Памятный год

   
       Год на год не приходится.  Один весь в хлопотах, как будто сплавляешься  по порожистой реке, другой размеренно-спокойный уйдет, как патрон в патронник без перекоса. Передернул затвор, бац,  и год пролетел.
         
       Семьдесят девятый запомнился мне событиями так или иначе связанными друг с другом.
       Началось с того, что охотясь на белых куропаток, я восемнадцатого января спускался по Чульмакану к устью Ынгыра. Напротив ручья Тенистого на опушке пойменного ельника у меня был зимний табарок. На нем я делал короткие привалы – пил чай с бутербродом, который прятал от мороза за пазухой. Воду в котелок обычно натапливал из снега, а в тот раз захотелось вкусной. Разгреб лыжей снег до льда и принялся колоть его топориком. Набрав ледяного крошева в котелок, хотел уже вставать с колен, как услышал журчание воды. И так меня поманил звук живой струи, что принялся рубить дальше. Лед, как сливной кварц, откалывался маленькими кусочками. С полчаса без перерыва прорубался к звонко булькающему потоку. Сантиметров через сорок топорик провалился в пустоту. В плотном сумраке внизу поблескивали мокротой омшелые камни. Вода, как черная дыра в космосе, не отражала света. Я сходил, вырубил жердинку  и сунул в проруб. Глубина водного потока была небольшой. Мои попытки зачерпнуть котелком на вытянутой руке не удавались. Пришлось расширять отверстие, чтобы просунуться глубже. Наконец я смог набрать плотной, отливающей сталью, с особым зимним запахом, водицы. Этот запах напомнил мне рыбные талики. Если поток не перехватило морозами, и он добегает до Тимптона, тогда в него заходят налимы. Только эта рыба активна в глухие зимние месяцы. Даже икромет у нее в самую стужу. Решил поставить «тычку» - нехитрую снасть из куска толстой лески и тройного крючка, она всегда лежит в моем рюкзаке и зимой, и летом. На приманку пошли внутренности  одной из добытых куропаток. Закончив с установкой снасти, стал закладывать  еловым лапником дыру в ледяном куполе. И вот, когда я только собрался встать с колен, появился он.

     Олень шел с низовий по засыпанному глубоким снегом, льду Чульмакана. Меня от него скрывал снежный вал, что я насыпал, когда разгребал место для проруба. По многолетней привычке ружье было под рукой. Плавно, не суетясь, приготовился стрелять лежа. До зверя было метров сто. Я взял его на мушку и положил палец на спусковой крючок. Вот ведь как удача пришла, если бы я сейчас пил чай у костерка, согжой, учуяв запах, пошел бы совсем другой дорогой. Я ждал, когда он приблизится на верный выстрел, а в душе зарождались сомнения: «Рогач не крупный, но почему один? В это время года такие не ходят в одиночку. По окрасу и постановке головы – дикарь, а не отбившийся домашний, но идет как-то вяло, а не рысит». Олень вдруг замер, высоко поднял голову, насторожил уши. Еще мгновение и он, круто развернувшись, уйдет широкой рысью через пойму в сопки. Я выстрелил. Пуля ударила по зверю, как по пустой коробке. Согжой сделал несколько больших прыжков, остановился, широко расставив задние ноги, и завалился набок. Перезаряжаю ружье, подхожу метров на пятнадцать. Приклад у плеча. Жду… Мелкие судороги волнами пробежали по туше, ноги дернулись и олень сунулся храпом в снег. Тишина морозного дня накрыла Чульмакан. Эхо выстрела, оборвавшего жизнь, угасло в заснеженных далях. Легкий холодок пополз под ватник, как будто мыши прохладными лапками забегали по разгоряченному телу. Я несколько минут стоял в задумчивости. Только мгновение длилась в душе радость. На смену ей пришла отрешенность. В памяти вставал готовый к прыжку олень – короткий миг жизни, а теперь он лежит как валун, недвижный предмет вечности.

      Перед тем, как свежевать, внимательно осмотрел добычу. Самец, некрупный, рога не сбросил, хотя уже январь, значит не старше двух лет. Рога хорошо развиты, обломанных концов нет – за самок не дрался, отгонялся крупными самцами в лучшем случае имитацией атаки, в худшем – ударом в бок. Посмотрел зубы, ну прямо как у голливудского актера. Точно – тарагайка прошлогоднего раннего отела.
   
     Шкуру снимал быстро, торопило заходящее солнце и стылая дымка над поймой. И  только тогда я заметил, что камус (шкура) на передних ногах поврежден рваными ранами. Такое случается, когда согжой уходит от яростной погони по таликам, затянутым тонким плотным льдом с острыми, как бритва кромками. На Чульмакане таких мелководных таликов нет, значит оленя, а вернее всего табунок из двух-трех взрослых самок с тугутками и тарагайками волки гнали где-то на Тимптоне. В какой-то момент этот молодой самец отбился от табунка, а волчья стая, догнав остальных в суматохе резни упустила его, чтобы он в двадцати километрах от Тимптона нарвался на мой выстрел. Разделав тушу, набил полный рюкзак. Голову с рогами, ноги, шкуру и остатки мяса накрыл куском брезента от табора. Солнце, закатившееся за сопки, еще золотило небосвод на западе, а на востоке уже вступала в свои права ночь. Зимние сумерки короче воробьиного скока, не успел отойти от кострища, как купол неба замерцал первыми звездами, а молодой месяц сгустил тени и выбелил прогалины. С тяжелым рюкзаком и на пустой желудок дорога до зимовья у меня заняла два часа. Повезло, наледи были не активные и мою лыжню не залило.
 
      На следующее утро (19 января), еще до восхода солнца я уже пил чай на таборе. Воду натопил из ледяной крошки. Проруб не открывал. Лапник вмерз во взрыхленный снег, не захотел с ним возиться. Да и «тычку» рано было проверять. Через недельку посмотрю. Напившись чая, сидел, греясь у костра, дожидался восхода солнца. Багровый шар светила долго путался в заснеженных лапах елей, постепенно наливаясь соломенно-желтым цветом. Наконец он нехотя всплыл над скованной морозом тайгой. Теплее не стало. В холодных лучах искрилась алмазной пылью оседающая пороша, Подвинув в костер обгорающие концы швырков, я занялся делами. В первую очередь вернул на место брезентовый полог, загораживающий сидящего у костра от хиуса, потом нарубил из  тонкостволой сушины  про запас коротких швырков. Выплеснул остатки чая и в освободившийся котелок уложил матерчатый кулек с сахаром и начатой пачкой индийского чая. Котелок повесил на обломанный у самого ствола сук под густые лапы елки.               

      Покончив с наведением порядка на таборе, занялся остатками вчерашней добычи. Внутренности согжоя, что успели за ночь покрыться мохнатым инеем, решил не трогать, а оставить на пропитание таежным жителям, первые из которых вороны, уже оглашали окрест  своими трубнозвонкими голосами. Как-то раз у Чульмаканского моста я наблюдал в бинокль забавную сцену с этими птицами. Шутник, водитель- дальнобойщик подвесил на ветку куста бутылку из светлого стекла с рыбкой (килькой). Приманка не лежала на дне, а была подвешена за хвост  к пробке, поэтому вызывающе дразнила. Неделю назад, проходя мимо этой бутылки, спускался к себе в зимовье, видел сидящих вокруг нее трех воронов. Прошла неделя, я возвращался засветло к мосту и опять увидел сидящих у бутылки трех воронов. Остановился метров за двести, чтобы не поднять птиц на крыло, и стал наблюдать за ними в бинокль. Птицы, нахохлившись, сидели вокруг поблескивающей на солнце поллитровки и с монотонностью хронометра долбили  по ней своими  большими клювами. От каждого удара бутылка начинала качаться. Вороны ждали, когда она замрет и снова - бац. Но теперь по очереди бил другой ворон. И так повторялось бесконечное число раз. Мне скоро это надоело, и я двинулся к площадке у моста. Вороны подпустили меня метров на шестьдесят, а взлетев, расселись на одной  из пяти уцелевших лиственниц. Не доходя тридцати метров, снял с плеча ружье и выстрелом дроби разбил сосуд «зеленого змия». Птицы даже не шелохнулись на ветках, но как только я отошел к дороге, тут же спикировали на тощую кильку. Небольшая драка, счастливец улетает, торопливо глотая добычу на лету, а двое «раззяв» изучают внимательно осколки стекла. Не знаю, что и думать, неужели целую неделю они долбили по бутылке?!   

     Уложив рюкзак, я приторочил к нему свернутую в рулон шкуру. Мороз  за ночь сковал ее  прочными обручами, и теперь она била меня при каждом шаге по ягодицам. Выше поднять не давали взгроможденные на рюкзак голова с рогами. Ружье висело на шее. Широкого накатистого шага не получалось, приходилось семенить. Делать еще одну ходку не мог – нужно было сегодня многое успеть: разбросать приманку по капканам, отогреть шкуру и натянуть на правила – пусть якутский мороз и синички-гаечки обработают мездру, а еще нужно, отпилив три толстых двухметровых швырка, «стрелевать» их на горбу к зимовью – сделать недельный запас дров. Короче говоря, просто очень соскучился по семье и собирался завтра выходить засветло к трассе, а там - на попутке домой в Чульман.

      Я уже прошел половину пути до зимовья, когда из-за пазухи выпала к ногам шубенка. Ругнулся про себя: «Раззява! Сколько раз собираюсь пришить к меховушкам  бечевку и пропустить через рукава!  Жарко на ходу, снял, пусть себе висят – не мешают и не потеряются.» Без шубенок зимой в тайге не просто скучно, запросто можно обморозить руки, а без рук (как и без ног) долго не протянешь. Разумеется, кроме меховых рукавиц у меня были шерстяные перчатки, вываренные с еловыми ветками – и для работы с капканами и для пользования ружьем. Перчатки то были, а вот бечевки на шубенках нет. Наклоняюсь за этой злополучной рукавицей и бах… прострел в поясницу. Да такой, что все тело онемело.  Не чувствую ни рук, ни ног, ни тяжелого рюкзака, так и окаменел полусогнутым.  Хочу двинуться, а мышцы команду мозга не принимают. Даже голова на шее не поворачивается. Слава богу, глаза вращаются. Жарко стало, аж вспотел. Минуты три стоял нараскорячку, потом ощутил, что могу пальцами на руках и ногах двигать. Теперь уже стал бояться шевелиться, ну как вдруг еще разок шарахнет.  Дышу мелкими вздохами, отдуваюсь, подгибаю ноги, сажусь вприсест, выпрямляя спину. Голову держу прямо, боюсь вниз нагнуть. Подбираю упавшую шубенку и начинаю медленно, как домкратами, поднимать прямо туловище. Встал, осторожно покрутил вправо-влево головой и, шаркая лыжами, неширокими шажками двинулся к зимовью.
      
      Доплелся до избушки весь взмыленный. Хорошо, дров наколотых целая поленница, зимовье не остыло и воды большой котелок, по хозяйству хлопотать не надо. Засунул шкуру под нары – до завтра отойдет. Наварил полный котелок мяса, наелся с хлебом и луком и завалился в одних трусах на нары. Печь топил, как в бане. На следующее утро встал бодрым и никаких ощущений в спине. День пролетел как один час. С утра разнес свежую приманку, поставил в седловине распадка с пяток новых капканов. Ближе к вечеру растянул на правилах оленью шкуру и водрузил на лабаз знатный трофей – рога согжоя. И уже в сумерках  закончил заготовку дров. Чтобы с утра не заниматься сборами, с вечера уложил рюкзак – лучшие куски оленины и куропаток. Поужинал, и так захотелось немедля выйти в ночь на лыжню, ведущую к мосту, что взялся за пилу и топор и начал готовить дрова, жаль, попутки ночью по трассе не ходят. Засыпал с тревожно радостным чувством, не догадываясь, что за этим согжоем уже потянулась цепочка событий, что сделают этот год памятным.

      Вновь на свой промысловый участок я смог попасть только через три недели. За то время, пока меня не было, в корне изменилась ледовая обстановка. От моста до устья Нады я шел, не одевая лыж, по тонкому снежному покрывалу, укрывшему лед промерзших наледей. На слиянии Нады с Чульмаканом наморозилось поле не менее трех гектаров. Наискосок через всю эту заснеженную наледь тянулась цепочка ранее не встречаемых мною следов. Они были как бы сдвоенные, но не рядом друг с другом, а один за другим. Четко выделялись когти. Первый в паре след был чуть шире заднего. Шаг ровный и неширокий, какой-то монотонный. Зверь шел, не останавливаясь, через надпойменную марь к сосняку, что опоясывал невысокую сопку. К моему удивлению, отпечатки широких лап почти не проваливались на рыхлом снегу. Подковырнув лунку от следа, подумал про себя: «А следы-то не так уж и старые! Не более суток. И по тому, как их хозяин, не петляя, держит направление в сторону седловины распадка моего ключа, то он уже там, а в том месте у меня стоят капканы. Надо поспешить. Что-то там уже случилось!»  С этими тревожными мыслями я прибавил шагу.

     Зимовье встретило меня снежным безмолвием.  Ни одного следа. На крыше почти метровая шапка снежного сугроба с нависающими вниз козырьками. Даже на печной трубе нахлобучилась кособокая шапчонка. Свое зимовье я поставил не на берегу Чульмакана, а в километре от него в распадке безымянного ключа, на склонах которого кое-где еще просматривалась нартная тропа. Ключ километра на четыре вывершивался на восток. Левый склон крутой, скалистый, заросший по подошве листвяком, а выше – кедровым стлаником и ерниковыми, был всегда сумрачным. Правый пологими уступами, густо заросшими  древостоем, купался в солнечных лучах. В верховьях распадок переходил в широкую,  маристую седловину, являющуюся водораздельной между Чульмаканом и Большой Хатымой. С этой мари начинался исток Малого Муркуну. По еле заметным признакам и здесь прослеживалась нартная тропа, уходящая по Муркуну  к Хатыми и по Барыласу к Тимптону. Тайга в наших краях на первый взгляд кажется нехоженой, а на самом деле, нет в ней ни одного укромного места, куда бы не ступала нога человека. Что уж говорить о росомахе (это были ее следы), она в поисках добычи найдет «иголку в стоге сена» и обязательно пройдется по всем человеческим тропам, и никогда не уйдет, чтобы не напакостить. Росомаха редкий зверь, вечный скиталец. Часто идет по следам волчьих стай и подбирает за ними то, что волчьи зубы не берут. Что же привело ее сюда, откуда она пришла? Неужто с Тимптона, вслед за тем согжоем, что ускользнул от волчьих зубов и нарвался на мою пулю. Чтобы получить ответы, мне предстояло обойти весь свой участок. А пока, отряхнув  от припорошенного снега чурбан, сел перекусывать под навесом у входа в зимовье. В литровый термос (сколько я их переколотил!) дома рано утром насыпал столовую ложку с горбом индийского чая, сахар (не жалея) и залил кипятком. В холщовый мешочек положил хлеб, головку лука и кусок масла. Термос в рюкзак, кулек  за пазуху, чтоб не замерзло содержимое, и в дорогу. Чаевничал минут пятнадцать  – столько мне полагалось на отдых, и за работу.

     Первыми решил проверять капканы, стоящие в распадке, туда, в седловину направлялась росомаха. Уложив в рюкзак приманку, пару запасных капканов, моток отожженного тросика и топорик, встал на лыжи и, держа в руке двустволку, не спеша двинулся вверх, уминая присыпавший лыжню снег. Ближайшие капканы стояли не потревоженными, подкинув свежих невыветрелых кусков и мазнув «пахучкой» ближайшие корневища и ветки, заскользил дальше. Следующие два сработали. В один попал горностай, а во втором замороженным клубком порадовал соболек чистейшего якутского кряжа. Я расслабился, размечтался, впереди еще два десятка ловушек,  на дворе февраль, зверек  активно вышел на кормежку, ну как вдруг подфартит еще и еще. Про росомаху и думать забыл, а она как раз эти капканы и почистила. В двух от попавшихся соболей остались капли замерзшей крови с мехом на дужках,  да развороченные хатки, а остальные она закрыла просто ударом широкой  лапы. Для меня этот грабеж был первым в промысловой практике. От кадровых охотников приходилось слышать, что эта зверюга не ест соболя а, только изрядно порвав, прячет где-нибудь. Сняв лыжи и проваливаясь до самой «развилки», я обошел двумя кругами место разбоя. Входные следы соболей были, выходных нет. Росомаха входила и выходила несколько раз. Пошел по выходным, уходящим по сиверу. Крутяк, каменистые развалы, засыпанный снегом стланик. Следы росомахи терялись в этих дебрях. Вернулся на лыжню. Капканы настораживать не стал. Для такой широкой лапы нулевки не годились, нужны были капканы не меньше третьего номера. Спустился к зимовью и, не задерживаясь, пошел по малому путику. Здесь этот реликтовый разбойник еще не побывал, и добыча из ловушек досталась мне. С проверкой управился быстро. До захода солнца было часа три. Решил «добежать» до места, где ставил «тычку» и добыл согжоя-тарагайку.
      
И здесь, вниз по руслу Чульмакана активизировались наледи. Осенний уровень льда перекрыли многочисленные наледные разливы, поглотившие значительную высоту снежной перины, что позволяло двигаться скользящей трусцой. Местами наледная вода, выйдя из трещин, паря и потрескивая, разливалась тонким слоем. Удивительное это явление: при температуре воздуха ниже минус тридцать как будто кипяток, растекается  переохлажденная вода на десятки, сотни квадратных метров. Прошлой зимой, выходя в сумерках к мосту, я провалился в устье Холодникана в такую воду. Всего несколько секунд ноги до колен были в воде. Я быстро выскочил на крепкий лед и сунул намоченные ичиги в сухой снег. Если бы я этого не сделал, то наледная вода насквозь «прожгла» бы мою охотничью обувь и штанины и превратилась бы в лед. Сухой снег как промокашка впитал в себя основной ее объем. И, тем не менее, носки и портянки стали влажными. До моста я «добежал» менее чем за час. Все время, пока ждал попутки, делал пробежки по обочине. Ступни были как деревянные, ничего не чувствовали. Уже дома, когда стянул замороженные ичиги, увидел внутри на стельках слой льда. Ноги отогревал в тазу с холодной водой до тех пор, пока не почувствовал, как шевелятся пальцы. И все-таки подошвы прихватил морозный ожог. Вот такая коварная она, наледная вода. Обходя парящие «языки» по замерзшим разливам я, как по асфальту,  «дотрусил»  до нижнего табора.  По пути осматривал каждый незатопленный снежный бугор. Да, следы росомахи были. Они вели к устью Нады. Наледь как бы законсервировала их – слегка притопила и замерзла, отчего отпечатки не размазало  солнечными лучами и ветром. На таборе все изменилось до неузнаваемости, ни проруба, где стояла «тычка», ни натоптанного круга, где я разделал оленя и оставил потроха, все скрыло  толстым ледяным слоем. Приближались сумерки. Долину Чульмакана заволакивало морозным туманом, верный признак – к утру будет под пятьдесят. Сильно засосало под ложечкой, желудок давно уже переварил тот хлеб с маслом, которым я его порадовал в обед. Вырубив вмерзший брезентовый полог и засунув его под елки, я надел лыжи и, хлопая задниками, (не нужно было скрадывать куропаток), пошел накатистым шагом в обратный путь.

     На следующий день с восходом солнца занялся ловушкой на росомаху. В устье моего ключа стояла одинокая разлапистая ель. Проходящие летом рыбаки обломали на костры нижние сухие ветки. Толстые длинные сырые лапы-ветви росли где-то на высоте двух метров. Под этой елью снега было вдвое меньше, чем вокруг. Лучшего места для  привады и капканов не найти. Капканы были, я их еще с осени на лисицу  занес в зимовье. Но в эту зиму огневка так и не появилась. Ни на рыжую плутовку, так на таежного пирата они и пригодились. В качестве привады использовал остатки от оленьей головы. Приманку подвесил на тросике за самую прочную нижнюю ветвь. Постоянные хиусы далеко разнесут по долине свежий запах. Приманка висела так, чтобы росомаха, встав на задние лапы, не могла схватить ее зубами. Капканы, не маскируя, поставил под ней. Пусть прыгает и хватает пастью. Она, как Антей, оторвавшись от земли, потеряет опору, а с ней и силу своего тела. Сколько не будет висеть, вцепившись зубами в костистый остаток головы, а вниз все равно свалится на капканы.  К  последним привязал на  отожженных тросиках толстые метровые потаски, втоптав их в снег, пусть не сразу потянет, а потратит силы, чтобы вырвать из смерзшегося снега. Для затравки разбросал вокруг небольшие кусочки обрезей, а для пущего соблазна обильно измазал «пахучкой» лапы ели и стволики ближайших молодых лиственниц.

      Осмотрев еще раз западню, сунул ичиги в лыжные петли и заскользил к зимовью. День, как и предыдущий, обещал быть хлопотным. Я решил насторожить все капканы по большому путику, надеясь, что росомаха предпочтет богатое «угощение» ловушки малым крохам в соболиных хатках.  И в этот же день мне предстояло возвращаться домой. Только два дня на охоту было в моем распоряжении. С понедельника водоворот дел затянет меня до следующей пары выходных. Первые зимние месяцы в экспедиции как высокий старт на спринтерскую дистанцию. Не успеваешь решить одну задачу, как тебя нагоняет новая. В кабинетах конторы в это время всегда многолюдно и многоголосо. Утренние сеансы радиосвязи как сводки с мест боев. Недельные планерки у главного инженера начинаются с «разбора полетов», заканчиваются постановкой стратегических задач. Штабники производственного отдела деловиты и отрешенные от всего, что не касается насущных дел. Заядлые рыбаки и охотники проснутся в них только с открытием весенней охоты, а пока строжайшее табу на рассказы, где и как ты провел выходные. В действительности, как правило, на эти дни выпадали или ответственное дежурство или командировка в полевую партию.  Свободными выходными в месяц были одна, редко две пары.

      Так было и зимой семьдесят девятого. На свой участок я смог попасть только на закрытие зимнего сезона, а точнее третьего марта. Из Чульмана до моста ехал на своем «луазике», а не как обычно на  вахтовке,  до Угольного, потом пешком по трассе  до Чульмакана. По времени выиграл целый час. По льду речки проехал без проблем километра полтора. Здесь в пойме весной  возникало заливное озерко, а на коренном стояла избушка-скрадок. В начале зимы я доезжал до этого места и оставлял джип на высоком берегу, но когда от морозов начинали трещать стволы лесин, а на разогрев автомобиля уходило час и более времени, переходил на пеший маршрут. Вновь на лед Чульмакана выезжал в первых числах календарной весны и, если позволяли наледи, пробивался как можно ниже. Иногда удавалось докатить до своего распадка. В начале марта я заканчивал зимний промысел и вывозил с участка капканы и прочий ненужный летом скарб, одновременно доставлял в зимовье продукты и дробовые патроны для весенней охоты на уток. Всеми правдами и неправдами выкраивал на майские праздники три-четыре дня и с упорством фанатика спускался по весеннему Чульмакану к устью Нады, дальше по просеке нартной тропы  на снегоступах топал к себе в зимовье. Напротив моего распадка была небольшая пойменная марь, затопляемая весенней верховодкой. За две-три утренние зорьки утиной охоты я готов был пробиваться сюда каждую весну.

      Настало время рассказать, как я стал промышлять в среднем течении реки Чульмакан. Охотничьи угодья в районе базы Чульмаканской партии были уже давно плотно освоены ее работниками. Втискиваться между ними мне не позволяла таежная этика. Разговаривая как-то с  местными жителями – братьями Герасимовыми я узнал, что после закрытия штольни в поселке Угольный, те места обезлюдели и вот уже года четыре кроме случайных искателей фарта, там никто не охотился. Для меня, в то время безлошадного, была возможность доезжать на вахтовке до поворота на базу партии, а дальше пешим ходом к нежилому поселку Угольный, который находился  в полутора километрах на противоположной  стороне автотрассы.  От него в тайгу шло несколько тракторных зимников. Один из них проходил мимо безымянного таежного озера. Вот на нем я и обосновался. В ста метрах от берега срубил небольшое зимовье. И только начал его обустраивать, как случились события, изменившие не только мои планы, но и положившие начало многолетнему знакомству  с удивительной судьбы человеком Скрипниковым Терентием.

     В тот день с утра я устанавливал в зимовье принесенную накануне металлическую печку, как вдруг услышал еще далекий звук мотора, чертыхаясь про себя, что нет спокойных мест в тайге, поспешил на берег озера. Вскоре на спуске со стороны Угольного показался ГАЗ-69. Водитель на минуту притормозил и, переключив передачу, плавно выкатил автомобиль на лед озера.  У меня даже дыхание замерло, не то, что крикнуть, выдохнуть не мог. Не переключаясь, только набирая скорость, водитель гнал «шестьдесят девятый» по заметно прогибающемуся льду. И только, когда вездеход выскочил на мой берег, я смог дышать. На озере гоготала «гусиная» стая. Прямо на глазах по льду бежали многочисленные трещины от возмущенно колышущихся вод озера. Лед звонко лопался. Лобастая сопка, нависающая над озером, многократным эхом  отражала этот звук, очень похожий на гогот потревоженных гусей. Я не задавал «глупых» вопросов, только с удивлением развел руками.  Плотный коренастый мужик энергичным движением тела выпрыгнул из тесной кабины, протянул руку, и коротко тиснув мою, сказал: «Я Терентий», и  с едва заметной усмешкой: «Лед по всему озеру плотный. Намерз без ветра и снега, значит тяжелый и прочный». Через паузу добавил: «А это озеро я давно знаю». Потом поинтересовался,  кто я и чем здесь занимаюсь. Выслушав, посоветовал капканить на Чульмакане ниже устья Нады, а в этих местах сказал, что держится пернатая дичь, и пасутся проходные согжои, но взять их в залесенных увалах почти невозможно». Больше он не стал задерживаться, махнул рукой: «Пока!» и покатил вниз  по тракторному зимнику. Это была моя первая  с ним встреча. На следующий сезон, когда я осваивал промысловый участок на Чульмакане, мы вновь коротко соприкоснулись.

    В конце ноября, чуть выше устья Нады, там по руслу тянется долго не замерзающий  шивер, я углядел у самого уреза попавшуюся в чужой капкан норку.  Зверек замерз, свернувшись калачиком. Зная, что в этом месте вот- вот пойдет наледь, взял и перенес капкан с добычей на высокий  береговой обрыв, а чтобы вороны не попортили мех, засунул норку глубоко в снег и присыпал. Для хозяина добычи поставил знак – палку с куском от носового платка. Ночью резко упала температура. Шивер перехватило и он погнал верховодку. В конце следующего дня, выходя к мосту на автотрассе, я был вынужден обходить на лыжах этот участок реки по целику коренного берега. Место, откуда был убран капкан с норкой, уже скрыло подо льдом. Не доходя до АЯМа в районе избушки - скрадка   мне навстречу выкатился вездеход Терентия. Мы поздоровались, как старые знакомые. Он поинтересовался наледями по руслу Чульмакана – ехал на своем «шестьдесят девятом» к Тимптону. На том мы и расстались.  Про капкан с норкой не говорил, если это его, то найдет без лишних хлопот.

    Третья встреча случилась в позапрошлом году. У меня уже был ЛУАз и я на нем познавал азы одиночного вождения по якутскому бездорожью. Терентий всю ту зиму туда - обратно проезжал по Чульмакану на Тимптон, по- которому спускался еще вниз километров на сорок. Он охотился, ставил капканы, рыбачил на таликах «с колес».  Лет десять тому назад он как эвенки-оленеводы делал это с нарт, запряженных парой крепких пятилетних оленей-самцов. Но прошлое кануло «в лета».  Терентий сменил работу и место жительства. Теперь он числился охотником-промысловиком  в «Коопторге». Здесь ему сразу предложили отечественные мотонарты «Буран», но он предпочел им свой надежный и проверенный армейский вездеход. При этой встрече Терентий молча сунул мне десять «нулевок» и погнал свой «шестьдесят девятый» по мелководной наледи, показывая наглядно, как надо проходить, а не стоять в раздумье перед таким пустяком. Всю ту зиму я водил свой джип по его следам. Наледная обстановка постоянно менялась и я смотрел как поступал в той или иной ситуации Терентий и ни разу не «залетел».   

     Четвертая встреча в ту же зиму у нас была продолжительной. Терентий ночевал у меня в зимовье – остановился, чтобы отремонтировать пробитый радиатор. Объезжая по пойменным зарослям глубокую наледь, он не удержал руль, выбитый скрытой снегом колодиной, и ткнулся радиатором в «парикмахер» (нижние сухие ветки ели). Случилось это недалеко от моего распадка в девятом часу вечера. Терентий слил воду (антифриз в то время был большим дефицитом) и пришел в зимовье по моим следам. Я накормил его и Верного (семилетнего кобеля-лайку) и уложил спать. Утром, пока он «глушил» разорванные медные трубки радиатора, нагрел ему воды. С ремонтом Терентий управился быстро и уже через два часа заснеженный задний борт «шестьдесят девятого», сливаясь с белизной зимнего Чульмакана, исчез за излучиной.  Так волею судьбы мы и подружились.

    Так вот, третьего марта семьдесят девятого я смог пробиться на своем джипе только до Холодникана. Наледь в устье мелководного летом ручья за зиму наросла от коренного до коренного берега. Большие морозы отступили, поэтому прорывающаяся наледная верховодка неудержимо разливалась во всю ширь ледяного поля и уходила в бортах под снег. Через сутки это место будет не узнать. Решил не искушать судьбу – расчистил на высоком берегу площадку и загнал на нее «луазик». Покончив с «парковкой», заспешил к зимовью. Радостные и тревожные предчувствия сменяли друг друга. Не доходя с полкилометра до одинокой ели, где стояла ловушка на росомаху, поменял дробовой патрон в левом стволе на патрон с крупной картечью. Взвел курки и с удвоенной готовностью скрадывающим шагом стал приближаться. Я шел, пригнувшись, укрываясь береговым срезом и, когда до ели осталось метров двадцать, остановился, поднял ружье к плечу и стал медленно выпрямляться…  Привада – остатки головы оленя,  продолжала висеть там, где я ее закрепил.  Волна разочарования накатила и тут же сменилась бешеным стуком сердца.  Внизу под приманкой бесшумно металась росомаха. Один из трех сработавших капканов надежно зажал ей правую заднюю лапу. Почему зверь не вырвал потасок, понял позднее. Росомаха перестала метаться, вытянулась вперед и заскребла передними лапами, пытаясь вырваться. Я нацелил ружье ей в голову и чуть отвел в сторону мушку. Расстояние было небольшое, сноп картечи мог разворотить ей череп. Этот способ стрелять из дробовика на короткой дистанции был проверен на рябчиках. В птицу попадало две-три дробины, а не весь заряд. После выстрела росомаха чуть повернула башку в мою сторону и ее глаза полыхнули, как сварочные дуги. Эхо выстрела, катясь вверх и вниз по Чульмакану, постепенно затухало. Вместе с ним во мне угасало возбуждение, на смену ему в душу заползали пустота и потеря,  только что, передо мной метался необычный, невиданный и таинственный зверь, и вот он лежит, спокойно уткнувшись мордой в лапы. Рыже-белое полусолнце от загривка вдоль боков, спускалось, расширяясь к огузку, шерсть длинная темно-шоколадная на спине, хвост как метелка, голова слегка приплюснутая, морда короткая, пасть – само совершенство: клыки и коренные зубы плотно прилегают друг к другу, крупные, без единого изъяна. Для некрупного хищника солидный арсенал. Такой пастью росомаха, я думаю, не кусает, а выкусывает куски из тела жертвы. Лапы когтистые, хорошо опушенные понизу очень короткой густой и жесткой шерстью, широкие, выглядят, как снегоступы.

    Наглядевшись на диковинный трофей, занялся рутиной. Когда убирал капканы, не смог выдернуть вмерзшие в утоптанный снег потаски-волокуши, пришлось вырубать топориком. Осмотрел зажатую лапу. Следов длительного пребывания в капкане не было. Захватило только нижние фаланги двух пальцев. Даже шкура на них не была повреждена. Сделал круг по снегу, нашел входные следы, подковырнул отпечаток – рассыпается. Стало понятно, росомаха попалась совсем недавно. Да, фарт налицо! Случись это раньше, отгрызла бы зажатые фаланги и ушла. Но вскоре победное состояние сменилось тревожным вопросом: «А где это время она шастала?» Ответ не заставил себя ждать, его я получил, когда стал проверять капканы. Все до одного они оказались разграбленными. Итого на ее совести в этом сезоне было три соболя и несколько горностаев. Вот тебе и согжой-тарагайка! Привел за собой росомаху. Не сверни он с Тимптона на Чульмакан, возможно и не пересеклись бы наши с ней таежные дороги. Хотя для росомахи с ее суточными переходами в десятки километров и широким поиском добычи, найти распадок с капканами - было дело времени. Зверь этот не оседлый, значит, через какое-то время по Чульмакану пройдет другая росомаха.

    На этом цепочка событий семьдесят девятого года не закончилась. Следующие два произошли со мной через несколько дней.  Шестого марта главный инженер отправил меня в соседнюю экспедицию «Востоккварцсамоцветы», которая располагалась в поселке Хатыми. В планах стояло строительство на базе Южно-Якутской экспедиции цеха по приготовлению тампонажных быстросхватывающихся смесей. Для проектирования его мощностей нужно было изучить спрос на БСС в регионе. По заданию командировки я должен был провести теоретические и практические занятия на одном из буровых участков соседей. Ехал я на своем «луазе», с собой вез затирочное устройство и пятьдесят килограммов тампонажной смеси в капсулах. Из Хатыми меня переадресовали в поселок Перекатный – там были у них основные объемы буровых работ. И покатил я по автотрассе через перевал Эвота (в народе Большой Тит) до Большого Нимныра, а от него по автозимнику еще сто десять километров к берегам реки Алдан, здесь партия номер два вела детальную разведку и добычу в штольнях и карьерах пьезосырья (горного хрусталя). Доехал без проблем, провел все занятия. Любезные соседи сделали подарки для нашего геологического музея, а напоследок провели экскурсию по штольням. Видя мой неподдельный восторг, главный геолог партии Геннадий Пацкевич то ли в шутку, то ли всерьез предложил мне, если вынесу, в подарок друзу горного хрусталя весом килограмм в сорок, причем основание друзы – кусок кварцита составлял половину веса. Первые сотни метров из гнезда по штреку я пронес ее в запале, но когда стали трещать лямки рюкзака, а спина нестерпимо заныла от врезавшихся острых углов, я остальной путь тащил ее уже из принципа. И вынес на гора! С делами в Перекатном закончил к концу дня седьмого марта и, несмотря на уговоры остаться на восьмое и порыбачить на таликах Алдана, выехал в обратный путь. Мне очень хотелось на восьмое марта  подарить жене ту друзу.
     Первая неделя марта в том году была пасмурной, безветренной и влажной. Оттепелей не было, но температура днем и ночью держалась в пределах семи – девяти градусов мороза. Накатанный по снегу зимник стал отходить, джип на крутых поворотах несколько раз срезался. Приходилось браться за лопату и выкапывать выезд. К  заежке в нежилом поселке  Красная Звезда я подъезжал уже изрядно уставший, но опять отказался от предложения зимовщика Ивана остаться на ночь. До автотрассы оставалось тридцать пять километров и, несмотря на легкую метель, я покатил дальше. Как говорил мой старый знакомый: «Север, братка, есть север!» Не успел отъехать и десяти километров, как налетела пурга.  Стена падающего и несущегося снега в свете фар совсем скрыла дорогу.  Переключился на ближний, потом на подфарники, останавливаясь через десяток метров, чтобы как-то протоптать колею и поставить вешку впереди на дороге, я упорно пробивался по затяжному  «тягуну»  к пологой вершине безлесого гольца.  Пурга не ослабевала, но зато мои силы были на пределе. Из-за темени ночи и снежной завирухи  я не видел, что уже выбрался  на продуваемую макушку. Здесь пурга сравняла углубленное полотно дороги с окружающей ее снежной плоскотиной.  Мой джип уткнулся бампером в снежный занос и загальмовал.  Все, дальше дороги нет. Я заглушил двигатель и несколько минут, ни о чем не думая сидел, навалившись на баранку. Пурга гудела на разные голоса за брезентовой стенкой кабины, шуршаще гладила мягкой снежной лапой, иногда взвыв, трясла «луазик», выгоняя из него последнее тепло. Включил освещение приборной доски. По спидометру получалось, что до автотрассы осталось всего восемь километров. Вариант был один – выходить на трассу и по ней два километра к дорожникам в  Большой Нимныр  за помощью. Остаться в машине – замерзнешь, бензина греться на ночь не хватит.

     Я отошел от машины на несколько метров, когда выше пояса провалился в целик.  Развернулся выходить назад, а следы пурга уже зализала. Попытался в снежном месиве разглядеть свой  «луаз», тщетно, а вот звезды в разрывах кое-где просматривались. Пурга мела не выше трех-четырех метров от земли. Снег крупными хлопьями валил как из распоротой перины. Ветер залеплял им глаза, рот, он таял на лице и стекал по щекам и подбородку на воротник полушубка. Вот влип! Ночь, пурга, стою по пояс в снегу – слетел с дороги, в какую сторону идти, не видно ни зги. Что делать? Давай ногами через толщу свежака нащупывать укатанное полотно дороги. Куда ни ткнусь, везде рыхлый сыпучий снег, а под ним валежины, кочки, ямки. Нет дороги. Метель совсем закрутила, потерялся, где какая сторона, где оставил машину, но ни страха, ни паники не чувствую. Уверен, выберусь! Расширяя круг, делаю новую попытку нащупать дорогу. И я ее нащупал! Сверху дороги не видно – перемело, но под ногами сквозь толщу свежевыпавшего снега ощущаю ее приподнятое, твердое полотно. Снега выпало и намело так много, что мне, стоящему на дороге, он доходит до «развилки». Перевел дух и побрел на ощупь туда, куда повела дорога. Минут через двадцать понял, что иду в сторону автотрассы, иначе наткнулся бы на свой джип. Чем дальше я уходил от  «точки невозврата», тем больше слабела пурга. Дорога заметно спускалась вниз. Слева и справа из ночного мрака придвинулись деревья, а когда я вошел в их сплошной коридор, пурга как - бы осталась сзади. Она, подвывая, гудела за спиной, иногда пригоршнями сыпала сухой снежок с вершин сосен и лиственниц. Скоро я вышел на трассу. В двенадцать часов ночи был на проходной  дорожно-ремонтного участка. Сторожиха моему приходу не удивилась. На мой вопрос, как найти механика или мастера, ответила, что мастер со всей снегоуборочной техникой  на трассе воюет с заносами, а механик после двух суток  этой борьбы  свалился с ног до утра.

     Рано утром в сторожку заглянул тот самый механик. Выслушал мою историю, почесал в затылке, обдумывая, как мне помочь,  и поехали мы с ним  на сто пятьдесят седьмом ЗИЛе выручать джип, но дальше километра от трассы не пробились. Вернулись. Николай Васильевич, безотказный мужик, спавший за двое суток не более четырех часов,  садится за рычаги «АТЭЭЛКИ», и мы снова начинаем пробиваться на вершину Белой горы.  Снегу так много, что танкетка постоянно садится на брюхо, отползает назад и снова с разгона бросается вперед, тараня снежные сугробы. Когда же мы, наконец, пробились, то были немало удивлены. «ЛуАз» стоял как бы в яме  на совершенно чистой от снега дороге. В метре вокруг него выше кабины вздымались снежные барханы, а на дороге и автомобиле ни снежинки. Чем хорош двигатель у ЛуАЗа – никаких проблем с охлаждающей жидкостью, подогрел масло в картере, провернул кривым стартером и заводи. Главное, чтоб аккумулятор был емким и заряжен «под пробки». Но греть масло мне не пришлось. Мороз не обжигал кисти рук без перчаток. Танкетка развернулась, я завел трос, зацепил за крюки, и она медленно потянула, ЛуАЗик поплыл следом за ней. Не дожидаясь, когда мы выберемся из снежной каши, я включил пониженную передачу и  опустил сцепление. Двигатель вздрогнул и ожил. Притопив слегка педаль газа, увидел, как ослабло натяжение буксирного троса. Мигнул фарами. Николай остановил «АТЭЭЛКУ» и я убрал трос. Дальше мой джип уверенно карабкался следом за тягачом. В Нимныре, напротив столовой, мы дружески коротко пожали друг другу руки,  и я выехал на трассу. Жаль, но судьба нас больше не сводила.

  Утро восьмого марта выдалось солнечное, с ярким синим небом, белыми кучковатыми облаками, гонимыми сильным верховым ветром. По обе стороны от автомагистрали тянулась слегка холмистая безмолвная снежная пустыня. В пологих распадках ключей  чернели редкие низкорослые лиственницы. Сама трасса свежим шрамом расчистки  с плавными закруглениями поворотов и почти прямыми участками пересекала это безжизненное пространство с севера на юг. До Малого Нимныра мне навстречу  попал только один бортовой ЗИЛ,  попутных  не было ни одной машины. В поселке на площадке у дорожников стояло с десяток большегрузов. Обычно в это время дня эти трудяги коптят выхлопами по трассе. Значит, перевал их задержал, припозднились. Не останавливаясь, покатил дальше. Мне очень хотелось хотя бы к концу праздничного дня попасть домой.  На неукатанной дороге мой джип  трясло, как на стиральной доске, задние колеса то и дело, подбрасывая,  заносило в стороны. К тому же потянул низовик. С каждой минутой он набирал силу, закрывая видимость сплошной стеной несущегося через дорогу сухого снега. До перевала оставалось чуть больше километра, когда в ста метрах я увидел в снежной крутоверти темное пятно надвигающегося навстречу автомобиля. Времени на раздумье не было. Я бросил ЛуАЗ  в снежный борт расчистки, но мой автомобиль был слишком легкий, чтобы  пробить его, и меня отбило обратно. Ширина расчищенного СНОГами проезда не позволяла разъехаться двум автомобилям. Мы неслись друг другу в лоб. Я на мгновение зажмурился, но удара не последовало. Как в нереальном мире вижу краем глаз задний борт прицепа, груженного углем, медленно проплывающего справа. Через несколько метров мой джип останавливается, оказывается, я давил на педаль тормоза. Выскакиваю, бегу назад по дороге. В снежной завирухе удается разглядеть пролом в снежном борту расчистки, а за ним наполовину ушедший под снег прицеп с углем, дальше нагроможденный валом снег и крыша кабины, а на ней орущий и машущий рукой водила. Сквозь завывание ветра удается расслышать кроме матов: «Гони к будке! Там трактор… Не стой на дороге…!» Разворачиваюсь, бегу обратно, а машины то не видно. Она у меня светло-серая  с налипшим на брезент снегом сливается с дорогой. К будке дорожников доехал минут за десять. Два тракториста не спеша пили чай вприкуску. Мой сбивчивый рассказ нисколько их не потревожил. Только один уточнил: «Жив, водило- то?» Второй добавил: «Я же ему говорил, не спеши, попей чайку», потом мне: «Не беспокойся, парень, вытащим!»

    Домой приехал в седьмом часу вечера. Голодный, как волк, ведь ел я только в столовке на Перекатном. Жене о своих приключениях, разумеется, не рассказывал. Но друзу, пыхтя и сопя, внес в дом и положил к ее ногам. В память о семьдесят девятом у нас красуются на стенах шкура росомахи, рога согжоя, а в геологической коллекции главный экспонат – друза горного хрусталя с именным названием «Восьмое марта».