***

ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЛЕНИН В КРИВОМ ЗЕРКАЛЕ ОБЪЕКТИВИЗМА

Эти  заметки – критические размыщления о статье И.К.Пантина И.К. "Октябрьский перелом: триумф и поражение Ленина" (Альтернативы. 2010. № 2. Сноски на эту статью даны лишь с указанием стр. журнала), вызвавшей у меня не только, не только несогласие, но и возмущение. В заголовке статьи говорится о триумфе и поражении Ленина, но в действительно-сти автор Ленина искажает и осуждает. Какова же природа этого осуждения? Данный вопрос тем более закономерен, что И.К.Пантина публикует журнал социалистического направления. Однако у меня сложилось твердое убеждение, что автор искажает и осуждает Ленина с буржуазных позиций. Постара-юсь это убеждение подкрепить аргументами, а сейчас хочу обратить внимание на еще одно наблюдение: буржуазное осуждение Ленина имеет немало общего с левацкой критикой, о которой я много писал в статье "Теоретические проблемы социализма" (Интернет-ресурс. Режим доступа: vhbelenkii.ru). Чем это объяснить? Обстоятельством, о котором гласит известный трюизм: "пойдешь налево – придешь направо, пойдешь направо – придешь налево"? Случайностью? Следствием метаморфоз, происшедших с сознанием индиви-дуумов, которые были членами одной партии, КПСС, но по-разному уходили от коммунистической идеологии? Не хочу гадать, но считаю необходимым отметить, что российским марксистам нельзя не учитывать многообразия форм, в которые облачаются ныне их противники, – от самых грубых, откро-венно лживых, до изощренных, замаскированных. К сожалению, это многообразие поощряется и даже организуется некоторыми левыми изданиями.

Одна из основных тем, поднятых Пантиным, – определение характера Октябрьской революции. В начале своей статьи он пишет: "Когда-то в молодости Маркс попытался сформулировать свое понимание коммунизма: "Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразовываться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее со-стояние". Думается, в этом и только в этом смысле ("движение, которое уничтожает теперешнее состояние") пролетарский политический переворот 1917 г. можно назвать социалистическим…" (с. 29).

Мысль Маркса и Энгельса, на которую ссылается автор, кажется хрестоматийной; в действительности же она далеко не проста, а, так сказать, бинарна в квадрате. В ней сталкиваются прошлое и будущее, причем в столкновении есть объективная и субъективная стороны. На первый план материалистически выдвигается объективный характер движения к коммунизму, и такой подход противопоставляется идеалистическому решению, которое выводило коммунизм из сознания, как некое идеальное состояние общества. Но последовательны ли Маркс и Энгельс? Подчеркивая, что коммунизм не состояние, а движение, они утверждали, что последнее уничтожает существующее состояние общества. Однако уничтожение существующего состояния общества означает замену его новым состоянием! Может ли это про-изойти в высокоразвитом обществе стихийно? Ответ очевиден. Стало быть, мысль авторов "Немецкой идеологии" нельзя воспринимать как нечто самодовлеющее, вырванное из общего марксистского контекста. Пантин трактует положение классиков в духе бернштейнианства, принижает роль субъектив-ного фактора в социалистическом преобразовании общества, игнорирует азбучные истины марксизма, изложенные уже в "Манифесте коммунистической партии". А на основе неадекватной трактовки знаменитых слов Маркса и Энгельса делаются далеко идущие выводы.

На той же 29 с. говорится, что сдвиг, происшедший в результате Октябрьского переворота, не умещается в рамки "только" социалистических преобразований. Осуществляется сепарация революционного движения в России, которое-де не сводилось лишь к освобождению пролетариата. Пантин считает, что характер социального вопроса в дооктябрьской России "определялся не столько противоречиями пролетариата и буржуазии, хотя и ими тоже, сколько конфликтом разных форм и средств приобщения страны к современной (естественно, в тогдашнем понимании) цивилизации, различием способов завоевания основных предпосылок развития страны". [Тем самым читателю латентно внушается готовность сочувственно воспринимать почтение к таким персонажам российской истории, как Столыпин, которого современный режим и "политический класс" восхваляют уже два десятилетия.]

Разумеется, философ – не историк и не специалист по всем направлениям марксистского учения. Но философ, берущийся анализировать деятельность Ленина, все же должен владеть азами. С 1848 г. известно, что коммунисты являются самой решительной, всегда побуждающей к движению вперед частью не только рабочих партий всех стран; они повсюду поддерживают всякое революционное движение, направленное против существующего общественного и политического строя. Любой студент в свое время знал, что Октябрьская революция решила до конца важнейшие задачи буржуазно-демократической революции, которые в России не могли быть реализованы иначе, чем под руководством рабочего класса. Сейчас этот исторический урок заглушается буржуазной пропагандой, которая убеждает обывателя, что не будь революции, Россия в течение нескольких десятилетий достигла бы гораздо больших успехов. При этом "стыдливо" умалчивается, что накануне революции только большевики знали, как успешно бороться с грозящей стране катастрофой, как предотвратить неимоверные бедствия трудящихся классов. И.К. Пантин обходит разъяснение Ленина (май 1917 г.) "…социализм ставится нами не как прыжок, а как практический выход из создавшейся разрухи" (Ленин В.И. ПСС, т. 31, с. 416) и пишет: "Хотим мы этого или не хотим, но Октябрьская революция была социали-стической только по идеологии и целям руководящих групп, поддержанных частью рабочего класса…" (с. 29).

Чтобы затемнить и принизить социалистический характер революции, Пантин не только низводит его до уровня одного из ингредиентов последней, но и обходит то очень важное обстоятельство, что Октябрьский переворот был составной частью интернациональной революционной волны. Как и многие другие авторы, он сводит все  к уверенности Ленина и большевиков  в том, что за русской революцией стоит социалистический пролетариат Европы, готовый выполнить свой интернациональный долг и развить, продолжить дело Октября. Пантин не касается ленинской теории о возможности победы социалистической революции первоначально в одной стране. Но в этой теории традиционный марксистский подход к социалистической революции не отброшен, а диалектически снят, что подтверждается историческими наблюдениями. Так, еще в 1989 г. в Кембридже вышел коллективный труд 22 авторов из 6 стран с анализом забастовочного движения в России, Германии, Италии, Франции Великобритании и США с конца XIX в. и до начала 20-х гг. ХХ в. Выработав общие критерии и используя сравнительно-исторический метод, ученые при помощи ЭВМ проанализировали массовые движения в этих странах. В итоге авторы пришли к следующему выводу: "Соседи (России. – Н.Щ.) тоже могли претерпеть успешные революции при определенных условиях, которые вовсе не исключались  ни в 1914 г., ни позже…" (Щербань Н.В. Раздумья о недавнем прошлом: поиски новых подходов // Отечественная история. 2002. № 3, с. 109).

Однако этого не произошло, и Пантин констатирует: "…пролетарский переворот в России оказался не в состоянии вызвать к жизни цепную реакцию революционных перемен в капиталистическом мире. Первая пролетарская революция осталась наедине с собой, с проблемами отсталой России, имевшими мало общего с социализмом, окруженная со всех сторон капиталистическими государствами". А следующий абзац начинается с таких слов: "Сам Ленин непосредственно после свершившегося в октябре 1917 г. переворота очень осторожно высказался о его социалистическом содержании…" (с. 30). Перед нами своеобразная смесь правды и умолчаний, которая выливается в навязывание читателю искаженного представления о ленинской трактовке характера Октябрьской революции. Последняя фраза автора – отнюдь не новинка. Мне уже приходилось писать в упомянутой статье о тех, кто едва ли не коллекционировали и не коллекционируют мысли Ленина, связывавшие успешное завершение дела Октябрьской революции с победоносными революциями в более развитых странах Запада. Но, во-первых, это не исключало несомненно социалистической ориентации Октябрьской революции с первых ее актов, что подтверждается многочисленными высказываниями Ленина ( см., например, ПСС, т. 35,с. 57,67,76, 214, 358 и т.д. ). Во-вторых, он противостоял авантюризму, выдержал жесточайшую борьбу против "левых" коммунистов, ставивших интересы европейской революции выше интересов сохранения социализма в России. В-третьих, концентрация коллекцио-нируемых мыслей Ленина была высока в 1917 – 1920-х гг. А  затем тональность ленинских высказываний начинает меняться. Особенно показателен подход, содержащийся в работе "О продовольственном налоге" (1921 г.). Ленин писал о громадных территориях, где царит патриархальщина, полуди-кость и дикость. "Мыслимо ли осуществление непосредственного перехода  от этого, преобладающего в России, состояния к социализму? Да, мыслимо до известной степени, но лишь при одном условии … Это условие – электри-фикация. Если мы построим десятки районных электрических станций … если мы проведем энергию от них в каждое село, если мы добудем достаточное количество электромоторов и других машин, тогда не потребуется переходных ступеней, посредствующих звеньев от патриархальщины к социализму, или почти не потребуется. Но мы прекрасно знаем, что это "одно" условие требует, по меньшей мере, десяти лет только для работ первой очереди, а сокращение этого срока мыслимо, в свою очередь, лишь в случае победы пролетарской революции в таких странах, как Англия, Германия, Америка. На ближайшие же годы надо уметь думать о посредствующих звеньях, способ-ных облегчить переход от патриархальщины, от мелкого производства к социализму…" (ПСС, т. 43, с. 228 – 229).

Можно привести коллекцию высказываний Ленина о решающем значении строительства социализма в России для победы мирового социализма. К примеру, он писал: "Сейчас главное свое воздействие на международную революцию мы оказываем своей хозяйственной политикой … Замолчать, скрыть капиталисты ничего не могут, они больше всего ловят поэтому наши хозяйственные ошибки и нашу слабость. На это поприще борьба перенесена во всемирном масштабе. Решим мы эту задачу – и тогда мы выиграли в международном масштабе наверняка и окончательно. Поэтому вопросы хозяйственного строительства приобретают для нас значение совершенно исключительное. На этом фронте мы должны одержать победу медленным, постепенным – быстрым нельзя, – но неуклонным повышением и движением вперед" (там же, с.341).
Ставя под сомнение социалистический характер Октябрьской революции, И.К. Пантин в соответствии со своим нынешним амплуа – политический директор политологического журнала – решает не столько научные, сколько идеологические задачи. Он пытается сопоставить, как Ленин планировал действовать и что в действительности происходило в России. Вслед за М.Я. Гефтером он пишет, что для Ленина социалистический элемент переворота первоначально означал радикальный аграрный переворот и обобществление, ограниченное «командными высотами» в народном хозяйстве, экономический контроль над мелкотоварной стихией, укрепляемый и корректируемый участием широчайшей народной массой во властвовании. "«Госкапитализм» в сочетании с «государством типа Коммуны» - этот социально-политический сдвиг был бы не введением социализма, а движением к нему. Однако ход событий революции опрокинул эти ленинские наметки. Всеобщая национализация заместила концепцию «рабочего контроля», «командных высот». «Го-сударство типа коммуны» в условиях гражданской войны обернулось диктаторской властью аппарата управления. Продразверстка, вызвавшая недовольство крестьянства, сняла вопрос об участии во власти широких народных масс. Словом, ход событий привел к гражданской войне и политике «военно-го коммунизма», наконец, к пролетарской диктатуре как к ответу на обострение ситуации. Шанс продвинуться к социализму, минуя якобинский террор, не осуществился" (с. 30 - 31).

Эти утверждения шиты белыми нитками. Прежде всего, им присуще произвольное жонглирование понятиями, которые широко использовались Лениным. Что такое "обобществление, ограниченное «командными высотами» в народном хозяйстве"? У Ленина  понятие "командные высоты" если не идентично, то близко понятию "социалистический уклад", Пантин же проти-вопоставляет эти категории. Неадекватно соотносятся им понятия "экономический контроль над мелкотоварной стихией" и "рабочий контроль". У Ленина рабочий контроль есть первый шаг к обобществлению предприятий, подготовка их национализации, тогда как обуздание мелкобуржуазной стихии связывалось с государственно-капиталистическим укладом в условиях диктатуры пролетариата. Пантин не различает эти понятия и представляет дело таким образом, будто национализация была не развитием рабочего контроля, а его заменой. Не менее "оригинальна" и еще более ложна мысль о том, что национализация [не развила и упрочила, а] заместила командные высоты.

Автор прямо извращает марксистскую теорию, принципы ленинской политики и историю советского общества. Он протаскивает противоречащую и Марксу, и Ленину мысль о том, что Парижская Коммуна, в отличие от Советской власти, не была диктатурой пролетариата. Он неявно обвиняет Ленина во введении социализма. Ничего более смешного придумать нельзя. Ленин исповедовал основательность каждого шага к социализму. Так, он писал: "Сначала реально провести в жизнь простейшее, организовать хорошенько наличное, – а затем уже подготовлять более сложное" (ПСС, т. 36, с. 182 – 183).  Глубочайшим уважением к массам пронизан недооцененный теоретиками и практиками принцип "…ни в коем случае не обгонять развития масс, а дожидаться, пока из собственного опыта этих масс, из их собственной борьбы вырастет движение вперед…"(ПСС, т. 37, с. 141).

Особое внимание уделяет И.К.Пантин извращению ленинского отношения к трудящимся массам. Показательна фраза "Продразверстка, вызвавшая недовольство крестьянства, сняла вопрос об участии во власти широких народных масс". Это отступление от реальной истории опровергается не только многочисленными высказываниями Ленина; оно настолько элемен-тарно, что автор сам невольно обнаруживает его ложность, когда на следующей, 32-й, странице признает: верность принципам марксизма подвигла российский пролетариат в 1917 г. на союз с крестьянской беднотой и середняками в деревне, и это "обусловило не только глубину социального переворота, гигантский размах революционной борьбы народных масс, но и новый вектор исторического развития России". Между тем, после показательно ложной фразы о продразверстке Пантин пишет: "Словом, ход событий привел к гражданской войне и политике «военного коммунизма», наконец, к пролетарской диктатуре как к ответу на обострение ситуации".

Перед нами – образец гибкости, но не диалектической, а, скорее, объективистской, вуалирующей истинную, классовую сущность явлений, о которых идет речь. Приводится череда фактов. Случайно или не случайно первым из них называется продразверстка, вызвавшая недовольство крестьян. Это привело к гражданской войне. Я слышу голоса протеста: Пантин так не пишет. Но он о причинах гражданской войны вообще не пишет, а его "словом, ход событий привел к гражданской войне" если не  внушает читателю мнение о том, что большевики виновны в ее развязывании, то, по меньшей мере, готовит к восприятию такого мнения. Примерно также обстоит дело с политикой "военного коммунизма", которая обеспечила защиту завоеваний Октябрьской революции. В вопросе же о диктатуре пролетариата Пантин превзошел сам себя. Считать диктатуру пролетариата ответом на обострение ситуации значит расписываться в полном незнании и непонимании марксизма и стратегии большевизма. Истолковывать важнейшую закономерность социалистической революции как плод неудачной или просто ошибочной политики Ленина может лишь человек, не знакомый с такими работами, как "Государство и революция", "Пролетарская революция и ренегат Каутский", "Детская болезнь «левизны» в коммунизме". Но судить о Ленине без учета его принципиальных позиций равносильно тому, чтобы конструировать компьютеры на основе священного писания.

Буржуазную сущность своего объективистского подхода (о буржуазном  объективизме см. Ленин В.И., ПСС, т. 1, с. 418, 526; т. 22, с. 101 - 103) Пантин стремится прикрыть, завуалировать. Он признает историческую правомерность Октябрьской революции – за минусом ее социалистической составляющей. "Фактически, при всех ее колоссальных издержках, революция совершила социальный переворот, уничтожила вековой антагонизм «белой» и «черной кости», «барина» и «мужика», создала условия для куль-турного подъема «низших классов», дала сильнейший импульс экономическому и социальному развитию страны" (с. 32). В присущей ему манере умолчания автор относит колоссальные издержки Октябрьской революции на счет ее социалистической программы, ответственность за которую возлагается на Ленина. Впрочем, в российской истории есть еще один персонаж, не вполне устраивающий профессора. Это народные массы. Автор пишет: что "… в силу жизненного положения, традиций народных масс («наинижайших низов», как выражался Ленин), от которых исходили преобразования, революция практически не затронула сферы государственности, не говоря уже о демократизации политической жизни. Тут дело не только в большевизме, но и в менталитете россиян.  Историческое прошлое народов Западной Европы, богатое борьбой и ее уроками, создало тип современного гражданина, человека из народа, который сам относится к себе с известным уважением и которого вследствие этого вынуждены уважать господствующая власть и правящие классы. В России же многовековая работа самодержавия по искоренению всяких следов  внутренней демократии в народе, чувства собственного достоинства у человека, произвол высших сословий, засилье чиновничества и бюрократии в повседневной жизни сформировали менталитет «простого человека»: рабочего, бедняка, мещанина,– чьими характерными чертами бы-ло ожесточение плебея, гражданская пассивность, безразличие к политике, униженность перед властью, долготерпение. И не случайно никакого сознательного стремления народных масс создать новый политический организм в стране не существовало. Даже Советы – организация, вышедшая из недр рабочего класса, – оказались не в состоянии конституировать народное правление. Для большевиков же ограничение их власти, откуда бы оно не исходило (даже от Советов) было уступкой «стихийности», предательством интересов революции и социализма" (там же). Эта цитата позволяет вывернуть наизнанку истинное содержание взглядов Пантина.

Я мог бы понять автора, выражающего интересы современного буржуазного высшего класса России, если бы он написал, что Октябрьская революция нанесла ущерб российской государственности и демократизации общества: с точки зрения буржуазии такие оценки естественны. Но сказать, что пре-образования не затронули сферы государственности способен не просто адвокат эксплуататорского класса, а адвокат, лишенный здравомыслия. Октябрьская революция разрушила старую государственную машину, утвердила Советскую форму государственности, привела к власти широчайшие массы. Неужели Пантин не знает, что такое триумфальное шествие Советской власти? Или он думает, что победу в гражданской войне и послевоенные хозяйственные успехи обеспечили одни коммунисты? Эти вопросы тем более закономерны, что пресловутая вертикаль власти и суверенная демократия, движимые коррупционно-бюрократической  ордой, опустили Россию ниже уровня некоторых африканских стран. Правда, профессор приписывает большевикам  "политику насильственного развязывания энергии народных масс" (с.33), но эта заумная фраза бессодержательна. Энергию масс никакими искусственными способами вызвать и поддерживать длительное время невозможно. Эффективна лишь та политика, которая соответствует интересам масс и осуществляется самими массами.

Делая хорошую мину при плохой игре, профессор виноватит самодержавие, высшие сословия, бюрократию в том, что они выработали менталитет "простого человека". Это понятие очень спорно в теоретическом отношении, но емко и позволяет возводить буржуазную хулу на трудящихся. У Пантина история России не знала крестьянских войн и гневных бунтов, а ее народ был не свободолюбивым, а раболепным. Автор смешивает рабочий класс с разношерстным сословием мещан и с бедными, под которыми социология разумеет андекласс, низший класс, маргиналов, люмпенов, дно обще-ства и т.д. Он приписывает рабочим и рабочему классу такие черты, как ожесточение плебея, гражданская пассивность, безразличие к политике, униженность перед властью, долготерпение. Однако я беру книгу В. И. Невского
( История РКП(б). СПб. 2009), прослеживаю славный путь ленинской партии до Октябрьской революции и еще раз убеждаюсь, что это был путь авангарда рабочего класса России – класса мужественного и самостоятельного, созна-тельного и организованного, активного и инициативного. Он стал таким в процессе многолетней героической борьбы. К книге Невского приложен биографический справочник. В нем – фамилии и краткие биографии более 70 революционеров, вышедших непосредственно из рабочих. Считать таких людей носителями плебейского сознания может лишь субъект, ангажированный до мозга костей.

Пика издевательски-антипролетарского отношения к истории достигает Пантин, когда полностью извращает идею Советов. Несостоятельность извращения подчеркивается его противоречивостью. Автор пишет, что "никакого сознательного стремления народных масс создать новый политический организм в стране не существовало", но в следующей же фразе признает, что Советы вышли из недр рабочего класса. Это противоречие имеет классовые корни. Советская власть – форма диктатуры пролетариата, противостоящая "народному правлению", как его понимает буржуазный высший класс. Известно, впрочем, что капиталисты, их сторонники и идеологи согласны и на власть Советов, лишь бы это были Советы без коммунистов. Именно об этом свидетельствует последняя фраза рассмотренной цитаты.

Приверженцы "народного правления", в какие бы одежды они не рядились, не приемлют любую форму революционного насилия, и это проявляется, в частности, в том, что они обвиняют революционеров в якобинстве. Такие обвинения в адрес последовательных марксистов звучали уже на II съезде РСДРП. Пантин их продолжает и представляет Ленина носителем идеи якобинской партии.  Это напомнило мне, как в 1991 г. некий красноярец опубликовал письмо с требованием переименовать улицу Робеспьера, который, оказывается, был повинен в гибели множества людей. Такую же смесь дефицита исторического мышления и политического мещанства обнаружи-вает автор. Он пишет: "Ленин не сразу приходит к идее якобинской партии. Ему пришлось преодолевать сопротивление товарищей по партии из лагеря меньшевиков, считавших вслед за европейскими социал-демократами якобинизм мелкобуржуазной идеей и практикой. В борьбе с меньшевиками у Ленина окончательно складывается представление о социал-демократической партии якобинского типа. Людей, не соглашающихся с этим, он без колебаний объявляет оппортунистами. «Якобинец, неразрывно связанный с органи-зацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ», – утверждает он в «Шагах». Надо сказать, что тема якобинства социал-демократии оказалась глубоко укорененной во взглядах Ленина. Накануне Октябрьского переворота он критикует Временное правительство за неспособность действовать по-якобински. В 1918 г. он называет большевиков «якобинцами ХХ века», добавляя при этом нечто нелепое – «якобинцы без гильотины». Наконец, вся политика «военного коммунизма» была попыткой прорыва в будущее с помощью якобинских мер и средств. Стоит ли поэтому удивляться непониманию партией сути нэпа?" (с. 32 - 33).

К последнему вопросу мы еще вернемся, а сейчас займемся оценкой пантинского анализа "ленинского якобинства". В своем анализе профессор демонстрирует полное непонимание при умении все изгадить. Он обращается к работе Ленина "Шаг вперед, два шага назад" и берет из нее одну фразу о якобинце. А Ленин на четырех страницах говорит о борьбе между пролетарскими и радикально-интеллигентскими тенденциями в партии, уподобляя ее борьбе между якобинцами и жирондистами в эпоху Французской революции. Может быть, Пантин "клюет" не только якобинца Ленина, но и жирондиста Аксельрода? Что вы, что вы! О жирондистах он и не упоминает: они ему нравятся, он, особенно это не афишируя, сочувствует им и защищает их. Как далеко простирается эта защита, читатель поймет, прочитав 34 стр. текста. Ленин здесь объявляется представителем якобински-ориентированного марксизма – теории, побуждавшей российскую социал-демократию к революционному действию, опираясь на решимость рабочего класса, "которому суждено, согласно Марксу, руководить всеми  активными силами угнетенных и обездоленных и осуществить переход к социализму. В то время, как определение «марксистский» стало звучать в странах Западной Европы все более общо и расплывчато, «революционный марксизм» оставался для Ленина символом веры и руководством к действию. Однако при всем уважении к марксизму … ему удалось развить самостоятельным и оригинальным способом преимущественно якобинские его аспекты – учение о гегемонии пролетариата, о партии «нового типа», идею диктатуры пролетариата и пролетарского террора. Даже вынужденный двигаться самостоятельно, – в последние годы жизни, – Ленин не думает противопоставлять себя Марксу: просто на место марксизма, каким его представляла западная, «ортодоксальная» традиция, он ставит марксизм, учитывающий опыт России и стран Востока…"

Таким образом, обнаруживается, что все пошлости Пантина о якобинстве Ленина прежде всего преследуют цель дискредитировать марксизм (ибо и Маркс был якобинцем!) и вклад Ленина в его развитие. Для выяснения исторической роли якобинства  автор пытается использовать идеи А.Грамши. Он приводит целый ряд положений Грамши, которые соответствуют марксистским взглядам. Это вызывает ощущение, что Пантин ломится в открытые двери. Недоразумение объясняется, прежде всего, тем, что мысли Грамши о якобинстве отличаются от ленинских высказываний своей тональностью: Ленин постоянно писал о якобинстве в обстановке полемики, острой борьбы, Грамши же размышлял в тюремной камере. Но важнее другое. Грамши писал о якобинцах, что они "представляли не только не-посредственные нужды и стремления французской буржуазии, но и революционное движение в целом как единый исторический процесс, потому что они представляли интересы будущего…" Что же делает Пантин с этой верной посылкой? Он использует ее для подкрепления своей центральной идеи, что большевики, эти российские якобинцы, рассматривая разные группы и слои населения как союзников рабочего класса, подталкивали их на позиции более передовые, чем позволяли исторические условия (с.33). У меня это вызывает такую аналогию. Вот обычный строительный гвоздь. Его используют как средство крепежа. Но некто использует его для того, чтобы проколоть шину соседского автомобиля. Профессор Пантин как раз и выступает в подобной роли. Демонстрируя низкий уровень ее исполнения, он пишет: "Коренная идея марксизма – рабочий класс может освободить себя, лишь освободив все общество, – превратилась в устах российских якобинцев, клявшихся в приверженности социализму, в пустой звук, поскольку политические свободы, формирование гражданского общества, самодеятельность народа они относили только к заключительному этапу борьбы – к коммунизму" (с. 34). Оставляя без внимания клеветнические выпады Пантина против большевиков-ленинцев, хочу особо отметить теоретическую беспомощность автора. Разве не нонсенсом является говорить о политических свободах и особенно о гражданском обществе при коммунизме? Автор считает себя знатоком марксизма, но ставит опереточные идеи о гражданском обществе, муссируемые в его журнале, выше представлений  Фергюсона, Гегеля, Маркса, которые под гражданским обществом понимали экономический строй капитализма. Естественно, что Пантин не обращает внимания на 10-й тезис Маркса о Фейербахе ("Точка зрения  старого материализма есть “гражданское” общество; точка зрения нового материализма есть человеческое общество, или обобществившееся человечество"). Как типичный эпигон буржуазного мышления, он даже представить себе не может, что принцип марксизма – устранение не только государства, но и гражданского общества. В ленинском лексиконе термина "гражданское общество" просто нет. (Что не помешало Ленину при переходе к нэпу обратиться к практическим аспектам проблемы гражданского общества. См. об этом: Беленький В.Х.Ленинские идеи о демократии и со-временность. Красноярск. 1991. С. 96 – 98).

Тему ленинского якобинства можно было бы считать закрытой, если бы не одно обстоятельство. Пантин настолько извратил отношение Ленина к якобинству, что я ощущаю необходимость хотя бы в самом кратком виде восстановить истину. Прежде всего, следует иметь в виду, что деятельность Ленина как пролетарского вождя всегда была пронизана научным поиском, важнейшим аспектом которого являлось изучение интернационального опыта революционной борьбы. Едва ли не все революции XVII – XX вв., начиная с английской, вызывали у него живой интерес. Особое значение он придавал Великой французской революции и Парижской коммуне.

История революции 1789 г. и особенно ее якобинского раздела ценна для Ленина как источник методологического знания. Он никогда не забывал, что Французская революция и Октябрьская революция различны по своим целям, по своему характеру – момент, не учитываемый или смазываемый Пантиным, которого переход на антимарксистские позиции научил бояться всякой революции. Не случайно летом 1917 г. Ленин сравнивал якобинство в XVIII в., когда не было материальных основ социализма, и в XX в., когда "якобинство" в Европе или на границе Европы и Азии опирается на наличность материальных основ для движения к социализму (ПСС, т.32, с.374). Это сопоставление революционеров XVIII и ХХ вв. простиралось и на методы действия: "Пример якобинцев  поучителен. Он и посейчас не устарел, только применять его надо к революционному классу ХХ века, к рабочим и полупролетариям. Враги народа для этого класса в ХХ веке – не монархи, а помещики и капиталисты, как класс. Если бы власть перешла к «якобинцам» ХХ века, пролетариям и полупролетариям, они объявили бы врагами народа капиталистов… «Якобинцы» ХХ века не стали бы гильотинировать капиталистов – подражание хорошему образцу не есть копирование…" (там же) Напомню, что эту мысль, не умещающуюся в уродливую маску, которую Пантин пытается натянуть на образ Ленина, он назвал нелепой. Между тем именно эту мысль, а не пресловутую идею пролетарского террора развивал Ленин. Возвращаясь к ней через несколько лет, он писал, сравнивая борьбу якобинцев и большевиков против спекулянтов: "Если 125 лет тому назад французским мелким буржуа, самым ярким и самым искренним революционерам, было еще извинительно стремление победить спекулянта казнями  отдельных, немногих «избранных» и громами деклараций, то теперь чисто французское отношение к вопросу у каких-нибудь левых эсеров возбуждает в каждом сознательном революционере только отвращение или брезгливость." А далее ставилась задача подчинить мелкобуржуазную стихию своему учету и контролю, для чего организовать большинство населения вокруг сознательного пролетарского авангарда (Ленин В.И. ПСС,  т.32, с.374).
 
Что же в действительности привлекало Ленина в якобинстве? Последовательное отстаивание  интересов передового класса.  Решительный, наступательный образ действий, источником которого  являлась связь с народом: "Историческое величие настоящих якобинцев, якобинцев 1793 года, состояло в том, что они были «якобинцы с народом», с революционными передовыми классами своего времени". Непримиримое отношение к врагам революции, к оппортунистам. Ленин писал, что революционный класс ХХ в. имеет свою Жиронду и свою Гору, что есть якобинцы с народом и без народа; к последним он относил Временное правительство и оппортунистов (Ленин В.И. ПСС, т. 9, с. 308; т. 10, с. 137 – 141; т. 26, с. 103; т. 32, с. 216 – 217). Стало быть, большевики учились у якобинцев революционной тактике, оттачивали на их примере формы революционной деятельности. 

Все это противоречит жизненным принципам И.К. Пантина, его классовым установкам, его деятельности как идеолога буржуазии. О таких, как он, Ленин писал, что они "…прости- туируют понятие демократизма и клевещут на наиболее последовательных буржуазных демократов – якобинцев эпохи великой французской революции…" (ПСС, т. 10, с. 203).

Большое место в статье И.К.Пантина отведено нэпу. К сожалению, я не могу рассмотреть все детали его размышлений: эти заметки и без того уже слишком велики. Остановлюсь на главном. Это и рационально: "один дурак может больше спрашивать, чем десять умных ответить" (Ленин В.И. ПСС, т. 36, с. 116).
 
Элементы общеизвестной трактовки нэпа комбинируются автором с его собственными  идеями. Пантин считает нэп не просто уступкой крестьянству. "В более широком смысле он вводил революцию в ее исторически законные рамки. То, что во Франции было сделано в результате свержения якобинской власти термидорианцами, в России стало вынужденной обстоя-тельствами, но сознательно принятой победившей партией политикой «самотермидоризации», которая не предусматривалась ни программой большевиков, ни их идеологией. Нэп явился стратегическим поворотом от сводившихся к ломке старого общественно-экономического строя методов Октября  (и «военного коммунизма») к реформизму … Революционно-якобинскую модель перехода к социализму предстояло преобразовать в еще не опробованную модель социалистического реформизма…" (с. 35).

Пантин не видит принципиального различия между буржуазной и социалистической революциями. Поэтому он не может отказаться от терминологической жвачки времен Конвента и приходит к остроумному, но пустому понятию самотермидоризации.  Имеется в виду, что и термидор, и нэп были отступлениями. Но это отступления совершенно разного типа. Великая революция потому и называется великой, что с наибольшей полнотой решает объективно назревшие задачи формационного масштаба. При этом она неизбежно заходит дальше, чем это необходимо, что обеспечивает прочность ее завоеваний. Однако наступает такой момент в развитии общества, когда необходимо "переключить скорости", упорядочить происходящие после переворота процессы. Термидор в этом упорядочении открыл две долговременные и взаимосвязанные тенденции – контрреволюции и реформирования в интересах крупной буржуазии. Нэп явился продолжением социалистической революции в форме реформ. Незадолго до замены продразверстки продналогом Ленин говорил: "Чтобы победить капитализм вообще, надо, во-первых, победить эксплуататоров и отстоять власть эксплуатируемых – задача свержения эксплуататоров революционными силами; во-вторых, задача созидательная – построить новые экономические отношения, показать пример того, как это делается. Эти две задачи осуществления социалистического переворота связаны неразрывно и отличают нашу революцию от всех предыдущих, в которых довольно было стороны разрушительной. Если же мы второй задачи не решим, то никакие успехи, никакие победы в деле свержения эксплуататоров, в деле военного отпора международным империалистам ничего не дадут, и возврат к старому останется неизбежным. На этот счет в смысле теоретическом не может быть двух мнений. Переход здесь чрезвычайно резкий и трудный, требующий иных приемов, иного распределения и использования сил, иного устремления внимания, психологии и т.д. Вместо методов революционного свержения эксплуататоров и отпора насильникам мы должны применить методы организаторства, строительства, мы должны проявить себя, отстоять себя перед всем миром не только, как сила, способная сопротивляться военному удушению, а как сила, способная показать пример" (ПСС, т. 42, с. 27 - 28). Вместо этого Пантин  преподносит в либеральном футляре мысль о замене пролетарски-плебейских методов борьбы отступлением, компромиссом, соглашением с "недобитой буржуазией"  (с. 36).

Автор не отрицает позитивных результатов нэпа и выдающейся роли Ленина как творца нового курса, но всячески искажает то и другое. Возьмем вопрос об истоках нэпа. По Пантину, нэп – вынужденная мера пролетарской власти (с. 41). Балансируя на грани истины и лжи, он пишет: "Нэп поставил перед РКП(б) совершенно новую задачу – выработать политику пролетарской партии в крестьянской стране с незавершенным первоначальным накоплением капитала. Впервые русские коммунисты оказались делать то, что не предусматривалось никакой социалистической теорией – довершать историческую работу буржуазии по индустриализации страны, подъему агрикультуры в сельском хозяйстве, реформированию народного образования, решению национального вопроса и т.д." (с. 35). Поразмышляем над этим. Прежде всего, не нэп поставил перед партией новую задачу, а партия в новой экономической политике поставила по-новому задачи, которые в своем большинстве ставились если не с 1917, то с 1918 г. В ленинском понимании нэп не может и не должен вырываться из общего контекста борьбы за социализм. Поэтому он не только был огромным вкладом в развитие марксизма, но и опирался на марксистскую теорию, чего не может или не хочет видеть автор. Приведу пример. Маркс писал: "… человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рас-смотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.,13, с. 7). Материальные, да и культурные условия для достижения социализма в России находились в состоянии становления, и ждать, пока буржуазия доведет этот процесс до конца, могли только идейные предшественники И.К. Пантина. Октябрьская революция была призвана и создать необходимые для перехода к социализму условия, и начать этот переход.

Рассматриваемая статья носит путаный, всклокоченный характер. Чтобы продемонстрировать это, обращаюсь к ее концовке: "Нэп был вынужденной мерой пролетарской власти, своего рода передышкой, периодом перегруппировки сил. Собственно говоря, его так и рассматривало большинство членов РКП(б), за исключением, пожалуй, Ленина и небольшой группы партийных интеллигентов. Но и они не представляли всей громадности поставленной нэпом задачи – переоткрытия занаво социалистической перспективы. Должен был измениться  сам тип движения к социализму. От установки на непримиримую классовую борьбу нужно было переходить к политике ис-торического компромисса, что много позже, спустя десятилетия, осознают итальянские коммунисты. От движения, понимаемого как достижение социальной однородности внутри страны за счет господства крупной промышленности  в экономике и рабочего класса в общественной жизни, нужно со-вершить переход к совершенно новому, никем не изведанному пути общественного развития – к многоукладности народного хозяйства и к сосуществованию экономических укладов в условиях рыночного хозяйства при регулирующей роли пролетарского государства. Разнообразие культуры и форм хо-зяйствования становилось бы в этом случае фундаментальной нормой и условием общежития народов России. Не «подтягивание» страны до уровня одного, считающегося передовым экономического уклада, а постепенное, шаг за шагом преодоление отношений капитализма во всех сферах общества и экономики, цивилизаторская работа с азов, заново открываемых азов, поиск такого единства основных классов российского общества, которое считалось бы со старыми и новыми различиями, наконец, возможность разным народам выбирать…свои формы движения к лучшему будущему – такого рода социалистическая перспектива противоречила не только военно-коммунистическим предрассудкам  большинства членов РКП(б), значительной части рабочего класса и крестьянской бедноты, но и, главное, марксистской доктрине «индустриального социализма», которой придерживался Ленин … Несколько переиначив Герцена, можно сказать: «эмбриогения» ленинской мысли вошла в противоречие с логикой «классическолго» марксизма. Интеллектуальный прорыв Ленина остался только его личным достижением. Впрочем, и сам Ленин всего лишь начал подходить к осмыслению иной, некапиталистической перспективы для России (не посткапиталистической и не антикапиталистической, а именно некапиталистической). Развить, расширить его догадки и предчувствия в России, не говоря уже о Западе, было не-кому…» (с. 41 – 42).

Анализ этого фрагмента и сопоставление его с предшествующим текстом обнаруживает немало любопытного. Прежде всего, автор аберрирует само понятие нэпа, в котором имеются две стороны: нэп как политика, теоретически обоснованная и всесторонне разработанная Лениным, и нэп как период объективирования, реализации  этой политики. Очевидна взаимосвязь этих аспектов нэпа. Во второй своей ипостаси он обретает некую самостоятельность, активно воздействует на политику. Однако ведущей стороной в данном взаимодействии является политика. Пантин же превращает процесс реализации политики чуть ли не в субъект, ставит Ленина и диктатуру пролетариата на запятки этого процесса.

Далее, автор пытается критиковать Ленина с помощью ленинских же положений. Именно Ленин рассматривал нэп как определенный компромисс, выдвинул и разработал идею многоукладности, утверждал, что необходимо медленно и постепенно, но неуклонно двигаться вперед. Все это в статье переиначивается в целях искажения и искажается, чтобы использоваться против Ленина.

Играя в объективность, Пантин хотел бы совместить предубеждение против Ленина и признание его, всякий раз оговариваемых, заслуг. В сочетании с идеологическими установками автора это является источником непо-следовательности.  Так,  на с. 34 утверждается, что Ленин не думал противо-поставлять себя Марксу, а на с. 42 – что ленинская мысль вошла в противоречие с логикой "классического марксизма".

На с. 36 нэп представлен как, якобы, учет Лениным исторического опыта Европы в новых условиях.  О каком же опыте идет речь? Отвечая на этот вопрос, Пантин, с одной стороны,  сводит его к теории и практике социал-демократических партий Западной Европы. С другой стороны, по мнениию автора, Ленин не вполне понимал "всей громадности поставленной нэпом задачи – переоткрытия заново социалистической перспективы…От установки на непримиримую классовую борьбу нужно было переходить к политике исторического компромисса, что много позже…осознают итальянские коммунисты" (с. 41). [Осознать–то они осознали, только к чему это их привело?!]  Нетрудно понять, что в обоих случаях речь идет о попытке наделить Ленина известной порцией оппортунизма. Таков бездоказательно приписываемый ему подход "к осмыслению иной, некапиталистической перспективы для России". Естественно, что развить, расширить выду-манные догадки и предчувствия Ленина на сей счет не могли ни в России, ни на Западе. Может быть, это под силу И.К. Пантину?

На протяжении всей статьи, и частично это мной уже показано, он прилагает немало сил для дискредитации рабочего класса России, участвуя таким образом вольно или невольно  в выполнении социального заказа ныне правящих кругов. Этот заказ настолько очевиден, что читатель даже буржуазной газеты как-то писал о низведении рабочих почти до состояния грязи (За свой счет – хоть в сказочники // Известия. 2010. 25 ноября). Как политиканствующий философ, Пантин использует в указанных целях разнообразные средства – от самых грубых, которые мы уже наблюдали, до более изощренных. К числу последних относится, прежде всего, идея о пропасти между ленинской новой экономической политикой и рабочим классом России. Где доказательства?  На с. 37 перечисляются "вехи нарастания опасности", которые, якобы, делали "внутренний провал" дела Октября неизбежным. Нетрудно, однако, убедиться, что эти "вехи" произвольно подобраны, а нередко и истолкованы, и не менее произвольно облиты общим политическим соусом в целях выработки у аудитории определенных иллюзий. "Пропасти" придана психологическая форма. Российским-де пролетариям с их плебейским сознанием, смахивающим на санкюлотов, привыкшим к насилию, да вдруг предложили кардинально другой путь развития! Это вызвало психологический шок. "С тем, что нэп стал прогрессом для страны, спорить было трудно после периода голода и разрухи, но у рабочих и крестьянской бедноты были все основания не считать этот прогресс своим прогрессом" (с. 37).

В сфере социально-политических отношений психологическое и политическое сплошь и рядом неразделимы. Случайно ли Пантин говорит о негативном отношении рабочих и крестьянской бедноты к нэпу, но ничего не говорит о реакции среднего крестьянства? Нет, не случайно. Каким стало кре-стьянство уже к началу двадцатых годов? Оно осереднячилось. Отношения между средним крестьянством и рабочим классом были достаточно сложными, но Ленин уверенно говорил, что они союзники, и был убежден, что это союзничество можно сохранить и укреплять на основе нэпа и в условиях диктатуры пролетариата. У Ленина рабочий класс – руководитель крестьянства, у Пантина по умолчанию крестьянство выше рабочих. Более того, по его мнению, партия, большинство которой составляли выходцы из рабочих и крестьянской бедноты, тоже ниже среднего крестьянства, что обрекало нэп на провал, а Ленина – на поражение.

Спрашивается, существовала ли на самом деле в начале 20-х гг. опасность непонимания частью партийцев и рабочих необходимости перехода к нэпу? Несомненно, существовала. Имелись факты суицида коммунистов, выхода из партии, протестов и возмущения. Ленин об этих настроениях знал, рассматривал их как нечто подобное борьбе "левых" коммунистов против Брестского мира. У РКП(б) был опыт преодоления таких трудностей, в целом партия при Ленине с этой опасностью справилась, что позволило в короткие сроки добиться крупных экономических, социальных, политических и культурных успехов. Однако Пантин считает, что нэп постигла неудача, причем причины последней вряд ли можно свести к психологии членов большевистской партии. "Ее истоки гораздо глубже".  Чтобы показать это, автор опирается на неверно истолкованные соображения и сомнительные теории, которые я не стану рассматривать: нас интересует конечный результат его размышлений, который сведен к двум обстоятельствам: "С одной стороны, победа революции обнаружила неготовность рабочего класса к политической и культурной гегемонии в ее государственной фазе. Вчерашние выходцы из деревни – городские рабочие по своей политической культуре, по жизнен-ным установкам, по психологии, наконец, мало чем отличались от крестьянской бедноты. Гражданская война и хозяйственная разруха еще более обостряли ситуацию: о пролетариате как особом классе российского общества после победы революции можно было говорить только … условно. С другой стороны, гражданская война и массовая эмиграция буржуазных элементов, научно-технической и гуманитарной интеллигенции нанесли сильнейший удар по городским культурным слоям, «образованному обществу» … Буржуазия была разгромлена, большая часть ее бежала за границу, статус культуры как таковой резко снизился, что привело к тому, что «культурный капитализм» в России некому было строить" (с. 38).

"С одной стороны" сводится к уже знакомому оговору рабочего класса, к тому же не оригинальному. Есть клеветники и похлеще. Один из них писал: " Пролетарии не имели понятия об организации экономики, были необразо-ванны. Придя к власти, они не могли обойтись лишь своими интеллектуальными силами – их было очень мало. Выдвигаясь на руководящие посты, они делали руководство некомпетентным, волюнтаристским, диктаторским. Не спасало положение и привлечение к управлению народным хозяйством и государством в целом буржуазных специалистов. Не столько потому, что желающих идти на помощь «господам-товарищам» было не так много, сколько потому, что отношение к ним пролетариев было недоброжелательным, подозрительным. В отличие, к примеру, от буржуазии, которая, придя к власти в результате своей революции на Западе, по причине отсутствия своих кадров для военного, морского и дипломатического ведомств, также была вынуждена привлекать высокообразованных представителей свергнутой ею аристократии за хорошую плату и строить свои отношения с ними подобающим образом. Буржуазия, будучи сама более-менее образованной и культурной, ценила знания и их носителей, понимая, что ее богатство могло прирастать лишь благодаря росту научных знаний и вообще культуры. Не достигший культурной зрелости, малограмотный пролетариат не чувствовал потребности в знаниях и культуре, презирал их носителей, давая им всяческие непотребные клички, гордясь тем, что он «университетов не кончал»…" (Бурганов А.Х. Вожди, вожди…и история // Социально-гуманитарные знания. 2002. № 6, с. 240) Теоретическое опровержение  подобных взглядов на основе работ Ленина дано в ряде моих публикаций (См., например, См., Беленький В.Х. Интеллигенция и рабочий класс в современной России. Указ. интернет-ресурс). А главное, по Пантину и Бурганову, стране Советов не оставалось ничего, кроме как исчезнуть, так как класс-гегемон просто ни на что не был способен. Но ведь этого не произошло! Как же это объяснить? Бурганов таких вопросов не ставил, ответ же Пантина уникален. Под брендом "с другой стороны" он заменяет строительство социализма на строи-тельство "культурного капитализма"! Установив на основе теории   В.Пастухова (см.: Пастухов В. Культура и государственность в России: эво-люция Евроазиатской цивилизации. Интернет-ресурс. Режим доступа:  old.russ.ru/antolog/  inoe/pastukh.htm), что Октябрьская революция нарушила оптимальное соотношение двух культур, городской и деревенской, привела к перекосу в сторону деревенской культуры (мелкобуржуазной, анархической, рваческой), Пантин далее, прибегая к фразеологической мимикрии, приписывает большевикам задачу "удержать страну от сползания  к хаосу мелкобуржуазной, крестьянской стихии, создать обстановку и условия, при которых «город» (в широком, социокультурном смысле, разумеется), городская культура вновь бы превратились  в ведущий фактор общественной эволюции страны. Иностранные концессии, государственный капитализм, кооперирование деревни, развитие промышленности, культурная революция и т.п. – все это составляющие  ленинской стратегии, призванной восстановить гегемонию города над деревней, городской культуры над деревенской…" (с. 38).

Что такое диктатура города, если это не диктатура пролетариата? Диктатура буржуазии. Пантин пытается выдать Ленина за сторонника реставрации капитализма. У Ленина нэп – политика социалистическая; Пантин пытается эту политику превратить в буржуазную. Такие идеологические сальто-мортале просто не даются даже пантиным. Автор продолжает: "Правда, для Ленина они (перечисленные выше элементы стратегии. – В.Б.) выстраивались в социалистическую перспективу – марксист даже в этих условиях брал у него верх. Эта несущественная, на первый взгляд, аберрация политического сознания имела для судеб российского общества далеко идущие последствия…" (там же). Перед нами весьма неприличная теоретическая передержка. Как иначе можно назвать операцию скрываемого извращения взглядов Ленина, который при этом приписывается  аберрация политического сознания?

А далее описываются упомянутые последствия: "Десятилетие спустя решение этих задач будет объявлено «переходом к социализму», а предпосылкой такого перехода станут свертывание нэпа, форсированная индустриа-лизация и насильственная коллективизация деревни. Сталинский вариант «ускорения истории» сомкнется с традиционным для России типом развития путем «революции сверху», когда власть, ломая прежние уклады жизни, на-саждает новые отношения, сообразные, по ее мнению, с требованиями «прогресса». Интересы развития страны при этом будут вырваны из сферы самодеятельности общества и противопоставлены ему  в качестве предметов правительственной деятельности. По традиции, идущей от Октябрьской революции, новый строй, созданный такими средствами, назовут социалистическим, а террор против своего народа – «классовой борьбой»" (с. 38 - 39).

Хотя это не входит в круг задач, решаемых в этих заметках, я не могу не высказать своего отношения к данным словам. Неоднократно подчеркиваю, что Сталин сыграл в высшей степени противоречивую роль в истории России. Фабула этой противоречивости во многом определялась отношением Сталина к Ленину и к ленинскому теоретическому и методологическому наследию. Поскольку Сталин придерживался ленинских установок, применял и развивал их, он был успешен и внес значительный вклад в победы и достижения социализма. Поскольку он нарушал ленинские принципы строительства социализма, партийной и государственной жизни, не смог обеспечить высочайший уровень развития марксизма, достигнутый Лениным, постольку он заложил предпосылки поражения социализма в нашей стране. Все попытки однозначной оценки деятельности Сталина не могут быть объективными.

Пантин, естественно, считает сталинский период советской истории только негативным. И вот что любопытно. Важнейшим источником пороков советского строя было обюрокрачивание партии и государства. Эту опасность Ленин увидел раньше и оценил глубже всех. Недаром он подчеркивал, что профсоюзы далеко не утратили и долгие годы еще, к сожалению, не смогут утратить такую основу, как неклассовую "экономическую борьбу" в смысле борьбы с бюрократическими извращениями советского аппарата…" (ПСС, т. 42, с.. 297)  В своих последних статьях он уделил особое внимание мерам, которые должны были усилить антибюрократическую политику пар-тии и обеспечить ее демократизацию. Среди этих мер, пишет Пантин, – "улучшение состава ЦК партии за счет включения в него рабочих от станка и крестьян от плуга – удивительное по современным меркам решение" (с. 39).

Ничто так не изобличает Пантина, как эта откровенно антидемократическая, насквозь буржуазная ремарка, подчеркивающая, кому и чему служит автор и каково его действительное отношение к Октябрьской революции, рабочему классу и Ленину.