Терентий

     Терентий сидел на корточках у открытой дверцы печки, смотрел на пляшущие языки пламени и курил, пуская дым в огненный квадрат. По лицу играли блики, делая его то медно-красным, то пугающе-черным. Охотнику было уже за пятьдесят. Всю жизнь, сколько помнит себя, занимался он одним делом - гонял оленьи стада и промышлял в тайге. Родился Терентий в двадцатых  годах  на зимнем стойбище эвенков в  среднем течении реки Алгамы.  В  те годы  небольшой отряд белых казаков уходил через перевал Станового хребта на Зею–реку. Неделю отряд простоял на стойбище – ждали, когда разродится  первенцем  жена сотника. Роды были тяжелыми, уж больно молода была его мать. Дня три она мучилась, кричала страшно, потом, когда он, Терентий, появился на свет и заорал, затихла насовсем. Так, даже  к мамкиной груди ему губами не довелось прикоснуться. В другом месте и он бы не выжил, да здесь, на стойбище, вторая жена родового князя (тиуна) дочку грудью кормила, она то его и спасла. Родился Терентий крупным, горластым и прожорливым. Титьку чуть ли не каждый час теребил, но молока у мамки Пелагеи хватило на двоих.

     Сотник, отец его родной, положил жену в сруб, завалил камнями, чтобы зверь не тронул и увел отряд вверх по реке к перевалу. Пробились ли казаки, никто не знает. Морозы в ту зиму как с цепи сорвались, наледи по рекам и марям давили такие, что эвенки на лыжах с трудом бегали, где уж тут конному отряду пройти. Но не возвращались назад казаки,  как ушли вверх по Алгаме, так и канули. Никаких следов не осталось от них, ничем тайга не рассказала о судьбе казачьего отряда.

      Терентий вздохнул, отгоняя воспоминания, глубоко затянулся, табачный дым наполнил легкие, в горле запершило, и он  выдохнул целое облако. В голове качнулось и слегка поплыло. Судорожно кашляя, охотник бросил недокуренную сигарету в печь. Дрова, тем временем  в топке прогорая, осели головешками. Терентий пошуровал длинной палкой, оббивая угли и подбросив на жар полусырых поленьев, засмотрелся на огонь. Память, завороженная мягкими сполохами пламени, возвращала его в прошлое.

     В тридцать первом году, когда на стойбище Хатастыр, что вольно раскинул свои чумы и оленьи загоны на крутом берегу стремительного и своенравного Алдана, построили школу-интернат, Терентий пошел в первый класс. Ему тогда  шел десятый год и он, в отличие от других ребятишек,  уже говорил по-русски. Этому, родному для него языку, научил старый тиун – дядька Коля. Учился он без двоек, но пятерки получал редко, потому что хорошо запоминал все сказанное учителями на уроках, а в учебники  заглядывал с большой неохотой. Летом он, как все мальчишки, помогал пасти оленей, кочуя со стадом по югу Якутии, запоминая на всю жизнь пастбищные угодья и переходы к ним. Не по годам он наливался силой и смышленостью, а к шестнадцати уже не уступал взрослым оленеводам. Было видно по всему: в отца удался Терентий. Сотник был приземистый кряжистый забайкальский казак, дослужившийся острым умом и отвагой на первой  мировой до офицерского чина.

     В тридцать восьмом произошли большие перемены. Ранней весной на таликах утонул дядька Коля – обломилась подмытая закраина и ушел в вечное плаванье под лед Алдана старый тиун. На майские праздники торжественно объявили о создании оленеводческого совхоза с центральной усадьбой на главном стойбище племени в Хатастыре  и отделений этого совхоза на родовых стойбищах. Началось строительство поселков. Родовое стойбище семьи эвенков, в которой воспитывался Терентий, находилось на речке Иенгра. Новый поселок получил одноименное название, означающее в переводе с эвенкийского  на  русский маленькую пластинку золота – Золотинка. На этой речке еще с незапамятных времен одиночки старатели мыли небогатое рассыпное золото. Поселок заложили в десяти километрах от стойбища, рядом со строящейся Амуро-Якутской автомагистралью. Строителями трассы были заключенные, их лагеря протянулись от станции Невер,  на  Транссибе,  до Якутска. Зеки как муравьи, вручную, валили тайгу, корчевали пни, насыпали тачками на многовековые мари полотно дороги, загоняя «бабами» в зыбуны несчетное количество свай, строили деревянные мосты с ажурными фермами через северные холодные реки. Материалом для этих ферм были балки,  выпиленные из толстенных лиственниц, стянутые металлическими прутьями диаметром пять-шесть сантиметров с гайками величиной в кулак. Мосты простояли до начала строительства  малого БАМа. Скрипя и скособочась, они уже с трудом пропускали груженные «под завязку»  Нерюнгринским  углем КРАЗы. Выдержать многократно возросший
транспортный поток они уже не могли и их  по- быстрому  заменили новыми творениями инженерной мысли. А трасса, хоть и потеряла свое имя – его отдали новой железной дороге, жива и по сей день. И жить будет, изменяясь и перестраиваясь, пока будет нужна людям. Плохо только, что потомки, снося и перестраивая, не оставляют ничего памятного о первых строителях. Так, вместе со старым мостом через Иенгру снесли единственную уцелевшую сторожевую вышку лагеря – горькую память и нашу боль, стыд и обиду.

     В первые дни войны Терентий записался добровольцем на фронт, но его, как и всех мужчин совхоза оставили «за броней». Воюющей армии нужны были мясо и рыба, и теплая меховая одежда. Всю войну он проходил бригадиром оленеводов-промысловиков за четыреста километров от поселка на самом дальнем участке на  студеной  реке Алгаме, той самой, на берегу которой была могила его матери, в истоках которой в отрогах Станового хребта бесследно исчез казачий отряд его отца.

     Времена были суровые. За невыполнение плана заготовок или потери в оленьем стаде можно было запросто угодить в один из местных лагерей, но оленеводы работали в тайге  не из-под палки. Крайне скудно обеспеченные припасами и совершенно без лекарств, они каждый сезон перевыполняли плановые задания. За время войны бригада сдала сотни тонн мяса и рыбы, несколько тысяч звериных шкур, за что промысловиков наградили  новыми карабинами- драгунками. К концу войны из десяти однолеток Терентия в живых  осталось шесть парней. Гибли от болезней, от когтей и клыков хищников, тонули в паводки,  замерзали,  обессилевши,  в лютые морозы. А однажды им пришлось вести бой с уходившими в Амурскую область остатками банды дезертиров и беглых  уголовников.

      В сорок шестом «бронь» сняли и Терентий пять с половиной лет служил на флоте. Почему призвали на флот его, таежного следопыта и отличного стрелка, он до сих пор понять не может. Но нет  худа без добра. Судьба определила его в школу мотористов. Закончив ее, он попал в сухопутный гарнизон одного из островов Курильской гряды. Здесь в его хозяйстве были дизельная электростанция и гусеничный тягач. Как ни странно, но опыт таежного промысловика пригодился ему на острове. Дело в том, что снабжение продуктами отдаленных гарнизонов в послевоенные годы было крайне скудным, да и то одни консервы. Поэтому личный состав, свободный от вахты, занимался заготовками «подножного» корма. Природная смекалка и способность выживать, приобретенные Терентием за годы жизни с эвенками, сделали его главным фуражиром гарнизона. Он бил морского зверя, ловил рыбу, собирал лекарственные травы и ягоду.  Тягач и катер стали его личным транспортом. Комендант здоровался с ним за руку. Когда пришло время  демобилизации, его на полгода задержали на острове, уговаривая остаться на сверхсрочную, но Терентию уже каждую ночь снилась тайга, олени, порожистые и чистые реки с тайменями в глубоких уловах и он категорически отказывался. В конце  концов  его отпустили с миром.  Вернувшись  домой, Терентий еще два года гонял оленьи стада, потом женился на бухгалтерше из «Коопторга» и перешел туда работать кадровым охотником-промысловиком.

      Многое изменилось с той поры в жизни поселка. Теперь он уже назывался по-русски- Золотинкой и на его окраине  Иенгринская геологоразведочная партия построила свою базу- несколько десятков жилых домов, мастерские, гаражи и склады. Геологи начали поисково-разведочные работы на золото. Следом за ними появилась артель старателей и тоже построила свою базу. Золотинка загудела, в ней теперь царила вольница бродяг-романтиков, трудяг-искателей  «длинного  рубля», временщиков – «перекати- поле». Уклад жизни эвенков в короткий срок был разрушен. Алкоголь, который стал доступен, как вода в речке Иенгре, нанес непоправимый урон. Оленеводческое хозяйство захирело. Кроме того, ближайшие оленьи пастбища в результате деятельности геологов и старателей покрылись следами гусеничных машин и рваными ранами шурфов и канав, а некогда прозрачнейшие речки и ручьи превратились в мутные, грязные потоки. Даже через много лет, когда вода промыла взрытые русла, рыба в них не спешила возвращаться из-за ртути, спущенной старателями при амальгировании золотоносных шлихов. Как легенды, звучат рассказы о том времени, когда с моста через Иенгру ловили тайменей.

      Терентий, расстроенный собственными воспоминаниями,  жестом огорчения бросил не прикуренную сигарету в печь, закрыл дверцу и, накинув полушубок, вышел под усыпанное звездами небо. Верный было встал с лежки, но, потоптавшись по кругу, как бы  взбивая  слежавшуюся  оленью шкуру, вновь улегся, спрятав нос под мохнатый хвост. Собачьи уши, как локаторы, двигались за хозяином. Терентий, белея подштанниками, стоял, задрав голову,  и смотрел на бесконечный  Млечный путь. От  мороза перехватывало дыхание, стыло в животе, коленки уже через  минуту ничего не чувствовали. Торопливо справив нужду, охотник рысцой двинулся к зимовью. Его встретил теплый, насыщенный запахами, присущими только жилью промысловика, воздух. Холод морозным туманом спадал к ногам и растекался, клубясь, заползая под нары и в темные углы. Пламя свечи затрепетало, почти отрываясь от фитиля. Тени сказочными призраками запрыгали, залетали по бревенчатым стенам и тоже, как и морозный туман, растворились в полумраке охотничьего жилья.

     Налив полную кружку напревшего и поэтому горько-терпкого чая, Терентий сделал большой глоток. Горячий напиток волной потек по телу. Сытой сонливости после объятий мороза и крепкого чая как не бывало. Пододвинув ногой чурбан, заменяющий ему табурет, охотник сел напротив печи и открыл дверцу. В топке рдели фантастическими развалинами угли. Язычки синего пламени прорывались через трещины и разломы  неведомых  крепостей.  Терентий несколько минут детскими глазами смотрел на огненный мир, потом с легким сожалением положил на хрупкое видение несколько полусырых поленьев. Фантазия исчезла, зашипев на прощание потревоженной змеей.

      Отпивая мелкими глотками остывающий чай, Терентий смотрел на набирающие силу языки пламени и вспоминал, как он по молодости баловался лотком на Иенгре. Намоет золотых тараканчиков, а потом на перекате сыплет шлих в  туго перекрученную струю и любуется, как вспыхивают золотые пластинки, уносясь в глубину. Не поманило его золотой наживой. От эвенков передалось ему равнодушие к этому металлу. Вот олени – это богатство, хорошая жена – тоже богатство. Галина оказалась не просто богатством, а редким кладом. Все в доме есть. Вернется он с промысла, как сыр в масле катается. Первым делом в баню с женой идут, полдня парятся, тешатся, а потом за стол, а на столе блюд разных и графинчик запотевший – ешь, пей, не хочу! Три дня баня топится. Потом сутки отсыпаются и за работу.

     Издалека, с верховий  Тимптона  докатился приглушенный расстоянием и искаженный многократным эхом раскатистый звук прорвавшей ледяной панцирь наледи. Зима в этом году лютует морозами. Весь январь красный столбик термометра опускался по ночам до своего шарика, а днем выше отметки в сорок восемь не поднимался. Однажды вот в такую же морозную зиму Терентий чуть не погиб от прорыва линзы наледной воды, зажатой во льду промороженной до дна речки. Он шел по льду, высматривая белых куропаток в занесенных снежными увалами прибрежных зарослях, когда неожиданно в десятке метров ледяной покров с грохотом вздыбился, выбрасывая глыбы льда и, мгновенно превращающуюся в морозный пар, воду. Опора ушла из-под  ног, и он упал. В полуметре над ним, медленно переворачиваясь, пролетел здоровенный  кусок льда, обдало замерзающей водой. И тишина в белом безмолвии. Терентий поднялся, одежда хрустела ледяной коркой. Во льду речки зияла пустотой расщелина шириной не менее метра и длиной около четырех. Было непривычно видеть галечное дно, покрытое мохнатым куржаком. Еще несколько шагов и этот гидролакколит  рванул бы у него под ногами, а в зимней тайге для одиночки это верная смерть.

      Пора было ложиться спать. Терентий встал, потянулся и неторопливо двинулся к нарам, прихватив с вешала спальник, что грелся под потолком. Разворачивая мешок, он почувствовал, как по руке прохладными лапками  пробежала мышь, не удержавшись, она свалилась к его ногам,  и тут же белой молнией  из-под нар к ней метнулся горностай. Шум короткой борьбы, слабый писк и вот уже стремительный охотник волокет свою добычу к лазу в полу, что был специально для него вырублен хозяином зимовья. Размер лаза не позволил горностаю протиснуться вместе с добычей. Тогда он, оставив мышь на краю, юркнул под пол, видимо для обдумывания. Прошло не более минуты, как горностай столбиком поднялся из лаза, замер, осматриваясь, и, убедившись, что ни ему, ни его добыче ничего не угрожает, энергичным движением втянул мышь под пол.

      Все это время Терентий стоял истуканом, чтобы не потревожить благодетеля, потому как вреда мыши приносили немало. Умудрялись даже в лабаз забираться по неубранному приставному бревну. Как только горностай исчез под полом, охотник принялся укладываться на ночлег. Развешал верхнюю одежду на жерди-вешале под потолком, здесь температура была как в финской сауне, а за ночь весь человеческий дух забивал горько-смолистый запах дыма. Заправил в спальник свежий вкладыш и, задув свечу, забрался в белоснежную чистоту. Долго укладывался, ворочаясь, никак не мог пристроить ноющую ногу. Лет десять назад он вместе с геологами тушил пожар на реке Гонам. Тогда в дыму тракторист, разворачивая бульдозер, сбил лесину прямо на людей. Нога срослась нормально и не беспокоила, но вот как вышел на пенсию, стала к перемене погоды свербить. Наконец боль утихла, но сон не шел. Терентий лежал и слушал, как за стенами зимовья дышала тайга. Опять нахлынули воспоминания.

     Это зимовье у Терентия было базовое, целая изба, пять на шесть метров, высокое. Срубил он его,  как вышел на пенсию,  на берегу Тимптона в устье речки Бугорахты на высокой террасе, с которой хорошо просматривается длинное и широкое улово. Осенью начинается миграция дикого северного оленя (согжоя)  с летних пастбищ  в гольцах на зимние, в  сосняках и долинах рек. Иногда по одиночке, иногда небольшими стадами согжои переплывают это улово со спокойной водой. Терентий с Верным  в эту пору года  часами просиживают на склоне террасы в готовности номер один, а внизу у берега стоит дюралевая казанка. Осень самая красивая пора года в тайге, природа не скупится на краски. Стоят сухие солнечные дни с легкими ночными заморозками, очищающими воздух от насекомых  и дымки испарений. Видимость на десятки километров.

      Увидев  входящих в воду оленей, Терентий с собакой, крадучись, опускаются в лодку и, как только стадо достигает середины реки, несутся к нему на полном газу подвесного мотора. Матерых и важенок с телятами охотник не трогает, бьет молодых рогачей, тех, кто его наметанным глазом браковались, как слабые  производители. С прошлой осени с ним в охоте на согжоев стал соперничать здоровенный бурый медведь. Терентий мог бы его завалить, но уж больно разумно охотился зверюга. Пока охотник кружит на моторе по водной глади улова, арканя подбитых оленей, остатки стада, напуганные ревом мотора и грохотом выстрелов, выскакивают из воды и несутся, сломя голову, по заваленному валунами берегу к  спасительным зарослям ельника, вот тут-то на них из этих зарослей и прыгает медведь. Терентий его хорошо рассмотрел, это был старый, с тусклой, обильно осыпанной сединой шерстью, зверь, которому такая охота помогала накопить жиру для зимней спячки. Ну как такому смышленому ветерану не помочь! И он решил его не трогать.

     За пять-шесть перехватов оленей на переправе через Тимптон Терентий выполнял свой сезонный план по добыче мяса и больше не беспокоил мигрирующих согжоев. Наступала пора готовить заездок на Бугарохте. С первой шугой начинается скат рыбы  в  зимовальные ямы. В сухие солнечные дни рыба, спустившаяся с верховий, не спешит  покинуть последние улова на Бугарохте  и  у  Терентия есть два-три дня, чтобы восстановить разобранный заездок. А как только по реке от осенних снегопадов начинает гнать «сало», косяки приходят в смятение, тут уж не ленись, открыв створ в сливное корыто. Ноги, обмотанные двойными шерстяными портянками в резиновых сапогах сорок   шестого размера, деревенеют в ледяной воде уже через час, а руки становятся красными как клешни вареного рака  и полностью теряют всякую чувствительность, тело же, разгоряченное тяжелой работой и азартом, горит как напаренное в бане. Терентию, когда идет рыба, приходится по несколько часов метаться между заездком и берегом, выгребая корыто и относя тяжелые мешки с рыбой. Заездок на Бугарохте стоит уже пятый год и каждую осень Терентий берет по две  стокилограммовые бочки отборной рыбы. Можно взять в несколько раз больше, но тогда речка обезрыбится на долгие  годы, и он, как рачительный хозяин, дно в сливном корыте затянул веревочной сеткой с ячеей, пропускающей мелкого и среднего хариуса, а ленков руками сбрасывает, оставляя два-три десятка самых крупных. На следующую весну пропущенная рыба возвращается в Бугарохту, а осенью, нагуляв вес и размер, вновь проходит через отборную ячею. Так у него каждый год стабильный улов и речка с рыбой.

     Короткая якутская осень незаметно переходит в предзимок. Выпавший снег уже днем не тает. Пороги и перекаты еще бьются в ледяных закраинах, но голоса их становятся похожими на бормотание засыпающих. Зима вступает в свои права яркими солнечными днями с легкими морозцами. Небосвод очищается от снеговых туч и теперь только утренники выжимают из воздуха легкие кристаллики льда, выпадающие первыми порошами. Самое время охоты с собакой.
     За пять лет, как он взял этот участок, Терентий прорубил охотничий путик с пятью малыми зимовьями. От избушки до избушки четыре-пять часов среднего хода. На карте его охотничья тропа выглядит паутиной, наложенной на самые промысловые угодья. Кроме основной тропы, от каждой избушки уходят вглубь тайги малозаметные тропы и тропинки, иные закольцовываются с другими тропинками. Этот лабиринт знает только Терентий. В каждой избушке в лабазе  лежит недельный запас продуктов, пила и топор. Оружие – старые дробовики, берданы и патроны к ним, Терентий тоже оставляет на черный день, но прячет их так, что найти их может только такой же промысловик как он. Охоту с собакой по следу  Терентий начинает, как только у белок на кончиках ушей  появляются кисточки – верный признак того, что пушной зверек переоделся в зимнюю шубку. Сезон длится недолго,  пятнадцать-двадцать дней, иногда до месяца. За светлое время удается вытропить и добыть одного-трех  соболей. К концу ноября высота снежного покрова доходит охотнику до колен и собака уже тонет в нем, выбиваясь из сил в погоне за  широколапым легким соболем. Все, пришло время ставить капканы. Промысел капканами – это целое искусство. Владеет им Терентий мастерски. С собакой он охотится в редкоствольной тайге, там, где обширные ягодники, на которых в первый месяц зимы кормятся соболя ягодой и пернатой дичью. Здесь его Верный с отличным верховым чутьем идет на соболя прямо по запаху, не путаясь в следах, загоняя последнего на лесину под легкий выстрел. Другое дело, когда навалит снега. Соболь переходит кормиться в урманы, туда, где мыши, рябчики и белки. Здесь от собаки он уходит верхом, прячется в дуплистые стволы или в каменные развалы. В таких местах лучше капканить. Сколько времени Терентий охотится, столько он и фантазирует в способах постановки капканов. Но главное, это приманка, от которой у соболя кругом идет голова и он лезет куда угодно. В приготовлении приманок Терентий академик. Подруги жены долго не могли поверить, что от Терентия пахнет не какими-то заморскими духами, от которых все соседские кошки дурели, как от валерьяны, а приманкой для соболя. Да и сами они находили этот запах  не хуже Шанели № 5, только уж очень специфичным. Не менее важными были: прикормка, которую охотник начинал еще летом и чередование облавливаемых капканами распадков для восстановления численности соболя. Все это дает хорошие результаты. За сезон Терентий заготавливает  пушнины на кругленькую сумму и участок не опустошает.
     С реки опять докатился гулкий треск разорванной ледяной рубахи. Ворочается Тимптон  в зимнем сне, спит богатырь. Придет весна,  рванет он эту рубаху, как мужик от ворота до пупа, надуется вешними водами, как жилы на мозолистых  руках  старателя и понесет старшему брату Алдану силушку  на  подмогу  крушить ледяные поля и заторы не желающей уходить с просторов Якутии старухи зимы.

     Весеннее половодье закрывало пороги и перекаты Тимптона, делая на короткий срок его судоходным от Нагорного до устья, чем и пользовались в дореволюционное время промыш-ленники и купцы, доставлявшие в одноразовых карбасах все необходимое для приисков Алдана. В то время вместо сегодняшней автотрассы был зимник. Перевозка по нему занимала намного больше времени. Тяжелые габаритные детали паровых машин и драг везли две-три зимы на санях-волокушах, запряженных несколькими верблюдами. По реке при полной воде опытный шкипер с артельщиками этот же груз сплавлял до устья в реку Алдан за неделю, а оттуда еще за неделю на лямках карбас поднимали вверх по Алдану до пристани -  поселка  Томмот. Здесь были большие склады (пакгаузы), из них и шло снабжение всех золотодобывающих  приисков. Артельщики, сплавившие груз, получали расчет и поднимались на лямках вверх по Тимптону на малых барках, груженных попутным грузом. Труд каторжный и опасный. Промышляли им артели сплавщиков. Зимой они рубили карбасы в Нагорном, а весной, поторговавшись с хозяевами груза, сплавляли его в тяжелогруженых коробках. Этот
путь существовал не один десяток лет и за это время несчетное число человеческих жизней 
забрал Тимптон. Последний случай с большим числом погибших произошел в начале двадцатых годов. Купец Сорокин уходил от революционных передряг с семьей и добром с золотых приисков. Весна, зимник не проходим, путь один – по Тимптону на попутной барке. Время паводка короткое, а весна в тот год выдалась ранняя и дружная. Не успела артель дотянуть барку, как вода пошла на убыль и стали пороги и перекаты открываться. В среднюю воду они самые опасные. На одном из таких порогов сломалось рулевое  весло, и бросил поток барку на «быка», развернул бортом и вздыбился Тимптон перед неожиданной преградой, подхватил барку с семьей купца и утянул в «котел» за порогом вместе с артельщиками в лямках на бечеве. Никто из людей не выплыл из водоворота. От барки только щепки и вынесло, а от трех пудовых бочонков с золотым песком уже по малой воде кованые обручи на косе нашли. Сам купец вслед за семьей в воду кинулся, так с той поры этот порог Сорокинским и зовется.
    Терентий тяжело вздохнул и перекрестился за упокой душ погибших. Тревожные мысли взбудоражили, подняли с глубин его затаенную обиду. Все в жизни у них с женой есть, все, кроме детей, не дал им Бог этой великой радости. Вот и убегает он в тайгу глушить эту боль тяжелым трудом. Днем то в заботах и не вспомнить, а как ночь, так от себя не убежишь. Ворочается он здесь один, а дома жена не спит, ждет его как большого сына.
Тайга тоже не спала. Верховик, раскачивая кроны, то тяжело вздыхал, то начинал, подвывая, гудеть, предвещая перемены в погоде. Терентий засыпал, убаюканный, как в детстве, колыбельной песней ветра.