Ромовая баба. Действо 8

Я глажу гладкую, отполированную бритую макушку, как будто отполированный мастерски череп, как гладкую коленку.  Как будто из головы как по сусекам амбара выскребли все мысли -плохие и хорошие. Как будто в голове вакуум- пустота- ровная гладь- никаких умных мыслей, никакого напряжения, никакого прежнего хаоса. Чистота и невозмущенная стерильность. Страшная стерильность мысли. Ужасающая накренившаяся пустота и тишина. В которой нет ни упрека, ни вызова, ни старта для дальнейшего возмущения. Я был Самсон, а ты -моя Далила. Все волосы и страсти удалила.

От резкого качка троллейбуса  по одной из многочисленных колдобин и ям- я быстро пришел в себя и отрезвел. Я снова стал беспомощно и внимающе озираться по сторонам, но никто мне не подал руки и спасительного круга, и я,  прилагая недюжинные, титанические усилия,  поднялся и вышел на следующей остановке-пересекая внутреннее пространство салона- перехватывая ладонями перекладины поручней-как будто двигаясь по полосе препятствий.

Страшный гул и шум раздавался по сторонам, а шелест сухой травы  газонов лишь добавлял в него по чуть-чуть- немного молитвенной радости, немного изможденных часовых поясов, немного самоуверенности, немного случайных находок, немного самоуспокоения.

Ночь-место, где всегда наблюдалось некоторое волнение, и по оставшимся следам расползшихся по домам компаний я пытался  определить который час в это темное время суток. Все это словно повторялось снова и снова, и голова начинала кружиться от одной мысли взглянуть в свое немного отдаленное будущее.

Ночь угасала, а в мерцающих, чадящих в ночь фонарях была скрыта опасность. «В Багдаде все спокойно»-мантра для самоуспокоения. Я не ждал отходной молитвы, я хотел встретить будущее, я хотел познать себя, как раньше-пока со мной были хоть какие-то мысли. Не может быть-что я жил просто так. Фантомная боль в голове от ампутированных мыслей. Какие они были? Чем я жил? Чего ждал? Чему верил?

Когда ветер дал легкое сотрясение в воздухе, и еще усилился, за ним последовало  еще большее потрясение в ветвях насупившихся деревьев. Гул в дымовых трубах и доменных печах фабрик раздавался все более резко и протяжно. Из -под строительных обломков торчали брошенные провода, и я оступился.

За спиной я почувствовал дыхание  железной машины, которая двигалась, как по моим  теплым следам, как будто чуя меня на генном уровне-понюхав мой носок и тапки. Визг ее шестерен нарастал, а шипение поршней и равномерное постукивание отдельных ее деталей все более тормошили сознание беглеца и стервеца.

Я побежал, остервенело  побежал в пустоту, без остановок и отдыха, как будто усталость и вялость потеряли всякий смысл. И мне удалось мобилизоваться. Отрастки и форы мне бы никто не дал-шанса на скорое спасение не было. Я рванулся в бездну простиравшейся передо мной ночной улицы, которую бы не прогрыз ни один уличный фонарь, в котором бы теплилась хотя бы одна нить накаливания, которая издавала меньше света, чем лучина и  больше тени, чем нараставший в моей груди леденящий ужас. «У страха глаза велики». Он меня толкал все дальше и дальше, как мячик от настольного тенниса, невесомыми касаниями, дальше и дальше цокать –скатываться кубарем по дороге.

Я споткнулся о гранитную плиту или бордюр, а преследующий шум за моей спиной все больше нарастал, задевая вибрацией, и вскоре мощные прожекторы  ярких фар встретили меня ярким светом, и пронзили мою тень и то, что породило ее –тело мое. Спина моя была залита ярким и могущественным огнем, который стекал по моей одежде. Мои виски пылали. Сердце, заряженное на бессонную ночь, стучало сильнее,  быстрее, размереннее и чаще. 

Жар моих пальцев рассекал пелену тумана и слои воздуха, смог в пустоте стал клубиться, и в некоторых  местах раздались слабые щелчки, последовало мерцание, как огоньки святого Эльма. Я рвался вперед с неимоверной скоростью,  но споткнулся еще раз. Одежда рвалась на мне, и трещала по швам, но я не обращал внимания.  Я упал еще раз.  Я прокатился по шероховатой и не ровной поверхности, как клубок ниток, с которым играл несмышленый невидимый котенок-толкая меня из угла в угол. Царапая кисти рук и лицо,  я бежал снова, без передышек, без оглядки. Шум поглотил биение мое сердца и прерывистое дыханием мое, которое распиливало мои легкие методичными -ритмичными вдох –выдох, как двуручной пилой.

Я спотыкался и падал  навзничь  на булыжной мостовой,  залитой светом прожекторов.  В этот раз я упал и прижался к холоду дороги и сомкнулся теплым телом с ним, чтобы опершись, подняться. Свет и шум прошли мимо. Машина карабкалась неуклюжим пауком в потемках,  расцвечивая пустоту улицы равными полосами и пятном желтого света. Шум прошел мимо, и свет больше не тревожил меня. Я остался лежать на мостовой, наматывая на себя, как на кулак мотки пряжи запахи ночи и попытки что-либо вспомнить.