог, «кислое молоко», представляющее собой особым образом заквашенную смесь топлёного молока с творогом (потрясающе вкусная вещь!), сливочное масло, мясо всех сортов, арбузы, дыни, помидоры, огурцы, фрукты, ягоды, мёд различных сортов. И всё это свежее, местное и при этом дешёвое.
Хочется повторить снова: благословенный край Башкирия!
Однако пора от материального обратиться к духовному. В ту пору я очень много читал, но не что попало, а вполне сознательно. Я где-то прочитал, что Карл Маркс считал величайшими писателями за всю историю человечества Гомера, Данте, Шекспира и Гёте. Я брал в библиотеке книги этих авторов и читал их, пытаясь понять, в чём их значимость. Я завёл тетради (они сохранились до сих пор), озаглавленные – «Прочитанные книги». Я поражаюсь количеству прочитанных мною книг за время с шестого по десятый классы. Почти все романы Бальзака, Флобера, Золя, Фейхтвангера и т.д., не говоря уже о русских классиках.
Кроме того, я стал самостоятельно, сверх школьной программы, изучать немецкий язык и читать немецких классиков в оригинале. Книги я брал у немцев, моих товарищей по школе. Со мной в классе учился Володя Дик,
в другом классе училась девушка по фамилии Нейфельд. Это были потомки немцев, приехавших на Урал ещё при Екатерине Первой. Потом я взялся за  изучение английского языка.
Школьная жизнь в Давлеканове ничем особенным не отличалась. Правда, плохих учителей было, пожалуй, немного больше, чем в ленинградских школах.
В седьмом классе русский язык и литературу преподавала Валентина Борисовна Андриянова. Когда она возвращала мне для работы над ошибками моё сочинение со своими неверными исправлениями и соответствующей оценкой моего труда, я, в свою очередь, исправлял её ошибки и ставил оценку ей. В большинстве случаев это была «двойка». Перед тем, как возвратить работу учительнице, я показывал её для потехи ученикам. Меня вызвал директор школы Георгий Гаврилович Солдаткин, преподававший у нас историю, и очень мягко попросил меня не делать этого, а в случае возникновения конфликтных ситуаций с неопытной учительницей, приходить лично к нему.
Были и противоположные примеры: ребята, и я в том числе, обожали преподавательницу литературы в девятом и десятом классах Брониславу Константиновну Липинскую. Меня и сейчас удивляет способность детей интуитивно оценивать высокие профессиональные и человеческие качества учителей.
В школе был драмкружок. В седьмом классе  мы ставили инсценировку поэмы Некрасова «Декабристки». Я играл роль иркутского губернатора, который должен был воспрепятствовать поездке княгине Трубецкой к мужу на каторгу. Я ходил по сцене в генеральской шинели и запугивал княгиню: «Пять тысяч каторжников там, озлоблены судьбой, заводят драки по ночам, убийства и разбой; короток им и страшен суд, грознее нет суда! И вы, княгиня, вечно тут свидетельницей…Да!». Кто захочет узнать, что было дальше, уважаемые читатели, обратитесь к Некрасову.
Ребята охотно занимались спортом. Мы сдавали нормы на значки «Готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок» и «Готов к санитарной обороне». Больше всего любили волейбол и гимнастику на снарядах. У нас в классе учился Борис Мурчич. Он был лучшим гимнастом школы и самым сильным борцом. Мы с завистью смотрели на его мощный торс и великолепные выпуклые бицепсы. Каждому хотелось быть похожим на него. Дома мы усердно накачивали мышцы с помощью подручных средств. У меня было большое железное колесо от какой-то сельскохозяйственной машины, которое я отжимал вместо штанги.
Чтобы не нарушать традицию, я должен рассказать теперь о моих любовных связях. В шестом и седьмом классах я любил Нину Калинину. Мы с ней гуляли по вечерам и целовались. Она есть на фотографии класса. В девятом и десятом классах я любил Любу Соловову. Мы с ней ходили купаться, а потом загорали на берегу. Я гладил её тело и чувствовал его трепет под моей рукой. По неписанным законам того времени, всё остальное было для школьников недоступно.
Впрочем, возможно были и исключения. Нехорошие слухи ходили о Раисе Болдыревой, которая «гуляла» с офицерами расквартированного в Давлеканове военного училища.
Была у меня и неразделённая любовь. Во время войны в десятом классе появилась эвакуированная из Москвы красивая девочка по имени Заря, а фамилия у неё была Невская. Невская Заря! Она была приветлива, но совершенно недоступна – так она держалась. Говорили, что её отец был послом в Великобритании. Однажды она позволила мне подвезти её домой на велосипеде. Я вёз Зарю на раме, грудью ощущая теплоту её плеч, и как бы обнимая её. Вот и всё. Но я помню это до сих пор.
Зимой 1941 года к нам приехал из блокадного Ленинграда, точнее, из Кронштадта, брат мамы дядя Феня (Феодосий Андреевич Станчиц). Его жена тётя Груня, сестра моего папы, работала главврачом в инфекционной больнице в Кронштадте. Она питалась в больнице и отдавала мужу свои карточки. Только поэтому он и выжил.
Таких исхудавших людей, я никогда не видел. Их можно увидеть сейчас только в документальных фильмах о лагерях смерти. Он рассказывал, что, когда их через Ладогу доставили на «большую землю», погрузили в товарные эшелоны и выдали паёк на всю дорогу, то больше половины эвакуированных умерли в ближайшие дни. Они не смогли совладать с собой и, вместо того, чтобы есть понемножку, как рекомендовали врачи, наедались досыта. Дядя Феня, как истинный Станчиц, пунктуально выполнил все предписания врачей и благополучно добрался до нас.
Немного оправившись, дядя Феня принял участие в нашей жизни и снял целый ряд забот с мамы. А когда позднее приехала тётя Груня и стала работать врачом в больнице, жить нам стало намного легче.
Общение с дядей Феней существенно влияло на моё развитие и личностные качества.
Это был пунктуальный, даже несколько педантичный человек. Любое дело он делал с максимальной тщательностью. Любил точные, ясные формулировки. Мне нравились эти черты характера дяди Фени, и я хотел быть похожим на него.
Будучи опытным педагогом с дореволюционным образованием, дядя Феня ненавязчиво, в обычных разговорах, развивал во мне любознательность, внушал любовь к русскому языку и литературе, обучал правильности речи и грамматике русского языка. Когда я был ещё дошкольником, он отдыхал у нас на хуторе и увлекательно рассказывал мне об основных законах физики, о звездах и планетах, о метеоритах, о горных породах. Я до сих пор помню, из чего состоит гранит.
Меня приняли в члены ВЛКСМ, причём без всяких затруднений. Я был очень рад этому, потому что боялся, что меня не примут из-за отца. Мне хотелось быть таким, как все.
Взрослый человек, если он сознательно пошёл на конфликт с обществом (примером могут служить диссиденты), может даже гордиться тем, что он отвергнут. Но для ребёнка быть изгоем – это просто ужасно. А ведь такие дети были.
Моим ближайшим другом в Давлеканове был мой ровесник Мунька Радзыминский, а если точно, то Эммануил Владиславович Радзыминский. Его мать, Фрида Юлиевна Радзыминская, была, подобно моей маме, выслана из Москвы, как жена осуждённого по 58 статье. Она вывезла из Москвы, видимо, ради сына, большую библиотеку, которой я свободно пользовался. Мунька был близок мне по развитию. Я часто бывал у него. Мы разговаривали с ним на самые разные темы, играли в шахматы и слушали классическую музыку на патефоне, привезённом из Москвы.
Иногда мы приглашали двух знакомых девочек-москвичек из нашего круга и весело проводили время: пили чай, болтали, обсуждали школьные дела, вспоминали о прошлой жизни и немного флиртовали.
Мунька увлекался философией. Он читал книги основоположников и предшественников марксизма, верил в светлое социалистическое будущее и даже в конечную цель – коммунизм.
Его судьба оказалась трагичной. Когда началась война и наступил момент призыва Эммануила в армию, его направили в стройбат. В стройбаты, т.е. в строительные батальоны, которые занимались строительством различных сооружений в тылу, призывали людей, которым не доверяли службу в нормальных войсковых частях. Там служили выпущенные из тюрем рецидивисты и прочие изгои. Служить в стройбате было для идеалиста Муньки унизительно.
Мунька хотел попасть на фронт и доказать, что он честный гражданин и патриот, хоть отец его и осуждён, как «враг народа». Я думаю, что не все, служившие в стройбате, рвались на фронт. Мунька писал рапорты с просьбой отправить его на фронт. Подключилась даже его мама, понимавшая состояние сына. Стройбат дислоцировался около Уфы, и маме удалось встретиться с сыном и с командиром стройбата. Ничего не помогало. Тогда в отчаянии несчастный Мунька ударил себя лопатой по голове. Это было расценено, как умышленное членовредительство с целью уклонения от военной службы. Военный трибунал приговорил его к отправке на фронт в штрафную роту. В первом же бою Мунька был убит.
Я узнал о начале войны 22 июня 1941 года, когда, прибежав утром с купанья, услышал по трансляции выступление Молотова. Я не испугался, а даже обрадовался, потому что ожидал, что сейчас мы начнём бить врага на его территории, как это внушалось нам до сих пор.
Я тотчас сел за стол и срисовал с карты на отдельный лист бумаги все прилегающие к  западным границам СССР территории Польши, Румынии и Восточной Пруссии, чтобы отмечать продвижение наших войск вглубь этих стран.
О том, что произошло потом, нет надобности рассказывать. Недоумение, тревога – вот главные чувства, которые были написаны на лицах людей.
Стали появляться раненые с фронта, в том числе и бывшие ученики нашей школы. Они рассказывали страшные вещи.
Однако жизнь продолжалась. Я окончил десятый класс, и надо было поступать в институт. Я выбрал СГИ – Свердловский горный институт и послал туда документы. Почему именно этот институт? Да потому, что поблизости не было другого солидного института. Немцы были под Сталинградом и на Кавказе.
Пришёл вызов из СГИ. Меня приняли без экзаменов, как обладателя аттестата с отличием.
5 сентября 1942 года я покинул родительский кров. Так закончилось моё детство.



                7. Свердловск

Итак, я прибыл в Свердловск и был зачислен на электромеханический факультет Свердловского горного института. Мне дали место в общежитии и выдали  продовольственные карточки для служащих.
В комплект входили карточки нескольких видов. Была хлебная карточка, которая давала возможность купить в магазине по государственной цене 400 граммов хлеба в день, а также карточки на мясо, масло и крупу. Хлебные карточки мы оставляли себе, чтобы свободно распоряжаться хлебом, а остальные сдавали в студенческую столовую, которая обеспечивала нас обедом. В магазинах почти всё продавалось только по карточкам. Без карточек продукты можно было купить только на рынке, но высокие цены делали их недоступными не только для студентов, живущих на  стипендию, но и для людей со средним уровнем зарплаты.
Настроение у меня было просто великолепное. Я – студент. Как это красиво звучит! Я самостоятельный человек и могу тратить деньги, которые мне дала мама на первое время, по собственному усмотрению. Могу, не спрашивая ни у кого разрешения, пойти в кино, в театр на спектакль МХАТ`а, который переселился в Свердловск, или в цирк на выступление Кио, а если захочу, сбегаю в соседний магазин и куплю «суфле» – молочного цвета сладковатую жидкость, напоминающую растаявшее мороженое. Суфле было единственным продуктом, который можно было купить без карточек. До этого я никогда не жил самостоятельно, и потому ощущение независимости, взрослости было особенно волнующим и радостным.
Между тем положение на фронтах становилось всё хуже и хуже, что вызывало тревогу и омрачало радость жизни. Был сдан Севастополь, немцы двигались вглубь страны. Мне запомнился такой эпизод. Я был в кино, где перед началом фильма, как это было принято, давали киножурнал. В этом киножурнале Утёсов в морской форме и бескозырке пел на фоне севастопольского маяка песню, в которой были слова: «…ведь ты моряк Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда». Из глаз у меня полились слёзы. Но это эпизод. В целом же ощущение жизни оставалось радостным.
Однако постепенно это эйфорическое состояние стало гаснуть под влиянием жестокой реальности. Я не буду описывать учёбу – она шла гладко, но в памяти от неё почти ничего не осталось, потому что доминантой стал голод.
К февралю 1943 года мой вес с 74 кг упал до 54 кг (при  росте 176 см). При малейшем повреждении кожи возникали незаживающие нарывчики. Врач объяснил мне, что это авитаминоз. Витамины в шариках не могли мне помочь. Надо было есть больше хлеба, мяса, рыбы, сливочного масла, свежих фруктов и овощей.
Наше питание, состояло из четырёхсот граммов хлеба и обеда. Обед был из трёх блюд: жиденький суп, котлета или кусочек рыбы с ложкой гарнира на второе и стакан сладкой жидкости, именуемый киселём или компотом, на третье. Этого было совершенно недостаточно для молодых, здоровых ребят.
Посылки на почте не принимали – железная дорога работала только на нужды фронта. Поэтому прислать иногородним студентам продукты из дома было невозможно. А таких денег, на которые можно было бы купить продукты на рынке, у наших родителей не было. Приходилось, чтобы выжить, выкручиваться самим.
Один студент, живший в соседней комнате, брал пустую тарелку и стоял в столовой у окошка, куда сносили грязную посуду. Из каждой грязной тарелки он стряхивал в свою тарелку остатки еды и периодически, по мере накопления пищи, съедал её. Потом процесс повторялся.
Этот студент однажды утром не проснулся, несмотря на то, что его очень энергично будили – надо было идти на занятия. Вызвали «скорую». Его увезли, и больше мы его не видели.
Я устроился по совместительству на работу электриком в археологический музей, чтобы получить «рабочую» карточку. По карточке для рабочих хлебная норма была не 400 граммов, а 600. Мясные и крупяные нормы были тоже больше. Получал я и зарплату, но главное – это карточки.
В мои обязанности входила замена перегоревших лампочек. Работа была нетрудная. Работал я по вечерам. Моя трудовая деятельность на этом поприще закончилась неожиданно: по неосторожности, слезая со стремянки, я толкнул бивень мамонта, стоявший на подставке. Бивень упал и разбился на мелкие кусочки. Испугавшись последствий, я запихал обломки бивня под шкаф, а утром пошёл в отдел кадров и подал заявление об увольнении, сославшись на трудности в учёбе.
Некоторые студенты пустились в аферы.
Бланки карточек на рынке (там можно было купить всё, что угодно) стоили из расчёта 100 рублей за килограмм хлеба. Иначе говоря, четырёхсотграммовые карточки на месяц, обеспечивающие получение двенадцати килограммов хлеба, стоили 1200 рублей. Реальный же хлеб на том же рынке стоил 250 рублей за килограмм. Продав 12 кг хлеба (двенадцать буханок), можно получить 3000 рублей. Чистая прибыль составляет при этом 1800 рублей. Можно  из двенадцати буханок выкупленного хлеба съесть семь, а продать только пять буханок и получить за это 1250 рублей, т.е. вернуть затраченные деньги. Семь килограммов хлеба даром – это круто, как сказали бы сейчас.
Однако все было не так просто. Для реализации карточек на них должна стоять печать организации, выдавшей, карточки и штамп магазина, к которому карточка прикреплена. 
Студенты научились мастерски копировать печати. Как они это делали, я не скажу из соображений «нераспространения».
Мы настолько обнаглели, что прикрепляли наши карточки в магазин НКВД, где были особенно хорошие продукты.
Желательно было также иметь повестку о призыве в армию. В этом случае карточки отоваривали сразу за месяц, а не на день вперёд. Изготовление такой повестки было пустяковым делом.
Жизнь наша после этого «получшела», как говорил мой дед Никанор, но оставалась нелёгкой. Неприятна была постоянная угроза разоблачения и уголовной ответственности. Нельзя было слишком увлекаться.
У нас был студент Костя Слободской, любитель Шолом-Алейхема и его героев-комбинаторов. Он решил не мелочиться и сразу стать богатым человеком. Несмотря на то, что была зима, он продал своё шикарное зимнее пальто с бобровым воротником, а на вырученные деньги купил карточки. Он надеялся, что после успешной финансовой операции он купит новое пальто, а оставшиеся деньги снова пустит в оборот. Всё шло, как по маслу, но споткнулся он на заключительном этапе. Когда, согнувшись под тяжестью мешка с пятнадцатью буханками хлеба, он пришёл на рынок и начал распродажу, его задержала милиция. Он был доставлен в отделение, где хлеб был конфискован. Единственное, что он смог сделать, так как мешок в милицию он нёс сам, – это съесть по дороге целую буханку хлеба. Его отпустили, но пальто и хлеб пропали.
Что касается меня, то после первой успешной торговой операции, я купил себе буханку хлеба и бутылку подсолнечного масла. Я поставил буханку на стол «на попа», срезал горбушку и, расковыряв мякоть ложкой, налил туда масла и посыпал всё это солью. Я ел смесь раскрошенного хлеба с маслом, углубляясь в буханку и периодически добавляя масло. Это было неописуемое удовольствие, понять которое может только тот, кто испытал настоящий голод.
Именно тогда я подумал: «Если когда-нибудь у меня на столе будет лежать буханка, от которой я могу отрезать и съесть сколько угодно ломтей хлеба, я не имею права жаловаться на свою судьбу». Эта простая мысль помогла мне в течение всей моей жизни ощущать себя счастливым человеком. Если ты здоров и у тебя есть буханка хлеба – всё остальное зависит от тебя. В мире так много источников радости – выбирай, что хочешь. «Если хочешь быть счастливым – будь им».
Исходя из всех обстоятельств нашей студенческой жизни, я воспринял даже с облегчением полученную во второй половине апреля повестку о призыве в армию. Мне надлежало явиться в военкомат 29 апреля 1943 года. Экзамены за первый курс я сдать не успел.
В оставшиеся дни я оформил отчисление из института, отоварил карточки, теперь уже на вполне законном основании, продал зимнее пальто, костюм, рубашки и другие вещи, оставив минимум одежды на себе. На вырученные деньги я купил на рынке всякой еды, о которой раньше не мог и мечтать: творог, мёд, сливочное масло, сметану, сало, домашнюю колбасу, белый хлеб и т.д. Принеся всё это в общежитие, я дал прощальный ужин товарищам и стал дожидаться 29 апреля.
В военкомате я получил предписание явиться 3 мая в распределительный пункт. Паспорт у меня отобрали, выдав взамен справку, так что деваться мне было некуда. Вместе со мной призывались два фронтовика, выписанные из военного госпиталя. Они предложили мне встретиться 1мая и «отметить» призыв в армию и праздник. Мне было поручено обеспечить закуску.
Встреча состоялась на травке в каком-то сквере. До этого я никогда не пил водки и опасался, что сильно опьянею с непривычки. Однако, к моему удивлению, мои товарищи опьянели гораздо скорее и больше чем я. Попрощавшись, мы разошлись по домам.
Завершился очередной этап моей жизни.


                8. 11-й учебный танковый полк

Согласно предписанию я прибыл 3 мая в распределительный пункт, представлявший собой большое помещение, в котором толпились призывники в ожидании своей участи.
Через какое-то время появился офицер-вербовщик. Он попросил подойти к нему для беседы тех, кто имеет среднее и выше среднего образование. Я, естественно, подошёл вместе с другими «образованными» призывниками. Офицер сказал, что он представляет 11-й учебный танковый полк, и стал соблазнять нас учиться на радистов-пулемётчиков танка Т-34. Он говорил нам, что радисты-пулемётчики – это интеллигенция танковых войск. Мне понравилась перспектива стать интеллигенцией. Кроме того, я любил технику и, тем более, радиотехнику. Короче – я согласился, и меня отвезли в полк.
В полку, который располагался  в окрестностях Свердловска, меня помыли в бане, выдали форму и начали обучение. Теперь я назывался  курсантом. Я был определён во взвод лейтенанта Шестакова, который «в миру» был учителем. Это был  прекрасный, добрый человек, но с ним я имел дело только во время технической учёбы.
Всей нашей бытовой жизнью руководил старшина. Он учил нас подшивать подворотнички, наматывать портянки и обмотки, чистить ботинки. От ботинок с обмотками можно было избавиться только при отправке на фронт – фронтовиков снабжали сапогами.
Старшина делал с нами по утрам зарядку на воздухе (в любое время года), водил в столовую завтракать, обедать и ужинать, занимался строевой подготовкой.
Я без труда вписался в армейскую жизнь. После самостоятельной жизни на «гражданке», с постоянными заботами о пропитании, о починке обуви и одежды, о стирке белья, не говоря уже о необходимости ходить на лекции, сдавать зачёты и экзамены, армейская жизнь показалась мне просто блаженством.
Полное расслабление, никаких забот: тебя разбудят, заставят сделать зарядку, сводят на завтрак, обед и ужин, скомандуют «отбой», и ты ляжешь спать, с приятным сознанием того, что утром тебя поведут на завтрак. Раз в неделю тебя строем сводят в баню и выдадут чистое, свежее бельё.
Думаю, что те, кто попал в армию из дома, не разделяли моих чувств. А мне было хорошо – я с удовольствием расстался со свободой и самостоятельностью, которой я так радовался вначале.
Кстати о питании. Кормили нас не плохо, но не до отвала, а по тыловой норме, поэтому предвкушение очередного посещения столовой было нашим постоянным состоянием. Тем не менее, после голодной студенческой жизни я стал быстро полнеть, а те, кто пришёл в армию из дома, стали худеть.
Некоторых из моих «образованных» товарищей тяготила необходимость  подчинения малограмотному старшине. Они вступали в пререкания, что обычно кончалось внеочередным мытьём полов в казарме после отбоя.
Я же был начисто лишён этого комплекса. Сознавая своё превосходство в образовании, я понимал обострённую чувствительность старшины, деревенского парня, к тому, как относятся к нему «интеллигентные» подчинённые. Старшина добросовестно исполнял свои нехитрые обязанности, а я старался не травмировать его самолюбие.
Я быстро понял суть служебных взаимоотношений в армии. Никогда не возражай начальству. Если даже тебе приказывают сделать глупость, надо говорить «Есть!». После этого ты можешь сделать приказанную глупость, и начальство само поймет, что приказ был глупый. Можно и не выполнить приказ, объяснив причину невыполнения. Это будет всё-таки лучше, чем вступать в пререкания. Хочу предупредить читателя, что эти принципы относятся только к службе в армии. Их нельзя переносить автоматически в другие сферы деятельности.
Теперь о глупых, с точки зрения «интеллигента», занятиях, а именно о строевой подготовке, т.е. о хождении в строю, об отдании чести, о строевом шаге, о поворотах «нале-во!», «на пра-во!», «кру-гом!», о команде «равнение направо! и т.п. Во-первых, всё это не так уж глупо с точки зрения порядка. А  с другой стороны, сколько в жизни приходится делать неинтересных вещей, от которых нельзя отказаться. Чтобы такие занятия не были в тягость, надо превратить их в игру. Я придерживался этого принципа всю дальнейшую жизнь. Это помогало мне сохранять ощущение радости бытия. Однако вернёмся  к занятиям по строевой подготовке.
Отрабатывается обращение к нижестоящему начальству в присутствии вышестоящего начальства. Старшина изображает генерала, а один из курсантов – полковника. Я приближаюсь к «генералу» вначале обычным, но молодцеватым шагом, а за десять шагов, как положено по уставу, перехожу на строевой шаг, т.е. поднимаю ноги, как можно выше, и топаю, что есть силы подошвами о землю. Не доходя трёх шагов до «генерала», останавливаюсь в стойке «смирно», прикладываю правую руку к пилотке и ору: «Товарищ генерал! Разрешите обратиться к товарищу полковнику!» «Разрешаю», – говорит «генерал». Тогда я  обращаюсь к «полковнику»: «Товарищ полковник, разрешите взводу оправиться!» «Разрешаю», – говорит «полковник». Совершив поворот «кругом» через левое плечо, оборачиваюсь лицом к взводу. «Взвод, – командую я, – разойдись! Можно оправиться». Старшина и курсанты хохочут. Должен заметить, что термин «оправиться» имеет двойное значение: привести себя в порядок и пописать.
Я любил строевую подготовку. Проводилась она вне расположения  полка, в лесочке. Позанимавшись с нами, старшина командовал: «Разойдись, можно отдохнуть!» Мы валялись на травке под лучами летнего солнца.
После окончания занятий старшина вел нас в строю на обед. По дороге, когда мы шли по улице, он командовал: «Запевай!» В каждом взводе был запевала. Он начинал песню, а мы подхватывали припев и орали: «Белоруссия родная, Украина золотая, твоё счастье молодое мы стальными штыками защитим!» Я тоже орал изо всех сил. Мне нравилось орать. Я был полон молодых сил, которые требовали выхода.
Заведя нас в столовую, старшина командовал: «Снять головные уборы! Садись!» Мы садились за длинный стол, на котором стояла кастрюля с супом и поднос с хлебом, заранее нарезанным на порции по числу едоков. Если в нашем взводе было, скажем, двадцать пять человек, то было двадцать пять порций. Суп в кастрюле был рассчитан тоже на двадцать пять человек. По тарелкам суп разливал один из курсантов нашего взвода, которому доверял коллектив. Надо было разлить суп по тарелкам таким образом, чтобы во всех тарелках было одинаковое содержании, как по количеству, так и по качеству. Понятно, что сделать это было нелегко.
Интересно было наблюдать за поведением людей. Некоторые с жадным вниманием следили за тем, как разливают суп. По окончании разливки они быстро хватали ту из тарелок, в которую, как им казалось, попало больше мяса. Другие демонстрировали полное отсутствие интереса к процессу разливки и брали ту тарелку, которая стояла ближе. К последней категории обычно относились люди из интеллигентных семей.
Чем ниже развитие человека, тем больше он подвержен животным инстинктам и потому менее надёжен в экстремальных ситуациях. На фронте я убедился в правильности моих наблюдений. Впрочем, бывают и исключения из правил, но правила, тем не менее, остаются в силе. Для подтверждения моих обобщений сошлюсь на классика: Борис Лавренёв, «Сорок первый».
Пора рассказать и об основной учёбе. Учебный план был построен на принципе взаимозаменяемости. Каждый член экипажа должен при необходимости заменить любого другого. На танке Т-34 образца 1943 года экипаж состоял из четырёх человек: командира танка (он же стрелял из пушки), заряжающего (он по команде командира заряжал пушку), механика-водителя и радиста-пулемётчика. Механик-водитель и радист-пулемётчик сидели внизу, в лобовой части танка. Остальные находились в башенном отделении. Конечно, основное внимание уделялось основной специальности. В учебном полку готовили всех членов экипажа, кроме командиров танка. Командиров готовили в офицерских училищах.
Теоретические занятия проходили в классах. Мы изучали по плакатам устройство танка, его вооружение, тактику танкового боя и т.д.
Главным предметом изучения  для нас, радистов-пулемётчиков, была, естественно, танковая радиостанция, а также стрельба из пулемёта. Кроме того, все должны были уметь обращаться с винтовкой, автоматом, пистолетом и револьвером системы «наган».
Практические занятия проводились в парке боевых машин. Когда  я впервые увидел «живой» танк Т-34, меня охватил восторг. Как интересно было осваивать эту технику!
Всё началось с элементарных, но абсолютно необходимых упражнений: нас учили по команде «по машинам!» занимать места в танке. В танке два люка: передний, слева по ходу танка, против места механика водителя, и верхний – в «потолке» башни. В передний люк сперва должен вскочить (ногами вперёд) радист-пулеметчик. Его место в танке справа – у пулемёта и рации. Потом должен вскочить механик-водитель и закрыть люк. В верхний люк вскакивает сперва заряжающий, а потом командир машины и тоже закрывает люк. Поскольку в танке должна быть взаимозаменяемость членов экипажа, мы по очереди менялись местами. Командир взвода, лейтенант Шестаков, стоял с секундомером и засекал время. Мы научились за 10 секунд занимать места в танке.
Вождению мы учились на танкодроме, а стрельбе – на полигоне.
Однажды мы выполняли на полигоне упражнение в стрельбе из танкового пулемёта по мишени, установленной на расстоянии 100 метров. Каждому стрелявшему старшина выдавал пять патронов, которые мы должны были зарядить в магазин пулемёта и поразить мишень очередью из пяти выстрелов. Ещё до стрельбы я залез в танк и попробовал прицелиться в мишень. К моему ужасу я не смог её чётко увидеть.  Дело в том, что ещё в десятом классе у меня возникла близорукость.
Началась стрельба. После того, как очередной курсант выполнял упражнение, все бежали к мишени, чтобы посмотреть результаты стрельбы. Я подошёл к командиру взвода и признался ему, что у меня близорукость, и я могу не попасть в мишень. Из-за плохого зрения меня могут отчислить из танковых войск, а я хочу быть танкистом. «Идите и стреляйте, всё будет в порядке», – сказал командир. Когда после моей пулемётной очереди курсанты хотели бежать к мишени, лейтенант приказал: «Всем оставаться на огневой позиции. Я сам посмотрю». Вернувшись от мишени, он сказал старшине: «Запишите: одна четвёрка, одна двойка, остальные – мимо». Мишень поражена. Я так и не знаю, действительно ли я попал в мишень, или меня выручил командир.
У нас в распорядке дня было предусмотрено время для личных дел: два часа перед отбоем. Однажды в это время пришёл штабной посыльный и сказал, что мне приказано явиться в штаб полка. Я удивился, но привёл себя в порядок и направился в штаб. Обратившись к дежурному офицеру, я спросил его, кто меня вызывал. Офицер тоже удивился и сказал, что он никого за мной не посылал, и вообще в штабе никого нет из начальства. Потом подумал и сказал: «Попробуйте зайти в комнату №11». Я последовал его совету. Постучавшись в дверь и услышав «Войдите!», я вошёл и увидел капитана, сидящего за столом. «Соколов Владимир Иванович?» – спросил капитан, «Так точно», – ответил я. Капитан вежливо пригласил меня присесть и начал разговор.
Доверительно, дружелюбно он внушал мне, что я, как честный комсомолец, должен помогать органам выявлять врагов нашей страны. Это могут быть не обязательно агенты немецкой разведки, а просто трусливые люди, которые не хотят воевать и готовы дезертировать из армии. А могут быть и такие, которые не одобряют действий партии и правительства. Это тоже потенциальные враги, которые могут быть легко завербованы вражеской разведкой. Мне рекомендовалось прислушиваться к разговорам и докладывать об услышанном.
Я с первых слов капитана сообразил, о чём идёт речь, и мучительно думал о том, как мне выкрутиться. Я заверил его в том, что, если бы я обнаружил агентов врага, то непременно сообщил бы об этом по собственной инициативе. Однако это его не устроило. Он сказал, что я должен являться к нему раз в неделю, независимо от результатов моей «работы». Я не должен никому, в том числе и командиру взвода, рассказывать о нашем разговоре. Для посещения капитана я должен придумать благовидный предлог, например обмен книг в библиотеке, которая находилась в здании штаба.
Я решил применить принцип, о котором я уже говорил раньше: лучше сказать «есть!» и не выполнить, чем вступать в пререкания. Я ушёл от капитана и больше никогда к нему не приходил. А он меня больше не вызывал. Наверно, нашёл другого «стукача».
Наше обучение закончилось в августе 1943 года. За отличную учёбу мне было присвоено внеочередное звание старшего сержанта. С удовольствием я нашил на погоны широкие лычки.
7 сентября  мы отбыли в Челябинск в маршевую роту, где из нас сфор- мировали экипажи танков, присоединив к нам командиров машин из офицерских училищ. Мы получили на заводе танки, погрузились в железнодорожный эшелон и 18 сентября двинулись на фронт. Танки стояли на платформах, укрытые брезентами, а для экипажей были предусмотрены теплушки, т.е. товарные вагоны, оборудованные для перевозки людей. В теплушках были нары для спанья и железные печки.
Ехали мы долго. После битвы на Курской дуге немцев отогнали далеко на запад. Куда именно нас везут, знало только начальство. Когда эшелон достиг тех мест, где побывали немцы, мы поняли, что такое война. Бои здесь были дважды: при нашем отступлении и при освобождении территории от оккупантов. Кругом были руины. Вместо сгоревших деревенских домов стояли одни кирпичные печи с трубами. Люди жили в землянках. Под откосом валялись искорёженные вагоны. Из рек торчали обрушенные фермы железнодорожных мостов. Мы ехали по новым мостам, построенным сапёрами. Ни одного целого станционного здания.
2 октября 1943 года, поздним вечером, мы прибыли в пункт назначения. Это была станция Чаплино на Украине, расположенная в 100 км от Запорожья, где были немцы.


                9. Освобождение Запорожья

На станции Чаплино нас встретили представители 9-й гвардейской танковой бригады 1-го гвардейского механизированного корпуса генерал-лейте-нанта И.Н. Руссиянова. Корпус входил в состав Юго-западного фронта, которым командовал генерал-полковник Р.Я. Малиновский, будущий маршал Советского Союза.  Так мы стали фронтовиками.
В темноте разгрузили танки с платформ, построились в походную колонну и тронулись в путь. Куда вели колонну, никто из нас не знал. Часа через два остановились в какой-то деревне. Нам было приказано заехать в сад около дома (для маскировки) и ложиться спать. Ночь была тёплая, мы улеглись под звёздным небом и быстро заснули.
Когда пригрело солнышко и я проснулся, первое, что я увидел, это покачивающийся у моего носа помидор. Выше, на дереве, висели груши. Лёжа среди этой благодати, не хотелось верить, что идёт война. Как прекрасна жизнь! Зачем эта война? Кому она нужна? Но на расстоянии нескольких де-  сятков километров были немцы.
Чтобы были понятны дальнейшие события, надо хотя бы кратко рассказать непосвящённым читателям о том, как воевали танкисты.
Танки надёжно защищены бронёй  от таких средств поражения пехоты, как автоматы, пулемёты, миномёты, осколочные снаряды, противопехотные мины и т.п. Задачей танков при  наступлении на оборонительные рубежи противника является подавление огневых точек противника и обеспечение продвижения пехоты под своим прикрытием.
Совершенно очевидно, что одна пехота  ничего сделать не может. Она будет просто перебита. Как правило, не помогает даже артподготовка, которая, казалось бы, если смотреть со стороны, должна ничего не оставить от обороны противника. Правильная оборона, хоть и несёт потери, но выживает.
Ясно, что противник прежде всего стремится уничтожить наступающие танки. Для этой цели у него существует противотанковая оборона. Она состоит из противотанковых пушек, находящихся в хорошо замаскированных укрытиях, противотанковых рвов и минных полей перед передним краем обороны. Иногда используются также самоходные орудия и танки, стоящие в специальных окопах, так что выше уровня земли выступает одна башня.
Попадание в танк бронебойного снаряда, особенно в борт, где броня более тонкая, приводит к загоранию танка и даже к взрыву. Это объясняется тем, что снаряд, пробивший броню, чаще всего попадает либо в бак с горючим или маслом, либо в уложенные внутри танка снаряды.
Думаю, теперь будет понятно, почему танковая часть при прорыве оборонительных рубежей воюет обычно не более трёх дней. По истечении этого срока, а иногда и раньше, в части не остаётся боеспособных танков. Оставшихся в живых танкистов выводят в тыл на формировку. Там они ожидают, пока из далёкого Урала или из Сибири пришлют новые танки. Вот в такую часть, находящуюся на формировке, мы и попали. Сколько танкистов выживает? Достоверных данных нигде не встречал, но по моим наблюдениям, не более 50 процентов. Если танк загорелся, часто погибает весь экипаж. Если подорвался на противотанковой мине – есть шансы выжить. Мина обычно повреждает только ходовую часть, лишая танк возможности двигаться.
Естественно желание командиров, чтобы экипажи прибывших танков были укомплектованы из опытных, побывавших в боях танкистов. Поэтому новички, вроде меня, попадали в экипажи только при отсутствии соответствующих специалистов из «стариков». Невостребованных «приезжих» отправляли в резерв.
Я попал в экипаж, где командиром был лейтенант Пётр Григорьевич Бунеев. Он был 1918 года рождения, т.е. на семь лет старше меня. Это был спокойный, рассудительный, какой то, можно сказать, «домашний», а не военный человек. Меня он называл не «товарищем старшим сержантом», как положено по уставу, а Володей. Родом он был из Сталинграда, в мирное время работал в школе учителем.
Наш механик-водитель, Фёдор Арсентьевич Дудаков, был опытным танкистом, успевшим побывать в госпитале. Он был старше меня по возрасту на пять лет. Чтобы не затруднять читателя расчётами, напомню, что мне было 18 лет.
Заряжающий, или, как чаще говорили, башнёр, Василий Иванович Захаров был простым деревенским парнем, примерно одного возраста со мной или чуть постарше.
Командир всех нас называл по именам. К имени механика он прибавлял иногда из уважения и отчество. Мы же называли командира только по званию: «товарищ лейтенант».
Мы укомплектовали танк боеприпасами и горючим и ждали боевого приказа. Командир исподволь воспитывал нас – прежде всего, конечно, меня и Ваську Захарова. Он говорил о том, что в бою жизнь каждого из нас зависит от других членов экипажа. Если кого-то в танке ранит, то ему самому не выбраться, и он может сгореть вместе с танком. Мы должны чувствовать себя одной семьёй.
Командиром взвода у нас был лейтенант Степанов. Командиром роты – старший лейтенант Свиридов. Командиром  батальона – капитан Евдокимов. Батальон входил в состав 9-й гвардейской танковой бригады, командовал которой гвардии подполковник Мурашко.
Однажды произошёл случай, напомнивший мне о том, что армия и в деревне армия. От скуки решил прогуляться по деревне. Расслабленный тёплым осенним солнышком и сытым желудком, я брёл, не спеша, по дороге, когда вдруг услышал строгий голос: «Товарищ старший сержант, почему вы не приветствуете старшего по званию?» Повернувшись на голос, я обомлел: зазевавшись, я не заметил идущего мне навстречу  капитана Евдокимова, командира нашего танкового батальона. «Виноват, товарищ капитан, не заметил», – произнёс я глуповатую, но обычную в таких случаях фразу. «Идите на кухню и передайте повару моё приказание: пусть он выдаст вам мешок картошки, а вы её почистите», – холодно произнёс капитан и напомнил, что о наложенном взыскании я должен доложить моему командиру танка, чтобы он не разыскивал меня, пока я буду на кухне чистить картошку.
Я безропотно выполнил наложенное на меня взыскание. Оно было справедливое и, как ни странно, не такое уж трудное. За разговорами с поваром и другими кухонными работниками время пролетело быстро. Очистив мешок картошки, я вернулся к моим товарищам, которые встретили меня смехом. Капитан Евдокимов был убит под Кировоградом. Светлая ему память.
13 октября 1943 года нам зачитали приказ, согласно которому нашей бригаде предписывалось выйти  вечером  на исходные позиции для атаки с  задачей: овладеть городом Запорожье и отрезать противнику путь к переправе через Днепр.
Позволю себе сделать небольшое отступление от рассказа, чтобы была понятна цель и мотивация моего повествования.
Я много читал о войне. Очень редко войну описывают такой, какой я её видел. Большинство старых писателей изображают войну «так, как надо», выполняя политический заказ. Когда за воспоминания берутся простые участники боёв, они невольно поддаются общепринятым традициям, или же их рассказ подвергается редакторской обработке. Накладывается и естественная человеческая слабость: хочется показать себя героем.
В перестроечное время появилась новая «мода» – оплёвывать всё, что было во время существования СССР, в том числе и Великую отечественную войну. Последняя тенденция мне кажется более гнусной, чем прежняя фальшивая героизация. Вот почему мне захотелось самому описать службу в армии, войну и людей на войне. Я не военный историк, а солдат, и буду рассказывать о том, что я сам видел и чувствовал.
Итак, мы выстроились в колонну и движемся в сумерках к исходным позициям. Я подрёмываю на своём сиденье. А что мне ещё делать? Настроил рацию на установленную рабочую волну, проверил связь, зарядил диски пулемёта, доложил командиру о готовности – вот пока и всё, что от меня требуется. Куда мы едем, я не знаю. Это знает командир. Хорошо быть солдатом! Ни о чём не надо думать.
Когда мне приходится рассказывать об этих событиях, слушатели часто спрашивают, было ли мне страшно. Волнение, холодок в груди – это было. Но чувства страха, то есть угнетённого, тоскливого состояния, вызванного угрозой возможной смерти, – не было. В голове крутилась дурацкая  мысль: хорошо, что я попал на фронт осенью. Меня ранят, зиму пролежу в госпитале, а весной, когда пригреет солнышко, – снова на фронт. Почему-то я не верил в то, что меня могут убить. Вероятно потому, что мне было тогда всего восемнадцать лет.
Когда почти совсем стемнело, мы вышли на исходные позиции для атаки. Танки выстроились в линию с интервалом между машинами 30 -50 метров. Каждый занял своё заранее подготовленное место. Наш командир ушёл к командиру роты для получения задания. Вернувшись, он обрисовал нам ситуацию и нашу задачу.
Впереди оборонительный рубеж немцев на подступах к Запорожью. Атака начнётся в 22.00, когда стемнеет. Для немцев это должно быть неожиданностью, так как ночные атаки крайне редки. Пулемётные диски заряжены патронами с трассирующими пулями, что повышает психологический эффект и облегчает прицеливание в темноте.
До атаки оставалось ещё время, и я вылез из танка поразмяться. Тут я увидел впервые неприятную картину. На земле лежал молодой парнишка, радиомастер. Он был без сознания. Фельдшер расстегнул его брюки. В животе была маленькая дырочка, окружённая синеватым ободком. Крови почти не было. Шальная пуля попала в живот. «Скорее всего, не жилец», – сказал фельдшер. Я поскорее залез в танк.
По радио передан условный сигнал к атаке, продублированный ракетой. Взревели моторы, и танки, поливая пространство впереди себя трассами пулемётных очередей и на ходу стреляя из пушек, двинулись вперёд. Немцы из первой линии окопов не выдержали и кинулись бежать, стремясь укрыться в поле с пшеницей. Их фигуры были отчетливо видны на фоне поля при свете луны, выглянувшей из-за туч. Я стрелял по ним из пулемёта, ориентируясь по трассам пуль. Иногда мне помогал механик Федя. Когда он приоткрывал свой люк, у него был хороший обзор, гораздо лучше, чем через мою «дырку». Он клал правую руку на мой пулемёт и направлял трассу на группы бегущих немцев. Потом стало совсем темно. Мы  осторожно продвигались вперёд, не встречая сопротивления со стороны немцев. Била немецкая артиллерия, но снаряды ложились где-то позади нас. Вдруг перед нами возник противотанковый ров. Федя едва успел затормозить, а две соседних машины слева, не заметив в темноте рва, въехали в него, уткнувшись пушками в дно.
Наш командир вылез из машины и хотел помочь соседям выбраться изо рва с помощью буксирного троса. Но в этот момент немцы открыли шквальный автоматный и пулеметный огонь с другой стороны рва, и командиру пришлось вскочить обратно в танк. Кроме того, немецкие автоматчики стали приближаться с двух сторон к нашему танку. Танк вблизи беззащитен. Можно зайти сбоку или сзади и подорвать ходовую часть гранатой или поджечь танк, бросив бутылку с зажигательной смесью на жалюзи двигателя. Для того, чтобы это не случилось, служат автоматчики, которые сидели позади башни, когда мы пошли в атаку. После начала обстрела их как корова языком слизала. Я стрелял из пулемёта, но от этого было мало пользы. Сектор обстрела моего пулемёта узкий и направлен только вперёд.
Командир дал команду отойти назад, чтобы можно было вести прицельный огонь из пушки и пулемёта. Тем временем немцы подожгли оба танка, попавших в ров. Отойдя назад, мы открыли огонь по немцам. Через некоторое время они перестали отвечать.
Начало светать. Стали видны дома на окраине города. Немцы, видимо, покинули оборонительный рубеж за рвом. Двигаясь вдоль рва, мы обнаружили проход через ров. Через этот проход танки устремились в город. Впереди нас шёл танк младшего лейтенанта Брославского. Он проехал под железнодорожным мостом, но при выезде из-под моста получил в борт «болванку» (бронебойный снаряд). Танк загорелся, из него успели выскочить только командир машины и башнёр. Механик и радист-пулемётчик погибли. В танке стали рваться снаряды, и взрывом снесло башню вместе с пушкой. Командир был сильно контужен, а башнёр был ранен в глаз.
Вероятно, танк подбили отходившие вдоль насыпи немецкие танки. Насыпь мешала увидеть обстановку. Посовещавшись и выждав некоторое время, начальство приказало нам первыми, на большой скорости проскочить мост и продвигаться вперёд к переправе через Днепр.
Всё шло хорошо, мы беспрепятственно продвигались вперёд. Но вдруг командир приказал остановиться. «Ребята, – сказал он, – за нами-то никого нет. Наверно, танки пошли по другой улице. Что будем делать?» Посовещавшись, решили, что надо двигаться вперёд. Не возвращаться же обратно. Это было бы похоже на дезертирство.
Итак, в одиночку мы углублялись в город. Вдруг мы увидели выбежавших из домов жителей. Они бежали к танку, радостно размахивая руками. Федя открыл свой люк. Башнёр Васька вообще вылез из танка. Командир высунулся из башни. Какой-то мальчишка вручил Феде пачку немецких сигарет. Только я сидел одиноко со своим пулемётом, и никто меня не видел. Мне стало завидно. Я наклонился влево к люку механика-водителя, слегка оттеснив Федю плечом, и крикнул: «Эй, парень, у тебя не найдётся ещё пачки сигарет?» В этот момент яркая вспышка перед моим лицом на миг ослепила меня. Одновременно раздался ошеломляюще громкий удар по броне. Что-то врезалось в правое колено и в переносицу. Противно запахло раскаленным железом. Я мигом вжался в своё место, сообразив, что это болванка попала в кромку открытого люка механика. «Сдавай назад!», – услышал я сверху, сквозь звон в ушах, голос командира. Тот, кому предназначалась команда – механик-водитель, сидел на своём сиденье со свесившейся на грудь головой. Он был без сознания. Второй снаряд ударил по шаровой установке моего пулемёта и разворотил её так, что образовалась щель, через которую можно было выставить наружу ладонь. Я стал тормошить Федю за плечо. Третий снаряд попал в башню, что-то за моей спиной упало на дно машины. Я увидел, что командир выскочил из танка и перебегает дорогу, чтобы укрыться между домами. Федя очнулся и через свой люк, головой вперёд, вывалился наружу. Я рванулся вслед за ним, однако что-то отдёрнуло меня назад. Я забыл, что на голове у меня шлем с вделанными в него наушниками, а прочный провод привинчен к рации. В это мгновение я ощутил чувство леденящего страха от ожидания, что очередной снаряд немец влепит мне прямо в лоб. Кое-как сорвав с головы шлем, я выскочил из танка и увидел страшную картину. Федя пытался бежать через улицу. Одна нога у него была здоровая, а другая, перебитая осколком, волочилась за ним по земле, неестественно изогнувшись посередине голени. Проковыляв несколько шагов, он упал. Я подбежал к нему и попытался перетащить его через улицу. На мой зов вернулся командир, и мы вместе перенесли Федю в садик между домами. Немцы продолжали бить по нашему танку, который почему-то никак не хотел загораться. Было около 12 часов дня.
Первым делом надо было оказать помощь Феде. К нам прибежала женщина из ближайшего дома. Руки её дрожали, но она отважно помогала нам перевязывать Федю. Я разыскал какие-то дощечки, мы приложили их к Фединой ноге и  бинтом, принесённым женщиной из дома, крепко обмотали ногу от колена до щиколотки.
После войны, благодаря Петру Григорьевичу Бунееву, нашему командиру, который стал журналистом, мы узнали имя этой женщины. Это была Клавдия Андреевна Потапова. Он побывал у неё в Запорожье. Сейчас её уже нет в живых, как, впрочем, и Петра Григорьевича.
Я встречался с дочерью Клавдии Андреевны, Алевтиной Николаевной Нестояновой, когда она приезжала в Ленинград к своей подруге, а потом мы с ней переписывались. Живёт она по-прежнему в Запорожье. За событиями  14 октября 1943 года Алевтина наблюдала из окна, потому что мать запретила ей выходить из дома. Улица, на которой был подбит наш танк, называлась Запорожской.
Едва успели мы перевязать Федю, как между домами появилась цепочка солдат с автоматами. Сперва я даже испугался, подумав, что это немцы, Но это оказались наши. Мы показали им, откуда стреляла пушка, и они двинулись в указанном направлении.
Теперь надо было доставить Федю в медсанбат. Мы положили раненого на большой лист железа, который принесла нам Клавдия Андреевна, и подтащили его ближе к дороге. Немцы уже не стреляли.
Нам повезло. Колонна тридцатьчетвёрок двигалась в тыл, т.е. в обратном направлении тому, в котором двигались мы до того, как нас подбили. Видимо, шла перегруппировка войск. Мы остановили один танк и попросили отвести раненого Федю в тыл, чтобы отправить его в госпиталь. Командир танка согласился. Пётр Григорьевич забрался на трансмиссию (так называли пространство за башней). Я поднимал Федю снизу, а Пётр  Григорьевич принимал его сверху. Как только Федя оказался на танке, машина рванулся вперёд, чтобы догнать колонну, а я остался на дороге. Мне ничего не оставалось, как двигаться в том же направлении пешком.
Я шёл по улице, заполненной радостными людьми. Вид у меня был, как говорится, ещё тот. Грязное лицо вымазано в крови. Осколок от брони, попавший в переносицу, к счастью не дошёл до правого глаза, но ранка кровоточила. Штанина правой ноги тоже была в крови. Осколок попал в коленный сустав с внутренней стороны. Я слегка прихрамывал. Женщины и красивые украинские девушки (я успел и это заметить) наперебой приглашали меня зайти к ним домой, чтобы умыться и покушать. Я был горд тем, что меня принимают как освободителя. Несмотря на боль в ноге, пережитые  волнения и страхи, настроение было прекрасное, ликующее, как в Первом фортепьянном концерте Чайковского, который я слушал в Свердловске.
Я отказался от приглашений, потому что спешил вернуться в свой батальон. На окраине города мне удалось довольно легко отыскать командный пункт батальона – «язык до Киева доведёт». Он размещался  в глубоком погребе. Там  уже были командир машины и башнёр Василий, которого я не видел с момента расстрела нашего танка. Я узнал, что Федю отправили в госпиталь.
Ко мне подошёл наш фельдшер. Он усадил меня на стул у входа в погреб, обработал ранку на переносице и велел задрать штанину на правой ноге. «Ерунда, – прокомментировал я, – царапина». «Нет не ерунда, а слепое осколочное ранение коленного сустава. Придется отдохнуть месяца два-три в госпитале», – сказал фельдшер. Я не поверил.
После перевязки я спустился вниз. Там помещался штаб батальона. Пол был устлан толстым слоем соломы. Работала радиостанция. Начальник штаба капитан Куз переговаривался с кем-то по радио. Я лег на солому и мгновенно заснул. Проснулся я от боли в раненном колене. После всего пережитого очень хотелось спать, но боль в ноге не давала мне заснуть. Это было мучительно.
Запорожье было освобождено от немцев в течение 14 октября. В освобождении города участвовал, конечно, не только наш корпус. Мы атаковали с севера. Другие части и соединения фронта атаковали с востока и юга.
Был приказ Верховного главнокомандующего И.В. Сталина № 33 от 14 октября 1943года, в котором, в числе других частей и соединений, отмечалась, как особо отличившаяся, наша 9-я гвардейская танковая бригада подполковника Мурашко. Москва салютовала нам залпами орудий. Все отличившиеся в боях части должны были именоваться «запорожскими».
Меня лечили в медсанбате бригады, так как командование было заинтересовано в сохранении кадров. Ногу положили в шину и старались обойтись без операции. Как мне объяснили хирурги, при извлечении осколка сустав может лишиться подвижности, и я не смогу воевать. Поэтому они надеялись, что вокруг осколка образуется костная мозоль, и сустав сохранит подвижность.
Навестившие меня товарищи сообщили, что нашему корпусу приказано переправиться через Днепр и совершить рейд по тылам противника в направлении Кировограда. Раненых в рейд не берут. Поэтому 23 октября меня отвезли в полевой госпиталь, находящийся в деревне Орловка. Там я пробыл пять дней. 28 октября группу раненых, в число которых попал и я,  погрузили в эшелон и повезли в тыловой госпиталь.
Так я убыл из состава 9-й гвардейской Запорожской танковой бригады 1-го гвардейского ордена Ленина механизированного корпуса.
Литература: Руссиянов И.Н. «В боях рождённая…», М., Воениздат, 1982. (Военные мемуары). Стр.171-183.10.

                10.  Эвакогоспиталь 3036

Едем в теплушке в тыл. В передней и задней частях товарного вагона устроены двухэтажные нары – от стены до стены. Нары устланы толстым слоем соломы и накрыты сверху брезентом. На уровне верхних нар в стене вагона имеется маленькое окошко. Сдвигающиеся двери расположены в средней части вагона. В центре вагона на полу установлена железная печка. Её топят ходячие раненые. По мере продвижения на восток, становится всё холоднее.
Мне досталось место на верхних нарах у окошка. Я был полуходячим, т.е. мог слезть с нар и прыгать на одной ноге. Рядом со мной лежал тяжело раненый капитан. У него была рука в гипсе «пистолетом», т.е. предплечье перпендикулярно туловищу торчит вперёд, а локтевая часть развёрнута  под углом 90 градусов горизонтально. Но хуже всего было то, что у него был повреждён позвоночник, и он мог только неподвижно лежать на спине. Он очень сильно страдал и всё время стонал. Я жалел его, и мне было даже  стыдно, что я такой здоровый, по сравнению с ним.
Надо сказать, что я почему-то попал в офицерский вагон, поэтому бытовые условия у нас были лучше, чем солдатских вагонах. Медперсонал, а соответственно и мои товарищи по вагону, называли меня  лейтенантом. Я не возражал.
Капитан периодически просил меня: «Лейтенант, возьми у меня в кармане деньги и купи водки и что-нибудь закусить». Я охотно выполнял его просьбу. Во время остановок на станциях у эшелона возникал базар. Высунувшись в окошко, я кричал: «Куплю водку и закуску!». К окошку подбегали продавцы. Я торговался и покупал то, что требовалось. Капитан, разумеется, делился со мной, и мы оба были довольны. Он на время избавлялся от сильных болей и засыпал, а мне становилось веселее жить.
7 ноября 1943 года, т.е. через десять дней пути, мы прибыли в город Острогожск Воронежской области. Здесь находился эвакогоспиталь 3036, в котором нам предстояло лечиться. В госпиталь мы были доставлены на телегах, мобилизованных для перевозки раненых у колхозников, приехавших на базар.
До распределения по палатам нас поместили временно в большое помещение, пол которого был устлан соломой (к такой «мебели» мы уже привыкли). После десяти дней тряски в тесном вагоне мы с удовольствием расположились на просторном неподвижном полу.
В комнату вошёл кто-то из персонала госпиталя и объявил, что по случаю годовщины Великой Октябрьской революции перед нами выступят с концертом студентки техникума народного питания.
Девушки вошли в зал и смутились при виде  живописной мужской аудитории на соломе. У одного забинтована голова, но всё остальное – в полном порядке. Другой, с рукой в гипсе, одет в нижнюю рубашку с отрезанным рукавом. Третий (это я) в гимнастёрке, но без брюк, в одних кальсонах, причём одна штанина кальсон разрезана, так как нога, заделанная в шину, не влезала в штанину. Были и настолько забинтованные и загипсованные раненые, что они были прикрыты только одеялами.
Тем не менее, девушки, подбадриваемые зрителями, провели концерт и вручили нам подарки  собственного изготовления. Мне достался вышитый кисет для табака. После этого они удалились, провожаемые аплодисментами и восхищёнными взглядами. Нас накормили обедом, а к вечеру распределили по палатам.
Жизнь в госпитале протекала занудно, как в любой больнице. Небольшое приключение произошло, когда по просьбе лежачих больных я пошёл, вооружившись двумя костылями, на рынок, чтобы продать выдаваемое нам дефицитное мыло и купить табаку. Комендантский патруль, проходивший по рынку, потребовал у меня увольнительную, а поскольку она отсутствовала, меня отвели на гауптвахту. Помещение было приличное, тёплое. Меня  отпустили часа через два. Мыло я сохранил, но табак не купил.
В госпитале я пробыл чуть больше месяца. Нога моя зажила без операции и 11 декабря 1943 года меня выписали и направили в так называемый батальон для выздоравливающих. Если не ошибаюсь, он находился в Алексеевке, недалеко от Острогожска. Это заведение было просто распределительным пунктом, из которого по разнарядке направляли на фронт выписанных из госпиталя военнослужащих.
Прибывшие в батальон раньше меня рассказывали, что отсюда всех направляют в пехоту, независимо от военной специальности,  даже лётчиков. После форсирования Днепра немцев гонят на запад, не давая им опомниться, и необходимо постоянное пополнение выбывающих пехотинцев. Перспектива попасть в пехоту меня не устраивала. Не потому, что в пехоте опасней. Наоборот – в танке вероятность быть убитым больше, чем в пехоте. Это показывала статистика. Дело совсем в другом. Я гордился тем, что я танкист, и хотел им остаться.
Я не хочу обидеть пехоту, но в наступательном бою пехотинец просто  пассивная единица. Он не видит врага, спрятавшегося в окопах и укрытиях, а враг его видит и палит по нему из всех видов оружия, которыми он располагает: из автоматов пулемётов, миномётов, пушек и т.д. Задача пехотинца – преодолеть, оставшись невредимым, пространство между своими окопами и окопами врага. Пехоте помогают танки и артиллерия. От искусства танкистов, которые должны обнаружить и поразить огневые точки противника зависит продвижение пехоты вперёд и потери ранеными и убитыми. Если пехота достигла окопов противника, можно считать, что оборонительный рубеж взят. Рукопашные схватки в 1943году были не в моде. Немцы обычно заблаговременно отходили на заранее подготовленную вторую линию обороны.
Надо отметить, что вообще говорить о взятии нашими войсками какого либо оборонительного рубежа, населённого пункта или города, можно было только после того, как им овладевала пехота.
Итак, при всём моём уважении к пехоте, я не хотел быть пехотинцем, и случай помог мне избежать этой участи. В помещение, где мы находились, вошёл рослый старший сержант и возгласил: «Кто умеет обращаться с лошадями, прошу подойти ко мне!» Вспомнив про работу в колхозе, я подошёл. Нашлись ещё два человека. Сержант сказал, что с разрешения военного коменданта, он набирает команду, которая должна получить выписанных из госпиталя лошадей (оказывается, существовали и лошадиные госпитали) и доставить их «своим ходом» на фронт. Описав все преимущества службы в гужтраспортных частях, он предложил нам войти в его команду. Я принял предложение сержанта. Так я стал ездовым 102-й отдельной гужтранспортной роты. Мои товарищи тоже дали согласие.
При первом удобном случае я мечтал вернуться в свои любимые танковые войска.


                11. 102-я гужтранспортная рота

Наш командир получил в канцелярии все необходимые документы на меня и моих товарищей, и мы перешли в полное его подчинение. Он познакомил нас со своим помощником, немолодым младшим сержантом. Вместе мы отправились в лошадиный госпиталь, где нас ожидали двенадцать лошадей и три повозки. Повозки были загружены мешками с овсом, нашим «сухим пайком», предметами упряжи и хозяйственным инвентарём.
Командир сказал, что наша задача состоит в том, чтобы догнать продвигающийся на запад фронт и передать лошадей в распоряжение начальника тыла армии. Двигаться мы будем по просёлочным дорогам – так лучше для нас и для лошадей. В день будем передвигаться километров по двадцать, что соответствует пяти-шести часам пути. На ночлег будем останавливаться в деревнях.
Затем он рассказал нам о наших обязанностях. В основном они сводились к тому, чтобы утром, перед началом движения, напоить и накормить лошадей, запрячь троих из них их в повозки и погрузить наше имущество. Вечером – то же самое в обратном порядке. Ну и разные текущие дела, возникающие в дороге.
Лошади, не запряженные в повозки, движутся на привязи за повозками. Что касается нас, то можно выбирать любой способ передвижения: можно идти пешком или ехать в повозке. А можно, если угодно, и верхом.
Как-то  раз, вспомнив весёлые колхозные времена в Давлеканове, я решил прокатиться верхом на лошади. Выбрал себе лошадку по вкусу, взнуздал её, забрался на круп (седла не было), съехал с дороги и стал кататься по полю. Сперва проехался рысью, а потом перешёл на галоп. Надо сказать, что езда рысью без седла, когда нельзя привстать на стременах, занятие пренеприятное. Тебя всё время ритмично, в такт шага лошади, подбрасывает вверх, после чего под влиянием силы тяжести ты ударяешься нижней частью туловища о лошадиный хребет. Это происходит с частотой около двух герц, т.е. два раза в секунду. Нетрудно подсчитать, что за полчаса езды человек получает 1800 ударов. Последствия очевидны. Иное дело галоп. Лошадь покачивается под тобой, как детские качели из доски с опорой посередине. Я сижу над опорой, и потому почти не ощущаю покачивания. Я и в Давлеканове любил скакать галопом.
Верховая езда увлекательное занятие, и я довольно далеко отъехал от обоза. И тут произошло непредвиденное. Потеряв осторожность, я на повороте упал с лошади. Ведь стремян, в которые я мог бы упереться при соскальзывании в сторону, у меня не было. Падая, я выпустил из рук повод. Лошадь отбежала в сторонку и остановилась, пощипывая что-то на пашне. Я встал и направился к ней. Она увидела это и неторопливо, с той же скоростью, с какой двигался я, стала удаляться. Я остановился – остановилась и она. Я снова направился к ней, протягивая руку и говоря разные ласковые слова. Однако лошадь повторила свой манёвр. Я был в отчаянии. Между тем наш обоз скрылся из вида. Мне захотелось расплакаться от досады и бессилия, но в конце концов мне удалось найти правильную тактику. Воистину, нет безвыходных положений! Я заметил, что если я делаю один или даже два небольших шага, а потом останавливаюсь, непокорное животное не рассматривает это как попытку приблизиться и спокойно стоит на месте. Так я постепенно подошёл к лошади и схватил повод. Догнав обоз, я спешился и, никому ничего не сказав, привязал лошадь к повозке.
Так мы передвигались, сперва по Белгородской области, потом по Харьковской. Нас встречали приветливо, охотно принимали на ночлег. Население деревень состояло преимущественно из женщин, детей и стариков. Украинки, как я многократно убеждался, вообще самые приветливые, гостеприимные и добрые женщины. Для них характерно какое-то особо уважительное отношение к мужчинам. А к нам отношение было хорошим еще и потому, что мы охотно помогали жителям нашими лошадьми. Остановившись на день, а то и на два в какой-нибудь понравившейся нам деревне, мы возили с поля «буряки» (свёклу) и картофель, которые хранилась там в «гуртах», укрытые соломой и землёй. Ездили в лес за дровами и т.д. Лошадей-то в деревнях не было: их конфисковали немцы и «наши». В благодарность нас кормили до отвала и поили бурячным самогоном и «узваром», т.е. компотом. Надо сказать, что в удалённых от магистралей деревнях, где не было на постое немцев, с питанием было неплохо. Плодородная украинская земля обеспечивала людей питанием даже в военное время.
Из Харьковской области мы переместились в Полтавскую и в один прекрасный день вошли в Полтаву. Это произошло под Новый год. В Полтаве было очень много военных. По количеству часовых у домов, было очевидно, что здесь расквартированы штабные учреждения какого-то крупного войскового соединения. Я подошёл к одному из часовых и  спросил у него, что за соединение здесь дислоцируется. Чтобы не вызывать подозрений, я, конечно, объяснил ему, что я из госпиталя и ищу свою часть. Каково же было моё изумление и радость, когда в ответ на мой вопрос он сказал: «1-й механизированный корпус». Я спросил его, не знает ли он, где находится штаб
9-й танковой бригады. Он не знал. Это уже не имело большого значения.
Я, разумеется, ничего никому не сказал, и наш обоз, миновав Полтаву, двинулся дальше. Мы прибыли к вечеру в Новые Сенжары и, переправившись через замёрзшую реку Ворсклу, решили устроить себе новогодние и рождественские каникулы в деревеньке Коллонтаевке. Я забыл сказать, что последнее время мы передвигались на санях, обменяв свои повозки на сани в какой-то деревне. В гостеприимной Коллонтаевке мы прекрасно отпраздновали Новый год и Рождество.
8-го января 1944 года, т.е. в мой день рождения, я утром явился в хату, где жил мой начальник и сказал ему, что я решил вернуться в свою танковую часть, которая стоит сейчас в Полтаве. Он пытался отговорить меня, описывая преимущества службы в гужтранспортной роте с точки зрения возможности остаться в живых. Нелепо погибнуть, когда уже виден конец войны. Ведь мне только что исполнилось девятнадцать лет, вся жизнь впереди. Рассуждения его были вполне логичны. Тем не менее, они меня не убедили. Старший сержант прибегнул к последнему аргументу: «Я тебе не отдам документы»,– сказал он. «Ну и не надо», – ответил я. У меня в кармане лежала красноармейская книжка, в которой были отмечены все этапы моей службы в армии. Я сохранил её у себя на всякий случай, сказав при поступлении в госпиталь, что она сгорела в танке. Кроме того, у меня была справка из госпиталя о получении денежного довольствия, в которой указывался период моего пребывания в госпитале.
Почему я отказался от «логичного» предложения старшего сержанта? Можно, конечно, объяснить моё решение юношеским романтизмом. Однако гораздо позднее, размышляя о том, как ведут себя люди в экстремальных условиях, да и вообще в жизни, я пришёл к выводу, что это не совсем так.
Дело в том, что кроме логики поведения, основанной на инстинкте самосохранения или на стремлении получить материальную выгоду, существует логика, в основе которой лежит принцип самоуважения. Противно сознавать себя подленьким, нечестным человеком, трусом, даже если никто, кроме тебя, об этом не знает. Самооценка в этом случае часто важнее оценки извне. Для людей этого типа самоуважение – необходимое условие психологического комфорта. Именно поэтому люди выбирают такие профессии, как лётчик- испытатель, моряк-подводник и т.п., хотя есть много профессий, где работа легче и безопасней, а заработок больше.
Интересно отметить, что в основе человеческих качеств, обобщённых понятием «порядочность», также лежит самоуважение. Ведь быть порядочным человеком не всегда выгодно. В жизни чаще преуспевают беспринципные, нечестные люди. Тем не менее, порядочных людей достаточно много и именно на них держится мир.
На базе отдыха в Лосеве я увидел надпись внутри общественного туалета: «Уважай себя – соблюдай чистоту!» Она меня обрадовала: приятно сознавать, что у тебя есть единомышленники, понимающие значение самоуважения.
Однако пора вернуться к основному повествованию.
8 января 1944 года, примерно в 14.00 по московскому времени я самовольно покинул 102-ю гужтранспортную, роту, «форсировал» замёрзшую речку Ворсклу, сверкавшую в лучах весёлого украинского солнца, и бодро зашагал по дороге, ведущей в Полтаву, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух. Всё свободное от личных вещей пространство вещмешка за моими плечами было заполнено рождественскими пирожками, которыми снабдила меня хозяйка дома в Коллонтаевке.
До Полтавы было километров тридцать пять. Когда стало темнеть, я постучался в окошко первого попавшегося мне дома у дороги. Откликнулся женский голос. Я попросил разрешения переночевать. Женщина впустила меня в дом, накормила борщом и устроила мне постель на полу. Оказалось, что завтра она поедет по делам в Полтаву и может взять меня с собой. Утром, позавтракав, мы сели в сани, и лошадка, управляемая гостеприимной хозяйкой, повезла нас в Полтаву.


                12. Снова 9-я ГЗТБ

Прибыв в Полтаву, я разыскал штаб 1-го механизированного корпуса и постучался в дверь кабинета, где располагался начальник, ведающий кадрами. Услышав « Войдите!», я вошёл и доложил: «Гвардии старший сержант Соколов прибыл из госпиталя для продолжения службы в 9-той гвардейской Запорожской танковой бригаде». Офицер, ознакомившись с моими документами, выдал мне бумагу, в которой было сказано, что гвардии старший сержант Соколов направляется в распоряжение командования бригады для продолжения службы. Он сообщил мне, что бригада размещена примерно в восьми километрах от Полтавы в деревнях Петровка (украинцы произносят Петривка) и Кучмовка, и рассказал, как мне туда добраться.
Без особых трудностей я разыскал штаб «девятки» и был направлен в экипаж моего прежнего командира Петра Григорьевича Бунеева. Встреча была, конечно, радостной, но знакомых танкистов было мало.
Командир рассказал мне, что после того, как меня из медсанчасти отправили в госпиталь, корпус был переправлен через Днепр и брошен через прорыв в линии фронта в глубокий рейд по тылам противника в направлении Кировограда. Цель рейда – дезорганизация тылового обеспечения обороняющихся немецких частей, уничтожение расположенных в тылу отдельных войсковых группировок, удар с тыла по отступающим немецким войскам и, наконец, создание панического настроения (русские танки в тылу).
Всё так и было бы в случае успешного наступления наших войск, но, к сожалению, этого не произошло. В результате наш 1-й механизированный корпус, нанеся определённый урон противнику, сам оказался в окружении и был лишён тылового обеспечения. Кончались боеприпасы, нарастали потери в боевой технике и личном составе. Ждать помощи было неоткуда. Были убиты в бою командир 9-й Запорожской танковой бригады гвардии подполковник Мурашко, командир моей роты капитан Евдокимов и многие другие.
Корпус прекратил своё существование. В его разгроме принимали участие крупные немецкие соединения, в том числе танковая дивизия СС.
Командир корпуса генерал-лейтенант Руссиянов был вывезен из окружения с помощью самолёта ПО-2, присланного, якобы по приказу самого Сталина. Уцелевший личный состав спасался от немцев кто как мог. Одни выходили из окружения небольшими группами, другие воспользовались добротой украинских женщин, которые приютили людей до прихода наших войск под видом родственников, переодев их в гражданскую одежду.
Не берусь судить, кто виноват в провале операции, но полагаю, что не командир корпуса. Тем не менее Сталин наказал его тем, что перестал повышать в звании. Иван Никитич Руссиянов участвовал позднее в освобождении Венгрии и Австрии. Его корпус стал называться 1-м гвардейским орденов Ленина и Кутузова Венским механизированным корпусом. А командир корпуса так и остался до конца дней своих генерал-лейтенантом.
Однако всё это было потом, а в ноябре 1943 года разгромленный корпус был выведен в резерв Ставки и перебазирован в Полтаву и окрестные сёла на отдых и переформирование. Здесь я и встретился со своими товарищами.
Жили мы до поры до времени в хатах вместе с хозяевами. Потом приехала высокая комиссия из корпуса и произвела проверку санитарного состояния личного состава. Проверка установила поголовную вшивость у военнослужащих, живших на частных квартирах. Было приказано изолировать нас от местного населения. Сапёры переоборудовали колхозные сараи во вполне приличные казармы, куда нас и переселили после специальной  санитарной обработки.
Боевой техники у нас не было, поэтому командиры проводили с нами теоретические занятия, а также тактические учения в поле, которые назывались “пешим по танковому”. Происходили эти учения следующим образом. Каждый экипаж изображал собою танк. Члены экипажа располагались так же, как в реальном танке: впереди –  механик-водитель и радист-пулемётчик. Позади них – командир и заряжающий (башнёр). Занятия обычно проводил офицер из штаба. Он ставил условную задачу: наша рота должна овладеть деревней, которую обороняет противник. По сигналу командира роты мы пешком шли в атаку по заснеженному полю, соблюдая интервалы между “танками” и выбирая маршрут движения так, как если бы это были настоящие танки.
Руководитель учений давал “вводную”: «Из рощи около здания школы по нашим танкам открыла огонь замаскированная батарея противотанковых пушек». Командир роты перестраивал боевой порядок “танков” применительно к новой обстановке, а командиры танков решали свои частные задачи. «Осколочным заряжай!» – слышу я позади себя команду, адресованную башнёру. «Есть осколочным!» – отвечает башнёр.  Затем следует команда механику-водителю: «Быстро вперёд в лощину!» Вздымая клубы рыхлого снега сапогами, наша четвёрка, изображающая «тридцать четвёрку», мчится в лощину, которая не простреливается из рощи. Предполагается, что потом, постепенно выезжая из лощины, мы, оставив корпус танка в укрытии, выставим башню и откроем огонь по батарее.
После таких учений очень хотелось поскорее высушить одежду и сытно пообедать.
Жизнь наша протекала в общем довольно однообразно, поэтому я даже обрадовался, когда однажды меня вызвали в штаб бригады и сообщили, что меня включили в команду, которую направляют в Горьковское танковое училище, чтобы сделать из нас офицеров-танкистов. Команда состояла человек из десяти. Старшим был Герой Советского Союза старшина Шульга.
Получив необходимые документы и сухой паёк (сало, консервы, сухари, сахар и т.п.), мы тронулись в путь. Ехали мы в обычном пассажирском поезде в общем вагоне. Вагон был настолько переполнен, что спать можно было либо сидя, либо забравшись под скамейку. Иногда, правда, обладатели спальной или багажной полки великодушно уступали их на час-другой кому- нибудь из «нижних» пассажиров. Я выбрал антисанитарный, но зато самый комфортабельный вариант – под скамейкой с вещмешком вместо подушки.
Через несколько суток мы прибыли в город Горький. В танковом училище нас поместили, как положено, в карантин, но  через несколько дней нам объявили, что в училище перебор и потому наша команда должна возвратиться туда, откуда она прибыла.
Итак, я возвратился в свою родную «девятку», но не надолго. Вскоре меня снова вызвали в штаб и сообщили, что в составе большой группы танкистов меня направляют в город Челябинск в 30-й учебный танковый полк для освоения новой секретной техники – танка ИС -122. Сокращение “ИС” означает Иосиф Сталин, число 122 – калибр пушки.
Позднее, уже в мирное время, я узнал от своего бывшего командира Петра Григорьевича Бунеева, что это именно он, желая сохранить мне жизнь, выдвигал мою кандидатуру на учёбу. Ведь был март 1944 года и чувствовалось, что близок конец войны.
Поскольку группа, направляемая в Челябинск, была достаточно многочисленна, то, в отличие от поездки в Горький, мы ехали в своей собственной теплушке, т.е. в специально оборудованном для перевозки людей товарном вагоне, который был прицеплен к пассажирскому поезду.
С 9-й гвардейской Запорожской танковой бригадой, а также с танками Т-34 я расстался теперь навсегда.


                13. Полтава – Челябинск.

“Теплушка” – какое ласковое название! Казалось бы, как можно с нежностью вспоминать о товарном вагоне, оборудованном для перевозки людей? Однако тот, кому приходилось ездить во время войны в пассажирских поездах, поймёт меня. До сих пор я с отвращением вспоминаю вагоны, битком набитые людьми. Грязь, духота, вонь, тяжёлый сон (чаще всего сидя), постоянное опасение, что тебя могут обокрасть или занять твоё место и т.д. То ли дело «теплушка»! На всю ширину вагона – чистые деревянные нары, обитые брезентом, под которым настлана для мягкости солома. На всех хватает места. Посередине вагона пышет жаром железная печка. На ней можно вскипятить чай, сварить из концентрата кашу или поджарить ломтики хлеба и съесть их с салом. Воздух чистый и тёплый. Тёплый, правда, только около печки. Вдали от неё довольно прохладно, но для нас это мелочь, на которую никто не обращает внимания.
Итак, мы движемся на восток, в тыл. Движемся не торопясь. Подолгу стоим на станциях, а иногда и на полустанках в чистом поле, пропуская эшелоны с танками, артиллерией и «катюшами», идущими на фронт. Иногда наш вагон отцепляют от одного поезда и прицепляют к другому, чтобы сократить путь. Пока мы едем по территории, где побывали немцы, а это, пожалуй, больше половины европейской части страны, всюду одна и та же, безотрадная картина: сожжённые деревни, вместо которых нелепо торчат из чёрной земли уцелевшие русские печи, взорванные мосты, руины зданий, обгоревшие остовы вагонов под откосом насыпи. Однако для меня и моих товарищей эта картина стала уже привычной и не вызывает того тяжёлого чувства, которое возникает, когда видишь её впервые.
  Лежу, закрыв глаза, в полудрёме на нарах. Ритмично постукивают колёса, в такт их стуку мягко покачивается вагон. Какое блаженство сознавать, что ты можешь лежать так сколько угодно, и никто не поднимет тебя персональной командой: «Соколов, просыпайся, через час построение колонны» или казарменным воплем: « Р-рота, подъё-ё-ё-ём!». Только в такие минуты в полной мере осознаёшь всю прелесть свободы от вынужденных обязанностей и необходимости подчинения воле других людей. Второй раз я испытал подобное чувство после выхода на пенсию.
Когда человек отоспится за все прежние «недосыпы», а делать ему нечего, он начинает думать. Вот и я, лёжа на нарах, мысленно перебирал события своей девятнадцатилетней жизни. В памяти всплыла когда-то прочитанная фраза: «Счастливая, неповторимая пора детства!», и для меня впервые открылся её смысл. Как легко жить, когда между тобой и внешним миром стоит любящий тебя человек, который заботится о тебе и избавляет от необходимости принятия решений, выходящих за пределы твоих детских интересов. Для меня таким человеком была, конечно, мама. Стремление к самостоятельности, свойственное юности, вполне естественно, оно заложено природой, – ведь не всегда между тобой и внешним миром будет родительский заслон. Однако как хорошо, когда он существует! 
Уехав из дома, я регулярно писал маме письма, в том числе и во время службы в армии. Понимая её тревогу за меня, я старался в письмах изобразить мою армейскую жизнь в самых светлых тонах. Она долгое время даже не знала о моём ранении.
До сих пор не могу без возмущения читать публикуемые иногда в печати письма с фронта такого рода: «Пишу письмо перед боем. Не знаю, останусь ли в живых…». Надо быть идиотом, чтобы писать такие письма. А, может быть, таких писем и не было? Просто это журналистские выдумки.
Бежали дни на колёсах. Вот уже замелькали нетронутые войной деревни и города. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которая могла бы возникнуть и раньше, но почему-то не возникла. А каким путём мы попадём в Челябинск? Я стал наводить справки у железнодорожников и выяснил, что только через Уфу. Вот здорово: через Уфу – это значит через Давлеканово!  Есть возможность повидаться с мамой!
По мере приближения поезда к Давлеканову сердце бьётся всё чаще и чаще. А вдруг поезд не остановится на станции. Что мне делать с вещмешком? Если я выйду с ним, это может показаться подозрительным. А тут ещё пожилой лейтенант, который сопровождал нашу команду и до сих пор никак не проявлял себя, вдруг подошёл ко мне и говорит: «Соколов, ты, кажется, из этих мест. Смотри у меня, не вздумай заехать домой!». «Ну, что вы, товарищ лейтенант, как можно», – смиренно отвечаю я. Мешок я решил оставить в вагоне, а документы и другие нужные вещи разложил по карманам.
В середине дня 23 марта 1944 года поезд замедляет ход и останавливается на станции Давлеканово. Здесь множество путей, на которых постоянно стоят товарные составы в ожидании своей очереди на отправку. Выбрав подходящий момент, я соскакиваю на землю и ныряю под стоящий рядом состав, затем под следующий. Выйдя за пределы железнодорожных путей, оглядываюсь. Никто за мной не гонится.
По знакомым улицам направляюсь к нашему дому. Странное ощущение: ничего не изменилось, как будто не было никакой войны, и я снова вернулся в детство, в школьные годы. Сколько раз проходил я по этим улицам, подныривал под вагоны на станции. Мой школьный друг Мунька Радзыминский жил по другую сторону железной дороги, и я почти каждый день проделывал этот путь.
Мамы дома не оказалось. Радостные соседи (они радовались за Ольгу Андреевну) сообщили мне, что мама на работе, и объяснили, как найти её контору.
Поднимаюсь на крыльцо, вхожу в коридор и открываю дверь с надписью «Бухгалтерия». В комнате за столами сидят пять женщин. Одна из них моя мама. Я не в состоянии описать всю гамму чувств, отразившуюся на её лице при моём неожиданном появлении. Тут были и растерянность (не верила глазам своим), и радость, и тревога (почему его отпустили?). Мы обнялись, и все женщины радовались вместе с нами.
Сохранилась групповая фотография этих женщин, сделанная в 1944 году до моего приезда. Вглядитесь в их лица. Они выглядят похудевшими, несмотря на то, что в Башкирии даже в военное время было относительно хорошее положение с продуктами питания. Обратите внимание на глаза. В них затаилось тревожное ожидание несчастья и, как мне кажется, покорность  судьбе.
Это типичные женщины военной поры. У каждой из них кто-нибудь на фронте: муж, сын, брат, отец. Со страхом открывают они почтовые ящики – а вдруг там «похоронка»! Как страшно открыть конверт и прочитать: «Ваш сын пал смертью храбрых …».
Одна из женщин на фотографии (я, к сожалению, не помню, кто именно) уже получила «похоронку». А сейчас все эти женщины радуются моему появлению, как будто я их сын или брат.   
Начальник конторы, естественно, отпустил маму с работы, и мы пошли домой. По дороге зашли на станцию и узнали, что ближайший поезд на Челябинск отправляется завтра, т.е. 24 марта 1944 года, около 13.00. Это меня вполне устраивало, так как отсутствие в воинской части до трёх суток квалифицировалось как «самовольная отлучка», и мне грозило лишь административное наказание, например, несколько суток «губы» (гауптвахты). Отсутствие более трёх суток рассматривалось как дезертирство, а это уже военный трибунал со всеми вытекающими последствиями: в лучшем случае – штрафная рота. В данной ситуации я рассчитывал уложиться в три дня.
До поздней ночи мы с мамой просидели за разговорами, а днём она проводила меня на станцию. В кармане у меня лежал блокнот, сделанный из половинки разрезанной пополам общей тетради в чёрной клеёнчатой обложке. На внутренней стороне обложки я написал: Давлеканово, 23 – 24 марта 1944 года. Далее следовала цитата из Байрона: “Good-night, good-night my native land…” А на другой половинке обложки – латинские изречения: “Dum spiro spero” и “Qui sibi imperare scit maxima laude dignus est”. На первый листок блокнота я переписал стихотворение Лермонтова « И скучно и грустно». Записи в этом блокноте помогли мне восстановить многие события, имена и даты.
Я сел в поезд, забрался на самую верхнюю (багажную) полку, оказавшуюся свободной, и на следующий день прибыл в город Челябинск. На вокзале я разыскал военного коменданта и доложил ему, что отстал от поезда. Он спросил у меня название части, куда мы направлялись, и номер команды. Получив ответ, он сверился с какими-то записями в журнале и, удовлетворённый, сказал, что наша команда прибыла ещё вчера. Комендант выдал мне направление в 30 УТП с печатью. «Чтобы вас не задержал патруль», – пояснил он и рассказал, как найти этот самый 30 УТП. Так к вечеру я оказался снова среди своих, которых поместили, как полагалось в то время, в карантин. Никаких последствий моя «самоволка» не имела.


                14. 30-й учебный танковый полк

Карантин был непродолжительный – дней пять, не больше. Как человек образованный, я был направлен в учебную роту, готовившую старших механиков-регулировщиков тогда ещё секретного танка ИС-122, который позднее стал называться ИС-2. Прошедшие обучение в нашей роте получали также удостоверение механика-водителя танка «ИС». В полку готовили ещё командиров орудий, заряжающих и, если мне не изменяет память, радиомастеров.
В целом служба в 30 УТП мало чем отличалась от службы в 11 УТП,        описанной ранее. Разница состояла лишь в нас самих: в 11 УТП мы были новобранцами, в сущности детьми, пришедшими в армию из дома, а здесь – фронтовиками, прибывшими на переподготовку. Этим определялось  наше отношение к учёбе и командному составу полка и, соответственно, их отношение к нам. Можно сказать, что жизнь в 11 УТП  была веселее и казалась продолжением школьных или институтских дней.
Питание в 30 УТП было неважное. Мне казалось, что оно хуже, чем в 11 УТП. Поэтому многие из моих коллег очень любили ходить в наряд на кухню. Они наедались там «от души», но потом целую неделю страдали животом. Я был благоразумен и ел в меру.
С самого начала меня очаровал новый танк. Это был мощный красавец с лобовой бронёй толщиной 120 мм, бортовой – 90 мм, башенной – 100 мм и длиннющей пушкой калибра 122 мм. Длина танка с пушкой – около 10 метров.
Для сравнения приведу аналогичные данные для танков Т-34: лобовая броня – 45 мм, бортовая и башенная – 40-45 мм, калибр пушки – 76 мм. Длина с пушкой – около 6 метров.
«Тридцатьчетвёрка» – отличный танк, успешно боровшийся с танками противника в первые годы войны. Однако с появлением на фронте немецких танков «Тигр», «Пантера» и самоходных артиллерийских установок «Фердинанд» ситуация изменилась. Новые немецкие танки и самоходки были оснащены пушками, которые могли поразить Т-34 с дистанции более 1000 метров, тогда как «тридцатьчетвёрка» могла пробить их мощную броню только с расстояния 400-500 метров.
Для борьбы с немецкими тяжёлыми танками и «самоходками», а также для уничтожения долговременных оборонительных сооружений противника и был создан танк ИС-122. По броневой защищённости танк не уступал «Тигру», но по мощности пушки значительно превосходил его. Пушка Д-25, стрелявшая бронебойными и осколочно-фугасными снарядами, могла поражать любую немецкую бронетехнику с расстояния в 2000 метров. Достаточно надёжная прицельная дистанция равнялась 1500 метрам. Немецкая же танковая 88-миллиметровая пушка могла пробить броню ИС-122 только с расстояния 400 метров, что давало «иэске» существенное преимущество в бою.
Главным конструктором ИС-122 был Жозеф Яковлевич Котин (1908 – 1979). Это была поистине дерзкая мысль, о которой даже подумать не мог  ни один конструктор,– установить на танке 122-х миллиметровую длинноствольную пушку! Жозеф Яковлевич успешно решил эту задачу и создал, бесспорно, лучший в мире тяжёлый танк своего времени.
Кроме пушки танк был вооружён тремя пулемётами. Один из них, закреплённый в шаровой установке, находился в кормовой части башни. Второй был спарен с пушкой и наводился её поворотными и подъёмными устройствами. Третий пулемёт (курсовой) был неподвижно закреплён в носовой части корпуса танка и стрелял по направлению движения, когда водитель нажимал на пусковую кнопку. Этот пулемёт не мог вести прицельный огонь и служил больше для устрашения. В комплект вооружения входил также крупнокалиберный (12,7мм) зенитный пулемёт ДШК, который при необходимости мог быть установлен на башне.
Танки ИС-122 делал Кировский танковый завод в Челябинске. Его история такова. До войны в Челябинске существовал Челябинский тракторный завод – ЧТЗ. В 1941 году по приказу Сталина в Челябинск были эвакуированы Харьковский моторный завод и Кировский завод из Ленинграда вместе с оборудованием и личным составом. Была поставлена задача, создать объединённый промышленный центр по производству танков. Руководство этой грандиозной работой было поручено директору Кировского завода Исааку Моисеевичу Зальцману. Он блестяще справился с поставленной задачей.
До 1944 года Кировский завод в Челябинске производил танки Т-34. В декабре 1943 года началось освоение серийного выпуска ИС-122. С 1 января 1944 года завод выпускал только ИС-122. Челябинск в ту пору называли Танкоградом.
После войны Зальцман вернулся на Кировский завод в Ленинграде. Однако в 1949 году по распоряжению Сталина был исключён из партии и снят с работы за отказ подписать компромат на расстрелянных впоследствии руководителей Ленинграда (так называемое «Ленинградское дело»). Вынужден был искать работу в Муроме. После смерти Сталина он был восстановлен в партии и возвратился в Ленинград.
В конце учёбы нас направили на завод, где мы должны были работать подручными у рабочих на сборке танков. Это мероприятие имело, вероятно, две цели: помощь заводу дармовой рабочей силой и практическое знакомство с устройством танка.
Работали мы в разных цехах. Сперва меня направили в цех, где собирались балансиры и «прикрепили» к рабочему по фамилии Суворов. Балансир – это деталь, к которой крепится опорный каток танка. Таких катков у танка по 6 штук с каждого борта. Они хорошо видны на фотоснимках. Все 46 тонн массы танка опираются на эти катки.
Балансир представляет собой массивный стальной рычаг весом несколько десятков килограммов. В отверстиях  на концах балансира закреплены трубчатые оси, перпендикулярные телу балансира и направленные в противоположные стороны. Одна ось предназначена для опорного катка. Другая ось вставляется в отверстие на корпусе танка и может в нём вращаться, давая возможность опорному катку перемещаться по вертикали. Внутренняя поверхность этой трубчатой оси имеет шлицы для соединения с одним из концов  торсионного вала. Другой конец торсионного вала имеет шлицевое соединение с корпусом танка. Сопротивляясь скручиванию, торсионный вал подпружинивает рычаг, образуемый балансиром с опорным катком на его конце.
Наша задача состояла в том, чтобы закрепить оси в соответствующих отверстиях на концах балансира. Делалось это так. Мы подцепляли балансир крюком лебёдки и опускали его в электрическую печь, углублённую в пол цеха. После определённого времени нагрева мы извлекали балансир из печи и клали на специальный стол из металлических уголков. Работали, разумеется, в жаростойких рукавицах, используя щипцы и другие приспособления. После этого надо было достаточно быстро, пока балансир не остыл, взять ось и вставить её в соответствующее отверстие до упора во фланец. Диаметр отверстия и сопрягающийся с ним внешний диаметр оси обрабатывались с высокой точностью, и при нагретом балансире ось легко вставлялась в отверстие. После остывания металла ось «намертво» зажималась в отверстии. Это называлось «горячей запрессовкой».
Всё в принципе очень просто. Однако, на всё нужна сноровка. Стоит немного перекосить ось, и она уже не лезет в отверстие. Пока ты пытаешься её выровнять, ось прогревается, а металл балансира в месте соприкосновения с осью, наоборот, охлаждается. И вот уже ось заклинило на полпути. Брак!
Условия работы на заводе были суровые (я имею в виду не себя и мне подобных, а настоящих рабочих). Двенадцатичасовой рабочий день, т.е. работа в две смены: ночную и дневную. Высокие нормы выработки. Скудное питание в рабочей столовой. Коммерческие продукты были рабочим не по карману. За опоздание на работу, не говоря уже о прогуле, – под суд. Многие рабочие, чтобы сэкономить силы, не ездили домой, а отдыхали тут же в цеху. В частности, мой Суворов устроил себе в углу цеха подобие лежанки, где и проводил почти всё свободное от работы время. Аналогичное положение было  на всех военных заводах тыла.
Мы работали только днём. Ночевали «дома» – в части. Во время работы мы питались в заводской столовой. После работы нас привозили «домой», и мы в нашей столовой получали и съедали весь дневной рацион, оставленный для нас «в расход» (был такой термин). Нам это очень нравилось.
Многие из моих товарищей по учёбе через некоторое время пребывания в учебном полку заскучали по фронтовой жизни. Их стало тяготить всё: и жизнь по распорядку дня, и необходимость ходить строем в столовую и на занятия, и питание по тыловой норме, и сон в казарме по команде «Отбой!», и пробуждение под вопль « Р-р-рота, подъём!» и тому подобные штрихи мирной армейской жизни. Казалось бы, зато здесь не убивают, и ради этого можно перенести все эти, в общем-то, мелкие неприятности. Но нет, начались ностальгические воспоминания о вольной  фронтовой жизни. Рассказывались байки, в которых война представлялась чередой интересных приключений. Эти ребята с завистью смотрели на своих товарищей, которых досрочно (так иногда случалось) направляли на формирование экипажей танков. Они не были наивными романтиками. Тогда что же их привлекало во фронтовой жизни?
Мне кажется, что характер жизни в учебном полку в психологическом плане воспринимался ребятами-фронтовиками, как снижение статуса их значимости, почти как унижение. На фронте в экипаже танка каждый делал своё дело, и, хотя по уставу существовала взаимозаменяемость членов экипажа, никто не умел водить танк лучше механика-водителя, никто не знал рации лучше радиста-пулемётчика, и никто не знал тактики боя лучше командира. Успех в бою и возможность сохранить жизнь в равной мере зависела от каждого члена экипажа. Всё было подчинено одной цели, всё лишнее – отброшено, в том числе и в части взаимоотношений между сержантским и офицерским  составом (рядовых в экипажах не было).
В одиннадцатой главе я уже говорил о том, что есть категория людей, для которых самоуважение является необходимым условием психологического комфорта. Ради этого они и готовы рисковать жизнью.
Ну, а если бы ребятам было точно известно, что они погибнут на фронте? Я думаю, они не стремились бы туда попасть. Следовательно, в основе решений, связанных с риском, всегда лежит подсознательная (другой не может быть) оценка вероятности остаться в живых, соразмеряемая с преимуществами, ради которых человек рискует. Всё сказанное относится к нормальным людям. Поведение фанатиков и, вообще, людей с патологической психикой меня не интересует.
Осталось ответить на вопрос, к какой же категории относился я сам: к тем, кто рвался на фронт, или к тем, кто стремился окопаться в тылу? Отвечаю: ни к тем, ни к другим. Я был вроде фаталиста: пошлют на фронт, когда подойдёт очередь, – поеду без огорчения. А если бы мне предложили остаться в учебном полку? Такое предложение было маловероятным, поэтому тогда я над этим не задумывался. А сейчас я думаю, что мог бы и согласиться, если бы мне предложили должность, связанную с обслуживанием техники. Впро-
чем, может быть, это мой теперешний взгляд, а тогда я и не согласился бы.
Наконец мы закончили учёбу, мне было присвоено звание гвардии старшины, и меня направили в часть, где формировались экипажи танкового полка.
    
 
                15. 3-й Белорусский фронт

После завершения комплектации личного состава мы получили на заводе танки, погрузились на платформы и тронулись в путь. Первым пунктом назначения была Тула. Под Тулой находился большой танковый полигон, где танкисты, ещё не имевшие опыта работы на ИС-122, отрабатывали технику вождения, тактику боя и проводили учебные стрельбы. В Туле мы пробыли с 24 июля 1944 года до 13 августа. Затем снова погрузились на платформы и двинулись на фронт. На какой – не известно. Перемещение военных эшелонов всегда засекречивалось.
Когда поезд останавливался на маленьких станциях и разъездах, около него обычно возникал стихийный рынок. Тётки приносили молоко, творог, свежесваренную картошку с солёными или малосольными огурчиками, фрукты и прочую снедь, а также самогон. Голодными мы не были, но хотелось полакомиться, а денег не было.
Опытные ребята из сержантского состава, уже проделывавшие раньше подобные путешествия, знали способ преодоления финансовых трудностей. В то время мирные граждане, особенно в районах, освобождённых от немецкой оккупации, испытывали большую нужду в одежде и обуви. Лёгкая промышленность работала на войну, и в магазинах одежда не продавалась. Мужчины в ту пору часто носили военную одежду без погон. Нам ещё в Челябинске было выдано новое обмундирование, а также две пары нательного белья, запасные портянки, перчатки, танкошлем и очки для защиты от пыли. Новое обмундирование, т.е. пилотку, гимнастёрку и сапоги, можно было обменять у населения на такие же, но поношенные предметы (разумеется, с доплатой). Остальные же вещи – просто продать. Перчатки, танкошлемы и очки очень любили железнодорожники, сопровождавшие товарные поезда.
Гражданские мужчины с поношенным обмундированием подходили к эшелону. Обмен с переодеванием и купля-продажа производились тут же. Иногда обменивались прямо «с плеча на плечо». Постепенно одетые «с иголочки» танкисты (речь идёт о сержантском составе) превращались в нечто совершенно непотребное. Вылинявшие, заплатанные гимнастёрки. Стоптанные сапоги с отваливающимися подошвами. Однако опытные фронтовики знали, что им за это ничего не будет: «дальше фронта не пошлют».
7 августа 1944 года мы выгрузились в Литве на станции Казлу Руда. Наше положение определилось. Мы прибыли на 3-й Белорусский фронт и поступили в распоряжение командующего фронтом. Им был генерал армии И.Д. Черняховский. Название нашей части – 75-й отдельный гвардейский тяжёлотанковый Житомирский полк (75 ОГТТЖП).
Командир полка, гвардии подполковник Жог, приказал построить вновь прибывший личный состав. Проходя вдоль строя, он ухмыльнулся , покачал головой и сказал своему заместителю по хозяйственной части: «Переоденьте этих оборванцев во всё новое, чтобы на людей стали похожи.
Полк расположился вблизи литовской деревни Гивишки в ожидании дальнейших указаний командования.
Полк состоял из двух рот, по 10 машин в  каждой, и машины командира полка. Таким образом, в полку была 21 машина. Рота делилась на три взвода – по три машины в каждом. Десятая машина принадлежала командиру роты. Экипаж танка состоял из четырёх человек: командира (офицер), механика-водителя (офицер), командира орудия (сержантский состав) и заряжающего (сержантский состав).
По существовавшему в то время положению механиком-водителем на ИС-122 мог быть только офицер. В нашем полку среди механиков-водителей было много бывших политработников. В армии было проведено их сокращение. Часть сокращённых направили в танковые училища и сделали из них механиков-водителей, сохранив звания. Иногда наблюдалась забавная ситуация: командир танка – младший лейтенант, а механик-водитель у него – капитан.
Таким образом, я не вошёл в состав экипажей и был назначен старшим механиком-регулировщиком роты. Моим непосредственным начальником был заместитель командира роты по технической части (зампотех) ст. лейтенант Мысютин Илья Лукьянович. Я должен был обеспечивать в полевых условиях исправное состояние техники. В моём ведении были все механизмы и системы танков, кроме вооружения и средств радиосвязи.
Хочу объяснить значение слова «регулировщик», входящем в название моей специальности. Совершенно очевидно, что в полевых условиях я не смог бы произвести крупный ремонт танка – заменить, например, двигатель, или главный фрикцион. Этим занимаются ремонтные подразделения, оснащённые специальной техникой. В мои же обязанности входил мелкий ремонт и множество регулировочных работ.
При полной исправности деталей танк не сдвинется с места, если нарушена регулировка привода главного фрикциона; при нарушении регулировок бортовых фрикционов ухудшится управляемость танка; при неправильной регулировке привода топливного насоса двигатель не разовьёт полной мощности; если разрегулирована система запуска, двигатель может не завестись и т.д. Все регулировки в процессе эксплуатации танка изменяются, и их необходимо своевременно восстанавливать.
В танковых войсках люди живут экипажами. Только командир полка и штабные начальники существуют  обособленно. Экипаж – это семья в лучшем смысле этого слова. Четыре человека связаны общей судьбой. Вероятность выжить в бою, в равной мере зависит от каждого из них. Поэтому исчезает формальная субординация, остаётся только деловая. Неважно, кто ты – офицер или сержант. Все вместе спят, вместе едят, вместе идут в бой и вместе (увы – бывает и такое!) горят в танке. Возникает взаимная симпатия. За эту особенность я и полюбил танковые войска. По моим наблюдениям, если даже в экипаж попадает человек с нехорошими наклонностями, он становится лучше, благороднее. Возможно, вернувшись в прежнюю среду, он растеряет часть приобретённых качеств, но хочется верить: что-то останется.
Итак, не войдя в состав экипажа танка, я почувствовал себя в непривычном одиночестве. Однако это продолжалось недолго. После того, как мы перезнакомились между собой, я получил много предложений от экипажей  жить вместе с ними. Я даже почувствовал некоторую неловкость – надо было выбрать один экипаж, а от остальных предложений отказаться.
Чтобы от меня не ожидали того, что я не собираюсь делать, позволю себе сделать небольшое отступление от рассказа. Я не собираюсь писать военные мемуары. Пусть этим занимаются штабисты, которые планировали военные операции, передвигая на карте флажки с обозначениями полков, дивизий, корпусов. Нас, солдат, из соображений  секретности не посвящали в планы командования. Под словом «солдат» я подразумеваю всех непосредственных участников  боевых действий, независимо от их воинских званий. Мы никогда не знали, например, куда и зачем перебрасывают наш полк. Нам сообщали лишь то, что необходимо для выполнения конкретного боевого задания на нашем участке фронта. Поэтому я могу правдиво писать только о том, что я видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Особенно хочется мне рассказать читателю о людях на войне: о чём думают и говорят танкисты перед боем, как ведут себя и чем занимаются на отдыхе, о чём мечтают и о чём вспоминают. Однако вернёмся к повествованию.
Поскольку стоянка у Гивишек предполагалась достаточно длительной, нам было приказано «закопать» танки. «Закопать» – это жаргонное выражение. Оно означает, что надо выкопать окоп размером примерно 5 х 10 метров и глубиной метра полтора с пологим въездом (аппарелью) и поставить туда танк. Когда танк стоит в окопе, над землёй возвышается только его башня с пушкой. При этом он максимально защищён от артиллерийского огня и бомбёжки с воздуха. Окоп для танка копает экипаж. За войну я много перелопатил земли в разных условиях, в том числе и зимой. Бывало, только выкопаем «яму», приходит приказ на передислокацию части. И снова всё с начала.
В танковых войсках существовало неукоснительно соблюдаемое  правило: при кратковременных остановках танки должны быть замаскированы, чтобы не подвергнуться налёту авиации противника, а при длительной стоянке – ещё и «закопаны».
После того, как мы выкопали окопы, было приказано «отдраить» танки. Драили и снаружи, выковыривая даже грязь из траков гусениц, и внутри. Особенно трудно было чистить моторное и трансмиссионное отделения. Там всегда были маслянистые загрязнения и много труднодоступных мест. Результаты работы проверяло начальство – обычно заместитель командира полка по технической части. Хуже было, когда эту миссию выполнял заместитель по политической части майор Станишевский. Он всегда браковал работу и делал это с наслаждением, которое было написано на его лице. По-видимому, его способность получать удовольствие, делая пакости, проистекала от сознания собственной ненужности. Так он самоутверждался.
Мы не любили майора Станишевского и дали ему прозвище «рама». «Рамой» на фронте называли двухфюзеляжный немецкий самолёт-разведчик. Когда он появлялся в небе, первый, заметивший его, кричал: «Рама!». Все прятались в укрытия, потому что вслед за «рамой» по её «наводке» могли появиться немецкие бомбардировщики или штурмовики. Когда в нашем расположении появлялся майор Станишевский, мы тоже кричали: «Рама!»
После выполнения перечисленных работ было приказано чистить пушки. Это была довольно трудоёмкая работа. Она производилась с помощью шеста с круглой щёткой на конце, именуемого банником.  Шест был длинный, метров пять или даже больше, и очень тяжёлый. Пушку для удобства наклоняли немного вниз. На щётку наматывали тряпку, смоченную керосином, вчетвером брали шест и вводили щётку в ствол пушки. Перемещая шест  туда-сюда и периодически сменяя тряпку, постепенно очищали канал ствола от нагара и грязи. После чистки канал смазывали пушечным салом.
Политработники проводили занятия, на которых нам рассказывали о положении на наших фронтах и других театрах военных действий.
Иногда, в свободное от работы время, мы ходили в литовскую деревню, захватив с собой канистру с дизельным топливом (оно похоже на керосин). В обмен на горючее мы получали от жителей деревни масло, молоко или сметану. В моей записной книжке до сих пор сохранились необходимые для нас слова, написанные рукой литовской девочки-школьницы: labas rytas, labas vakaras, sudie, suiestas, pienas, что означает: доброе утро, добрый вечер, спасибо, масло, молоко. Конечно, подобные «рейды»  официально не разрешались, но начальство смотрело на эти дела сквозь пальцы.
Однажды по нашей просьбе хозяева поставили на стол бутылку самогона и закуску в виде жареного гуся. Мы славно «посидели», но после этого пира у меня расстроился желудок. Оказалось, что я не переношу жареного гуся. В том, что это не было случайностью, я убедился, когда уже после войны снова отведал гуся у дяди Миши, брата моего отца. Результат был тот же. Надо сказать, что в этой истории не могло быть и речи о пьянстве. Мы были достаточно разумны. Ну, а если молодой, здоровый мужчина выпьет стакан самогона под хорошую закуску, боеспособность его от этого не пострадает.
Так неторопливо мы жили до тех пор, пока не поступил приказ начать боевые действия.

                Германия

15 октября 1944 года нам было приказано выйти в поле и построиться в каре (квадратом). Такое построение использовалось в тех случаях, когда надо было сделать важное сообщение, касающееся всего личного состава полка.
В поле нас выводили для того,  чтобы никто не мог незаметно подойти и подслушать.
В середине каре стояло начальство: командир полка подполковник Жог Иван Владимирович, заместитель по политчасти майор Станишевский, начальник штаба майор Демьяненко и другие.
Командир полка объявил, что согласно приказу командования (мы были приданы 11-й гвардейской армии) завтра, т.е. 16 октября, в 5.00 мы должны занять подготовленные сапёрами исходные позиции в районе Шукли.
С исходных позиций полк должен начать продвижение к государственной границе Германии по направлению Шукли, Вилькупе (южнее Науместис), поддерживая наступление частей 11-й армии. Цель наступления – пересечение государственной границы Германии и вторжение в её пределы.
Как всегда в таких случаях, нам сообщили сведения о противнике и проинформировали о том, какие воинские части будут действовать вместе с нами. Были даны указания по построению колонны и прочим деталям предстоящих действий.
Совершенно неожиданным и самым интересным оказалось выступление заместителя командира полка по политчасти. Я, конечно, не помню его в деталях, но краткое содержание и дух постараюсь передать по возможности точно.
Более трёх лет идет Великая отечественная война с немецко-фашистскими захватчиками. Всем известно, сколько бед причинили оккупанты нашей родине. Разрушены сотни городов, взорваны промышленные предприятия, разграблены музеи, осквернены памятники истории, тысячи людей угнаны на работу в Германию. В самые трудные моменты войны мы  мечтали о том дне, когда мы, освободив нашу родину от оккупантов, будем добивать фашистского зверя в его логове. И этот долгожданный день наступил!
Пока война шла на нашей территории, командование строго следило за тем, чтобы отдельные преступные элементы не причиняли вреда освобождённым гражданам. Строго пресекались случаи грабежей и мародёрства. Однако, как только мы перейдём границу Германии, положение изменится. Вы становитесь хозяевами. Каждый из вас будет иметь право рассчитаться с немцами, хотя бы частично, за наши разграбленные города и сёла. Вы можете брать любые оставленные населением материальные ценности: украшения, одежду, обувь, посуду и другие предметы. При этом, конечно, недопустимы какие-либо самовольные насильственные действия против мирного населения. Будет разрешена отправка посылок домой и провоз через границу трофейного имущества из Германии.
Мы аж рты разинули. В те времена официальное разрешение на такие действия могли исходить только от самого Сталина.
Интересно, что в литературе об Отечественной войне и в материалах, передаваемых средствами массовой информации, я не встречал никаких упоминаний об этом.
16 октября 1944 года наши танки, совместно с взаимодействующими частями, начали движение по направлению к границе. Немцы не оказывали существенного сопротивления. Мы подавляли огневые точки, пехота двигалась вперёд, немцы отходили. Как я узнал позднее, основная, заранее подготовленная линия обороны немцев, находилась не у границы, а в глубине Восточной Пруссии на линии Тильзит, Инстербург, Гумбиннен (теперь, соответственно, Советск, Черняховск, Гусев).  Этим и объясняется наше относительно лёгкое продвижение к границе. Немцы на этом участке фронта, вероятно, никогда не видели ИС-122 и палили по танкам из всех видов оружия с большого расстояния, обнаруживая себя и не нанося нам урона. Именно тогда я своими глазами видел в борту одного из танков, вышедших из боя, «болванку» (немецкий бронебойный снаряд), воткнувшийся в броню, но не пробивший её. Все подходили и с интересом рассматривали торчащую из брони «попку» снаряда.
18 октября 1944 года мы пересекли границу Германии, вошли на территорию Восточной Пруссии и заняли немецкий город Бильдервайтшен . Мы в Германии! Странное состояние. Сочетание радостного возбуждения с ощущением какой-то нереальности происходящего.
Ещё свежи были в памяти 1941 и 1942 годы: немцы под Москвой, на Волге под Сталинградом, на Кавказе. Признаться, я в те страшные годы  не думал, что когда-нибудь войду с войсками в Германию. Я не хочу сказать, что не верил, а именно не думал. Я находился просто в состоянии какого-то оцепенения, как и большинство людей. До войны нас убеждали, что Красная Армия самая сильная, и мы будем бить врага на его территории. Мы верили этой пропаганде.  Никто не ожидал такого трагического хода событий и не понимал, что же будет дальше. Это после победы многие заговорили: «мы всегда были уверены, мы мечтали, мы знали и т.д.».
И вот теперь я стою на улице немецкого города. Дома из красного кирпича, красная черепица. Вывески, написанные по-немецки готическим шрифтом. В воздухе носится пух из немецких перин. Пахнет как-то не так, как в наших городах. Таково первое впечатление, сохранившееся в памяти.
Жителей не видно. Немцы старались эвакуировать людей из районов боевых действий. А те, кто не эвакуировался, убегали перед нашим приходом.
Заходим в дом. Роемся в шкафах без определённой цели – больше из любопытства. Мне попался кусок фланелевой ткани. Взял на портянки.
Кстати, не смейтесь над портянками. Они гораздо удобнее в полевых условиях, чем носки, которыми пользовались немцы. Портянки лучше защищают ноги от холода зимой. В слякоть любые сапоги промокают. Промокшие портянки можно перемотать сухим местом к стопе. Дырка в носке сотрёт ногу. В портянках дырок не бывает. И, наконец, носки нужно иметь в запасе, а материал для портянок всегда найдётся.
Поскольку я знал немецкий язык, меня больше интересовали книги, документы и фотографии. За стеклом книжного шкафа стоял портрет молодого человека в форме СС. Видимо, в доме жили его родители. В шкафу я нашёл томик «Фауста» Гёте в карманном оформлении, выпущенный для солдат издательством полевой почты (Feldpostausgabe). Находка очень обрадовала меня. Я носил её в кармане до окончания войны и привез с собой  в Кувшиново после демобилизации. К сожалению, книжка выпала у меня из кармана и утонула в выгребной яме провинциального туалета.
Другой «трофей» хранится у меня до сих пор. Среди книг я нашёл нечто вроде учебника по военному делу. Из него я вырвал лист, на котором были изображены униформы, знаки различия и флаги всех родов войск германских вооружённых сил.
Моё внимание привлекла стоявшая на полке книга « Mein Kampf » Адольфа Гитлера. Об этой книге все слышали, но никто её не читал, кроме тех, «кому положено». Мне было очень интересно узнать, что в ней написано и почему её нельзя читать простому советскому человеку. Однако не могло быть и речи о том, чтобы взять « Mein Kampf » с собой: это немедленно через «стукачей» стало бы известно «кому следует», и лет пять концлагерей мне были бы обеспечены. Книга была довольно объёмистая. Из-за недостатка времени я смог лишь бегло пролистать её, стоя у книжного шкафа, да ещё оглядываясь: не видит ли кто-нибудь, что за книгу я читаю. Страх перед доносом постоянно гнездился в нашем сознании.
Вскоре я и мои товарищи  поняли, что разрешение брать трофеи нам, солдатам, почти ничего не даёт. Где нам хранить немецкое барахло? В танке даже для снарядов места не хватает. Остаётся вещмешок. Много ли в него положишь. Да и таскать его надо на себе. Один немолодой сержант набил вещмешок иголками для швейных машинок и для ручного шитья, найденными на каком-то складе. Он считал, что розничная продажа иголок позволит ему после демобилизации длительное время кормить своё семейство. Может быть, он был прав, и мы зря смеялись над ним. 
В общем, нам стало ясно, что реально воспользоваться разрешением брать трофеи могут только начальники достаточно высокого ранга, располагающие транспортом.
После Бильдервайтшена нам было приказано продвинуться в направлении Зодарген, Варнингкен и занять оборонительную позицию в поле в 7км юго-восточнее Пилькаллен. 1 ноября 1944 года полк занял указанную позицию.
Фронт перешёл к обороне, чтобы подготовиться к штурму основных укреплений на пути к Кёнигсбергу.

                В обороне

Я думаю, читатель уже догадался, чем мы занялись  в первую очередь.
Правильно! Мы стали рыть окопы для танков. Поскольку приближалась зима, появились дополнительные земляные работы. Надо было вырыть в окопе траншею в рост человека, направленную вдоль окопа. Назначение её состояла в том, чтобы можно было подойти к железной печке, которая устанавливалась под днищем танка в том месте, где расположена водяная помпа. Эта печка подогревала днище танка и препятствовала замерзанию остатков воды в помпе. Замёрзшая вода могла вызвать поломку помпы во время запуска двигателя. Можно обойтись и без печки, если периодически заводить и прогревать двигатель. Но при длительной стоянке выгоднее пользоваться печкой. И горючее не расходуется, и моторесурс двигателя сохраняется.
Танки располагались в одну линию на расстоянии двадцати метров друг от друга, чтобы уменьшить риск одновременного поражения двух машин одним снарядом или бомбой. Пушки были обращены в сторону фронта. Таким образом, протяжённость расположения роты, состоящей из десяти танков, была более двухсот метров.
Передовая находилась на расстоянии 7 км от нас. Оттуда постоянно доносилось погромыхивание артиллерии. В тёмное время суток небо над передовой, расцвечивалось трассами пуль, сигнальными ракетами и «фонарями». «Фонарями» назывались немецкие осветительные ракеты, которые опускались на парашютах и очень долго освещали местность. Было очень красиво.
Позади танков находились землянки, в которых жили экипажи. При слове «землянка» читатель может  представить себе нечто неуютное, холодное, сырое. Конечно, это не дом, хотя бы потому, что в землянке нет окон. Но в ней, благодаря железной печке, тепло и сухо в любой мороз. Стены выложены брёвнами. Потолок тоже из брёвен. Иногда, если есть опасность артобстрела, двойной или даже тройной. Помните, как поётся в песне: «Землянка наша в два наката…». Сверху все засыпается землёй. Яму для землянки копает экипаж, а квалифицированную плотницкую работу выполняют сапёры. В полку был сапёрный взвод.
Когда наступили холода, начальство приказало протапливать печки под танками круглосуточно. По очереди мы выполняли функции «истопников». Официально «истопники» назывались дневальными. Один дневальный на взвод, т.е. на три машины. Дежурство было суточным. Дрова сгорали быстро, как следует выспаться было невозможно.
Для топки печек под танками и в землянках нужны были дрова – много дров. «Лесоповал» был неприемлем – сырые дрова не горели. Выход был один: использовать деревянные части брошенных немецких домов и других строений. Дома у немцев, к сожалению, кирпичные, и дерево используется в них только для полов и стропил, поддерживающих крышу. Превратить стропила в дрова было нелёгким делом. Надо было сперва опустить крышу на землю. Пробовали разные методы. Наезжали танком на углы дома, чтобы обрушить его. Но дом почему-то не хотел обрушиваться. Более удачным оказался следующий способ: один конец троса прикреплялся к балке стропил, а другой – к танку, и крыша оказывалась на земле. После этого крышу разделывали с помощью ломов, топоров и двуручных пил. Танкисты в обороне без дела не сидят.
В общем, мы жили без особых забот, настроение было хорошее. Чтобы меня не обвинили в нарочито бодром тоне, а иногда и в надуманном романтизме, считаю нужным напомнить «о времени и о себе».
Шёл 1944 год, и мы стояли в Германии. Даже в 1943 году, когда я впервые попал на фронт, наша армия уже не отступала, как в 1941-1942 годах. На земле и в воздухе ощущалось превосходство наших сил. Был высокий уровень доверия к командованию, которое научилось воевать. Мы, а не немцы решали теперь, когда и где наступать. Несмотря на то, что враг умело и упорно сопротивлялся, была твёрдая уверенность в близкой победе и окончании войны. Всё это способствовало хорошему настроению.
Кроме того, мы были молоды и здоровы. Отсюда оптимизм и склонность к романтическому восприятию жизни. В танковые войска не брали сорокалетних «стариков». Большинству из нас было от 19 до 24 лет. Значительная часть экипажей танков состояла из бывших десятиклассников или студентов вузов. Командиры рот могли быть и постарше.
В свободное от работы время, особенно по вечерам, мы собирались группами в чьей либо землянке, разговаривали на разные темы, шутили, «травили» анекдоты и т.д. Однажды тёмным зимним вечером мы засиделись «в гостях» у командира роты, землянка которого располагалась на левом фланге расположения танков. Выйдя из землянки, мы услышали странные крики, доносившиеся с другого конца расположения. Кто-то звал командира роты. Когда мы вместе с ним пошли на крик, нам представилась такая картина: позади землянок стоял часовой с автоматом, направленным в сторону человека в белом, который всё время повторял: «Серёгин, ты что, не узнаёшь меня?», на что Серёгин (так звали часового) неизменно отвечал: «Стой, стрелять буду!».
Человек в белом был лейтенант, командир танка. Он был в одном исподнем и в сапогах на босу ногу. Серёгин заметил, когда тот пошёл в туалет, но не подал вида, а когда лейтенант возвращался, часовой остановил его окриком: «Стой! Кто идёт? Пароль!» Пароля лейтенант не знал, а Серёгин упорно не хотел узнавать командира по голосу. Ротный приказал часовому отпустить офицера.
Старший сержант Серёгин объяснил командиру роты, что он не видел, когда командир выходил из землянки, а заметив в темноте идущую к танкам белую фигуру, остановил её, как положено по уставу, и готовился уже уложить на землю, но тут подошли мы. Голос лейтенанта он, якобы, не узнал.
В действительности дело было в следующем. В экипаж, где Серёгин был командиром орудия, прислали нового командира, бывшего милиционера, которого за какую-то провинность отчислили из милиции, переучили на командира танка и отправили на фронт. Он повёл себя в экипаже заносчиво  в отношении сержантов, к чему мы не привыкли. А когда он съел без участия экипажа свой офицерский доппаёк, чаша терпения переполнилась, и было решено проучить лейтенанта. Тимофей Серёгин, слегка хулиганистый и никогда не унывающий балагур, был мастер на такие проделки.
Этот офицер так и не нашёл контакта с танкистами, и был вскоре откомандирован из полка.
Новый, 1945 год,  мы встречали салютом из всех видов оружия. Передовая тоже осветилась разноцветными ракетами и трассами зениток. Немцы затихли и прекратили обстрел наших позиций.
Иногда наша несколько однообразная жизнь оживлялась незначительными, но интересными событиями. Однажды ясным морозным днём в небе появились наши самолёты с не совсем обычными опознавательными знаками, летевшие в направлении фронта. Знающие люди объяснили: это французская эскадрилья «Нормандия-Неман» летит знакомиться с линией фронта. Мы, конечно, задрали головы и стали с интересом наблюдать за французами. Вдруг один, а за ним другой самолёт отделились от строя, сделали разворот  и дали очередь из пушек по нашему расположению. К счастью, вреда они нам не причинили. По дороге, проходившей рядом с нами, ехал виллис со знаками «Нормандии» на борту. Когда начался обстрел, авиационный полковник, сидевший в машине, выскочил из неё и лёг прямо в грязь, а потом долго матерился в микрофон рации. Видимо, он руководил полетом с земли.
Другим поводом для развлечения был приезд из Москвы жены командира полка. Жену привез капитан, начальник боепитания полка, в своём автофургоне. Не знаю, то ли прямо из Москвы, то ли с ближайшей железнодорожной станции. Штаб полка и резиденция командира полка находились в домах на холме, метрах в пятистах позади расположения танков.
На следующий день погода была прекрасная, и командир полка решил познакомить свою жену с боевой техникой. Она явилась не одна, а в сопровождении немецкой овчарки. Подполковник Жог приказал вывести свой танк  из окопа и поставить его для осмотра на возвышенном месте. Потом был произведён выстрел из пушки в направлении немецких позиций. Это было великолепное зрелище. Собака выражала свой восторг лаем. На следующий день фургон был загружен трофеями, и жена подполковника Жога отбыла с собакой в Москву в сопровождении начальника боепитания полка.
Так мы жили более двух месяцев. Получали положенные фронтовые сто граммов в день, мылись в бане, к нам приезжали артисты.
Хозяйственными делами в роте заведовал старшина Вася Вишняков. Родом он был из глухой сибирской деревни. Он был нетороплив, важен и твёрд в убеждениях. Именно благодаря последнему качеству я запомнил Васю на всю жизнь. Как-то зашёл разговор о вшах, с которыми в армии шла непримиримая борьба. Я сказал, что до войны я  видел это насекомое только на картинках. « Этого не может быть, – авторитетно заявил Вася, – на человеке всегда можно найти хоть одну вошу ». Сбить его с этой позиции было невозможно даже коллективными усилиями.
Вечером 12 января 1945 года нас построили в каре в поле, и командир полка зачитал приказ о начале Восточно-Прусской операции, имеющей целью разгром немецких войск в Восточной Пруссии и овладение её столицей городом Кёнигсберг. Главный удар будет наноситься с востока 3-м Белорусским фронтом (Инстербургско-Кёнигсбергское направление).
В Восточно-Прусской операции также примут участие войска 2-го Белорусского фронта (маршал К.К. Рокоссовский) и 1-го Прибалтийского (генерал армии И.Х. Баграмян)
Наш полк должен обеспечивать прорыв обороны противника в районе Инстербурга в направлении: фольварк Амалиенау, Йенткунткампен, Кальбассен. В прорыв должен войти Тацинский танковый корпус и развить наступление в направлении Велау.
Нам рассказали, что атаке танков будет предшествовать мощная артподготовка, которая должна в значительной мере ослабить сопротивление противника. По первой линии его обороны будет нанесён артиллерийско-миномётный удар такой плотности, что на каждый квадратный метр обороны противника придётся в среднем десять снарядов. Начало артподготовки в 6.00. В 7.00 огонь будет перенесён вглубь обороны немцев, и танки по радиосигналу, продублированному двумя зелёными и одной красной ракетами, пойдут в атаку.
Выход на исходные позиции в 4.00 тринадцатого января 1945 года. Для скрытности выдвижения танков будет обеспечена шумовая маскировка с помощью полка ночных бомбардировщиков, которые будут обрабатывать передний край противника с 3.00. «А сейчас ужинать и спать. Завтрак – на исходных позициях во время артподготовки. Всё. Можно разойтись», – так закончил своё выступление командир полка.
Действительно – всё. Шутки в сторону, завтра начинается война.

                Ночь перед атакой

Сидим после ужина в землянке. Спать не хочется. Никто не говорит о завтрашнем дне, но все об этом думают. Обстановка располагает к откровенности, потому что людям с общей и притом опасной судьбой хочется иметь рядом близких людей, с которыми можно поделиться воспоминаниями, мечтами.
Разговоры идут преимущественно о далёком довоенном прошлом. Оно в рассказах всегда окрашено в розоватые тона. Рассказывают о своих девушках. В этих рассказах нет и намёка на пошлость, но присутствует, как мне кажется, определённая доля фантазии. Показывают фотографии, если таковые имеются.
Многие из наших ребят получали письма только из родительского дома, а им хотелось получать их от любимой девушки, которой они не успели обзавестись до войны. И вот возник способ завязывать знакомства и переписку с помощью газет и журналов. Предположим, в журнале помещена фотография студентки института, сдавшей кровь для раненого бойца, или портрет медсестры из госпиталя, или знатной доярки. Если даже в журнале отсутствуют адресные данные об этих девушках, можно послать письмо в редакцию, и этого будет, как правило,  достаточно, чтобы установить переписку. Молодой человек на фронте готов поверить даже в выдуманную любовь – настолько важно для него знать, что где-то в тылу живёт девушка, которая его любит и ждёт. Многие девушки интуитивно понимали это и поддерживали веру в любовь письмами. Впрочем, может быть, некоторые из них втайне надеялись на то, что это окажется настоящим чувством. В любом случае – огромное им спасибо за чуткость.
Я смотрю на ребят, сидящих со мной в землянке. Вот неунывающий весельчак Тимоха Серёгин, командир орудия, тот самый, который наказывал «нехорошего» лейтенанта. Это один из моих ближайших друзей. Он родом из Тулы. Незаменим в развлекательных мероприятиях. Очень любит разыгрывать офицеров – разумеется, «чужих», а не своих . Работает «под дурачка» или бравого солдата Швейка. Обращается, скажем, к старшему лейтенанту, у которого на погонах три маленькие звездочки, в отличие от полковника, у которого звёздочки большие, и говорит: «Товарищ полковник, разрешите обратиться!». Офицер вынужден, глупо улыбаясь, оправдываться, что он, дескать, не полковник, а только старший лейтенант. «Виноват, вы очень похожи на полковника», – говорит Серёгин.
Вот его заряжающий Гоша Кабаков – длинный, угловатый, застенчивый парень, совсем молодой, напоминающий щенка.  Он никогда не вмешивается в разговоры «взрослых», предпочитая слушать, причём с большим интересом. Он услужлив, но без всякой угодливости. Просто от доброты.
Вот старший лейтенант Малахов, которого назначили командиром танка после «нехорошего» лейтенанта. Это опытный танкист и хороший товарищ. По жизненному опыту – совсем взрослый человек. Он рано потерял родителей, и на его попечении оказалась младшая сестрёнка. Брат заменил ей родителей, заботился о её здоровье и воспитании. В последнее время Малахов что-то загрустил. Как-то раз вечером мы сидели с ним вдвоём, и он вдруг говорит: «Знаешь, Володя, я чувствую, что в ближайшем бою меня убьют». Я стал его убеждать, что предчувствия – это ерунда, суеверие. В ответ на мои аргументы он только грустно улыбнулся, и мне вдруг почему-то показалось, что так и будет, что он прав. О своих товарищах я мог бы рассказывать без конца.
Глядя на ребят, я подумал, что завтра кого-то из них уже не будет в живых. Как страшно сознавать это. Сердце моё сжалось от боли. Без всякого ложного пафоса могу сказать: я любил этих людей. Думаю, что и у других были подобные мысли и чувства.
Я  убеждён, что на войне люди становятся лучше (по крайней мере, в танковых войсках). Такими их делает равенство перед лицом смерти. Им  нечего терять, кроме жизни, а возможность сохранить её зависит в равной мере от каждого члена экипажа. Всё мелкое, недостойное, что так часто разделяет людей в мирное время, исчезает на войне. Война влияет и на будущее ребят: каждый из них критически переосмысливает сейчас свою прежнюю жизнь и думает о том, каким он будет, если останется в живых.
Мне могут возразить: но ведь на войне бывают предатели, которые ради спасения своей шкуры готовы погубить товарища. Да, бывают, но не о них речь. Война не порождает подлецов, она просто снимает с людей маски.
«Ну, ладно ребята, – сказал кто-то, – надо ложиться спать, завтра рано вставать».


                16. Инстербургско-Кёнигсбергская операция

В соответствии с приказом в 4.00 полк начал движение на исходные позиции и занял их еще до начала артподготовки.
Мой начальник, старший лейтенант Мысютин, передал мне приказ командира полка: при повреждении танка во время боя мотористы- регулировщики должны оказывать непосредственную помощь экипажу в восстановлении его боеспособности. При попытке противника захватить повреждённый танк – принимать участие в его обороне.
Я присоединился к экипажу старшего лейтенанта Малахова, и мы стали ждать начала артподготовки, чтобы пойти за завтраком, который нам обещали подвезти.
Окопы, в которых укрывалась наша пехота, находились впереди нас, метрах в ста. В системе окопов были предусмотрены проходы для наших танков. Дальше было поле – так называемая нейтральная полоса, за ней, на расстоянии метров восьмисот, – тщательно замаскированная первая линия вражеской обороны, т.е. окопы, доты, артиллерийские позиции и прочие оборонительные сооружения. Вдали на холме был виден фольварк. Там была вторая линия обороны немцев.
Предполагалось, что после того, как наши танки пересекут линию своих окопов и начнут движение к вражеским позициям, пехотинцы  пойдут в атаку под прикрытием танков.
В 6.00, как и было запланировано, началась артподготовка. Это было впечатляющее зрелище. Казалось, вся земля вместе с первой линией обороны немцев поднялась в воздух. Гул стоял страшный. Сплошное море взрывов, дым, вспышки пламени. Вот что значит десять снарядов на квадратный метр, подумал я. Мы даже и не подозревали, что везде – слева, справа от нас, позади нас, стоят замаскированные артиллерийские батареи и автомашины с ракетными установквми. Теперь они вели огонь по противнику.
Удовлетворённые увиденным, мы с Гошей Кабаковым, взяв котелки, спокойно направились за завтраком на кухню, которая расположилась в рощице, метрах в ста позади нас. И тогда произошло то, чего мы никак не ожидали. На пространстве между нами и кухней, больно ударяя по барабанным перепонкам и наполняя воздух запахом гари, стали рваться немецкие снаряды. Началась немецкая контрартподготовка. Кое-как, перебежками, зарываясь носом в землю, когда слышался вой летящего снаряда, мы всё же доставили завтрак в танк.
Этот сюрприз со стороны немцев означал, что, несмотря на все наши ухищрения, они знали о месте и времени нашего наступления и хорошо подготовились к нему. Их снаряды предназначались не для нас с Гошей, а для наших артиллерийских позиций, с которых велась артподготовка.
Несколько слов о том, что представляла собой Восточная Пруссия с военной точки зрения. Это была милитаризированная провинция Германии.
Ещё до первой мировой войны она выполняла функции крепости, из которой, в случае возникновения военного конфликта с Россией, мог быть в любой момент нанесён удар по правому флангу русского фронта. Таковой она оставалась и до второй мировой войны. Система обороны Восточной Пруссии скрупулёзно отрабатывалась десятилетиями.
В качестве опорных пунктов обороны часто использовались фольварки. Фольварк – это помещичий дом с подсобными строениями, обычно расположенный на холме. Дом этот, как правило, имел сводчатый кирпичный подвал, отличавшийся особой прочностью. Даже если дом разрушался и сгорал  от попадания снарядов, подвал оставался невредимым и мог использоваться в качестве огневой точки или наблюдательного пункта. Между прочим, в таком подвале было очень уютно спать зимой: кирпичи, нагретые сгоревшим домом, долго хранили тепло. Говорили, что такие дома-крепости строились специально, на случай войны.
В 7.00 огонь нашей артиллерии был перенесён вглубь обороны немцев, и по условному радиосигналу танки, взревев моторами, пошли в атаку.
Командир полка находился либо на командном пункте, либо в своем танке позади танков полка, чтобы видеть их, но самому не подставляться под огонь противотанковых средств противника. Управление боем велось открытым текстом по радио.
Сразу же всё пошло не совсем так, как хотелось. На войне это не редкость. При подходе к переднему краю обороны два танка подорвались на минах, хотя вся земля была перепахана артподготовкой. Подрыв на мине для тяжелого танка – это обычно всего лишь повреждение гусеницы, но танк при этом не может двигаться. Восстанавливать гусеницу при интенсивном обстреле невозможно. Поэтому боевая машина на время выбывает из строя.
Остальные танки достигли линии окопов, в которых уже не было немцев. Это обычная немецкая тактика сбережения людских ресурсов. Если наши танки приблизились к окопам, немцы не будут героически бросаться с гранатами под гусеницы, а отойдут на вторую линию обороны. С танками борется противотанковая артиллерия, а также танки, самоходные артиллерийские установки (САУ) и штурмовая авиация, если таковая имеется.
После прохождения первой линии немецких окопов наши танки пытались углубиться в оборону противника, но были встречены столь интенсивным артиллерийским огнём, что вынуждены были приостановить продвижение вперёд, чтобы избежать ненужных потерь.
Кстати, немцы готовились к борьбе с ИС-122. Мне попалась немецкая инструкция, содержащая некоторые не совсем точные технические характеристики машины. Главным же в этой инструкции было категорическое запрещение открывать огонь по ИС-122 с дистанции более 400 метров. Стрельба по танку с бульшей дистанции была неэффективна, и лишь способствовала обнаружению огневых точек.
В  первый день наступления удалось продвинуться вперёд всего лишь километра на два. Наступила ночь. Ночью пулей немецкого автоматчика был убит лейтенант Малахов. Он высунулся из люка, и пуля попала ему в голову. Это произошло у фольварка с красивым названием Амалиенау.
Я пишу для тех, кто не был на войне, но хочет знать, «как это было», поэтому стараюсь предугадать возможные вопросы.
Почему артподготовка не подавила сопротивление врага? А этого и не должно было произойти. Железобетонные долговременные огневые точки – доты, не боятся попаданий снарядов. То же можно сказать о блиндажах – подземных укрытиях для людей. В оборонительных боях участвуют танки и «самоходки», которые оперативно могут быть переброшены на любой участок боевых действий. Кроме того, оборона немцев была эшелонирована на многие километры в глубину, и эффективно «обработать» такую площадь артогнём просто нереально. Таким образом, «десять снарядов на квадратный метр», если даже это правда, можно отнести только к переднему краю обороны немцев.
Тогда, может быть, артподготовка была вообще не нужна? Нет, это не так. Именно благодаря артподготовке, перепахавшей минное поле, на минах подорвались только два танка. Артиллерийским огнём были уничтожены позиции немецкой противотанковой артиллерии, миномётные батареи, пулемётные огневые точки. Это позволило нашим танкам, а за ними и пехоте преодолеть с малыми потерямии первый оборонительный рубеж немцев.
Два километра – это мало, гораздо меньше, чем было запланировано, но такое положение сложилось не только у нас, а на всех участках 3-го Белорусского фронта. Мы наткнулись на хорошо продуманную систему обороны, создававшуюся в течение многих лет. Кроме того, из-за неблагоприятных метеоусловий (густой туман) не могла действовать наша авиация.
На следующий день была предпринята вторая попытка прорыва обороны немцев . Эта попытка была по-настоящему неудачная, хотя нам для усиления были приданы несколько «самоходок» на шасси Т-34.
Танки спустились в низину, где протекал небольшой ручей, преграждавший путь. Чтобы найти наиболее удобное место для преодоления преграды, некоторые из танков поехали вдоль ручья, развернувшись бортом к противнику. В этот момент из рощи на возвышении за ручьём стали бить по нашим танкам стоявшие там в засаде «Фердинанды». Сразу же несколько танков загорелись, другие пытались вступить в дуэль, но без большого успеха. Преимущество было на стороне «Фердинандов». Они были «закопаны» и замаскированы, а мы были, как на ладони, – прекрасные мишени для немецких самоходок, предназначенных специально для оборонительного боя. Отличительной особенностью «Фердинандов» была толстенная (210 мм) лобовая броня, высокая скорострельность и точность боя 88-миллиметровой пушки. Дистанция для  поражения ИС-122 была выбрана немцами правильно.
Противник перехитрил нас. Он сумел предугадать место нашей атаки и устроил засаду из «Фердинандов».
Уцелевшие танки вынуждены были отойти, прорыв обороны немцев не состоялся. Это были первые наши серьёзные потери в людях и технике.
 Одному из наших танков во время боя удалось пересечь ручей, но на другой стороне ручья он подорвался на противотанковой мине. Мина порвала гусеницу. Танкистам повезло: подорванный танк оказался благодаря рельефу местности вне зоны обстрела «Фердинандов». Командир танка сообщил по рации о создавшейся обстановке.
Мне было приказано, когда стемнеет, добраться до танка, и попытаться вместе с экипажем починить гусеницу. Перекинув через плечо автомат, я направился к месту боя.
Жутковатая картина предстала передо мной. Сполохи пламени – это  догорали резиновые бандажи опорных катков сгоревшей самоходки, высвечивали в темноте силуэты сгоревших «иэсок». Вот танк младшего лейтенанта Заливного – я узнал его по номеру на башне. Командиру удалось выскочить из танка, загоревшегося от попадания снаряда, и спастись. Остальные трое ребят сгорели. После загорания танка, в нем обычно начинают рваться боеприпасы. Бывают случаи, когда от взрыва боеприпасов с танка срывается  башня. Температура внутри танка достигает такой величины, что плавятся алюминиевые детали.
Я без труда отыскал за ручьём уцелевший танк. Ребята обрадовались моему приходу – тоскливо сидеть одним среди горелых танков.
Тут я должен пояснить, что танкистам запрещалось оставлять на поле боя повреждённый танк, если он может быть отремонтирован. Практически это означало, что бросить можно было только сгоревший танк. Нарушение этого правила приравнивалось к дезертирству с поля боя.
Ребята рассказали мне, что впереди нас находится небольшое боевое охранение – около взвода автоматчиков, а дальше – немцы.
Мы осмотрели гусеницу. Ее можно было сравнительно легко восстановить, но нельзя было зажигать свет, который привлёк бы внимание немцев. Они и так периодически постреливали из минометов по месту дневного боя. Было решено отложить ремонт до рассвета.
Мы сидели в танке и разговаривали о событиях прошедшего дня. Мне надоело сидеть в машине, и я сказал, что хочу прогуляться и посмотреть на подбитые танки. Несмотря на уговоры экипажа отказаться от этой затеи, я всё же выбрался наружу и направился к ближайшему танку. В этот момент сзади раздался взрыв мины, и что-то больно ударило меня по правой ягодице. Я мигом оказался снова в нашем танке. «Ну, вот, я тебе говорил!», – укоризненно сказал командир. Осмотрели рану. Осколок попал в мягкие ткани той части тела,  куда делают внутримышечные инъекции, и там застрял. Было больно, но терпимо.
Дальше произошло следующее. Впереди, со стороны немцев, послышались крики, автоматная стрельба. К нам подбежали возбуждённые автоматчики из боевого охранения и сказали, что немецкая пехота движется в нашу сторону. Теперь впереди нас были только немцы. Защищать неподвижный танк, сидя внутри него, невозможно. Пространство рядом с танком не простреливается его вооружением. Можно, например, подойти вплотную к танку, облить моторное отделение бензином и поджечь. Поэтому, в соответствии с инструкцией для таких случаев, мы вынули башенный пулемёт из шаровой установки и закрепили его на сошках. Захватив с собой пулемёт, автоматы и гранаты, мы залегли под танком и приготовились к отражению немецкой атаки. Командир танка связался по рации с командиром полка и доложил обстановку.
Тем временем немцы приблизились настолько, что можно было слышать крики команд и автоматные очереди. Командир полка попросил уточнить наши координаты и сказал, что по площади впереди нас «катюши» дадут залп  тяжёлыми реактивными снарядами М-31 (число 31 означает, что диаметр снаряда равен 310 мм). «Катюшами» тогда назывались ракетные установки залпового огня. Мы замерли в ожидании.
Это парадоксально, но можно иногда восхищаться страшным. Позади нас в темноте зимней ночи начали один за другим вычерчиваться огненные хвосты стартующих ракет, сопровождаемые характерными противными звуками. Через несколько секунд послышался разноголосый вой летящих ракетных снарядов. Мало того, что они выли на разные голоса, но по мере приближения изменялся тон воя – сначала он был высокий, а потом понижался. Впереди нас возникла огненная стена разрывов с разлетающимися яркими брызгами. Мы распластались под танком, стараясь вдавиться в землю, которая буквально подпрыгивала под нами. Когда залп отгремел, наступила тишина. Немцев больше не было слышно. А наутро выяснилось, что немцы ночью покинули свои позиции. Наша пехота продвинулась вперёд, и мы оказались в тылу.
Я пошёл к нашему фельдшеру. Он осмотрел рану, обработал её и сказал, что мне надо ехать в армейский медсанбат, где мне удалят осколок. Я не хотел покидать свой полк и отказался от медсанбата. Если рана разболится, то можно будет и согласиться на операцию.
Война приняла маневренный характер. Нас перебрасывали на разные участки фронта. Тактические решения часто приходилось принимать по ходу боя, в соответствии с непрерывно меняющейся обстановкой. Нередко неприятель оказывал ожесточённое сопротивление, и танки вынуждены были прекращать продвижение вперёд, укрываясь в низинке или за каким-нибудь строением. Танкистов такие бои изматывали физически и морально, особенно если они видели, как гибли их товарищи в горящих танках.
Командир полка с командного пункта не мог в полной мере оценить обстановку и принять оптимальное тактическое решение. Ему оставалось только кричать по радиосвязи: «Что вы там застряли, почему не двигаетесь вперёд?», добавляя при этом крепкие слова. И вот тут совершенно необычно и достойно проявил себя заместитель командира полка по строевой части подполковник Клюев. Он был штабной работник и не обязан был непосредственно участвовать в боевых действиях. Однако, когда возникала ситуация, подобная описанной, подполковник пешком, в сопровождении своего ординарца, пробирался к танкам и, постучав по броне, спрашивал: «Ну, как дела, ребятки, что тут у вас?» Этот обыденный спокойный тон, как будто всё происходит не на поле боя, а в учебном классе, сразу изменял настроение танкистов. Исчезала закрадывающаяся в сердце тревога и неуверенность, и даже становилось немного стыдно за свою «слабость». Подполковник разбирался в  сложившейся обстановке и помогал танкистам выбрать правильное тактическое решение. Польза от его участия в управлении боем не вызывала сомнений. Но особенно поражало всех его мужество и чувство долга. Чтобы во время боя рядом с танками появился командир в чине подполковника – это было настолько необычным, что вызывало всеобщее восхищение.
Однажды мы были на марше почти целый день. К вечеру подъехали к металлическому мосту через реку. За мостом был город. Предполагалось, что мост мог быть заминирован. Командир сапёрного взвода, лейтенант Яковлев, бывший студент Политехнического института в Ленинграде, поднялся на мост и обнаружил на его фермах взрывные устройства с подсоединенными к ним проводами. Яковлев обрезал провода. После этого танки беспрепятственно переправились через реку Прегель и оказались на окраине города Инстербурга. Это было 21 января 1945 года.
Почему немцы не взорвали мост, я не знаю. Может быть, у них был приказ взорвать его, когда по нему пойдут танки. «Ляпы» бывают не только у нас, но и у немцев.
Вступление в город было назначено на завтрашнее утро, а пока мы с интересом осмотрели окрестности. Создавалось впечатление, что немцы покинули город совсем недавно, после нашей переправы через Прегель. Я увидал вывеску «Feinbдckerei», что по-нашему означает «Кондитерская пекарня». Входим и видим: разогретые электрические печи, кули с мукой, банки с разнообразными вареньями и сгущённым молоком, сливочное масло (или маргарин – кто его знает). Нашлись мастера, и пироги удались на славу.
Утром вошли в город и стали медленно продвигаться по улицам. Опасались немцев, вооружённых фауст-патронами. Фауст-патрон – это индивидуальное средство борьбы с танками, которое стреляет гранатами кумулятивного действия на расстоянии нескольких десятков метров. Очень опасен для танков.
Впереди нас двигались автоматчики. Подполковник Клюев шёл вместе с танками. Периодически он поднимался на чердак какого-нибудь дома и сверху наблюдал за тем, что делается на тех улицах, по которым нам предстоит двигаться. Поднявшись на очередной чердак, подполковник заметил, что из чердачного окна дома на другой стороне улицы немец наблюдает за нашими танками. Клюев попросил ординарца дать ему автомат, чтобы застрелить немца, но немец тоже заметил Клюева и опередил его. Так погиб всеми любимый подполковник Клюев. Он был похоронен в литовском городе Каунасе.
22 января 1945 года Инстербург был очищен от немецких войск. Приказом Верховного Главнокомандующего всем, кто участвовал в овладении городом Инстербург, была объявлена благодарность. Москва салютовала нам 20-ю артиллерийскими залпами из 224-х орудий. У меня тоже есть благодарность за Инстербург.
 Серьёзных боёв непосредственно за город не было, но чтобы овладеть им, надо было прорвать мощную систему обороны и разгромить Тильзитско-Инстербургскую группировку немецких войск.
После Инстербурга полк принимал участие в «разрезании» восточно-прусской группировки немецких войск с выходом к Балтийскому морю юго-западнее Кёнигсберга. Опять были бои – удачные и не удачные. Горели танки, гибли танкисты. Нас периодически выводили на отдых и формировку. Прибывали новые танки с экипажами. Начальство предпочитало заменять новичков уцелевшими опытными танкистами. Не буду рассказывать детально об этом этапе операции – он мало чем отличается от того, что я уже описал. Хочу лишь подчеркнуть, что потери людей и техники у нас, воевавших на ИС-122, были гораздо меньше, чем в «тридцатьчетвёрочных» частях. Почти у каждого завоёванного населённого пункта было «кладбище» из сгоревших Т-34 с печально опущенными стволами пушек. Стволы опускались из-за нагрева подъёмного механизма.
23 февраля в г. Мельзак был смертельно ранен осколком снаряда командующий фронтом генерал армии Иван Данилович Черняховский. На его место был назначен маршал Василевский Александр Михайлович.
В одном населённом пункте, кажется, это был Ланк, после дневных боёв мы ночевали на полу в немецком доме. Ночь была тёмная. Немцы всё время обстреливали взятый нами городок. Снаряды рвались то вдалеке, то совсем рядом с домом. Мы уже привыкли к этому и, можно  сказать, смирились. Будь, что будет.
Вдруг среди ночи является ординарец начальника штаба и говорит: «Соколов, тебя вызывает майор Демьяненко». Идем в штаб. Штаб размещается в подвале. Там тепло и светло. Горит электрическая лампочка. Ток даёт передвижная электростанция, стоящая во дворе. За столом, в белоснежной рубашке, сидит майор Демьяненко, и стоит какой-то лейтенант. Докладываю о прибытии и ожидаю разъяснений о причине вызова.
Дело оказывается в следующем. Несколько дней назад экипаж одного из танков во время боя явился на командный пункт и доложил, что их танк сгорел. Когда наши продвинулись вперёд, то выяснилось, что танк повреждён, но не сгорел, и танкисты не должны были покидать поле боя. Экипаж пошёл под трибунал, а на полку осталось позорное пятно. Прошедшим днём из боя вышел экипаж другого танка и тоже доложил, что их танк сгорел. Лейтенант, которого я увидел в штабе, был командиром этого танка. Из-за предшествующего случая ему не поверили на слово.
Майор Демьяненко приказал мне отправиться на место боя, убедиться, что танк сгорел (или не сгорел), и доложить об увиденном. Лейтенант должен был показать мне дорогу к танку. Я был возмущён нелепостью задания, но в армии, да ещё во время войны, приказы не обсуждаются.
Мы двинулись в путь. Улица, по которой мы шли, методично обстреливалась немецкой артиллерией. Вот раздался вой приближающегося снаряда. Мы плюхнулись в кювет, заполненный грязью. Снаряд разорвался на дороге, где мы только что находились. Вернувшись на дорогу, мы увидели неприятную картину: там лежала лошадь с развороченным брюхом, а рядом с ней мёртвый ездовой.
Вскоре мы вышли на окраину города и пошли по просёлочной дороге в направлении взлетающих немецких осветительных ракет. Когда мы приблизились к немцам достаточно близко, лейтенант сказал: «Дальше я не пойду. Я и так еле ноги унёс оттуда. Видишь, впереди дом и сарай? За сараем стоит наш танк. Он сгорел. До немцев оттуда  меньше ста метров. Если не веришь мне – иди, а я тебя здесь подожду». Я задумался. Лезть к немцам мне не хотелось. А вдруг лейтенант врёт, и танк не сгорел? Тогда я вместе с ним пойду под трибунал. Надо идти. В те мгновения, когда одна ракета гасла, а другая ещё не засветилась, я бегом, согнувшись, продвигался вперёд и падал в грязь, дожидаясь следующей возможности. Немцы были совсем близко. Местность освещалась «фонарями» настолько ярко, что если бы я зашевелился, то был бы обязательно обнаружен и застрелен. Наконец я у цели. Танк действительно сгорел. От взрыва боеприпасов у него оторвало днище. Башня прострелена насквозь. Повезло ребятам, что уцелели. Они днём отсиделись за сараем и только вечером выбрались с передовой. Я вернулся к ожидавшему меня лейтенанту, и мы отправились в обратный путь.
Грязный, как свинья, и злой, я доложил майору Демьяненко о состоянии танка. Выслушав, он произнёс только одну фразу: «Можете отдыхать». Я не любил майора Демьяненко. И он меня тоже. Но он вычёркивал меня из наградных списков, а я не мог его вычеркнуть.
На отдыхе мы жили в немецких домах и развлекались, как могли. Кто-то охотился на кабанов в заповеднике, принадлежавшем, якобы, Герингу. Мы с Серёгиным устраивали дуэли. Клали на кочку свои пилотки и, отойдя от них на расстояние метров 50-60, стреляли по ним одиночными выстрелами из автоматов – он в мою, а я в его пилотку. Бросали гранаты в окно брошенного хозяевами дома, а потом смотрели на последствия и старались представить, что было бы с людьми, находившимися в доме. Верхом счастья было найти мотоцикл и покататься на нём. Мне это не удавалось.
Однажды мы с Васей Вишняковым решили прогуляться по окрестностям в поисках мотоцикла. Вдруг Вася радостно воскликнул « Смотри, мотоцикл!» Я нигде не видел мотоцикла. Когда мы подошли ближе, стало ясно: Вася сослепу принял труп немца за мотоцикл. Я рассказал об этой истории ребятам, и с тех пор трупы немцев у нас стали называть «мотоциклами». Их было много вокруг. Своих хоронили, а до этих очередь не дошла.
Ещё мы развлекались стрельбой из автоматов по настенным часам и по сервантам с хрусталём и фарфором в брошенных домах. Зачем мы это делали? Отнюдь не из чувства мести немцам и не от досады, что нам эти вещи всё равно не достанутся. Просто было весело смотреть, как с треском и блеском разлетаются осколки дорогих вещей. Когда ещё можно будет позволить себе подобное развлечение! Мальчишество? А мы и были мальчишками. Почему бы и не порезвиться, если, не вступая в конфликт с собственной совестью, общественной моралью и законом, можно делать то, что в обычной жизни делать нельзя.
Маневренная война с постоянными перемещениями на разные участки фронта создавала своеобразные бытовые трудности. В танке было очень тесно. Все свободные места заполнялись дополнительным боекомплектом для пушки. Дело в том, что штатный боекомплект позволял произвести  всего лишь  28 выстрелов. Это было существенным недостатком ИС-122 (плата за мощность пушки), поэтому мы брали обычно еще восемь «выстрелов», т.е. восемь здоровенных гильз и столько же снарядов (пушка была с раздельным заряжанием), размещая их, где только возможно.
У танкистов имелись вещмешки, в которых хранились их личные вещи. Кроме того в хозяйстве экипажа  были котелки для пищи, автоматы, противогазы и прочие предметы. Это имущество во время марша из-за тесноты в танке крепилось снаружи к поручням башни. Если приходилось прямо с марша вступать в бой, то танки шли в атаку, обвешанные всем этим барахлом.
Естественно, что во время боя всё висящее снаружи подвергалось воздействию огневых средств противника. Котелки превращались в искорёженные дырявые куски алюминия. Однако, когда после боя, с наступлением темноты, приезжала кухня, мы не оставались голодными из-за отсутствия посуды. Если у армейской пилотки отогнуть борта, то образуется длинный мешок. Как показал опыт, чтобы накормить экипаж танка, вполне достаточно одной пилотки каши с американской свиной тушёнкой. Что касается ложки, то каждый солдат хранит её всегда при себе.
  Последний раз наш полк вступил в бой 13 марта 1945 года с исходных позиций у населённого пункта Вессельсхофен. Были взяты города Ланк и Бладиау. Мы вышли к морю. Группировка немецких войск, обороняющих Кёнигсберг, была отрезана от остальной части Восточной Пруссии.
Больше полк не участвовал в боевых действиях. Мы расположились в населённом пункте Барслак, в 4 км юго-западнее Цинтена (теперь Корнево) и превратились из участников в наблюдателей.
Мимо нас по дороге нестройными рядами проходили радостные узники немецких концлагерей, освобождённые Советской армией. Каждая группа шла со своим национальным флагом. Они весело приветствовали нас, размахивая флагами. Наших узников не было – с ними разбирались органы НКВД.
Часто проходили колонны немецких военнопленных. Иногда без конвоя. Колонны вели немецкие офицеры.
На нашей полевой кухне оставалось много еды, т.к. мы питались самостоятельно. Повара охотно кормили как «узников», так и военнопленных, но, по понятным причинам, в разное время. «Узники» ненавидели немцев.
Что касается нас, то, как это ни странно, – ненависть исчезала, как только враг превращался в военнопленного.
Иногда, шатаясь по окрестностям в поисках развлечений, мы сами брали в плен одиночных немцев. Однажды мы набрели в лесу на блиндаж. Кто-то из моих коллег залез в блиндаж и мгновенно выскочил оттуда с криком: «Там немец! Я вошёл – смотрю нога торчит из под нар. Я подумал, что это «мотоцикл», а нога-то стала убираться под нары». Пригодилось моё знание немецкого языка. Я приказал немцу выйти из блиндажа. Перед нами предстал мальчишка в солдатской форме, бледный от страха. Он всё время повторял: «Пожалуйста, не расстреливайте меня!» Я успокоил его. Мы отвели пленного в полк и сдали начальнику караула.
Вечером меня вызвали в штаб. Там сидела большая группа офицеров и наш пленный «Фриц». Он был весел, потому что его не собирались расстреливать. Я был нужен в качестве переводчика. По просьбе офицеров немец рассказывал о себе, о семье, показывал фотокарточку невесты, пел немецкие песни, даже исполнял народные танцы, и т.д. Одним словом, все веселились. Позднее немца с оказией передали в лагерь военнопленных.
Интересно, что немцы совершенно не применяли партизанских действий. Когда мы, вступив на территорию Германии, впервые ночевали в немецком доме, то, кроме нескольких часовых, циркулирующих открыто у дома, выставляли ещё секреты, замаскированные в кустах. Оказалось, что всё это излишне. Часовым надо было опасаться больше всего своих поверяющих из штаба. Можно предполагать, что по мнению немецкого командования воевать должна только армия. Нам это было нб руку.
9 апреля 1945 года капитулировал гарнизон Кёнигсберга, но Восточно-Прусская операция продолжалась: не сдавался портовый город Пиллау (ныне Балтийск), через который поддерживалась связь по морю с остальной частью Германии.
Цитата из моей записной книжки от 11 апреля 1945 года: «Ночь тёмная. Северная сторона неба освещена заревом. Над Пиллау висят «фонари». По временам доносятся звуки разрывов. Два дня назад почти беспрерывно дрожали стёкла: шли бои за Кёнигсберг».
25 апреля 1945 года город Пиллау был взят нашими войсками, и Восточно-Прусская операция была завершена.
Цена этой операции для нашего полка была такая: из 84 человек офицеров и сержантов, входивших в состав экипажей, когда мы стояли в Литве, уцелели меньше 10 человек (точное число не помню). Общие потери были гораздо больше. Ведь гибли не только танкисты первого состава, но и те, которые приходили им на замену из пополнения.
Среди погибших были мои близкие друзья.
Это Володя Островер, лейтенант, командир танка. Интеллигентный молодой человек, никогда не ругавшийся матом. С ним было интересно разговаривать на любые темы – не надо было подстраиваться под уровень развития. Над ним добродушно подшучивали: «Ты плохой еврей. Настоящие евреи уехали в Ташкент, а ты тут воюешь».
Сопия Аполлон Бадаевич, командир орудия. Красивый стройный блондин из Грузии. Попал в армию после десятилетки. Он был спокоен, ироничен, немногословен. В его манерах было благородство и чувство собственного достоинства.
Георгий (Гоша) Кабаков, заряжающий у командира орудия Серёгина. О Кабакове я уже рассказывал в 15 главе в разделе «Ночь перед атакой».
Миша Маликин, заряжающий. Скромный исполнительный парень из Белоруссии. Когда он погиб, меня попросили сочинить письмо его родным. Надо было написать о Мише так, чтобы хоть чуть-чуть смягчить горечь утраты. Мне передали письма от родственников Миши. Из них я узнал, что Миша еврей. Я пишу об этом потому, что до сих пор жив антисемитский миф о том, что евреи не участвовали в войне против фашистской Германии.
После гибели друзей я дал себе слово: если я останусь в живых, я до конца дней своих буду помнить о них. Ведь я жив потому, что погибли они. Я выполнил свой обет. Каждый раз, поднимая рюмку за праздничным столом, я не забываю мысленно обратиться к погибшим.
В конце апреля полк был перемещён в Альтенфельд – местечко рядом с городом Тапиау (теперь это Гвардейск).
Для колорита времени ещё одна цитата от 2 мая 1945 года из фронтовой записной книжки: «Вечером пошли в Тапиау. Этот городок сохранился почти полностью, но в нём нет ни одного мирного жителя. В саду у госпиталя были танцы. Возвращались домой, когда уже совсем стемнело. Вдруг позади раздался выстрел, за ним другой, третий, в небо взвились ракеты, очереди трассирующих пуль пронзили тьму. Выстрелы раздавались теперь повсюду. Где-то в городе затявкали зенитки. Десятки ракет взлетали в воздух…
Капитан Баранов взял нас с Серёгиным под руки. ”А что если, ребятки, война кончилась? Эх, как бы хорошо-то было! А может, Берлин взяли. Давайте и мы дадим салют”. Вынув револьвер, он выстрелил семь раз вверх. У Серёгина был наган Вишнякова, и мы тоже расстреляли все патроны. Оказалось, наши войска взяли Берлин».
7 мая полк погрузился в эшелон. 8 мая мы проехали Велау, Инстербург, Гумбиннен и пересекли границу Германии в районе Эйдткунена. Куда едем, никто, как всегда, не знал.


                17. После победы

Утром 9 мая 1945 года, когда наш эшелон стоял на станции Лида, радисты принесли радостную весть: по английскому радио они услышали, что  в предместье Берлина Карлсхорст 8 мая 1945 года подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. По нашему радио никаких сообщений ещё не было.
Что тут началось!! Крики «Ура! Победа! Конец войне!». Началась пальба в воздух из всех видов оружия. Появилась откуда-то водка. Все чокались, поздравляли друг друга. Прибежал с вытаращенными глазами замполит майор Станишевский – «рама». «Немедленно прекратите! Никаких указаний от командования относительно окончания войны не было!» Какое там! Кто-то нахлобучил ему фуражку на нос: « Брось, майор, дурака валять, выпей с нами за победу!» Майор скрылся. Веселье продолжалось.
Это надо понимать, чем для нас был конец войны. Мы избавились от постоянной угрозы гибели, которая висела над нами, как дамоклов меч. Как прекрасна жизнь! Ты победитель, ты молод, здоров, всё у тебя впереди!
10 мая около полудня эшелон прибыл в Ровно (Западная Украина). В лесу под Ровно находились танковые лагеря, которыми командовал генерал Чернобай. Мы сгрузились и двинулись в северо-восточном направлении по дороге, ведущей в районный центр Тучин. Дорога шла по прекрасному весеннему лесу. На восемнадцатом километре от Ровно мы остановились, и нам было объявлено, что на этом месте нам предстоит обустроить свой лагерь.

               
               
                Лагерь под Ровно

Это было чудесное место. Майский лес благоухал весенней свежестью недавно распустившейся листвы. Лес был смешанный: сосны и ели чередовались с берёзовыми и дубовыми рощами. Были и ещё какие-то деревья, названия которых я не знал. Рядом протекала речка Горынь. Погода была безветренная и тёплая. Стояла какая-то особенная тишина, нарушаемая лишь щебетаньем птиц. Казалось, что вообще не было никакой войны, – это был просто дурной сон. Мы оказались в давно забытом благословенном мире чистой природы.
Этот райский уголок мы сразу же принялись ковырять лопатами. Прежде всего надо было соорудить землянки для жилья и обустроить парк для танков, т.е. расчистить в лесу площадку, огородить её колючей проволокой и построить там караульное помещение.
Затем мы принялись за генеральскую дорожку. Для этого естественная лесная дорога в зоне нашего расположения была расширена, выровнена,  засыпана песком и окантована камнями. На въезде в расположение был устроен деревянный шлагбаум и поставлен часовой. Он должен был открывать шлагбаум только «своим» и не пропускать в расположение «чужой» транспорт без разрешения начальника караула.
Однажды у шлагбаума стоял на посту старший сержант Митька Бабухин, радиомастер. Это был смешной толстощёкий парень, маленького роста, восемнадцати лет от роду. Ещё в Тапиау он прославился тем, что в ответ на замечание незнакомого капитана в авиационных погонах: «Почему не приветствуете офицера?», гордо ответил: «Броня фанеру не приветствует», за что и угодил на городскую гауптвахту. Так вут, Митька стоял у шлагбаума с автоматом на шее, когда к нему приблизился незнакомый трофейный «Мерседес» в сопровождении «джипа» с военными. Из машины высунул голову капитан и закричал: «Открывай, не видишь, что генерал едет!» «Не вижу», – отвечал Митька. Капитан (это был адъютант генерала) выскочил из машины и попытался открыть шлагбаум. Митька повис на шлагбауме животом, и у капитана ничего не вышло. Из машины вылез человек в штанах с красными лампасами и генеральскими погонами, но и это не произвело на Митьку никакого впечатления. Он выполнял инструкцию. Конфликт был прекращён прибежавшим начальником караула. Дрожавшим от волнения голосом он представился генералу Чернобаю и велел Бабухину открыть шлагбаум. Митьку на время отстранили от шлагбаума, чтобы не раздражать генерала на обратном пути. Никаких последствий для Бабухина этот инцидент не имел.
Без дела солдат может начать безобразничать. Поэтому после создания генеральской дорожки мы занялись подметанием леса берёзовыми вениками. Выкладывали на земле, очищенной от сухих листьев и опавшей хвои, клумбочки с изображениями пятиконечной звезды и различных орденов. Материалом для этих  произведений искусства служили разноцветные камни и обломки кирпича.
Однако не надо думать, что мы только трудились. Много времени мы проводили у реки – купались, загорали. Появилась своеобразная форма оплаты труда: сделал работу – отдыхай оставшуюся часть дня. Помню, нам с Серёгиным поручили сделать стол для проведения занятий. Начальство предполагало, что на это нам потребуется не менее половины дня, и охотно согласилось на вышеуказанные условия оплаты. Оказалось, что ушлый Серёгин присмотрел в лесу готовый стол, принадлежащий другой части. Мы украли этот стол, раскачав и выдернув из земли ножки-столбики. Установив стол в указанном месте, мы доложили изумленному начальству о выполнении задания и пошли на речку.
На берегу реки стихийно возник рынок, куда женщины из окрестных деревень приносили на продажу молочные продукты, яйца, овощи, фрукты и, конечно, самогон. Расплачивались либо деньгами, либо «трофеями», привезёнными из Германии. Это могли быть отрезы ткани, женские туфли и прочие вещи. Так что можно было не только искупаться, но также выпить, закусить, а потом и вздремнуть в тени под дубом.
Всё было чудесно, пока не начали проявлять себя, скрывавшиеся в лесах бандеровцы. Наших офицеров отпускали по воскресеньям в Ровно для развлечений. Многие из них обзавелись там подружками. Среди офицеров  был командир танка лейтенант Заливной. Однажды он отправился в Ровно и не вернулся в полк ни вечером, ни утром следующего дня. Из городской комендатуры Ровно командиру полка поступила телефонограмма о том, что лейтенант Заливной ранен и находится в госпитале. Командир полка с несколькими офицерами отправился в Ровно в госпиталь. И вот что выяснилось со слов самого Заливного.
Однажды он возвращался вечером из Ровно. Его обогнал и остановился «Виллис» с офицерами. «Товарищ лейтенант, садитесь в машину, мы вас подвезём». Когда он сел в машину ему скрутили руки за спиной, надели на глаза повязку и пригрозили пристрелить, если он попытается сбежать. Ехали долго. Его привезли в лесной лагерь бандеровцев, сняли повязку с глаз и привели в штаб. Там его допросили и предложили, поскольку он украинец, работать на ОУН – Организацию украинских националистов, которую возглавлял Степан Бандера. Чтобы сохранить жизнь, лейтенант подписал бумагу о согласии сотрудничать с ОУН. Его предупредили, что если он сообщит о случившемся в НКВД, то это станет им известно (у них, якобы, везде есть свои люди) и он будет казнён. То же самое ожидает его, если он попытается уклониться от «работы» и не будет выходить на связь. С повязкой на глазах его вывезли на знакомую дорогу и отпустили.
Напуганный и запутавшийся лейтенант вернулся в полк и никому ничего не рассказал. Пропустив два воскресенья, он к третьему воскресенью осмелел и поехал в Ровно, чтобы навестить свою подругу. Перед тем, как лечь в постель, он снял ремень с пистолетом и положил его на стул рядом с кроватью. «Подруга» попросила разрешения посмотреть пистолет. Он разрешил. Она разрядила всю обойму ему в живот и скрылась. Соседи слышали выстрелы, но до утра боялись выйти из своих комнат, а утром сообщили о случившемся в комендатуру. Лейтенант Заливной умер в тот же день.
Мы усилили охрану лагеря. Помимо часовых в парке боевых машин был дежурный танк с экипажем, постоянно находящимся внутри танка.
Были и другие случаи убийства военнослужащих. Бандиты носили форму советской армии, поэтому, даже случайно столкнувшись с ними в лесу, опознать их было невозможно.
Мы участвовали в прочёсывании лесов. Как-то утром нам было приказано под звёздочки на пилотках подложить кусочек белой бумаги. Потом нас построили в цепь, и мы прочесали лес на глубину десять-пятнадцать километров. Всех людей в форме советских военнослужащих, но без бумажки под звёздочкой, было приказано задерживать. То же происходило и в других частях. Никого мы не поймали.
В сельских районах Ровенской области никак не могли установить советскую власть. Приезжало из города начальство, проводило выборы председателей сельсоветов, привозило участковых милиционеров. Через день-два этих местных представителей советской власти убивали. Приезжали из города следователи в сопровождении отряда милиции, но найти убийц не могли. Снова выбирали председателя. Снова назначали участкового. Результат был тот же. Так и жили сельские жители без местного начальства. Население поддерживало бандеровцев, обеспечивало их питанием. Не исключено, что некоторые жители днём были мирными крестьянами, а ночью – бандитами. Как я узнал позднее, советская власть в этих местах была установлена после того, как все жители были перемещены куда-то в Россию, а сюда переселены наши крестьяне.
Так мы жили до тех пор, пока в конце июля не поступил приказ снова погрузиться в эшелон, чтобы следовать к новому месту дислокации.

                Проскуров

1 августа 1945 года мы прибыли в город Проскуров на Южном Буге ( в 1954 году Проскуров был переименован в Хмельницкий). Шла реорганизация армии для мирного времени. Мы перестали быть отдельным полком и вошли в состав танковой дивизии. Нас разместили в Раковском военном городке, расположенном в нескольких километрах от Проскурова, где  находился штаб дивизии. Жили мы теперь в казарме.
Люди остались теми же, соответственно сохранились и взаимоотношения. Те офицеры, которым предстояло оставаться в кадрах армии, желали поскорее избавиться от нас, фронтовиков, т.к. от них требовали восстановления уставных взаимоотношений с сержантским составом и ужесточения дисциплины, а с нами это практически было невозможно осуществить. Пока нас не демобилизовали и не набрали новых людей, нельзя было перестроить армейскую жизнь.
Так что мы жили по-старому. Самым ярким впечатлением от пребывания в Проскурове было обилие фруктов. Никогда больше в жизни я не ел столько фруктов и ягод. Не говоря уже о том, что год был урожайный, жители деревень не имели возможности продавать фрукты, так как еще не были восстановлены нарушенные войной транспортные связи с другими регионами страны, а здесь у каждого был свой сад.
Приходишь в деревню и спрашиваешь у хозяйки: «Можно у вас купить вишни?» А она отвечает: «Да берите сколько хотите, только деревья не ломайте». Заходишь в сад, а сапоги по щиколотку утопают в опавших абрикосах. Местные жители гонят из абрикосов самогон, чтобы добро не пропадало. Я перепробовал все фрукты и ягоды и даже научился различать сорта. В конце концов, я остановился на грушах. Грушу, сочную и мягкую, такую, что когда её откусываешь, сок течёт по подбородку, можно есть в любом количестве. При этом не наступает насыщения и удовольствие длится бесконечно. Не то, что яблоки, от которых возникает тяжесть в желудке.
Не пренебрегали мы и возможностью выпить самогоночки. Однажды мы с Серёгиным хорошо «посидели» вместе с хозяином за столом, поговорили о том о сём и в самом благодушном настроении отправились домой. Вдруг на деревенской улице появляется какой-то младший лейтенантик, совсем мальчишка, и начинает к нам придираться. По-моему, он тоже был под хмельком. Мы  пытались уговорить его мирно разойтись, но он всё больше распалялся и даже потребовал предъявить увольнительную. Это переполнило чашу терпения Серёгина, и он неожиданно ударил его кулаком. Лейтенант потерял равновесие и упал, а мы дали дёру.
На другой день, на утренней поверке, командир полка объявил перед строем: «Вчера два пьяных негодяя осмелились поднять руку на боевого офицера…» Я посмотрел на Серёгина – он стоял бледный. Я, наверно, был не лучше. Но вскоре всё выяснилось, что речь шла о происшествии в соседней части.  У нас отлегло от сердца.
Тем временем началась демобилизация. Людей вызывали на медкомиссию, и всех, кто оказывался не пригодным для военной службы в мирное время, демобилизовали. Подлежали демобилизации также «великовозрастные» военнослужащие. Я не относился ни к тем, ни к другим. Кроме того армии были нужны опытные, достаточно образованные кадры для обучения новичков, призванных на службу. Меня как раз можно было использовать для этой цели. Однако оставаться в армии мне не хотелось.  Пришлось проявить инициативу. Я сказал, что плохо вижу, и попросил направить меня на комиссию.
Я придумал тактику для обмана окулиста. Проверка зрения производилась в то время только по таблицам. Чтобы окулист, меняя стекла в очках, не запутал и не разоблачил меня, я каждый раз для себя определял, какую строку я вижу в действительности, а называл номер строки на три ступени выше.
Тактика оправдала себя. Я получил заключение, что зрение у меня без коррекции 0,6 и не коррегируется очками. Это было очень важно, потому что обучающий персонал мог носить очки. Началось оформление моей демобилизации. Всё это происходило в декабре 1945 года.
После «помывки» в бане я должен был, по моим понятиям, получить новенькое обмундирование, чтобы в нём явиться  домой. Каково же было моё удивление и возмущение, когда вместо сапог мне выдали ботинки с обмотками, шинель БУ (бывшую в употреблении) и стираное бельё. На моё возмущение старшина ответил, что таков приказ заместителя командира полка по хозяйственной части майора Шевченко.
Одевшись, я направился в Проскуров  в штаб дивизии и разыскал дверь с надписью: «Начальник политотдела дивизии»».
Надо сказать, что всякая система, даже самая плохая, всегда имеет свои достоинства. В армии существовало правило: военнослужащий все вопросы должен решать «по инстанции». Если твой непосредственный начальник не может решить какой-то вопрос, он разрешает тебе обратиться к следующему по уровни начальнику и т.д. Но существовало одно исключение огромной важности: каждый мог, минуя нижние инстанции, обратиться к политработнику любого уровня. Этим я и воспользовался.
Постучав в дверь и услышав «Войдите!», я вошёл и представился сидящему за столом полковнику. Он пригласил меня сесть и изложить суть вопроса. Я рассказал, что меня взяли в армию из студенческого общежития, и никакой гражданской одежды у меня не сохранилось, так что первое время, пока не заработаю денег на новую одежду, мне придётся носить армейскую форму. Кроме того, я же победитель, а не оборванец какой-то, а для меня не нашлось даже новых сапог – ботинки с обмотками выдали!
Полковник внимательно выслушал меня и спросил, кто у нас заместитель командира полка по хозчасти. «Так вот, – изрёк полковник, – скажите вашему майору Шевченко, что он мудак. Если он не оденет вас во всё новое, то будет иметь дело со мной».
Радостный я вернулся в часть. А тут как раз навстречу мне идёт сам майор Шевченко. « Товарищ майор, разрешите обратиться!» Получив разрешение, я с огромным наслаждением выпалил: «Товарищ майор, начальник политотдела дивизии приказал передать вам, что вы мудак и, если не оденете меня во всё новое, то будете иметь дело с ним». Майор покраснел, как рак. Я думал, что его хватит «кондрашка». Он не нашёл, что ответить и ушёл. Через некоторое время меня позвал старшина: «Соколов, иди в каптёрку, получи новое обмундирование».
Мне оформили все необходимые демобилизационные документы, выдали воинский железнодорожный билет, и 30 декабря 1945 года я сел в поезд и поехал домой.





                КОНЕЦ КНИГИ 1