На круги седьмые

Стены смыкались монолитом. Различить, где раньше была дверь, оказалось невозможным. Кехт замер в самом центре круглой комнаты, цепким взглядом оценивая помещение, в мгновение ока превратившееся в ловушку. Еще вчера он пировал в кругу знакомых, ничего не предвещало неприятностей, ни один волос не дрогнул в предчувствии беды. Да и беды ли? Происходящее не вписывалось в рамки понимания, оставляя за гранью разума то, что подобная ситуация вообще имеет смысл и место в бытии.
«Так не должно быть, а значит – этого нет. Не случилось», - успокоил себя Кехт, однако с трудом обретенная уверенность мгновенно покачнулась маревом дрогнувшей стены. Всех стен, если применимо такое определение к круговому монолиту. Каменная кладка всколыхнулась, задребезжала студенистостью, растекаясь по полу сужающейся ловушкой. Кехт попятился, но вовремя остановился – за спиной двигалась такая же студенистая масса, намереваясь поглотить врачевателя. Тишина была такая, что стук сердца… отсутствовал, как и все прочие звуки. Кехт встрепенулся, на миг решил, что ему это снится, раз он не слышит биения собственного сердца. И тут же расплатился за ошибку – отделившаяся от надвигающейся стены плеть больно обожгла запястье, захлестнув огненной петлей.
- Не сплю?! Но сердце!.. – вскрикнул врачеватель, но голос тоже исчез, рассыпавшись несвязными мыслями. Открывать рот бесполезно, связки немы. В этом месте нет звуков. Лишь удручающая тишина, такая, от которой закладывает уши, взрывая череп осколочной болью лопающихся сосудов. Кровь заструилась по слезным железам, застилая взор липкой жижей. Кехт вновь попытался закричать, но рот наполнился солоноватой жидкостью, подтверждая паническую мысль о лопнувших сосудах. Сто тысяч солнц вспыхнули болезненными импульсами, растекаясь горящим ядом по венам.
- Отец…
Этот голос Кехт узнал бы из миллиона. Мидах. Сын, которого он убил. Ледяные пальцы сомкнулись на запястье, мгновенно остужая ожог, гася огненную плеть, удерживающую руку. Кехт попытался разлепить глаза, когда морозные ладони обхватили голову. Огонь внутри погас, сменяясь холодом. Кровь, застилавшая глаза, заполнившая рот, мгновенно спеклась, застыла, не позволяя взгляду очиститься, голосу прорваться. За миг, пока вымораживающий ужас не расползся под черепом, Кехт успел подумать, что сын явно не спасать пришел, попытался понять, что же хуже – сгорать или леденеть. Мириады иголок впились в тело врачевателя, подвергая новой пытке. Он не мог пошевелиться, не мог сбежать, не мог кричать. Он не знал, как бороться с этой болью, ломающей тело, словно опостылевшую игрушку.
Мыслей не было, они растворились во всепоглощающей боли. И лишь беззвучно, но оттого более ощутимо, в недрах груди горячим комом билось сердце, сопротивляясь ледяному омуту, воюя за последнее тепло. Словно прислушавшись к его борьбе, Кехт, отрицая боль, поднял недвижную до этого момента руку, поднес к груди и, вложив все оставшиеся силы в один рывок, выдрал собственное сердце, наотмашь всаживая его в тело сына. 

- И как ты теперь без сердца? – голос Мидаха был первым, что услышал Кехт, приходя в себя. Он очнулся в постели, в той самой спальне, в которую отправился после пирушки.
- Как-нибудь справлюсь, - прокряхтел врачеватель, усаживаясь на кровати.
- Спасибо.
- За что?
- Ты мне помог сбежать из мира мертвых.
- Не собирался даже. Сам бежал.