Похоронить дятла

      
               
            Когда я был маленьким, многие находили меня весьма забавным. Я постоянно создавал ситуации, где людей удобно было бы поставить в сложное положение. Я глотал свой детский кайф, любуясь со стороны их замешательством. Те, кто был чуть младше, смотрели озадаченно; порой мне казалось, как я слышу скрип их слаборазвитых мозговых извилин. Ребята постарше в таких случаях брали паузу, внимательно вглядывались в мое лицо. Видимо, они рассчитывали на подсказку, намек – ну, хотя бы из уважения к их более высокому росту.
            Я выдумывал истории, которые сообщал ровным бесцветным голосом, и с удовлетворением наблюдал за стереотипной, легко угадываемой реакцией. Я говорил о каких-то мифических бухих мужиках, которые, играя за трансформаторной будкой в буру, посеяли новый юбилейный рубль, и при этом увлеченно продолжал набивать ногой изодранный футбольный мяч – буцк, буцк, буцк… одинц, двенац, тринац… «Паца, аля на свалку», - вскрикивал, наконец, самый сообразительный, и уводил ватагу подальше от источника информации. Я оставался один и незамеченным шел на пустырь, в затоптанные, усыпанные окурками и подсолнуховой шелухой кущи. Что поделаешь, там, и нигде иначе, режиссер мог потирать руки и понимающе улыбаться, наблюдая главную сцену на игровом пятачке.
             Конечно же, вскорости сюда мчались две-три самые хитрые алкие ищейки и, ревностно следя друг за другом, елозили в пыли ладонями. Удивительно, но за все детские годы мне ни разу не устроили темную или обычный бойкот. Самое большее, чем я поплатился, было брошенное мне презрительное «дятел, бля».
            Когда я дорос до юношеских прыщей-хотимчиков, за мной уже вполне утвердилась репутация странноватого чудака-полудурка, непредсказуемого и бесперспективного в плане душевной дружбы. Заботило ли это меня? Наверное, мало. Я не предпринимал ничего, что могло бы способствовать взлету на вершины дворового социума. Учителя считали меня аутичным интро и редко оттачивали на серой мыши наивное свое красноречие. Зачастую они просто забывали обо мне.
           «Чтобы чего-то добиться в этой жизни, сынок, нужно иметь более активную гражданскую позицию», - говаривал мне красномордый от перманентного давления, тайный пьяница военрук. Глаза его при этом подергивались влажной пленкой сочувствия. Ему было жаль меня, мне его, седого ничтожного болвана.
           Я научился в случае необходимости ссылаться на носовое кровотечение со звездочками в глазах. Мудрые педагоги важно кивали, переглядываясь: «у мальчика период юношеского созревания». Я, пряча усмешку, направлялся в посадку разглядывать втоптанные в траву использованные гондоны, в то время как одноклассники корпели над контрольной. Любить меня было не за что.

            Я не хожу на встречи одноклассников. Хотя прекрасно помню каждую дату. Первого февраля именины Сережи Карпенко, проучившегося со мною с четвертого по шестой класс. В День Космонавтики военруку стукнуло восемьдесят. Если старый вдруг взял да и дожил. А в одну из июньских суббот ошметки нашего выпускного класса праздновали четвертак после окончания школы. Обрюзгшие спившиеся работяги – бывшие активисты-спортсмены-комсомольцы. Несчастные рыночные тетки, разверзающие порочные напомаженные рты. ЭФа – классная дама Элеонора Фоминична. Совсем растеряла былой пафос; слезливая, перемолотая жизнью бабулька.
            Я разглядел их всех до единого, в красках, в цвете, в мельчайших аляповатых деталях, через тонированное стекло своего белого разъездного Лексуса. Да, с десяти шагов. Я не опустил стекла, но даже сделай это, ничем бы не рисковал. Дятлы не рождены для белых Лексусов.

            Головная фирма моей компании носит название Эфа-Престиж. Наверняка, те, кто помнит Фоминичну, проходя мимо билбордов с логотипом, улыбаются веселому совпадению. Присутствие Президента компании на заднем плане рекламы глубинных ассоциаций у них не будит.
            Бизнес не «находится на плаву». Он бушует, расползается многими мускулистыми щупальцами по больной стране и пузырится новыми и новыми нулями. Вам не понять этих чисел, пусть вы и побеждали в районных математических олимпиадах.
            Я – понимаю. Я довел свое дело до совершенного идеала: бизнес будет работать без убытков, даже если хозяин возьмет и испарится в воздухе хоть на полгода. Но обычно мне хватает нескольких дней.
            Люди, которые переводят мне шести и семизначные суммы, понятия не имеют, каков я на самом деле. И это хорошо.
            Как раз сегодня я готовлюсь к очередной, систематической уже, тайной вылазке. Нет-нет, я не сексуальный маньяк, мерзнущий в сумеречных безлюдных парках. И речь вовсе не идет о вертолетной прогулке с отстрелом редких видов фауны. Нет. Я ныряю в народ. Туда, где над головой мутная толща благополучного человеческого планктона, а под ногами липкое илистое дно. Встаньте на голову, и все милые улыбки с приветливыми взглядами перевернутся вверх тормашками.
            Иногда мне кажется, что я по-прежнему лелею в себе нынешнем того прыщавого дятла-полудурка, позволяя время от времени хлебнуть горький глоток  эфемерного падения. Перспектива быть узнанным меня не пугает, я не появляюсь дважды в очередном незнакомом городе. И в моих пустых глазах парии нет уверенного блеска хозяина нынешней жизни. Я лист в осеннем лесу.
            Это я мыл вашу оцарапанную Калину на круглосуточной автомойке. Я выметал из-под ваших ног плевки в рюмочной у Карена. Подносил вам пиво и воблу на пляжной полосе. Я улыбался вам, вы платили мне спесью и глухим презрением.
            Я толокся на черном рынке рабсилы среди грязных, дышащих перегаром строителей из Западной Украины – чтобы уйти через пять дней с объекта без гроша в кармане. Рыл туалетную яму на садовом участке отставному подполковнику, и торговал календарями в пригородных электричках. Зачем? Действительно, зачем. Не знаю. Придумайте сами.
            Когда спецодежда летит после вылазки в мусорный бак, я принимаю горячий душ и заказываю в номер перепелов, Клико и массажистку. Зачем…

            Сегодня у меня игривое настроение и, кажется, я знаю, что мне нужно в этот раз. Когда-то моя мать всерьез рассчитывала воспитать гармонично развитого ребенка. Соседи заученно перемещались на цыпочках, как только я усаживался на табурет в обнимку с ненавистной виолончелью. Я мучился в студии три долгих года, скрывая свою беду от насмешливых одноклассников. Пока, отчаявшись, не стал прогуливать занятия, и с горем пополам убедил предков отказаться от интеллигентного террора. В четырнадцать лет я уговорил отца купить мне гитару.
            Ты видишь меня оттуда, сверху, мама? Вот и случилось. Мальчик будет играть не из-под палки.
            Это совсем не вымученное решение. Не так давно я отработал две недели у хозяина частного зоопарка. Теперь душа тянется к чему-то менее мерзкому. Уличный музыкант. Да, вполне. Я выеду вечером в далекий, выбранный наугад город.
            Я срезаю ножницами почерневшие струны на довольно звонкой старой Зарнице, вправляю фирменный британский комплект. Инструмент я купил по случаю, проездом через замшелый умирающий поселок. Одна из нескольких, похожих на тряпичные горы старух выставила к продаже с десяток подмокших книг, эту самую гитару и ведерко палых грецких орехов. Самым крупным таким орехом запомнилось бугристо-серое старушечье лицо.
            Я забрал тогда скопом весь бабкин скорбный товар, оставив одну новенькую хрусткую бумажку. Зарницу я бросил в багажник, прелую кипу макулатуры оставил в траве при первой вынужденной остановке, а орехи долго и горько лущил, сидя на широкой подножке джипа.

            Пробую строй – ну так, ничего. Пусть не Fender, но молодится по полной.
            Теперь перчатки. Обыкновенные строительные перчатки с обрезанными пальцами. Еще столетняя, выжившая из времени куртка-аляска; долго вспоминал, можно ли ее отыскать. Оказалась на выстуженной семью ветрами пустой стариковской даче – вечном складе старого барахла, куда я не поленился загодя съездить. Растянутый в горле турецкий свитер и ковбойские казаки обнаружились там же. Я готов к поездке. Завершающая образ щетина появится к третьему звонку. Я выезжаю.

            В темно-синем киселе раннего утра спящий у незнакомого подъезда микроавтобус пока остается невидимкой. Разве только мерцающий экран навигатора намекнет на чужое присутствие какому-нибудь зевающему в кулак жаворонку. Я изучаю город.
            Центральный рынок. Советская, Большевистская, Терешковой… Обязательный, куда уж без него, проспект дедушки. GPS начинает капризничать, не слушается сенсора. Его, похоже, слегка подташнивает вместе со мной. То ли от прокислых стритнеймов, то ли от многочасовой дороги.
            Спешить мне некуда. Народ управится с покупками к десяти-одиннадцати, и только тогда, выплеснув охотничий раж и подобрев, люди смогут позволить себе поротозейничать под сигаретку. А сейчас спать. Я устал, отмахав за рулем едва не пару-тройку каких-нибудь шоколадных бельгий.

            Замерзший мужик с гитарой старается на совесть. Он притоптывает в ритм сапогом и встречается глазами с каждым в людском потоке. Мо-ог ли я поду-умать, что вот так все выйдет… Дерматиновый чехол под его ногами медленно, но верно пополняется милосердной казной. Настанет время, сам поймешь, наверное… Сограждане понимают. «От сумы…» – это у нас с кровью. Держи, дядя, купи себе полста веселых к беляшу.
            Временами мой мокрый нос щекочут манкие шашлычные ароматы. Я непроизвольно рыскаю глазами в поисках палатки. Грузный краснощекий сержант неспешно сужает круги, поглядывает рыбьим взглядом. В городе мне жить или на вы-сел-ках... Кажется, ему нравится. О нет, не то. «Надо уйти…» – наклоняется, наконец, к моему уху. «Скоро-скоро, командир». Нащупываю в кармане одну из отложенных купюр покрупнее, незаметно сую в мясистую влажную ладонь. Глаза скромно одетой женщины неподалеку наполняются гневом. «Нехорошо… городская администрация недалеко…» – шериф забрасывается мятной подушечкой и отваливает.
            Пустой желудок выводит булькающую руладу; я зачехляю Зарницу, аккуратно раскладываю по достоинству мятые бумажки. Хорошее место. Я еще вернусь сюда сегодня.
            В ближайшей закусочной тепло и накурено. Моих трудовых с походом хватает на добротный бродяжий перекусон. Сметана, полдюжины горячих чебуреков, овощной салат. Можно заказать даже рюмку, но я ограничиваюсь чаем в пластиковом стаканчике.
            Похожая на подростка женщина в передничке ловко снует между столиками; торопится подать заказ и пробежаться влажной тряпкой по зеленому пластику. Вечная девушка. Хмельные мужички время от времени вытягивают руки, чтобы хлопнуть по ее аккуратной джинсовой попке, но в последнюю секунду так и не решаются на фривольность. Я не могу поймать ее глаз, но отмечаю про себя странный, не по сезону, цвет миловидного лица. Если бы не выраженная славянская кровь, я мог бы принять женщину за туркменку или иранку. Мысли растекаются, жужжание голосов убаюкивает порозовевшего менестреля.
            У пилотов есть точка на взлетке, когда нужно или подняться, или умереть. Не мои ли одиноких сорок три и есть та самая точка.
            Эта женщина. Она могла бы составить мне приличную пару. Мне – чернорабочему, уборщику, или уличному человеку-сандвичу. Я приносил бы домой свою ежедневную скудную добычу, а она вела наше скромное хозяйство. Ночью, в свете розового ночника, мы дарили бы друг другу тепло своих тел. У нас мог бы даже появиться ребенок.
            Я стряхиваю морок и, уже не таясь, рассматриваю девушку. Что-то, видимо, меняется в моих глазах. Она снимает резиновую перчатку и, смутившись, поправляет выбившуюся прядку светлых волос. Я с удивлением отмечаю безупречный маникюр, и в ту же секунду меня пронзает невероятная догадка.
            «Вы разрешите?.. Оставлю ненадолго».  Я протягиваю женщине зачехленный инструмент. «Да-да, пожалуйста».
            Она смотрит на меня по-прежнему приветливо, но почему-то я чувствую ее напряжение. Мне нельзя медлить, иначе… Что иначе, я пока не знаю. И все-таки тороплюсь к своему бусику, едва не переходя на бег. Стоит, смиренно ждет хозяина, подмигивает синим глазком сигналки. Я вваливаюсь в салон, наспех подключаю холодный, как осколок льдины, ноутбук. И вру, вру себе, беззвучно шевеля губами, о каких-то срочных непроверенных балансах.
            Нет!
            Нет. Нет. Нет. У-у, проклятая фотографическая память. Моя награда и моя беда. В-в-в-вот.
            Холдинг Артемида. Филиалы. Партнеры. Банковская поддержка. Фото сотрудников.
            Генеральный
            директор.
            Она.

            Я запускаю двигатель и тут же глушу. Запускаю снова. Ч-черт... Кажется, мне придется принять самое важное в жизни решение. Я лихорадочно переодеваюсь. Ощущение бешеного цейтнота превращает пульс в барабанную дробь. Я мчу эти несчастные полкилометра как на пожар – выстуженный движок воет от возмущения. Она ведь не сбежит, она не исчезнет. И тогда мы... вдвоем похороним умершего дятла.