Извечный вопрос

               
 О своём национальном происхождении я узнал уже в раннем детства. Не то, чтобы родители целенаправленно занимались моим еврейским воспитанием, но какой-то минимум информации на данную тему я получил. Строго говоря, без особого на то их усилия.
 
Процесс национальной самоидентификации происходил у меня плавно и совершенно естественно. Дома родители разговаривали между собой в основном на языке идиш. Я слышал от них массу баек из жизни еврейских местечек, где прошло их детство. Доходили до меня, тщательно скрываемые за пеленой идиша, родительские комментарии по поводу антиеврейских репрессий. Да и о прочих аспектах жесточайшего антисемитизма послевоенного времени кое-что знал.

Припоминаю приглушенный обмен мнениями в нашей небольшой комнатёнке в связи с появлением на карте мира еврейского государства. Ну, и, конечно же, я был в курсе дела всех основных событий, произошедших в семье после обнаружения американских родственников. Вплоть до печального финала этой истории.
 
Бесспорно, большевитская идеологическая политика воинствующего антиклерикализма в значительной мере вычистила «опиум религии» не только из наших с братом молодых мозгов, но и многое из родительского сознания тоже. К счастью, далеко не всё. Не скажу, что в нашей семье строго блюли еврейские заветы и традиции. Однако три основных иудейских праздника, особенно мама, соблюдала. Это: пасха, пост в судный день «ём кипур» и еврейский новый год «рош-а-шана».

В Минске, где проживало более 40 тысяч евреев, вплоть до 1990 года имелась всего лишь одна ветхая захиревшая синагога. Да и ту до самой «перестройки» посещали в основном только дряхлые старички. Возможно, кто-то боялся, но основная масса иудеев, благодаря многолетней интенсивной промывке мозгов, не испытывала уже в этом убогом храме абсолютно никакой потребности.

Мать посещала синагогу только раз в году. Перед пасхой она всегда покупала там мацу.В этой связи припоминаю одно событие. Однажды  отец принёс домой небольшой томик новелл Шолом-Алейхема на идиш ещё довоенного издания. В нём имелось приложение в виде идишского алфавита.

Я тогда проявил интерес к языку предков. Не то, чтобы появилось желание стать полиглотом. А вот что правда, очень хотелось узнать, что же скрывали от меня родители, вдруг переходя с русского на идиш. Мать дала мне несколько уроков. Через какое-то время я мог уже воспроизводить на бумаге почти все еврейские буквы.

К сожалению, на этом мой интерес к языку иссяк, а скромные знания быстро выветрились из памяти. С годами идиш я стал понимать хорошо. Даже коряво заговорил. Но писать и читать так и не научился. Уже в Израиле попытался восполнить пробел. Впрочем, тоже особо не преуспел. Для общения в еврейской стране оказалось вполне достаточно иврита, а иногда даже только русского языка.

Однако продолжу.Поначалу никакого негативного аспекта в факте своего еврейства я не видел. По крайней  мере, припомнить не могу. Действительное осознание своей принадлежности к «маленькому, но шустрому народу» началось у меня в школе. Именно в этом, по сути своей воспитательном заведении, я впервые остро испытал горькое чувство своей национальной неполноценности.

В немалой степени этому способствовала моя неблагозвучная в те времена фамилия. В интернатах, где я провёл почти все свои дошкольные годы, воспитатели чаще всего называли  меня по именам. Потому фамилия никаких особых неприятностей тогда не доставляла. Да и, откровенно говоря, я мало что помню о том периоде своей жизни. Но ни мама, ни старший брат тоже ничего негативного в этом плане не припоминали.

В школе моя фамилия звучала каждый урок, так как он всегда начинался с переклички. Начало моей учёбы совпало по времени с очередным всплеском жесточайшего антисемитизма. Слово еврей становилось почти ругательным. Соответственно воспринималась и моя фамилия.

Некоторые учителя, не знаю уж по какой причине, называли меня по имени. И, если честно, то я был им за это благодарен. Этим они избавляли от антисемитских реплик, которые частенько приходилось слышать от соучеников во время переклички.

Я ещё в начальных классах понял, что бурно реагировать - себе дороже. Старался по возможности не обращать внимания на подобные выходки. Учителя редко одергивали юных антисемитов, за исключением Любови Ивановны Бутримович. Она  с пятого класса, преподавала у нас математику. Как-то Любовь Ивановна так взгрела моего обидчика, что потом очень долго даже на других уроках ребята меня уже не донимали.
 
До войны, по рассказам родителей, евреи, составлявшие почти четверть населения Белоруссии, никакой дискриминации не ощущали. Отец с матерью вспоминали, что на фабрике, где они работали, большой процент руководства состоял из евреев. При этом никаких трений не возникало. Немало евреев  работало и на руководящих должностях городского и республиканского уровня. Даже в быту инциденты на антисемитской почве бывали достаточно редко.
 
В этой связи отец вспоминал такой случай. Где-то в начале тридцатых годов он присутствовал на суде в качестве свидетеля. Разбиралось дело об оскорблении еврея. Папа не помнил, как наказали виновного. Однако сам факт такого обвинения уже говорил о многом. В послевоенные годы трудно было даже поверить, что такое могло когда-то происходить в советской стране.

После войны всё кардинально изменилось. Антисемитизм стал государственным. Сейчас это широко известный факт, но тогда по малости лет я его не очень чувствовал. Зато, так называемый, бытовой антисемитизм начал сознательно ощущать практически с первых дней пребывания в школе.

Слово жид в свой адрес мне приходилось слышать и раньше. До некоторых пор болезненно я на него не реагировал. Как-то мама мня успокоила, сообщив, что у русских, украинцев и поляков тоже существуют свои клички. Кацап, хохол и пшек. Так что жид следует воспринимать также. Однако уже во дворе нашего минского дома, а ещё лучше в школе, я быстро понял, что кличка жид как-то обидно выделяется в этом ряду.
 
Поначалу лез драться с каждым, оскорбившим меня мальчишкой. Однако довольно быстро понял, что драка ничего не решает. Такому пониманию способствовало ещё и то обстоятельство, что я частенько получал от матери взбучку за испачканную или разорванную во время драк одежду.
 
Родители никогда не выясняли отношений с моими обидчиками. Даже если я приходил с синяком под глазом и доказывал свою правоту. Да я, впрочем, никогда и не просил их об этом. Старший брат иногда вступался за меня, если находился  рядом. Но чаще я сам решал свои проблемы.

Кстати сказать, брат и сам не намного раньше меня разобрался со своим национальным происхождением. В третьем  или четвёртом классе с ним произошёл анекдотичный случай, который часто пересказывался у нас в семье.

Как-то в его классе раздали анкеты, содержавшие графу национальность. Анкеты следовало тут же заполнить, и сдать учителю. Брат, не очень раздумывая, произвёл в злосчастной графе довольно странную запись: «чистокровный белорус».

Когда учительница спросила его, почему он решил так написать, брат уверенно ответил: «Если я родился в Белоруссии, значит - белорус. Мама и папа  тоже  родились в Белоруссии, а поэтому - белорус чистокровный».

Учительницу такой прямолинейный подход к национальному вопросу, разумеется, не устроил. Она доходчиво разъяснила «чистокровному белорусу» существо проблемы. Домой «белорус» в тот день вернулся грустный, но, преподнесенный учительницей урок усвоил хорошо.

Конечно, евреи в ту пору чувствовали себя не очень уютно. Но в СССР их было несколько миллионов. Редкой нацией их никто не считал. А вот в нашем классе учился Саша Демидов, паренёк очень редкой, я бы даже сказал экзотической для Белоруссии национальности и расы. Саша был негром.
 
Во время войны он каким-то образом оказался в расположении советских войск. Его усыновили, как тогда было принято всем полком. Дали русскую фамилию. После победы Сашу определили в детский дом. Так он оказался в Минске.

По-русски мой африканский одноклассник говорил совершенно свободно и отличался от сверстников только цветом кожи. Никакого комплекса неполноценности он не испытывал. Во всяком случае, внешне этого заметно не было.

 Я никогда не разделял расистских взглядов. Никаких предубеждений к представителям небелых рас тоже не испытывал. И всё-таки смею предположить, что этот негр, без особых на то заслуг, чувствовал себя на чужбине гораздо комфортней, нежели я, еврей на своей родине.
               
  А вот ещё одна картика на заданную тему. На первом этаже нашего дома жила ещё одна еврейская семья: Абрам и Хая Хазан с приёмной дочерью Любой. Оба они были инвалидами войны. Абрам сильно хромал. Всё время ходил с палочкой. Чем страдала Хая сказать не могу. Видимых признаков ранения она не имела.

Родители знали эту семью ещё с довоенных  времён по совместной работе на фабрике «Октябрь». Когда-то они одновременно получили жильё в этом доме. Вместе прожили здесь до самого начала войны.
 
По рассказам матери в то время мы дружили семьями. Собирались по праздникам и другим торжественным случаям. Хазаны были старше моих родителей. Помнили многие еврейские традиции и, по возможности, всегда старались их соблюдать.

Мама рано покинула родительский дом. Об особенностях еврейской жизни имела весьма туманное представление. Что касается отца, то в этом вопросе он разбирался ещё меньше. Таким образом, Хазаны являлись единственным нашим источником, если можно так назвать, еврейской информации.

В семье Хазан до войны было двое дочерей-близнецов. В 1941 году им исполнилось по шестнадцать лет. Война застала Абрама в больнице, где он находился на излечении после какой-то операции. По этой причине они все остался в оккупированном немцами Минске.

Несколько месяцев Хазаны прятались по подвалам в западном пригороде Минска. В конце концов, кто-то из местных жителей выдал их немцам. Вся семья угодила в гетто, созданное к тому времени в районе реки Немиги и Юбилейного рынка.

Во время одной из так называемых «акций», периодически проводимых нацистами в гетто, погибли обе дочери Хазан. Абрам и Хая в этот день находились на работах в городе и под облаву не попали. Позднее вместе с небольшой группой евреев с помощью немецкого офицера, спасавшего свою еврейскую возлюбленную, им  удалось выбраться из гетто и уйти в лес.
 
Из тёти Хаиных уст я много раз слышал историю необычной любви фашистского офицера и немецкой девушки-еврейки из минского гетто. Благодаря этой любви тётя Хая, дядя Абрам и ещё десятка два евреев остались в живых. По крайней мере, в гетто не погибли.

Признаться, в детстве я с большим недоверием относился к этим рассказам. Но в конце семидесятых годов в Минске была  опубликована небольшая документальная повесть, полностью подтвердившая достоверность слов соседки.

До 1944 года Хазаны вместе воевали в партизанском отряде. После освобождения Минска Хаю демобилизовали, а Абрам ещё больше года находился на фронте в составе регулярной армии. В Минск он вернулся только в начале 1946 года.

 Некоторое время жили вдвоём. Потом решили взять на воспитание ребенка. Сразу после войны детей-сирот, конечно, хватало. Но Хазаны хотели удочерить только еврейскую девочку не старше года.

Сделать это оказалось далеко не просто. По рассказам соседей они долго бродили по сиротским приютам и нигде не встречали еврейских детей даже более старшего возраста. Похоже, нацисты отлично выполнили приказ фюрера в части «окончательного решения» еврейского вопроса в Белоруссии. Хазаны вынуждены были взять полуторагодовалую русскую девочку по имени Люба.

Эту новость Хая по большому секрету сообщила маме. Что говорили она другим соседям, не знаю. Тётя Хая бросила работу и полностью посвятила себя воспитанию приёмной дочери.

Приёмные родители относились к ней, я думаю, значительно лучше, чем некоторые наши соседи к своим родным детям. Годам к пяти Люба переросла почти всех своих сверстников в нашем дворе. Из худенького неказистого заморыша она превратилась в розовощёкую толстушку с типично славянским лицом.
         
Бесспорно, Хазаны хорошо знали, что берут на воспитание русскую девочку. Никаких особых проблем в связи с этим поначалу у них не возникало. Проблемы появились позже. Люба подросла, и приёмным родителям становилось всё труднее отвечать на вопросы любознательных знакомых  по поводу происхождения типично русской девочки в их еврейской семье.
 
Пока эти вопросы задавали чужие люди, Хазаны не очень беспокоились. Они засуетились, когда их стала задавать сама Любочка. Попытались обменять жильё, но из этого ничего не вышло. Да и, откровенно говоря, вряд ли бы обмен что-либо изменил в возникшей ситуации. Любочка к этому времени уже хорошо знала, что Хая и Абрам её не родные родители.

 Внешне их отношения выглядели вполне нормальными. Однако Хая часто изливала маме душу по поводу совсем не простых проблем, постоянно возникавших в их семье. Где-то во втором или третьем классе Любочка вдруг заявила, что не хочет носить еврейскую фамилию, чем повергла в большое уныние своих приёмных родителей.

Но как раз именно это желание подружки по двору я тогда очень хорошо понимал. Моя фамилия Израилевич раздражала ухо антисемитов, думаю, ни сколько не меньше, чем фамилия Хазан, и тоже создавала для меня, мягко выражаясь, массу неудобств.

 Однако у нас с приёмной дочерью соседей имелось одно, но очень существенное различие. Дело в том, что я родился евреем. Тут уж, как  говориться, ничего не поделаешь - приходилось терпеть. Она же стала еврейкой не по своей воле и, похоже, ей это очень не нравилось.