Покорность и терпение отрывок из книги-1

                Второй отрывок из 1-й книги
                «Покорность и терпение»
 
Воцарилась тишина и только одна за другой женщины смахивают слезу.
-  Ну что, Паулиночка, не пропала охота добровольно идти туда в Трудармию? – спрашивает Елизабет озабоченно.
-  Хотя я очень беспокоюсь за папу и дядю Конрата, но моё решение остаётся прежним.
-  Я слыхал, что с добровольцами они не так строги и их даже не охраняют – вступил в разговор Пиус, быть может, чтобы просто успокоить всех родных – мы попробуем...   
    Прощание было коротким, они кое-как успели к поезду, пока закончили все необходимые формальности. Короткие объятия и Паулина с Пиусом заскочили на уже трогающийся поезд.
-  Не плачьте, мама, я вам буду писать! – крикнула она с площадки вагона...
    Но жизнь не стоит на месте. Хотя Филипп уезжая утешал, что Паулина будет жене большой опорой, но что поделать – «...захотелось ей выйти в большой мир, решить свою судьбу самостоятельно и не удержишь. Может ей тесно в этой маленькой деревушке? Или ей плохо с нами было? Но мы не были к ней строги, да этого и не нужно было – она всегда послушной была и не надо было строжиться. Слава Богу, что Пиус с ней! Хороший парнишка. И главное: сразу видно, что любят друг-друга! С ним не пропадёт, да и сама она не глупая. Или за всем этим всё же что-то другое кроется, а она мне не захотела открыться, но почему? Мы с ней всегда делились и радостью и горем. Какая-то она не такая была последнее время. Материнское сердце это чувствует. Не зря она уезжая попросила Альму сказать, чтобы я не сердилась за её упрямство, что так надо! Может когда-нибудь и узнаю в чём дело» – так думала Аня тревожно о своей старшенькой в первую бессоную ночь без неё...
    Паулина, как и обещала прислала вскоре письмо в котором успокаивала мать не переживать за них. Они действительно живут не в зоне, а сняли комнатку неподалёку и работают там, как вольнонаёмные в хоз. части, а не под строгим режимом. И значит хорошо, что они ушли добровольно. И за это их даже уважают!
«Это Бог указал им такой путь!» - утешительно подумала Аня и они с Елизабет помолились Всевышнему за такую радостную весть. И за Филиппа тоже помолились, пусть и тяжело работают они с Конратом, но зато хоть кушать им больше дают.
    Подруга Паулины, Альма, узнав о письме прибежала к Ане. И она в слезах призналась, почему Паулина вынуждена была уехать:
-   Вам, тётя Аня, Паулина постеснялась об этом говорить. Она знала, что вы всё равно бессильны помочь и зачем лишний раз расстраивать. Её всё время домогался этот кобель Белкин. Приезжая на поле, где Паулинка работала, под предлогом проверить «как идёт вспашка», она была вынуждена, как это положено, останавливать трактор и выходить к председателю. Но тот, не говоря ни слова о работе, начинал её хватать и лапать. У трактористов, как вы сами знаете, одни глаза и зубы на лице сверкают, а остальное всё в пыли да мазуте, но он жаждал её изнасиловать хоть какую, хотя имеет любовницу. Паулина конечно сильная девушка и такому калеке не поддастся, но такая моральная нагрузка, каждый раз  сопротивляться требует нервов. Один раз не остановила трактор, получила порицание «за неуважение к руководству», а зто значит – снимут сколько-то трудодней. После этого Паулина пригрозила ему , что подаст в суд, если не прекратит её донимать. И тогда он рассвирепел: «Это мы ещё увидим, кто на кого подаст и кому поверят: фашистке или Герою войны!» - и что он только не «сыпал» на неё! Он её несколько раз так называл, тётя Аня» - закончила Альма свой рассказ.
-  Господи, сколько мы ещё должны стерпеть от русских только за то, что мы немцы?!- сказала Аня вздохнув – Бедное дитя, почему ты об этом умолчала и с таким тяжёлым  сердцем покинула нас?! Пусть я не смогла бы помочь, но посочувствовать или просто  поплакать с тобой и то было бы обеим легче! Она конечно и Пиусу умолчала, не то убил бы злодея! – заключила Аня, т.е.Анна-Елизабет. «Я теперь должна своему, такому большому имени соответствовать и одна всё решать за свою семью»- поняла она.
    Семья Штутц получила сразу три письма: от Филиппа, Паулины и Марилис. Где они скапливались неизвестно, но радости не было предела!
Филипп рад безгранично, что получил махорку, Паулина благодарит за совместную с бабушкой Пиуса посылку, а Марилис уговаривает приехать. Она пишет:
«Приезжайте сюда жить. Здесь стоит свободная избушка и я её держу, чтобы никто не занял, пока получу известие от вас. Вместе всё-таки нам всем легче пережить это трудное время войны. Берите билет не до Любино, а до Марьяновки, оказывается совсем недалёко, где-то 200-300км поездом, а там вас на подводе Саша Мерк встретит. Он обещал, только дайте ему знать. Мама тоже рада будет нас всех возле себя иметь...»
Это приглашение они решили принять, т к. после того, что Анна-Елизабет узнала от Альмы, ей трудно делать вид, будто ничего не знает о том, как председатель домогался Паулины. Ей каждый раз так и хочется плюнуть ему в физиономию, когда он появляется в бригаде. Его самодовольный вид, с которым он смотрит на мать, даёт понять, что он триумфирует, что расплатился с непокорной, «прогнав» её из села!
    Асаново маленькая станция и почти все поезда проносятся мимо, а те что останавливаются стоят не более 1-5 минут. Этого должно хватить, чтобы успеть сесть впятером с багажом. Их провожает Мария Шнур и соседка Хелле. И хотя поезд должен был стоять 5 минут, но пришёл с большим опозданием и едва остановившись, стал трогаться. Еле успели подсадить Елизабет с детьми и уже на ходу заскочила глава семейства с сумкой, в которой документы, да несколько вещей и фотографий, а весь остальной багаж остался на перроне.
Итак они в середине февраля 1943-го,  почти с пустыми руками прибыли в Лауб и должны начать жить сначала. И здесь им пришлось постичь, что по-настоящему означает горе войны. По сранению с положением здесь – Асаново можно назвать раем. Там они не знали что такое настоящий голод.
Здесь же «властвует» молодой и крепкий немец, являющийся лучшим поставщиком всего, что имеет колхоз для фронта и таким образом спасается от Трудармии. Он всё подчистую «выгребает» в пользу государства, не оставляя людям даже на пропитание.   
Имеет броню, так как высшее руководство знает, что в этом роде он незаменим.   
Колхозникам не остаётся даже достаточно картошки и обрата на пропитание. А вновь прибывшим и подавно, не имея коровы – нет и того обрата, а картошки вовсе нет.
В пустующей избушке ещё соломенный «смертный одер» не убран. Здес жила, если можно это назвать жизнью, одинокая старушка. И не понятно от голода или холода умерла бедняжка.
Плита развалена и пол провалился на кухне. Жуткая картина предстала перед Анной-Елизабет когда она увидела это «зрелище». Но Марилис уже на третий день сказала, что на всю зиму не может всех оставить у себя, «..но мать пусть остаётся».
Такого, младшая сестра себе конечно представить не могла, что в 40-градусные морозы придется одной ремонтировать  хибару. «У всех родственников своих забот предостаточно и помочь тебе некому» - закончила Марилис беседу...
Анна-Елизабет развела посреди комнаты, на земляном полу костёр и нагрела воды. Сухой глины набрала из заваленного погреба и замесила её с замоченной cтарой и сляпала мало-мальски плиту. Иначе не скажешь т. к. мазать невозможно – глина тут же застывает и руки ломит до локтей, пальцы сводит в крючья.
Но теперь уже можно топить хату и делать всё остальное. Бедняжка в буквальном смысле, полила эту избушку слезами от безисходности в которую попала. Но надо делать, иначе негде жить. Нашла два столбика в сарае и поправила погреб. Полов нет и Анна-Елизабет натаскала, с разрешения управляющего, пшеничной соломы: это и  тепло и чисто. А чёрные от копоти стены Анна выбелила белой глиной от соседки. Плохо ли хорошо, но через несколько дней семья Штутц со своей бабушкой Вельш - урождённая Шарп, живёт в своём жилище. «Летом можно ещё кое-что подправить»- решили они. Дети особо рады сверкающей, как золото, соломе!
Лизбет не осталась у Марилис, сказала ей:
-  Не обижайся, Марилис, но я не могу Аню с тремя детьми одну оставить. Твои дети давно выросли и я Ане нужнее. Там есть совсем старенькая кровать от умершей хозяйки и кое что дали люди, проживём как-нибудь!
    Теперь Анна-Елизабет работает дояркой с группой коров из 13 штук. Работа нелёгкая. Не только ручная дойка, но и кормить, поить и чистить за коровами самим надо. А летом ещё на сенокос не только для домашних коров сено косить, у кого она есть, но и для колхозных. Так, что доярки дома почти не бывают. Короткими ночами  не дают Анне спать ноющие от боли руки.
Некоторые родственники, соседи и совсем чужие люди дали картошки. В общей сложности набралось ведер 30-35, но этого должно хватить и на еду до нового урожая и на посадку весной. Конечно, это совсем мало для семьи из пяти человек, если учесть, что больше нет ничего к ней: ни хлеба и ничего другого. Правда у Марилис хорошая корова и она приносит или посылает каждый день кого-то, с чайной чашечкой  цельного молока для матери, так сказать «исполняет свой дочерний долг». Но пока донесут можно себе представить, сколько его в этой чашечке осталось.
Не ожидала Анна-Елизабет от сестры такой щедрости - к весне она дарит ей месячного телёнка от своей коровы! Это вообще какое-то чудо! Тоня, так дети назвали тёлочку, живёт с ними в избушке. На улице ещё морозно для маленькой. Через несколько дней её приучили «прудить» в ведро. Все члены семьи следят, когда она «готовится», задрав высоко хвостик, и бегут за ведром. Поначалу она убегала, когда подставляли ведро, а потом испуганно таращила глаза и прислушивалась к журчанию. Но поняв видно, что ничего страшного от этого не грозит она даже ждёт теперь, с поднятым хвостом, пока ведро подставят, будто без этой «музыки» уже не хочет обходиться. По всей деревне кто в шутку, а кто в насмешку удивлены «...какой умный телёнок у этих Штутц(ев)! И как это удаётся такому обучить скотинку?!»
И ещё удивляются, что дети у них всё больше худеют, а Тоня круглая и гладкая, хотя получает только помои и тоненькие шкурки картошки. Но она, как попрошайка, получает от каждого у кого что-то съестное увидит, а то и просто отберёт у маленького. Соседских  ребятишек, как калачём тянет сюда поиграть с «умной»Тоней и каждый старается принести с собой что-то: морковку, картошинку или кусочек свеклы. Она бегает как хвостик за детьми. Они её и бодаться научили. Подставляют два кулака ей на лобик и она против них сопротивляется. Но в последствии это для них станет проблемой. Она играючи уже сама затевает баталии с детьми и ей нравится видимо, когда они от неё улепётывают.            
     К весне картошки совсем уже мало осталось и Лизбет срезает лушпайки чуть потолше в местах ростков, а оставшееся на еду. Но этого далеко недостаточно. Кто-то дал ещё ведро меленькой, чуть крупнее гороха, картошечки и они с божьей помощью засадили большую часть огорода, но на весь далеко не хватило. Побираться ни Анна-Елизабет ни её мать не могут. Кто что-то предложит, не отказываются, но просить не в их силах. Добрые люди поделились и другими семенами по-немногу. И слава Богу! год очень урожайный! Никто не ожидал, что из лушпаек вырастет такая крупная картошка! Хотелось бы заиметь хоть поросёночка, но нет средств купить, да и картошки всё же мало, чтобы прокормить какую-то живность.
    Управляющий Дицке требует от людей больше возможного. Мало того, что в колхозе на износ работают, но каждому необходимо заготовить дрова и сено на зиму для себя. Если не натопишь как следует избу, то дети попростывают, да не дай Бог самой простыть – работать некому будет. Одежда на всех плачевная, а на ноги вообще нечего одеть и только за счёт тепла можно выдержать. Особенно холодно по ночам - постель очень убогая. 
Анне, да и другим женщинам с детьми едва удаётся поспать. В селе остались одни старики и дети, моложе шестнадцати, несколько женщин-доярок, среди которых и те, у кого есть дети до трёх лет. На этих людях зиждется всё колхозное хозяйство. Тягловой силы в колхозе не хватает и заставляют людей приводить свою домашнюю корову с собой для пахоты, посева или сенокоса. А корова, которую бьют хлыстом, да так мало пасётся, не может давать молока. И многим приходится покупать масло у тех, чьи коровы не запрягаются, чтобы сдать облагаемый налог, иначе корову могут и изъять.
Двухлеткой запрягает Анна-Елизабет уже свою Тоню для домашних нужд и она к удивлению, охотно тянет своё ярмо,  играясь, что её даже погонять не нужно.
А может животное понимает, что так надо, иначе не запрягали бы?...
   Мать семейства редко кушает дома – детям с бабушкой и так почти нечего есть. Надо продержаться, пока поспеет что-то в огороде. Анна так боится снова потерять кого-то из семьи. Поэтому она, как и остальные доярки, пьёт молоко прямо из ведра. Пено отдувает в сторону и пьёт. Поочерёдно они караулят за надзирательницей, когда та уходит в другой конец коровника, а когда возвращается, «дежурная» даёт знать условленным, только им понятным звуком и все продолжают дойку. А придя в этот конец, так же на том краю делают. И не дай Бог попасться - эта заядлая комсомолка Анна Бранд никого не пощадит и заявит. А что их тогда ожидает знает каждая, если по закону военного времени 10 лет дают за украденных 2 кг пшеницы.
Поначалу Аня долго не могла решиться пить колхозное молоко. Страх сковывал, но голод заставляет забыть об опасности.
   Анну-Елизабет сильно мучает совесть. Таким образом она делает преступление! Однажды со слезами кается в этом матери. «Никогда не думала, мама, что буду воровкой!» - закончила она своё признание.
-  Ты не воровка и не должна так думать! Это не твоя вина, дочка, а вина тех, кто тебя к этому вынуждает -  вашего руководства! Они заставляют неимоверно тяжело работать, а есть нечего. Рано или поздно вы ослабнете совсем и не сможете работать. Но ты должна работать, чтобы прокормить нас и несёшь этот тяжёлый груз одна.
А голод пострашнее хищного зверя! Некоторый человек из-за  голода даже убить может. Поэтому Бог простит и прощает, когда из-за большой нужды, кому-то приходится прибегнуть к такому выходу – Лизбет взволнована, но говорит уверенно.
Она  продолжает - Об этом думал председатель в Асаново, а здешний о людях не думает! Зачем мы только уехали оттуда? Там тебе было полегче! – сокрушается она. 
-  Нет, мама! Хоть там во всём и было лучше, но когда я узнала, что Белкин домогался нашей Паулины и что из-за него она нас покинула, а он остался безнаказанным, я бы не смогла остаться и очень обрадовалась приглашению Марилис.   
– Аня, а ты помнишь наш большой котёл, там дома в Нойлаубе, на нашей старой Родине – постаралась мать увести от неприятного разговора - тот в летней кухне, в котором мы варили кашу или похлёбку для попрошаек в голодные годы? Это быстро распространялось и уже не хватало одного и приходилось варить в двух котлах. Некоторые заранее уже ждали у ворот, пока сварится. Крупы у нас тоже не было в изобилии и не хватило бы на всех раздавать. Так у нас было заведено ещё предками, помогать голодающим горячей пищей и наши родители нам это так передали. Человек приходит голодный и хочет тут же поесть, ему тяжело дойти до дому да ещё ждать пока сварится. Может поэтому нас никогда не обворовывали, как других? Ведь приходили не только свои деревенские, но и издалека, но никто не пакостил!
-  Да, мама, это так. Там  в Асаново нас кормили и давали ещё с собой буханочку хлеба, поэтому никому на ум не приходило украдкой что-то взять. Но устроить полевую кухню мог себе только Белкин позволить. Он фронтовик и применил в колхозе положение военного времени. И люди за это работали как волы!
-  А коровы , которых вы доите, колхозные или я не права? Значит и ваши?
-  Да, так уверяют, что всё принадлежит колхозникам и что с того? Один трудодень?
-  Видишь! Значит от нескольких глотков молока колхоз не обеднеет, а жизнь вашу спасёт! Я не считаю, что это воровство, не попадитесь только! Этот ваш Дицке должен бы догадаться хоть по стакану молока вам в день разрешить выпить. Будем Богу молиться, чтобы простил, если мы что-то не так понимаем и делаем. Но Филипп вернётся и будет очень рад, что ты всех нас сохранила, правда же, дочь?!
-  Да, мама. И когда только эта кошмарная война закончится и все вернутся домой?
Им же там ещё тяжелее, чем нам. Почему Филипп нам перестал писать? На него это не похоже. Или что-то случилось... Мама я всё собираюсь спросить, а почему вы так сопротивлялись меня за Филиппа отдавать?
-  Знаешь, дочка, я покорилась Божьей воле, когда уже все предпринятые мною меры на вас не возымели действия. Может моё сердце предчувствовало то горе, которое мы перетерпели, когда вы поженились. Он очень добродушен, но из-за этого нам и пришлось столько пережить с ним. Когда уже жизнь была мало-мальски налажена у людей, нам пришлось жить в бегах. Хотя мы с тобой полностью поддержали его идею и его решение было неоспоримо правильным, но никто другой не додумался бы выкрасть целую семью. Но идей у него всегда в достатке, хоть и не всегда хороших.
-  Вы имеете в виду ту историю с сапогами и гармошкой?
-  Ах, это ещё не самое страшное. А что он творил в юности со своими друзьями! Это уже совсем другая, так сказать, сметанная история. От скуки, замечу не от голода, тогда ещё не было голодных, у каждого дома было что поесть, они по ночам шастали по селу и выискивали у кого где сметана спрятана.
От бабушки знаю, что у нас в Нойлаубе издавна повелось, «проголодавшиеся» парни ночью искали сметану то у одних, то у других. Чаще всего «посещали» они летние кухни, где почти всегда находили сметану и хлеб, оставленный хозяевами на столе. Но если придут в «гости» и ничего не найдут, залезали в погреба  за сметаной к тем, у кого не «нашлось» в летней кухне, «наказывая их жадность».
А эти уже превзошли все предыдущие поколения. Наверно всё же потому, что люди уже не могли быть такими щедрыми, уже не было столько изобилия к тому времени. Но разве молодые об этом думали, коль таков обычай! Как им удавалось, что собаки молчали, вот загадка! Или люди, уставшие за день так крепко спали, или просто не мешали им, считая это вполне нормальным. Зато наутро было о чём поделиться «радостью», что ночью их «посетили». Это рассказывалось обычно гордо, беззлобно, с юмором - никто не хотел выглядеть жадным. И возмущались иногда, а другие над ними смеялись, но во всяком случае это было всегда каким-то необычайным событием для разнообразия на селе. Иногда их выслеживали и прогоняли, тем хуже себе. Это делало их ещё наглее. Они то здесь, то там «гостили» в летней кухне и не найдя ничего обязательно «приходили ещё». И тогда уже «самообслуживание», т.е.искали сами.
Аня слушает с большим интересом и удивлением, только раз прервав мать:
-  Мама, и откуда вам это всё известно?!
-  Ты что думаешь, старушки только о Боге говорят, когда видятся?! Так вот, ты помнишь тётку Грету Хук. Она была очень суетливой и считала себя всегда самой смекалистой. Однажды приходит к Штутцам, твоей теперешнй свекрови: «Сегодня ночью эти ночные проходимцы были у Крузе и набили свои пузы. Но у меня они поедят говна собачьего, а не сметаны! Она у меня под кроватью стоит, пусть ищут!»
«Потише, Грета, Филипп ещё в постели, вдруг услышит» – просит твоя свекроь тихо.
«Пусть слышит, чтобы знал, что ко мне приходить бесполезно» – ещё громче говорит Грета. Но этим она сделала болшую глупость. Филипп видимо всё слышал и тем больше у ребят восторга показать Грете, как глубоко она ошибается! А мать Филиппа и вправду уже порою не знала что с ним делать. Он всегда придумывал какую-нибудь глупость, лишь бы посмешнее. Утром Грета вышла подоить корову и сразу не увидела даже, что два горшка из-под сметаны на столбах ворот висят. Но одну полную кринку оставили под кроватью. И вправду диву даёшься, как так можно спать, не слышать и не чувствовать, как кто-то по дому ползает? Зато она кричала на всю улицу, что теперь будет запирать все двери на ночь и никто её сметаной уже не налопается! Но на следующее утро и последний горшок висел на заборе. Их деревянный дом держится на камнях подложенных в основном по углам. Так эти проходимцы подкоп сделали между камнями в стене, где стоит кровать и таким образом спёрли сметану.
-  И опять тётка Грета с мужем их не поймали? – смеётся Анна-Елизабет.
-  Как же поймаешь, если даже не услышали!? Все от Греты знают, что её Егор ужасно храпит. Что она целыми ночами из-за него не может уснуть! Но что она сама так же крепко спит и храпит не меньше, чем он, никто не знал до этих пор. Всё село смеялось: конечно им беззаботно можно было копать, если двойной храп стоит! Удивляюсь что ты, Аня, ничего об этом не знаешь! Неужели Амалия тебе не рассказала? Она же всегда всё на селе знала.
-  Нет, мама, не рассказывала. Я сама не знаю, почему почти ничего не доходило до меня!
Аня не переставая смеётся до слёз.
-  И это ещё не всё об этих ночных шатунах. А в том, что твой Филипп предводителем был, можно не сомневаться. Такие выдумки только ему горазды. Если бы Грета на этом успокоилась и замолкла, они бы её конечно оставили в покое. Ан нет! Не тут-то было!
Через короткое время она кому-то опять похвалилась, что теперь ставит сметану в погреб и её Егор спит на крышке этого погреба. «Пусть только кто из них появится, он им из ружья горохом с солью задницу прорешетит!» - злорадно смеялась Грета.
Каким-то образом они опять об этом прослышали! И что ты думаешь, их это только подзадорило и они видимо решили доказать Грете, что они неуловимы...
Однажды утром, она как обычно проспавши, выскочила в исподнем во двор корову подоить и обомлела. Что ты думаешь она увидела? Корова привязанная во дворе стоит, а Егор сзади неё на одеяле лежит! Спасибо, что не наваляла на него! Грета кричит, но надо торопиться доить. Села, доит, а сама одной ногой Егора пинает и кричит:
«Стыд и позор такого мужика-засоню иметь! Не буду я всю жизнь с таким жить! Сегодня же расходимся!» - еле разбудила мужика! Все эти подробности подслушали соседи и пастух, ждавший пока Грета подоит, а то пришлось бы ей в рубашке на  луг корову гнать. Люди конечно и прибавить могут лишь бы посмешнее было. Всё как ни есть весёлое развлечение на всё село...
-  Бедный дядька Егор, наверно и правда был очень уставший, если даже не проснулся когда эти шалопаи на одеяле выносили его во двор!
-  А ты как думала? Когда уработанный человек, летом всего несколько часов спит, он видимо отключается полностью. Как и ты, Аня, иногда отключаешься.
 -  Как так, что Филипп мне никогда этого не рассказывал! – удивилась Аня. Было видно, что воспоминания о муже ей приятны и она даже расцвела и выглядит счастливой. - А чем драма у четы Хук закончилась? - Спросила она, будто не желая прекращать такую приятную тему, связанную с её Филиппом.
-  Как закончилась спрашиваешь? Они действительно разделились, но не она от него, а он ей простить не мог, что она его так на всю деревню ославила! Весь скарб разделили честь по чести. Но у них было только одно-единственное одеяло, большое супружеское и его решили разрезать. Тут Егор стал просить разделить одеяло по росту, т.е. она маленькая, а он большого роста и ему больше положено. Она ответила: «Ничего подобного! Всё поровну, я узнавала!» И пришлось резать одеяло пополам. Грете что, ей половины вполне достаточно, а он несколько ночей провертелся под своим клочком, а спать не мог. Пришлось ему первому идти на примирение. Она ещё пару дней прокочевряжилась, но согласилась с условием, что он сам будет сшивать одеяло.
Поговорка на селе с тех пор осталась, как у кого-то ссора: «Они одеяло режут!»
Две женщины, мать и дочь, уже вроде разучившиеся смеяться, в этот вечер так расслабились и углубились в воспоминания, будто забыли на время о войне, обо всех невзгодах жизни. Они долго ещё говорили шёпотом, когда дети уже давно спали...         
     Рождество и Новый 1945год уже прошли, а от Филиппа нет никаких известий. Поначалу от него тоже долго не приходили письма, но потом стали почти регулярно приходить треугольники, то есть письмо, на котором оставлялось чистое место для адреса складывалось в треугольник и адрес писался прямо на нём.
Вот уже месяцев пять ни от него ни от Конрата нет писем. Анна-Елизабет неустанно думает о муже: « Что же могло произойти? Наверно что-то случилось с ним, ведь другие получают письма! Заболел или ещё что? Хоть бы от кого-то, что-то узнать. И я ему тоже долго не писала. Если бы он знал, что я пережила этой осенью, но об этом расскажу когда вернётся, нельзя сейчас лишний раз его расстраивать. Напишу ему опять: «всё отлично». Она сложила письмо в треугольник и положила в карман.
«Не забыть бы сбросить!»       
     А произошло с ней следующее: В воскресенье доярки обычно после дойки свободны, и она пошла на убранное пшеничное поле. Собрала колосков, которые выхлопала и ссыпала в маленький мешочек сшитый из рукава и принесла за пазухой домой. А кто-то видел её наверно, да она и не шибко пряталась. Думала поле убрано, значит можно. Её семья кроме картоши давно ничего не ела и хотелось сварить каши. Но не успела даже начать молоть на жернове, взятом у соседей, как прибежала Ольгина хрёстная, Амалия Дермер: «Тётя Аня, к вам придут с обыском, искать будут пшеницу, которую вы принесли с колхозного поля. Вас видели. Экстренно собрали совет и ждут ещё только Дицке. За мной тоже присылали, но я сказалась больной поносом, когда узнала, что это вас разбирать будут.
-  Но я же только колоски собирала, а не украла! – испугалась Анна-Елизабет.
-  Это считается воровством. После уборки ещё посылают школьников колоски собирать, чтобы увеличить урожай.
-  Но я об этом не знала и никто никогда не говорил при мне об этом! – Аня и Елизабет так напуганы, что не могут с места сдвинуться.
-  А Мария ваша не говорила, что они пойдут колоски собирать?
-  Она сказала только, что всем  в понедельник без книжек в школу, а ей не надо приходить, она болеет. Я подумала, что дети видимо пойдут путешествовать. Что мне теперь остаётся? Как бы ни было тяжело, но пойду отнесу сама в сельсовет и объясню всё как есть. – проговорила печально женщина.
Как ни отговаривали её Амалия и мать не ходить, советовали лучше хорошо запрятать, но Аня взяла мешочек подмышку и пошла в сельсовет. Придя туда она сразу же положила его на стол. По-русски Аня не умеет разговаривать, но председатель Сельсовета Сафонов много лет живёт в Лаубе и хорошо понимает немецкий язык. Она пояснила извинившись, что не знала о том, что дети ходят колоски собирать и заверила, что подобное никогда не повторится. Но он сразу напал со словами:
-  На это у тебя уже и не будет никогда возможности! Ты получишь сполна по заслугам! А то посмотри-ка, вы хотите себе в тылу толстые задницы отъедать, когда русские на фронте свою кровь проливают из-за ваших фашистких соплеменников! Ты что лозунг не видела «Всё для фронта, всё для победы!»? Так выйди и прочитай!
-  К сожалению я не умею читать по-русски – пояснила она. Но лучше бы она этого не говорила, так как вызвала только новый шквал оскорблений.
-  А почему не умеешь? Должна уметь! В Советской стране все должны уметь читать по-русски! Да где тебе... А откуда ты вдруг узнала, что этого нельзя было делать? Тебя кто-то уже успел предупредить? Иначе ты бы не пришла с этим мешком! Кто это?
-  Никто меня не предупреждал – Анна-Елизабет должна срочно найти ответ, чтобы не подставить Амалию. -  Когда я вернулась домой с этим мешочком, моя дочь сказала, что они всей школой  пойдут в понедельник собирать колоски. Тогда я догадалась что сделала что-то не так.
-  Это нельзя оставить безнаказанно – обратился Сафонов к членам совета – выходит дети должны пояснять родителям, что нельзя воровать, а не наоборот!
При этом присуствовал незнакомый милиционер, видимо с центральной, который всё время что-то записывал у себя в блокноте. Его Аня больше всего боялась, у неё с детства остался страх перед этой формой. 
Кто-то принес настольные весы и взвесили Анин «мешок » - оказалось 1360граммов, но решено было округлить и записали – 1,5кг пшеницы.
-  За 2кг – 10лет! - Подал вдруг голос милиционер, от которого Аня сразу вздрогнула.
-  Это она не всё принесла! – возмущённо произнёс знакомый голос Анны Бранд: комсомолки и колхозной активистки, участницы всех общественных мероприятий. Анна-Елизабет оглянулась, хотела посмотреть кто ещё здесь присуствует, но из-за градом текущих слёз не могла почти никого разглядеть. Тут она услышала Дицке, только что прибывшего с поля:
-  Этого я от тебя никогда не ожидал, Анна Штутц, что начнёшь воровать! – прогремел его громкий голос – И что нам теперь с тобой делать? Кто подоит сегодня твоих коров и кто их будет доить, если тебя посадят?
Эти слова сильнее всего ударили по сердцу женщины. Диль был когда-то хорошим другом Филиппа, а теперь... Неужели сразу арестуют и она не увидит больше мать и детей? Что с ними будет без неё? А может Дицке специально так орёт потому, что должен? Она моментально вспомнила, как увозили зимой на подводе женщин в Трудармию. Среди них была только что сосланная сюда со своей семьёй Лиза Рутт. Два её сына – пяти и девяти лет босиком бежали вслед за санями и кричали на всю деревню одно только: «Мама! Мама!», а она рвала на себе волосы и кричала: «Деточки мои! Дорогие мои! Я их больше никогда не увижу! Чует моё сердце, никогда не увижу!» Ситуация у них была действительно безвыходной. Лиза тогда поселилась со старой больной матерью и двумя детьми у Хермины Герман и в ту же зиму её забрали. Бабушка летом умерла, а мальчишки остались совсем одни. Старшего Романа взяли в далёкое село Лыжино подпаском, а маленький Ларс целый год пробивался здесь один. Он выглядел на удивление неплохо, можно сказать даже лучше многих других деревенских детей, хотя не попрошайничал. Он всегда приходил к какой-нибудь одинокой женщине или старушке и предлагал свою помощь, а те «платили» ему хоть морковкой, варёной картошиной, несколькими горошинами, а кто побогаче лепёшкой, кусочком хлеба или стаканом молока. Так он за день наедался и его бывало даже «рисковали» ночевать оставить, но побаивались конечно вшей. Поэтому он ночевал часто в конюшне или в хлеву у кого-нибудь. Оно и понятно: матери не успевали и нечем было своим детям, кроме керосином и кипячением белья выводить эту живность. Если какая-то женщина занялась своими детьми и он поблизости, бывало зазовут. Керосином намажут, искупают, прочешут голову гребешком, бельё прокипятят. И он тогда блаженно спит эту ночь у них.       
В свои почти шесть лет Ларс уже всё умел делать: рубил хворост, таскал воду с колодца, для этого малышу  приходилось подпрыгивать, когда крутил вал с ведром. Иногда если кто за ним следующим пришёл и скорее надо, помогут ему набрать, чтоб не задерживаться. Или скотину домой пригонит. Даже бодучую корову бабки Беллер умудряся пригнать. Когда животина поворачивалась к нему выставляя рога, он быстренько заскакивал на забор или плетень. Взрослых она побаивалась и когда кто-то был рядом, выручали, прогнав корову и он соскавивал и гнал её дальше. Удивлялись люди его мужеству, но он действительно всегда пригонял её! А кому-то грядку прополет или двор подметёт. Делал он всё с большим рвением, охотно. Так и выжил пацан, пока открылся детский дом, первым жителем которого стал он.
Трагедия этой семьи  молниеносно пронеслоась в Аниной голове. Неужели и её семью ждёт такая же участь? Младшей теперь уже три с половиной, поэтому она и так всё время в страхе, что могут забрать в Трудармию, а теперь ещё это натворила... «Пропала моя семья, как и Лизина вся развалилась без неё» - горестно подумала женщина и услышала голос своей бригадирши-надзирательницы Катрины Лидер:
-  Я пойду и прикажу дояркам подоить её коров, а то останутся недоенными. А вы тут без меня решайте, я любой акт подпишу. Воров надо наказывать!
-  А я возьму ещё двух свидетелей и пойдём искать у неё дома – Это опять Бранд Анны голос -  Я уверена, что не всё в этом мешочке. Было больше, я видела, не менее 2кг! Вернувшись включим в акт всё что есть и подпишем.
«Значит Анна меня и видела. Она там на задней улочке живёт» - догадалась Аня.
Этим двум комсомолкам разрешили удалиться.
Дальше всё проходило, как в тумане: все говорили наперебой. Было непонятно о ком  и о чём говорят. Анна-Елизабет перестала воспринимать, что решается её судьба – она в мыслях была дома с матерью и детьми, как они должно быть напугаются, когда заявятся с обыском. «Милая моя мама, сколько вам уже пришлось пережить! Пусть Господь вам даст сил и на этот раз». Тут она опять восприняла голос Дицке:
-  ...так, как она такое впервые совершила и думаю, что действительно по незнанию. Хотя в кодексе и сказано, что не знание закона не является оправданием, но она сказала правду и обыск доказал, что она добросовестно принесла сама всё зерно, а значит государство не понесло убытка. Учитывая, что она хорошая, добросовестная  доярка,  предлагаю от имени членов колхоза просить Советские органы, Анну Штутц не тюремным заключением наказать, а оставить её в нашем колхозе отрабатывать наказание принудительным трудом, на благо Родины. Считаю, что таким образом она принесёт больше пользы государству, чем в тюремной камере. Даже если и там работать заставят, всё равно молоко полезнее для фронта, я так полагаю. Кто за моё предложение, прошу голосовать!
Все, кроме Сафонова и милиционера дружно вскинули руки после Диля. Да кто бы посмел этого не сделать, если САМ её поднял! А эти двое не в счёт, они не колхозники и Дицке проговорил:
-  Единогласно! Так и запишем в протоколе: все присуствующие члены колхоза единогласно решили: просить Советский Суд наказать Анну Штутц принудительным трудом в колхозе, сроком на два года с вычетом 25% заработанных трудодней в пользу государства. 
А теперь слово даётся товарищу представителю Советских органов.
-  Этот протокол с актом о хищении будет передан в райцентр и там решат, какой окончательный приговор вынести гражданке Штутц. А сейчас, Анна-Елизабет Штутц, должна дать подписку о том, что не покинет деревню Тарлык ни на шаг.
А Вы, тов. Дицке, подпишитесь тоже, что ручаетесь за неё.
-  Но это невозможно, товарищи! Доярки ездят на покос и прочее, а ей привилегию? Я подписываюсь, что несу полную ответственность за неё – пробасил Дицке возмущённо.
После того, как оба подписали эту подписку, человек в форме сказал:
-  Теперь можете идти, Анна-Елизабет Штутц.
От этих слов, казалось бы, бежать надо от радости, но ноги почему-то не сразу слушаются. И только через несколько мгновений Аня встала и медленно пошла, будто не веря такому обороту.
Вернувшись домой она увидела, что мать с Марией плача прибирают все пожитки брошенные в середину комнаты.
-  Господи, спасибо Тебе, что услышал мою молитву и вернул мою дочь! А я уже боялась, что тебя арестуют и уже не отпустят.
-  Да, мои родные, я дома, благодаря Артуру Дицке. Сперва думала, что он «утопит» меня,  но потом его решительное выступление с голосованием спасло меня. Но дело всё же передадут в район и там вынесут окончательный приговор. Думаю по предложению Дицке отделаюсь «принудиловкой».
-  И что это слово означает? – спрашивает Лизбет.
-  Я сама сегодня только поняла, что это такое. Раньше не знала. Это прнудительная работа, то есть мне будут порядком меньше трудодней чем другим начислять.
-  Ну, всё лучше, чем тюрьма. А Дицке тебя под защиту взял прекрасно понимая, что это не даст ничего, если тебя посадят. Он лишь потеряет хорошую доярку. К тому же, насколько мне помнится, они в тридцатые годы, когда мы здесь жили, были с Филиппом хорошими друзьями, или нет?
-  Да. Мы тогда несколько раз зимой праздновали свадьбу, на которой Филипп играл. Дицке любит попеть и поэтому всё время возле него сидел. Но мы вскоре уехали. И вообще я  не верю всему, что о нём говорят плохого. Что от Трудармии отлынивает, так у него на то бронь есть. И кто бы не воспользовался, если бы она у него была? Да каждый!  Кто пошёл охотно туда? Только наша Паулина с Пиусом, на что у них была веская причина.
-  Ты имеешь в виду и другие слухи про Дицке, об изнасилованных им девушках и женщинах?
-  Да, я имею в виду изнасилования, про которые говорят. Все дескать, боятся подать жалобу. И то правда, что они могут доказать? Да и кто сейчас, в военное время, будет этим заниматься?
-  Не хватает ему того, что жену с двумя детьми увёл у сродного брата, пока тот должен быть в Трудармии?
-  Может он использует беспомощность своих жертв – сказала Аня свою точку зрения.      
- Это видимо жены и дочери тех, которые уже наверняка не вернутся. Таких, которые исчезли ещё в тридцатые годы. Я такое слышала.
-  Мама, откуда у вас такие сведения берутся? Удивляюсь я, дома сидите и всё знаете!               
-  Ты что считаешь, что если старухи дома сидят, то ничего и не знают? Как мы с тобой, так и другие матери со своими дочерьми беседуют. Но тебе его нечего бояться. Ему хватит выхлебывать свою вину перед сродным братом, когда тот вернётся. И вряд ли он захочет разбора ещё с Филиппом. Он знает, что длинный Штутц его сразу пришибёт, если только посмеет тронуть его жену – как-то горделиво сказала Лизбет.               
-  Если честно, я его и не боюсь. Я знаю, что он меня никогда не тронет!
Некоторые быть может и сами в какой-то степени виноваты в том, что он себе позволяет по отношению к ним. Иногда замечаешь, какими преданными глазами, будто Бог перед ними, смотрят на него и улыбаются. Знаю они больше из боязни, как кролик на удава глядят, а он-то думает себе при этом совсем другое.
-  Это тоже может быть...
Когда всё было прибрано Лизбет говорит:
- А теперь пойдём, Аня, посмотри, что эти «искатели» в огороде натворили. Они почти весь огород, словно орда свиней, перерыли. Самая «работящая» эта Анна Бранд была.
Я уже не выдержала, прошу: «Анна не напрягайся ты зря так, Моя дочь всё унесла туда и вы ничего уже не можете найти. Оставьте, всю картошку попортите!» А она всё одно и то же как завороженная: «Мешочек найти! он должен быть где-то! Большой мешочек...» Эмма Крамер несколько раз говорит: «... никаких следов нет, а дожди были давно и как всё было прибито дождём так и есть. Что же будет семья есть, если мы им всю картошку попортим!» Да где там, чуть не заревела, когда все отряхнули руки и  перестали рыть.
«Но тот мешочек казался больше, я его видела!» Тут все не сговариваясь повернулись и пошли уже не слушая её лепет...

     Закончены соревнования на лесоповале в честь 27-ой годовщины Октябрьской революции 1944года между лагерями Усольлага под лозунгом «Всё для фронта, всё для победы!» Победили, как обычно братья Конрат и Филипп Штутц! Они валят лес своим особым методом, не как обычно - одной пилой за два конца, а каждый пилит в одиночку – пилой «Лучёк».
Эта пиларама, т.е. узенькая пилка, вставленная внизу рамы, перетянутой посередине над пилой двойной тонкой, но крепкой верёвочкой и в ней вставляется специальная палка, которой верёвка закручиваясь, натягивает пилу. «Лучёк» придумал очень умный человек и он предназначен для работы в одиночку. Их выдали всем желающим. Но беда в том, что никто не научился им пользоваться. Нужна ловкость и терпение, но кто попробует, не получилось - сразу бросает. А Филипп хоть и помучился порядком и два дня остался на голодном пайке, но решил, «...во что бы то не стало научусь! Не зря же тот изобретатель получил большую премию и во всех лагерях расхваливали этот  «лучёк» тоже не зря, им может один человек дать два плана. И Конрата он убедил освоить «лучёк», когда тот прибыл в этот лагерь.
     С тех пор как Гитлеровцы на всех фронтах отступают, отношение к немцам в лагере немного улучшилось. Все ждали, что войне вот-вот конец и всем можно домой. А радостные известия делают всех людей добрее.   
    Во время соревнований братья так выматываются, что на следующий день даже подняться не в состоянии и им назначается всегда неделя больничной койки. Таково указание глав. коменданта лагеря, как поощрение за победу. Ему и самому приятно слыть лучшим начальником среди Усольлагерей. Но кормили плохо. Эта баланда до того надоела и пользуясь привилегированным положением победителей, Филипп попросил давно знакомого «доброго!» надзирателя Егорова, выпустить его с братом за ограду лагеря, на рядом расположенное, уже убранное картофельное поле. Он уже выпускал Филиппа несколько раз даже в деревню, расположенную неподалёку: чинить женщинам швейные машинки, сепараторы и другие домашние агрегаты. Все знали, что Филипп никуда не денется без младшего брата и в благодарность ещё поделится салом, маслом или ещё чем, что получит за работу. Один раз правда стреляли в него при возвращении в лагерь. Темнело на дворе пока вернулся и он хорошо видел Егорова на освещённой вышке, который его тоже узнал и даже приветственно махнул. Вдруг услышал выстрел и следом крик «Стой! Кто идёт?» Глянул, а Егоров стоит как ни в чём не бывало с опущенным дулом. «Значит тренировка.» - подумал он и быстро вошёл в открытые Егоровым ворота. Но быстро побежал в кромешной темноте, когда  прожектор отвернулся. Услышал затем ещё два выстрела с обеих сторон, но добежал невредимым. Заметил, когда пришёл в барак, что прострелен котелок и почти всё молоко выбежало. Увидел, кровь, стекающую с руки. Но он ничего не чувствовал – пуля только слегка пропорола мякоть. Тогда только холодок пробежал по спине. Так Филипп и не смог докопаться,  кто в него стрелял. Егоров одно твердил: «Ты же меня видел? Так при чём тут я? Это просто какое-то недоразумение. Не шляйся больше допоздна!» Но в деревню Филипп после этого больше вообще не ходил.
А тут вдруг захотелось картошечки, вот и решили они с братом, что днём не страшно.
Они ещё не дошли до поля, как отделение охраны с карабинами и двумя огромными овчарками пустились вдогонку. Будут стрелять в них или нет об этом они не думали, но собаки-волкодавы рвущиеся с цепей с оскаленной пастью были страшны: а вдруг отпустят и скажут потом высшему начальству, что не смогли удержать! Они в страхе и панике побежали в сторону бараков, делая как бы круг мимо преследователей. И тут Филипп почувствовал не боль, а больше резкий и тяжкий нажим в обеих ногах и упал. Их тут же окружают. Но он сразу встаёт и спрашивает Конрата: «Ты ранен?»
«Нет, не я ранен, а ты?»- спросил брат. В этот момент ослабили поводки овчарок и они напали на братьев Штутц. Но слава Богу их сразу оттянули и они их не сильно  покусали или сгоряча не больно. И двое конвойных с боков приказывают, «Вперёд!» И что поражает, видят Егорова, который будто очень удивлён этих двух увидеть. Филипп ещё надеется, что тот скажет своим товарищам, что случилось недоразумение, а он вместо этого:
-  Ну что, орлы, недалеко улетели?! Поглядите-ка, как два «больных» братика-соколика хотели потихоньку смыться! Но русские солдаты бдительны, от них ни один фашист не уйдёт. Для нас война скоро закончится и мы с победой и орденами домой вернёмся, а для вас она ещё долго будет длиться! А может тоже закончится, но как?
У обеих братьев не только глаза, но и рты пооткрывались. Они ошеломлённо смотрят друг на друга и тут Филиппа как током осенило: «И тогда покушение на меня было организовано Егоровым. Но я остался почти невредим и на следующее утро вышел на работу и он не смог бы доказать, что я был в бегах. Но почему он такое делает? Вроде бы человек, внушает доверие, но оказывается...» - подумал Филипп, а вслух произнёс:
-  Никогда бы не подумал, что Вы такой, товарищ Егоров! – и пошёл тяжёлыми шагами обеих раненных ног вперёд, а младший брат за ним.
Раненный чувствует, что обе штанины намокают всё больше, начиная с лодыжек и книзу. Он теперь начинает ощущать боль. «Слава Богу, кости целы, раз могу идти! Но одежда - одни лохмотья» - установил он.
    Их привели на территорию лагеря и открыли ледяной погреб с одним небольшим окошечком с одной грязной шипкой, примерно 15на20см., мерцающую над железной дверью. Вход идёт сразу резко вниз и они оба чуть не упали , когда их толкнули сзади одного за другим. С трёх сторон их окружает лёд.  «Этот лёд здесь видимо хранится круглый год. Летом его не заготовишь. Но для чего он нужен, ведь мяса-то нам никогда не дают?» -задали они себе вопросы. За лето этот лёд подтаял и они оказались сразу по щиколотку в воде в своих чунях - так называемой обуви, сделанной из старых автопокрышек. Потрогали свободную часть стены у входа – бетонированная. «Значит и все остальные стены бетонные» - установили братья. Свободно ото льда всего небольшое пространство, примерно 2 на 2,5 метра. 
-  Одно уже хорошо, что от холода кровь уже меньше течёт и скоро совсем перестанет идти. И заражения не будет. Но если нас долго здесь продержут, без воспаления не обойтись» - как-то виновато констатирует Филипп – сдалась бы мне эта картошка!»
-  Да ну, чего бы они нас долго тут держали? Сейчас эти шакалы сообщат начальству и поведут на допрос – ответил Конрат. Не переживай! Не в том дело что ты предложил. И я обрадовался сразу этой идее, так хотелось картошечки! Вот и наелись мы оба...
    Но Конрат ошибается. За ними не пришли ни через час, ни через три...
-  Боже мой, если нас отсюда не выпустят, мы пропали! Я уже ног не чувствую, до того окоченели и стоять уже нету сил – первым пожаловался Конрат вслух.
-  У меня то же самое, братик. Но Бог даст придут за нами! – успокоил его Филипп.
А когда шипка над дверью не стала видна они поняли, что ночь на дворе и их охватило отчаяние. Хотелось кричать во весь голос. Они вспомнили, что выходя рано утром и возвращаясь вечером иногда слышны крики, проходя  мимо этого бугра с железной дверью. Тогда им непонятно было откуда они доносятся.
И тут Конрат первый смекнул:
-  Знаешь, Филипп, ведь это специальный бункер – карцер для «нарушителей» как мы!
-  Точно, Конрат! И этот лёд для этого здесь специально хранят. Так, что нам кричать бесполезно, в эту пору никто не услышит, а и услышит ничего не предпримет. Самим нам тоже не выбраться.
-  Было бы хоть обо что опереться, а то лёд кругом...
-  Обопрись об меня, Конрат!
-  Да ну! Можно подумать, что тебе легче стоять. Ты сильно ранен, мой брат?
-  Ничего серьёзного, иначе не мог бы стоять. Но пуля хорошо постаралась, одним махом и сразу обе лодыжки. Но через мякоть - крупно повезло! Сбоку, когда остановился, напролёт прошла. Встал бы ты рядом и тебе бы ещё хватило! А так мне одному посчастливилось сразу двойное удовольствие получить – сказал он смеясь.      
-  Ты ещё шутишь – невесело проворчал Конрат.
-  Ну что нам теперь плакать? Всё равно не поможет. А какую другую возможность мы  имеем поразвлечься в «свободное от работы время?» Мы Штутцы – чуть-чуть шуты!
-  Да, сразу два шута! Но если честно, я нашу ситуацию смешной не нахожу.
-  Но коли мы Штутцы, (по-немецки подпорки О.Пар.)то мы можем друг-друга подпереть: и стоять легче – не упадём, и теплее будет не так замёрзнем, не правда ли?! Как-никак, а нас двое и это уже преимущество, перед тем, кто один сюда попадает. Время быстрее проходит. Нам только нельзя расслабляться. Необходимо всегда разговаривать и ни в коем случае не спать, а то упадём и совсем намокнув мы пропали. Представь себе, что мы Штутцы-столбы, а наши ноги к ним подпорки, которые не чувствуют холод. Теперь обопрёмся друг о друга и будем стоять и разговаривать. Повернись ко мне передом и приляг головой на моё плечо, я в тебя обопрусь, хорошо?!
Действительно стало немного теплее, не ломило бы только так сильно ноги...
Они стали рассказывать все свои преключения детства и юности, представляли себе жаркое лето в Нойлаубе у Нахой. Всех своих родственников «посетили», но тоже там в своём Нем.Поволжье! Эти воспоминания «согревают» лучше, чем холодная Сибирь, где ближайщая речка в 50 км. от Лауба, а есть только маленькое озерко, взрослому по колено, с мутной водой, где дети и утки с гусями вместе хлюпаются. Но и там они тоже «посещают» своих милых матерей, жён и детей... Они сами уже стараются быть детьми – смеются, пробуют плясать, но тогда ледяная вода проникает в чуни и вытесняет уже немного согревшуюся. Поэтому решено стоять смирно до утра.
   Но время проходит и никто утром за ними не приходит. Уже не помогает ни петь, ни разговаривать. Ноги уже как инородное тело не чувствуются и растирать друг-друга, как они это делали, чтобы согреться, уже тоже не могут, скованы движения. Интересно то, что пропало ощущение голода, хотя здесь в лагере он их постоянный попутчик.   Только хочется кричать во весь голос от общей боли во всём организме! Конрат уже несколько раз обмякал и грозило, что он упадёт, но Филипп его подпирал и приказывал:
-  Конрат, прошу тебя держись! Есть же люди, возможно ещё и верующие, которые не дадут нам совсем здесь загнуться. Держись, мой маленький братишка, держись! Я думаю не только мы молим Бога о помощи, но и дома за нас молятся наша мать и жёны. У нас есть ещё силы и мы выдержим, за нами придут, вот увидишь, брат!
Но как дальше выдержать Филипп и сам уже не знает, он считает себя ответственным за жизнь младшего брата, как считал в детстве нужным везде оберегать его и спросил:
-  Конрат, ты сможешь простить меня за то, что мы оказались в такой ситуации?
-  Филипп, что ты мучаешь себя, мы же оба хотели картошки – отвечает он еле шевеля губами – Наша вина в том, что русским нужен козёл отпущения из-за тех немцев.
-  И всё же это моя вина, я должен был тогда уже разглядеть Егорова, но я глупец, опять ему доверился, не подозревая в нём Иуду! Теперь я вспоминаю, что он после того раза уже как-то не так открыто смотрел мне в глаза, а отворачивал взгляд. А я дурак ему ещё одну возможность дал, попросившись на это проклятое поле. Ну что, Филипп, набил ты своё пузо картошкой? - прокричал он самому себе и заплакал.
-  Не казни ты себя, брат старшой! Ты привык всегда о других заботиться и в этот раз ты больше хотел меня накормить, чем сам поесть! Ведь так или нет?! Они нас выпустят, вот посмотришь! У них нет никого, кто им такие рекорды даст, как братья Штутц! – убеждает Конрат.
-  Боюсь, что после этого «освежительства» братья Штутц уже рекорд  не сделают.
Так прошёл ещё весь второй день и квадратик окна опять потемнел.
-  Теперь уже можно на помощь не надеяться, Конрат. И кричать мы всё равно не будем, если и помрём здесь. Так я решил с самого начала. Это всё равно ничего не даст, если решено нас, двух крепких парней уничтожить. Им видно не надо, чтобы такие немецкие богатыри как мы с тобой, Конрат, выжили. Вот и нашли для нас метод для такой медленной смерти.
-  Но пусть знают, что и немец может гордо умереть, не только русские герои!- гордо прокричал Конрат нешевелящимися губами – А что ты вдруг шепчешь, Филипп? Боишься, что нас могут услышать, да?
-  Нет Конрат я молю Бога о помощи и терпении.
-  Ты ещё веришь, что Он нам поможет?
-  Да, Он поможет. Надо только сильно в это верить.
-  Тогда давай вместе помолимся, но я умею только «Отче наше». И Конрат начал, а Филипп подхватил...Закончив молитву стали петь любимые церковные песни: первую- «Возьми меня за руки и веди...», а вторую – «Ближе, мой Бог к тебе...» и другие...
    ...Узники уже не могут понять, прошла ли ночь, не видят мерещуеся утро в маленком квадратике окна. Нету сил пошевелиться и что-то думать тоже уже не в состоянии. Для них время остановилось...
    На то, что кто-то открыл со скрипом железные двери и вошёл они уже не реагируют.
Они стоят крепко обнявшись, как примороженные друг к другу. От Филиппа, одним плечом упершегося в лёд, образовалась в нём проталина. Наверное ещё было немного тепла в нём, когда встал в такую позу обняв брата. Можно бы предположить, что они  спят стоя, если бы не широко открытые глаза.
Им говорят, чтобы выходили, но они даже не шевельнулись и стеклянные глаза не показали никакой реакции. Их пробуют вывести, но и это было невозможно, они такие окоченевшие, что их невозможно даже разнять.
-  Позовите-ка профессора Ротермеля, без его помощи нам не обойтись – сказал один из надзирателей – Да и он вряд ли им уже поможет. Они готовы! Но двоих их так и так не вынести отсюда. Нужна его помощь.
-  От профессора всё равно нужно медицинское подтверждение, слишком они известные, эти Штутцы, уже к Новому году опять должны были участвовать в соревновании. Тут нужен особый отчёт.
-  Сам начальник лагеря всегда справляется о них.
-  Значит, Егоров нашёл себе проблему. Этим, что он скажет забыл о них вряд ли ему отделаться. Надо выйти и закрыть двери, пока профессор придёт, не то лёд весь расстает и ещё влетит...
Так они переговариваясь вышли, но профессор тут же появился в сопровождении нескольких санитаров с двумя носилками.
Профессор Ротермель тоже поволжский немец и под его попечительством весь лазарет лагеря. Увидев двух Штутцов, стоящих в обнимку, он не может сдержать эмоций. Он их хорошо знает и всегда по указке нач.лагеря прописывает им отдых перед и после соревнований:
-  Боже, что эти гады с вами сделали! – гневно воскликнул он, доставая бутылку со спиртом – и приказывает санитарам помочь растирать им лица и руки. А сам не может перестать возмущаться, при этом – За что их так? За то, что они здоровые крепкие парни? За трудолюбие? За то, что они лучшие повальщики Усольлага? За то, что надрываясь бьют все рекорды? Или просто за то, что они не... Все поняли, что он имеет в виду, но умолк, зная какие последствия за этим могут последовать. -  Только чудо ещё может их спасти, но здоровыми никогда они уже не будут! – гневно закончил профессор свой шквал возмущения...
    Профессор Ротермель был знаменит на всё Поволжье и теперь у него лечится весь персонал лагеря. Его перевели сюда из другого лагеря остановить вспыхнувшую эпидемию дезинтерии, от которой люди падали как мухи.Уже некого было гнать на работу, почти все поголовно болели. И новых узников не успевали присылать взамен. А он прибыв в тот же день потребовал послать с ним бригаду из оставшихся здоровых людей в лес, надрать коры какого-то дерева, которую запарив, велел пить всем подряд, в том числе и всему персоналу. Средство было очень горьким, но жить хочет каждый и пили все. Выжили даже уже безнадёжные. Вся эпидемия закончилась в три дня. Так, что многие ему буквально жизнью обязаны.
    Наконец стало возможным разнять «обнявшихся» братьев Штутц. Одного за другим их выносят, кладут на носилки и несут в лазарет. Там их, одеревеневших, словно мумии, постепенно оттаяли спиртными компрессами. А когда профессор привёл их совсем в чувство, то заставил ещё выпить 200 граммовый стакан разведённого спирту.
-  Теперь спите и разогревайтесь изнутри. Я весь спирт на вас потратил, самому теперь нечего выпить – пошутил профессор Ротермель и пошёл отдыхать. А Конрат с Филиппом проспали три дня...
    Два месяца провалялись они в лазарете с воспаления легких и с усыпанными язвами ногами. Плечо Филиппа тоже было обморожено, но быстро зажило. А раны от пуль в лодыжках начиная выше колен воспалились и язвы открылись до низу на обеих ногах, а у Конрата язвы начинаются ниже колен, но их по количеству ещё больше, чем у Филиппа. Старший брат, как всегда с «петлёй на шее» шутит:
-  Видишь, Конратик, говорил тебе, будь со мной рядом! Прострелили б той же пулей прямиком ещё напролёт и твои ноги, твоя дурная кровь вытекла бы и было бы у тебя тоже меньше дырок! А то им пули-то экономить надо!...
    За время лечения в лазарете к ним приходили несколько раз с допросами. Они как и договаривались ещё прежде, чем идти на это поле, если поймают, утверждали одно и то же: «Нам удалось смыться с территории лагеря, но мы не сбежать хотели, а украсть картошки на том убранном поле». «А коли картошка уже убрана, то и не могут осудить за кражу -считали братья - Не будем же мы заклладывать доброго Егорова».
А теперь и подавно никто не поверит, если и захотели бы на Егорова ложаловаться. Это они тоже прекрасно понимали ещё когда оказались в хододильнике. Как-никак, он теперь «герой» - поймал двух «преступников», и на это у него есть «свидетели»!
Но и это они знают, что если захотят осудить за побег, то 15-20 лет обеспечены.
    Незадолго до немецкого рождества Христова 1944 года их увели, несмотря на сопротивления профессора Ротермеля утверждавшего: «Это их погибель! Посмотрите, все раны ещё открыты и в антисанитарии у них будет гангрена!» Но никакие увещевания профессора им не помогли.
     Филипп и Конрат Штутц доставлены из лазарета прямо на суд тройки. Пришить побег из лагера им не «смогли», поэтому они всё же избежали самого страшного. 
Приговором Молотовского суда от 22 декабря 1944 года «...осуждены за кражу на 18 месяцев строгого режима, без права переписки, чтобы лучшими результатами труда, смогли искупить своё преступление перед государством».
Их переводят в лагерь строгорежимников и отношение к ним как к тяжёлым преступникам. С больными ногами они не могут валить прежние нормы леса, а
норма здесь больше, чем у трудармистов и соответственно урезается паёк хлеба.
Раны не заживают, только одна-две затянутся, появляются новые в другом месте. Как и утверждал профессор Ротермель руководству лагеря, когда их забирали от него...   
       ...9 мая 1945года вся Страна Советов празднует день Победы! В клубе деревни Лауб проводится митинг. Все ликуют и плачут, наконец-то закончатся муки! Все вернутся домой и жизнь начнет налаживаться. Только Анна-Елизабет Штутц не от радости плачет, а от безисходности. Что с Филиппом, почему он не даёт о себе знать?
Дома мать успокаиват: «Да не плачь ты, теперь все домой возвратятся и наш Филипп тоже. От Конрата тоже нет ничего, значит вместе они!»
Но по ночам Анна часто слышит шёпот матери. «Молится мама» и сама тихо начинает молиться, чтобы не разбудить детей...   
     Летом один за другим возвращаются в Лауб мужики из Трудармии. Но две женщины, давно не получавших известий от своих мужей, это Анна-Елизабет Штутц и Лидия Бусейнус. Они прибегают к каждому возвратившемуся спросить, знает ли он что о муже? Но все приходили с других лагерей. Вдруг Лидия Бусейнус узнаёт:
«Жив твой Адольф, но домой ехать категорически отказался. Он нашёл себе женщину и живёт у неё». Сказавший это, дал ей даже теперешний адрес мужа.
И к удивлению всех сельчан Лидия едет на Урал. Уж беспокоиться начали, как бы не потерялась она , ведь совсем безграмотная и языка русского не знает!
Но ещё больше удивились все, когда Лидия через две-три недели возвращается со своим Адольфом! Что там была за женщина и почему он не хотел с ней расставаться,  какая она, об этом никто никогда не узнает. Известно только, что русская. И Лидия на эту тему не распространяется. Когда заговаривают об этом она только говорит: «А что тут удивляться, такого, как мой Адольф, каждая женщина готова урвать!» 
Живут они как прежде дружно, с тем же юмором. Он он мужикам говорит, что оценил мужество жены, что не испугалась приехать за ним, вот и всё! 
     Анне-Елизабет советуют тоже ехать поискать Филиппа, адрес есть где он был, но она категорически отмахивается: «Никогда мой Филипп не женится, я в этом уверена! Я его очень хорошо знаю! Что-то случилось, иначе приехал бы. Я бы может тоже поехала искать, но Лидии было проще, у неё один ребёнок, а у меня их трое, да старая, больная мама.
Анна перестала ходить к кому бы то ни было справляться о муже. Тёжело каждый раз слышать одно и то же: «Нет, не знаю. Мы не были вместе».
«Если кто видел сам придёт и расскажет» - решила эта маленькая женщина.
    Вдруг по селу пошли слухи, что вернувшийся Штайнмец знает, что Филипп мёртв. Тут же Анна пошла узнать. И он подтвердил:
-  Да, Аня, это правда. В лагере за усиленный паёк составляют команду добровольцев на сжигание мертвецов, а когда сильно хочется есть... И я подумал: «Мёртвые боли не чувствуют, а я смогу есть побольше, выживу и вернусь домой!» Мертвецов складывают в штабеля, обливают керосином и сжигают. Там я увидел Филиппа...
Анна не верила ушам, неужели это правда? Не может быть! Но какой резон врать?
Дома её успокаивает Елизабет:
-  Это всё равно ошибка, Аня, не верь! У кого кто-то умер, те все получили «похоронку», а нам не было. Значит жив. А худые мертвецы почти все одинаковые. Вот и «увидел» Штайнмец длинного и думает,что это был Филипп...
Ты же знаешь, что и на Конрата нет похоронки, вот и вернутся они вместе!
-  Действительно, кто не вернулся на тех есть похоронка или они сообщили где они есть. Женщины тоже повозвращались. Не дождались только мальчишки Рутт своей матери. Отец-то у них ещё до войны помер...- успокаивает себя женщина вслух -          
Паулина с Пиусом тоже вернулись с маленькой дочуркой Марией. Ей 2,5 годика и живут они не в Лаубе, а в Келлеровке у бабушки Пиуса. Но сам он очень болен...
    Анна-Елизабет втихомолку плачет, но у неё ещётеплится надежда. Она не может поверить и всё!
Когда об этом с кем-то говорит её «успокаивают»: «А может и правда жив, да так же как Адольф остался, да живёт. Не поехала бы Лидия и всё!
Бедняжка не сердится на «доброжелателей», они же хотят «утешить»! Но улыбаясь говорит им: «Это моя последняя забота так думать. Я бы рада была хоть такое известие получить, чем считать его мёртвым. Но он не из тех, кто может зависнуть у чужой женщины, в этом я уверена!»
     ...Осенью 46-го Анна-Елизабет копает картошку у себя дома, вдруг соседка зовёт:
-  Аня, посмотри, твой Филипп идет!
-  Ах, Ловис, кто знает где он или где уже его косточки лежат – ответила она печально. - Только с соседкой она делится до конца всем сокровенным. Но та возбужденно:
-  Аня, неужели ты думаешь, что я так зло могу пошутить? Погляди – он это, твой Филипп! Его походку не спутаешь, хоть и с палочкой идёт – и Ловис побежала из своего огорода. Тут и Аня побежала, если можно назвать её, больше спотыкающиеся, почти на одном месте перебирающие ноги и усилия взмахивающих рук. Сердце готово выскочтить из груди. Такое ей часто снилось во сне и она думает, что опять сон, но не просыпается, как обычно. Пробежав огород она уже видит во дворе  Ловис, обнимающую её мужа и Елизабет с детьми тут же. Они все плачут, а он еле стоящий на ногах, обнимает и целует их одного за другим. Только пятилетняя Ольга отвернулась. Она выглядит плачевно-смешной: Её тонкие руки, ноги и большой живот, да большая голова придают ей вид большого паука. Тогда он говорит, обращаясь к ней:
-  Как я догадываюсь, ты моя младшая дочка Оленька, а я твой папа – и протянул ей руку. Но она и руки не подаёт – ну тогда нам придётся постепенно с тобой приучаться друг к другу.  Только после этого Анна-Елизабет подошла к мужу. Он поцеловал её степенно, спокойно, отбросив палку и слегка приподняв. Она испуганно вскрикнула:
- Не надо, Филипп, не надо, прошу тебя!
- А почему не надо, что ты так напугалась, что случилось?
-  Да... да потому, что боюсь, что уронить можешь.
-  Разве я тебя хоть раз ронял?
-  Да нет! Но раньше ты и не был таким ослабевшим.
-  Ну, на такую пушинку у меня ещё хватит сил! Или думаешь, что ты жирнее меня?
Ну так что же, теперь и ты, кукла моя оконная, дождалась наконец мужа! Не верила, что умер? И правильно! Я же обещал что вернусь, вот он я!
-  Да я уже не знала что думать и чему верить. И теперь даже не верю, думаю опять сплю. Пойдёмьте скорее все в хату, а то еле на ногах стоишь!
Тут уже Ловис восторженно заговорила:
-  То-то ваш Хайнрих последние два-три месяца тебя по ночам по нескольку раз будил своим: «Мама, хоть бы папа вернулся!» А ты ему: «Да, да, хоть бы вернулся, спи наконец...» и ревела потом, что малец зря бередит раны, злилась на него, что спать не даёт! Говорила я тебе, что неспроста это, что какое-то известие получишь? Вот оно твоё известие! Ваш сын настоящий предсказатель!
    Да, это он, её Филипп! Так только он называл её, после того, как видел её семнадцатилетней девчёнкой, протирающей огромныё окна в родительском доме. Ему нравилось её таким образом подразнивать. Она делала вид, что сердится. Хотела казаться строгой и серьёзной женщиной, не дай Бог ещё приклеется такое прозвище! Но самой всё же приятно было, что он так называет. И голос его необычный, никогда ни с чьим не спутаешь. Она могла бы узнать его из милллионов голосов! Её Филипп исхудавший, почерневший, еле стоящий на ногах, но живой. Его совсем чёрное сморщенное лицо напоминает кочевника пустыни, только голубые, ввалившиеся глаза остались прежними, улыбающимися...
     Помывшись и переодевшись, Филипп спросил, чем бы ноги перевязать, прежде чем оденет брюки. И когда его жена увидела его усеянные язвами ноги, то обмерла: они сверху от бёдер и до низу все в загноившихся, глубоких ранах. По дороге домой, что он большей частью проделывал пешком или на попутках, он не мог, да и нечем было их обработать, вот они и выглядят теперь ещё страшнее, чем когда-либо...
Позднее привыкнув к ранам отца,дети по вечерам разглядывали их и считали сколько зажило и какие прибавились. Этим они хотели видимо выразить свою близость и жалость к отцу, а маленькие даже учились таким образом считать. Раны лечились промыванием настоями из растущих в округе трав шалфея, ромашки и др. Делалась и мазь на травах с гусиным жиром или прикладывался подорожник.
Постепенно они затягивались и оставались синюшние выемки на ногах. А на залечивание основных ран ушли годы, но при малейшей простуде или нагрузке они вновь открывались. Поэтому его опять, как и в тридцатые годы поставили на должность заведующего МТФ...
     Ещё до окончания войны Указом правительства от 08.01.1945 года, всех немцев поставили на спец. учёт. Все старше 14 лет обязаны были каждые три месяца приходить в сельсовет отмечаться. Им не разрешалось удаляться дальше трёх км от села. Нарушение этого предусмотренного расстояния рассматривалось как побег и  грозило до 20 лет тюрьмы...
      Очень многих родственников не стало за годы репрессий тридцатых и военных годов с обеих сторон семьи Анны-Елизабет и Филиппа Штутц: одна Маргарета, мать Филиппа, оплакивает более десятка близких родственников, начиная с мужа, замученного в Саратовском заточении и кончая умершими от голода внуков. Она ослепла и проведёт свою жизнь до конца в кромешной темноте. Как полагают от слёз, пролитых по родным...
       Аннагрет с мастером Хайнрихом Мерк и своей семьёй жили к началу войны в селе Алексеевка, Марьяновского района, Омской обл. Он и его сын, тоже Хайнрих, работали учителями, но им обеим дали здесь русские имена и они оба писались Андрей Мерк. Мастер Мерк преподавал так же и музыку в школе и им был организован в селе музыкальный оркестр. Он умер в 1943 году в  Трудармии.
В том же 43-м году умер в другом лагере Трудармии их сын Пётр (Петер) Мерк.
А сын Хайнрих (учитель Андрей Мерк) незадолго до войны был призван на воинскую службу в Красную Армию. А в первые же дни войны семья получила только одно короткое письмецо от него, сброшенное в Виннице. Он писал, что направляется на фронт, где будет служить переводчиком. С тех пор он пропал он без вести и до сих пор о нём ничего неизвестно. Толи совпадение или нет, но Аннагрет тоже ослепла, как и её мать. Ей правда позднее повезло увидеть свет, когда сделали операцию на один глаз. Второй глаз врачи отказались оперировать из-за высокого давления. Но хоть несколько лет до своей кончины, она была счастлива, что может снова видеть...

       Тёлка Тоня, отелившаяся весной перед приходом Филиппа была одной из лучших в деревне. Но из-за её привязанности к детям возникают проблемы. Вечером, когда стадо проходит по селу и каждая животина спешит к себе во двор она вприпрыжку бежит к каждой калитке, где видит детей и хочет с ними играться. Дети с испугу верещат и убегают и вскоре распространяется слух, что корова у Штутца бодучая.
Зато дома после дойки она ностается по двору со «своими» детьми и теленком. Она ведёт себя так, будто сама всё ещё маленький телёнок, а не корова. И дети с ней ведут себя по-прежнему, только теперь Хайнрих даже катается на ней верхом. Телёнка поят с первого дня из ведра и поэтому Тоня не больше привязалась к нему, как и к детям. Вскоре этого телёнка отдадут впридачу к избушке, которую променяют вдове с пятью детьми на дом побольше. Она, эта Грета Отт, надеется вырастить себе тоже хорошую корову от Тони...
    Ровно через девять месяцев после возвращения Филиппа, уже в новом жилище родилась дочка, которую Филипп назвал укороченным именем матери – Анна. Она как лучезарный свет для него и как бы доказательство их большой, немеркнущей любви: с белыми золотистыми волосами и светло-голубыми как у отца глазами. Детям сказано, что бабушка Глекнер нашла её в Мюльозере и принесла им. Все рады кроме Хайнриха, который удручённо произнёс: «И надо этой старой бабке Глекнер по озеру рыскать и людям детей натаскивать!» 
Играясь с ней Филипп поднимает её всегда высоко и восторженно произносит:
«Эх, было бы у меня ещё 77 штук таких!» Дети видимо каждый про себя думают то же самое, что и Ольга. Но она решила спросить мать: «Мама, а почему папа хочет таких как Аня 77 штук, а таких как я только одну? И куда мы положим столько Анек, если эта бабушка Глекнер нам их столько притащит?» На это мама отвечает девочке:
«Потому, что папа очень любит тебя такую одну, поэтому только тебя и хочет! А бабушка Глекнер нам уже не принесёт ни одной Ани, их в Мюльозере уже нет».
Это успокоило ,,гордыню’’ дочери и она уже не задавала подобного вопроса, а думала про себя: «Это хорошо, что у нас есть Аня и мне достаётся оставшаяся в блюдце манная каша. Правда оставляет она только чуть-чуть. Могла бы мама и в посудине побольше сварить, чтобы всем хватило, а так только блюдце лизать достаётся!»
О том, что манка дорого стоит и на всех не по карману, пятилетней невдомёк...
   Благодаря тёте Ловис Дермер, к Хайнриху приклеилось прозвище «Wetterhuhn», что по-русски означает «курица, предсказывающая погоду». А иногда просто «предсказателем» называют. Ловис всем рассказывает после возвращения Филиппа, как он своими ночными побудками «Хоть бы папа вернулся!» предсказал его возвращение. Елизабет и Анне это не очень нравится, так как Ловис ещё добавляет, что такие дети, как обычно, долго не живут...
    Послевоенная жизнь на селе очень тяжела непосильным трудом и налогами.
Но семье Штутц предстоят ещё более тяжкие испытания, чем кому либо в Лаубе.      
    Лето 1948 года. Ближе к вечеру подъезжает ко двору подвода. Филипп вышел посмотреть и увидел двух милиционеров и малорослого Андрея Розенталя, что в сельсовете работает, сходящими с тарантаса. На приветствие Филиппа никто не отреагировал, а последний приказным тоном сразу скомандовал:
-  Штутц, поехали. Ты арестован!
-  Ты что шутишь что ли, Андрей?
-  Нет, не шучу! Хватит отшутились, Филипп Штутц! – отвечает он гордо.
Самое интересное, что милиционеры молчат, пока эти двое разговаривают по-немецки. Поэтому он сам спрашивает их на своём ломанном русском:
-  Вы правда хотите меня арестовать?
-  Да, нас послали сделать у вас обыск и доставить в органы – сказал один из них смущённо, словно извиняясь и одел Филиппу наручники. Они оба ещё очень молоды и возможно это их первое задание.
-  А могу я узнать в чём дело? – спросил отец семейства.
-  Этого мы сами не знаем. Наша задача доставить вас в Любино и там вы узнаете всё сами – ответил один из милиционеров.
За это время уже вся семья собралась во дворе. Никто из них не знает русского, но увидев мужа в наручниках Анна-Елизабет поняла, что его хотят забрать. Этот панический страх перед людьми в формах, который не проходит с самого детства, с тех пор как расстреляли отца, сковывает её, сдерживает крик. Она еле держится на ногах. Так и стоят они обе с матерью Елизабет, бледные с крепко сцепленными на груди руками. Потом спохватившись Аня хочет отослать детей к соседям, чтобы не перепугались. Но Розенталь решил, что их надо сперва обыскать и сам стал их ощупывать одного за другим. Маленькие кричат из-за боязни чужих людей. Когда этот коротышка направился к Марии она начала отступать назад, глядя на отца своими огромными от испуга, голубыми глазами, а сельсоветчик крикнул на неё: «Стоять!» Она испугавшись ещё больше заплакала и остановилась, чтобы повиноваться. Для сердца больной тринадцатилетней девчёнки, такое унизительное лапание чужих мужчин, могло бы закончиться трагично, если бы Филипп не закричал на Розенталя по-немецки:
-  Андрюшка, если ты вздумаешь Марию или жену с матерью облапать, то ты в моих руках в последний раз об...ся. Это ты запомни! Я ни на что не посмотрю и проломлю вам всем троим черепа. Тебе первому! Это я смогу в наручниках даже лучше!
Эти слова подействовали на того отрезвляюще. Он в ярости произнёс по-русски:
-  Ладно, убирайтесь!
И дети во главе с Марией пошли, оглядываясь назад, к соседям напротив. Но не в дом зашли, а смотрели из щелей ворот за происходящим в своём открытом настежь дворе и подворотне...
    Розенталь с одним милиционером перевернули вверх дном весь дом. Единственная перина и жалкие подушки распластали и перья разлетелись во все стороны. Перетрясли библию, церковный песенник, детскую библию и остальные книги,  что были в доме повытрясали, но что в них ищут семья не может понять. Потом все эти книги свалили во дворе в кучу. Для Лизбет и её дочери это равносильно убийству кого-то очень дорогого и слёз они уже сдержать не в силах. Но старая Лизбет вдруг как-то выпрямилась, утёрла слёзы и произнесла громко на своём, немецком языке:
-  Не плачь, Аня, это всего лишь книги. А Бога им никогда не уничтожить!
После этих слов Андрей Розенталь почему-то устало взглянул на всех и сказал своим сопровождающим молодым служителям порядка:
-  А вон уже и стадо пришло. Сейчас сразу заберём корову, пока её никуда не дели.
-  Но, насчёт коровы у нас не было приказа! – проговорил один неуверенно.
-  Перед тем как ехать сюда я звонил Наумову. Он одобрил моё предложение.
Тут и Тоня уже впереди всего стада несётся и радостно оповещает о себе своим громким «Му-у-уу!» Добежав почти до дома резко, как вкопанная встала, не заходя в ворота, видно увидев повозку и чужих людей. Анна-Елизабет вышла за калитку и мельком глянув вдоль улицы увидела почти у каждого двора людей, встречающих стадо. Она позвала свою корову и та пошла доверчиво за ней во двор.
Тоня любит, чтобы её сразу подоили, а потом уже ностаться по большому двору.
Аня не расслышала о чём Розенталь говорил с этими парнишками в милицейских мундирах и пошла за ведром. Но тут Розенталь останавливает её своим окриком:
-  Ты что думаешь, что мы её позволим тебе подоить? Она теперь принадлежит колхозу, а значит и молоко колхозное! - Откуда ни возьмись оказалась у него верёвка в руках уже с петлёй, (просто Анна не заметила, как он достал её из повозки), которую он молниеносно накинул на рога коровы. Животное дёрнулось и чуть не угодило ему рогом в глаз и наверно затоптало бы его, если бы не подоспели его двое сопровождающих и помогли ему привязать Тоню спереди к оглобле. Злобно огрел её Розенталь своим хлыстом. Тут Лизбет не смолчала:
-  Хайнрих, у тебя нет ни сознательности, ни души, ни сердца в груди. Мы чуть с голоду не умерли, пока её вырастили, а ты её забираешь?!
Мужество матери приводит Анну-Елизабет в себя и она кинулась к Тоне, крепко обхватила за шею и плачущим голосом умоляет:
-  Ах, люди, что же это вы делаете? Она же с детьми в хате выросла, за что же вы это?
Розенталь подскочил к женщине, схватил за плечо и отбросил в сторону.
В разорванной кофте она упала на пыльную землю. А он заорал:
-  Вон отсюда! Хватит вам уже воровать!
В этот момент Филипп, которого до этого усадили сзади повозки, на выступающие жерди между колёсами, резко дёрнулся. Но молодые милиционеры удержали его придавив с обеих сторон за плечи. Арестованный крикнул по-немецки:
-  Андрюшка, остерегайся до конца жизни встречи со мной! Если хоть раз в мои руки угодишь - тебе конец! это я тебе обещаю!
Анна-Елизабет простонала в своём бессилии, медленно поднимаясь из пыли:
-  Кровожадный пёс, чтобы ты не как человек умер, а когда-нибудь сдыхал медленной, как бешенная собака, смертью за то, что ты с нами делаешь!
Будто не слыша проклятий, Андрей Розенталь вошёл во двор, поджёг кучу книг, облитую наперед керосином из единственной в доме лампы. Последним он уселся в дрожки на место кучера и они поехали вдоль улицы, увозя Филиппа и погоняя Тоню кнутом. Розенталю доставляет огромное удовольствие хлестать строптивую скотину.
    Почти вся улица уже сбежалась на шум и крики со двора Штутц, но никто не обращал внимания на душераздирающий крик детей во дворе напротив...
    Ехали молча. Казалось, что молодые милиционеры ,никогда не принимавшие участия в таких задержаниях, не знают о чём говорить. Но их «хозяин» нет-нет да останавливается, видя стоящих у ворот женщин и просит их на немецком, подоить корову. Никто не соглашается. Просто поворачиваются и заходят в свои дворы.
Потом он обернувшись говорит по-русски:
-  Здесь в Тарлыке мы её оставить не можем. Сафонов говорит, что эта скотина с характером, хоть откуда сбежит. Она у них как дрессированная. Лучше мы её в Гуровку, где я раньше жил, доставим. Но с полным выменем она не дойдет. Надо во что бы то ни стало её подоить! – сказал он выезжая к перекрёстку, ведущему на Гуровку.
-  Вон Амалия Беллер стоит, она подоит! – произнёс Розенталь уверенно – Амалия, если подоишь эту корову, то молоко можешь оставить себе!
Но всегда приветливая Амалия, наотрез отказалась, сказав:
-  Нет, Андрюшка, не надо мне такого молока!
Тут уже самФилипп попросил Амалию:
-  Пожалей ты скотинку, Амалия. До Гуровки 12км, она же не дойдёт, разотрётся вся!         
-  Нет, Филипп и не проси! На этой корове слишком много пота и крови твоей семьи, пока её вырастили. Вашей соседке тоже дарили телёнка, но они его съели. Твои были не меньше голодны, но не зарезали. И словно в награду получили одну из лучших коров на селе! Поэтому я такой грех на душу не возьму и к Тоне даже не притронусь! Да она так и так никому, кроме Ани, молоко не отдаёт. Об этом все знают и тебе, Розенталь, это должно быть известно! Божьего благословения тебе, Филипп! – голос её дрогнул и утирая слёзы Амалия ушла во двор.
-  Спасибо, Амалия, это мне очень необходимо. Будь здорова! – сказал он ей вдогонку.
    Андрей Розенталь повёз через Бекишево, так как парнишки милиционеры сказали, что сильно проголодались, а в маленькой Гуровке нет столовой. Вполоборота Филипп видит через пару километров, что у коровы уже и вымя и ноги растёрты до крови. Она  переставляет широко растопыренные ноги, а этот злодей всё чаще и чаще хлещет её...                В Бекишево втроём сошли с повозки и милиционеры повели Штутца в столовую, а Розенталь погнал несчастную скотину, привязанную к телеге дальше.
    Филиппа эти двое поставили в угол за столиком, за которым сели.  И всё это время Филипп должен стоять на виду людей, бросающих недоумевающие, а некоторые и однозначные взгляды на  наручники. А эти, ешё почти дети-милиционеры, кушали с таким гордым видом, переговариваясь не спеша между собой, будто им удалось поймать особо опасного, матёрого преступника.
Но с утра не евший подконвойный остался голодным...
Здесь проходит большой тракт в сторону Омска и всегда останавливаются шофера покушать.И поворот через консервный завод ведёт до Любино. Из столовой с ними  вышел шофёр одной из машин, который довёз их до места назначения...
    Его сразу закрыли в одиночку, сказав, что утром с ним разберутся.
«Теперь вся ночь впереди, за которую можно всё обдумать - решил узник – За что арестовали? Опять эти решётки на окнах! Неужели я обречён с эим видом вновь и вновь прозябать? Или всё же прошлое семьи Рубан догнало? Но Каспер говорил, что все акты о том деле уничтожены. И полтора года за ту злосчастную картошку отбыл от звонка до звонка. А больше-то никаких грехов за мной никогда не водилось. Но почему корову забрали? Семья без неё на голод обречена, да и корова пропала. Хоть бы отдавала молоко, а то неизвестно что с ней станет. Но завтра наверняка всё уладится, меня отпустят и я сразу поеду заберу её. Бедная моя семья, опять вам страдать! Надо наверно научиться жить, как многие живут: «Моя хата с краю...» и т.д. Но Библия учит помогать ближнему... Да я и не смогу иначе! Но почему и за что мне Господь столько испытаний устраивает? Ладно бы мне одному, но семье моей за что? Но на сей раз ненадолго, завтра всё разрешится! А теперь надо хоть немного поспать, а то день уже в окне сереет» - решил он.
    Утром вызвали на допрос и первый вопрос, заданный следователем Наумовым, сразу огорошил:
-  Ну, расскажи-ка, Штутц, лучше сразу куда трёх быков подевал и делу конец. Чистосердечное признание облегчает вину, это ты уже знаешь.
Ошеломлённый Филипп смотрит прямо в глаза Наумова, стараясь увидеть в них иронию или даже шутку. «А может у русских такая поговорка есть!» - подумал он.
-  Да не прикидывайся ты ничего не знающим! – произнёс тот раздраженно.
-  Я и впрямь не знаю о чём Вы говорите. Какие быки, почему и куда я их мог деть?
-  Об этом я тебя и спрашиваю! Три рабочих быка, исчезнувших из детского дома!
Есть свидетели, которые подтвердят, что ты их со своей племянницей Полиной украл.
-  Ну и дела! Этого свидетеля я хотел бы увидеть!
-  Это удовольствие мы тебе предоставим, но не сегодня. Завтра мы устроим тебе очную ставку со свидетельницей. Эта женщина сама приехать не может и мы повезём тебя к ней. Я не хочу долгой волокиты с тобой и разбор будет коротким. – он нажал на кнопку и подозреваемого увели.
    На следующий день его посадили в кузов грузовой машины с двумя милиционерами, а сам Наумов сел в кабину рядом с шофёром.
Сначала ехали по грейдеру, что ведёт по направлению в Лауб. Этих примерно 50км. достаточно, чтобы поразмыслить, кто же это за «свидетель»?
«Врагов у меня в селе нет, да и годы уже прошли, когда по простому навету могли бросить в тюрьму. Почему же Розенталь вёл себя со мной так, как будто я действительно тяжёлый преступник? Он работник сельсовета, а я на ферме работаю и наши пути почти не пересекаются!  Наумов сказал вчера, что это женщина...»
Тут он заметил, что машина повернула в обход Лауба и взяла направление на Бекишево. «Почему вдруг в Бекишево, кто меня там знает? Это русская деревня, принадлежащая другому, Тюкалинскому району. Там я всего несколько раз и был-то». Вдруг как молнией осенило: «Да это может быть только Хохлушка!»
«Старая Хохлушка» прозвище Паулининой теперешней свекрови, женщины ещё не очень старой, но сильно опустившейся ещё с тридцатых годов, после смерти мужа.   
Они оба русские по национальности, но он гордо называл себя хохлом, а жил с семьёй в немецком Лаубе, где ей и приклеили прозвище «Хохлушка», за грязный,
неопрятный вид, с вечно взлохмаченными волосами и всегда изодранную одежду. У неё два сына: Василий и Павел. Её фамилия Разумная. 
Дети Хохлушки в совершенстве владеют немецким. Василий был уже взрослым, но из-за одного ослепшего в детстве глаза его в Армию не взяли. В противоположность матери он очень спокойный, открытый и правдивый человек и как-то чурался, даже стыдился своей матери, потому и не жил с ней, ещё пацаном ушёл жить к чужим людям. Павла она воспитала в своём духе, но когда вырос, стал её тоже сторониться. 
Василий уже был раз женат. Но жизнь его не сложилась и он развёлся. К нему в Лаубе хорошо относились. Он был хорошим пастухом уже много лет.
Женившись на овдовевшей Паулине во второй раз, он решил во избежание конфликтов с бывшей женой, переехать к матери и брату в Бекишево, хотя мать категорически не хотела опять сноху немку. Она ему уже присмотрела там русскую, а он вдруг «с Паулиной явился!». Поэтому она изыскивала всяческие пути, чтобы разлучить их, хотя жили они в отдельной от неё избушке. Что она им только не устраивала! Последнее, что она придумала переполнило их чашу терпения. Возвращаясь вечером, Василию навстречу из его дома, выскакивает мать с воплями: «Посмотри, сыночек, что твоя любимая Паулиночка сделала со мной, пока мой ослепший от любви сын на работе был!»
Василий напугался - мать вся в синяках! Но Паулина плакала и клялась, что даже не притрагивалась к ней. Василий, слишком хорошо знающий свою мать, схватил  тряпку, намочил и стал вытирать пятна на её лице. Синяки оказались сажей.
После этого жена ему заявила, что вернётся к родителям. Но он уговорил её уехать подальше из Сибири, во Фрунзе за 2000км., где никто не будет мешать их счастью.
Хохлушка поклялась, что отомстит этой немке за то, что отняла у неё сына...
    Об её похождениях и фантазии знали по всей округе и намного дальше. Она никогда при жизни мужа не работала и после его смерти тоже нет. То кого-то обдурит, то выпросит, а где и просто украдёт. Ничем не чуралась, лишь бы прокормиться. Достаточно вспомнить ещё один  эпизод из её жизни, чтобы понять, что это за человек: В первый год войны, поздней осенью под предлогом, что Павлушка (младший сын) очень болен и его надо срочно везти в больницу, выпросила она у конюха подводу и поехала с сыном по немецким деревням.
Почти в каждой такой деревне встречается фамилия Мюллер, Шмидт или Майер. С них и начинала, зная, что мужчины старше 16 лет уже все в трудармии. Слёзно она «рассказывала» доверчивым немцам: «..муж мой немец, тоже в Трудармии, а я русская и могу разъезжать где хочу. Я по-немецки плохо говорю, а вот дети отлично». Она подталкивала Павла принять участие в разговоре, как научала, чтобы «уверить в правдивости» слов матери. ( Уже много позже, стыдясь за себя и за свою мать Павел расскажет всю правду об этом брату Василию. О.П.)
«Я ездила на Урал навестить мужа. Они там сильно голодают! Но им можно  привозить продукты. Вот и дал мне подводу наш председатель колхоза, он кстати тоже немец, чтобы я могла собрать и увести им продовольствие. У меня список тех, кто там с моим мужем и в какой деревне живут родственники. Соберём вот и поедем с сынком вместе на Урал к папе, а то одной-то страшновато».
Хохлушка перечисляла фамилии. Весть быстро разносилась по селу и приносили даже те, кто не был в «списке» в надежде, что отыщет «добродетельница» и их родного человека. Несли сало, окорока, масло, колбасы, забитых гусей и всё, что только можно, с надписью (так она им велела) для кого посылка предназначена. Так она, старая Хохлушка, и набрала целый воз «посылок!»
Доверчивые немцы ни минуты не сомневались и благодарили её за «...мужество и хлопоты, которые женщина берёт на себя».
Всего этого «доброй женщине» хватило, чтобы прокормиться с сыном целый год...       
Но это стало и причиной её срочного переезда по окончанию войны из Лауба в Бекишево. Люди, пережившие Трудармию возвращались и она поняла, что её махинации станут  известны и нетрудно вычислить где она живёт. Побоявшись возмездия она ретировалась. Филипп её уже не застал в Лаубе когда возвратился, а забрали его в Трудармию с Асанова. Так, что он не видел её с тех пор как первый раз жил в Лаубе, в тридцатые годы. И вот предстоит всреча с ней через много лет...
    «Если придётся с этой «свидетельницей» иметь очную ставку, то я пропал. Она хоть что и хоть кому сможет сказать «правдиво» глядя в глаза, любую наглость. И бровью при этом не поведёт! - подумал Филипп обречённо - Но отказаться от такого «свидания» я не могу. Отказ от очной ставки может означать, что мне есть чего бояться и есть что скрывать»...
    В Бекишево указали избушку в которой живёт старая Хохлушка. Оказывается и жена Павла не захотела с ней под одной крышей жить и она одиноко влачит своё существование.
На стук никто не откликнулся. Толкнув, двери открылись. Приходится сильно сгибаться, чтобы войти.
-  Дома есть кто? – спрашивает следователь Наумов.
Тряпочная занавеска над русской печкой отодвигается в сторону и взору предстаёт совершенно нагая женщина, неопределённого возраста. Лохматые, седые волосы закрыли почти всё её лицо. Ну сущая ведьма да и только! Все трое блюстителя закона отпрянули и не могли проронить ни слова. Даже Филипп, знавший её раньше, отступил в сторону. Он всё равно не представлял себе её такой, да ещё и голой.
Наумов медленно,  пришёл в себя и спросил:
-  Ты Разумная?
-  Я с Вами свиней не пасла и Вам не дано право на ты со мной разговаривать – произнесла она с неожиданной гордостью – да, я Разумная Прасковья Григорьевна и требую вежливости – подчёркивает Хохлушка, словно утверждая себя самой важной персоной в этой халупке.
-  Тогда оденьтесь и спуститесь сюда – говорит следователь.
-  У меня нечего одеть, а разговаривать я могу и отсюда, если этого пожелаю.
-  Тогда хоть занавеску затяните немного, чтобы только лицо видно было – попросил он сдерживая гнев - Мы привезли сюда мужчину, который желает познакомиться со свидетельницей, утверждающей, что он имеет дело к изчезнувшим, из детского дома, трём быкам. Это очная ставка и Вы должны Ваше утверждение повторить при нём. Вам знакома его личность?
Она медленно убирает волосы с лица и одевает на них платок.
-  Да кто же не знает длинного Штутца, он мне теперь даже, как бы сродственничек! Ты же не станешь отрицать, Филипп, что со своей любимой Паулиночкой вы украли этих трёх  быков!? Я даже знаю куда вы их дели: на мясо сдали в РАБКООП! – и она смотрит при этом из-за занавески прямо ему в глаза. И каждый, находящийся в этой холупе человек может с уверенностью сказать, что эта старая женщина говорит истину, настолько правдоподобно её выражение лица. И Филипп бы поверил, если бы только речь не шла о нём самом. Он не может произнести ни слова и только говорит:
-  Пойдёмте – и вытянув руки в наручниках впереди себя, он нагибается и выходит. Чтобы не потерять самообладание, ему необходим воздух. Иначе не сдержаться, чтобы не вцепиться в костлявые мощи старухи и не стащить её с печки. Неимоверная злоба в нём кипит и хочет вырваться наружу. «Это старое дерьмо и Паулину втянула в свои брехни!» - подумал он зло, в полном отчаянии.
Его сопровождающие вышли тут же вслед за ним.
-  Ну что Штутц, теперь ты доволен, что познакомился со свидетельницей? Оказывается вы с ней даже родственники, а я и не знал об этом!
-  Во-первых я не знал, что вы даже душевнобольных в свидетели берёте. Во-вторых не абсурд ли утверждение, что в жаркие августовские дни можно зарезать и сдать мясо трёх рабочих быков. Это же тонна с лишним мяса! Как бы я объяснил такое РАБКООПу, где я столько мяса взял?! И в-третьих, Ваша свидетельница известна даже областной прокуратуре и каждый в близлежащих сёлах может Вам рассказать, какие небылицы она способна придумывать.
-  Ладно, Штутц, садись в машину, а завтра мы разберёмся: сколько, где и куда делось. В РАБКООПе есть непременно и доказательства. Заметно, что ты хорошо разбираешься в мясе. Даже знаешь сколько его в трёх быках! Мы всё найдём и говорить заставить тоже можем. Не одного фашиста мы раскололи к признанию!
-  Одному всё же можно поучиться у этой ведьмы – это вежливости. Даже у такой, каковой является она – произнёс Филипп задумчиво, как бы про себя.
Заметно, это Наумову совсем не по нутру, но он промолчал...
    Как только дрожки с Филиппом и Тоней отъехали от двора, Лизбет сразу же вэяла палку и стала перерывать горящую кучу книг. Они сначала ярко горели, но как только керосин спалился уже горели не очень, а переплёты тлели. Анна-Елиэабет тут же прибежала с ведром воды и совсем затушила этот костёр книг. Но спасти удалось очень мало. Огонь и вода разрушили почти всё. Притом этот злодей старался кидать книги в распластанном виде, листьями книзу, чтобы наверняка уничтожить.
Сохранилась большая часть церковного песенника и немного страниц святой Библии, которые горели в закрытом переплёте. Детская библия и другие книги, доставшиеся Лизбет по наследству ещё от  прабабушки из Германии, все пришли в негодность. Это большая потеря! Дети особо любили детскую библию с цветными илюстрациями картинок, изображающих ангелов и лик Господний. Но и края оставшихся страниц тоже почти все обгорели и женщины их позже обрезали, насколько это возможно...
    Семья уверена в невиновности Филиппа и думает, что он вот-вот вернётся домой. И большинство односельчан верит, что это навет. Но некоторых берёт сомнение:
«А быки-то всё же делись куда-то! Почему именно его арестовали, а не другого? А он уже в Трудармии был судим за кражу. Не бывает дыма без огня!» - шушукались одни.
   Когда уже ждать стало невмоготу Анна-Елизабет пошла к Артуру Дицке и попросила дать ей один свободный день, поехать в Любино узнать где Филипп и что с ним. 
-  Я узнавал, Аня. Филипп сидит в следственном изоляторе, но ехать к нему сейчас во время уборки у меня нет возможности, хоть мы и хорошие друзья. Какой абсурд, что этих быков ему навязать хотят! Спроси Отто, может он согласен поехать, я его освобожу на денёк-другой от работы. Ты всё равно ничего узнать не сможешь, не зная языка. А он русский язык знает.
-  Да просила уже! Он согласен тоже только после уборки, чтобы не потерять трудодни. А я места не нахожу. Взяла вот в сельсовете разрешение на сутки. (Без такого разрешения комендатуры немцам нельзя отлучаться от села более чем на 3км.- прим. О.П.) Отпусти, сама поеду. С божьей помощью как-нибудь справлюсь – и Анна-Елизабет заплакала.
-  Это же не значит, что я не отпускаю тебя. Езжай, конечно. Передавай ему привет от меня. Вот закончится уборка обязательно займусь им, если к тому времени ещё не освободят.
Анна-Елизабет поехала на гружёной зерном машине до элеватора. Несколько отдельных русских слов должно хватить, чтобы найти дорогу в милицию и мужа.
Но около райотдела МВД с золотистой вывеской, ноги вдруг стали ватными: «А вдруг и меня ни за что, ни про что посадят как и Филиппа. Что станет со старой матерью и детьми? - подумала со страхом - Но надо мобилизовать все сили и решиться войти. Не за тем же ехала, чтобы развернуться и уехать! И передачку надо отдать. Он очень обрадуется и поймёт, что это от меня, если найдёт маленький клочёк бумаги с написанной моей рукой его именем и фамилией. Бог даст при проверке не выбросят!»
Она вошла и остановилась в дверях. Пот выступил на лбу этой маленькой женщины, когда увидела милиционера. Опять этот страх перед человеком в форме, не важно какого ранга, начавшийся в детстве, преследует её. Прислонилась к стенке, иначе не устояла бы. Хорошо, что дежурный не задаёт вопросов, а продолжает ходить взад и вперёд по корридору. От сухости во рту  язык не повернуть, она и не смогла бы ответить.
Так она стоит какое-то время и мысленно просит Божью помощь.
«Сейчас вернётся и спрошу» - решает она в который уже раз, но вернувшийся милиционер не совсем до неё доходит и круто повернувшись опять удаляется. Так продолжалось, как ей кажется, целую вечность. Надо же ещё и домой добраться, а она как парализованная не может сдвинуться с места. Вдруг её сумка с едой для Филиппа выпадает из рук. Она в испуге нагнулась поднять её и увидела, что дошедший до неё милиционер глянул мельком и опять развернулся, чтобы уйти. Её как-будто кто-то подтолкнул. Она подбежала сзади и ухватила его за рукав:
-  Ей, Штутц ест? На! – и сунула ему мешочек с едой, т.к. весь запас русских слов на этом кончился. А дежурный видимо не сразу поняв слово с акцентом «ест», сообразил всё же вспомнив фамилию и ответил:
-  Есть. Пойдёмте – ответил он добродушно, взяв её передачку.
Она послушно следует за ним, почему-то полностью ему доверившись. В конце корридора дежурный видимо попросил, так Анна догадалась, другого в форме занять его место, а сам повёл её через дверь в другой длинный корридор. Там опять сказал что-то другому служивому и тот кивком головы велел следовать за ним, а первый повернулся и ушёл назад.
Дойдя до одной из железных дверей, этот загремел ключами и громко позвал:
-  Штутц!
-  Я здесь!
-  Тебе передача – и служивый подал сумку в приоткрытую дверь и снова запер её.
Анна не видела кто взял, но ясно слышала голос мужа. «Могли бы и поговорить разрешить» - подумала Анна-Елизабет, но тут же прогнала эту мысль «...и на этом спасибо, Господи!» - не сдерживая слёз заспешила, словно боясь, что могут остановить или чего дрброго оставить здесь, в тюрьме.
Дежурный выпустил её в боковую дверь и она сразу же очутилась на улице.
Ослабевшие ноги слишком медленно удаляли её от этого злосчастного места, где держат в заперти её мужа. В каком-то безлюдном скверике она опустилась на колени  помолиться и поблагодарить Всевышнего за возможность убедиться, что муж жив.
И за то, что Бог послал ей этих милиционеров, а не злых. «Оказывается и среди них можно встретить людей с сердцем!» - заключила женщина.
Теперь необходимо ещё домой добраться. Машины ходят редко, но может повезёт хоть интервалами на порожних подводах, увёзших хлеб на элеватор подъехать. Её разрешение от комендатуры через 24 часа закончится и если она за это время не вернётся, то попавшись рискует тюремным заключением до 20 лет «за побег».
Она добралась до окраины Любино и пошла по грейдеру, ведущему в её края. Но не попадается немецкая подвода, а русские люди ещё очень злые на немцев и можно нарваться на неприятности. И не мудрено, ведь почти каждая семья потеряла кого-то на фронте. «Всех бы этих фашистов лучше сразу расстреляли!» - частые реплики в адрес немцев. Они не разбираются кто развязал войну – немец он и есть немец, всё одно для них фашист! Есть кого винить за развязанную войну и есть на ком отыграться за убитых на фронте родных. Видимо так облегчает русский человек свою утрату. А что каждый третий немец умер при депортации или в Трудармии медленной смертью от голода и непосильного труда их не колышет: «Фашисты они, не жалко!»   
    Увидев приближающуюся сзади русскую повозку Анна уступает дорогу не оборачиваясь - лучше пешком!  И русские сразу видят, что она немка, отворачиваются, проезжая мимо. Никто не предложит подвести. Не напрасна русская поговорка: «Свой свояка видит издалека!»
   Уже близится ночь, медленный дождь промочил одежду насквозь и развезло грейдер. Идти очень трудно по грязи и голод даёт всё больше о себе знать. Рано утром наспех поевши, больше крошки во рту не держала...
    Она идет сбоку грейдера, где растёт трава, так идти легче. Дорога часто проходит близко к лесу и страшно. Поговаривают про нападения грабителей и волков. «Грабить у меня нечего, а так просто поди тоже убивать не станут». Анна помнит слова Филиппа: «Только очень голодный волк нападает на человека и то только тогда, когда уже подбирает конский навоз на дороге. А летом волк не голоден». Это хоть и утешает, но кто его знает, что у волка на уме, да и у грабителя тоже...
Вдруг услыхала гул машины и фары просвечивают пелену дождя. Она на четвереньках поспешила вскарабкаться по раскисшей грязи наверх, на грейдер. «Здесь уже пошли немецкие сёла и водитель наверняка немец!» – обрадовалась путница и замахала обеими руками посреди дороги. Машина остановилась. Это шофёр Яков Крузе из их Лауба. Лауб теперь тоже относится к колхозу имени Е.Тельмана, названный так после объединения нескольких немецких деревень.
Не посадить её совсем он не может зная, что ославится на весь колхоз и может дойти до председателя, т.к. по его указанию он обязан подвозить своих колхозников. Анна надеется, что с ним сможет доехать до дома.
Яков сразу «уточнил»:
-  Денег заплатить у тебя конечно нет и я довезу тебя только до центральной. Мне оттуда с утра рано зерно возить. А я уже и так устал.
Этим он хотел видимо сказать, что он не поедет специально из-за неё, а если  и повезёт, то конечно только за плату.
-  Ты прав, Яков, денег у меня действительно нет, но я заплачу яйцами и маслом. Скажи только сколько я должна?
-  Не надо мне ни яиц, ни масла. Этого дерьма у меня самого навалом – ответил он недовольно и замолчал. Так они в гнетущем молчании доехали до центральной и там он сказал одно слово: «Выходи!»   
С каким чувством мог он, тоже немец, который знает всю одиссею этой семьи, отпустить измождённую, несчастную женщину в тёмную ночь, одну идти пешком ещё целых 15км.? Но умолять она не будет. Всем известно, что за деньги Яков отвезёт хоть куда, а у неё их нет. Из 50км. удалось проехать 20км и за это слава Богу.
    Домой Анна-Елизабет добралась в третьем часу ночи. Уставшую до изнеможения, всю в грязи, встретила её у калитки мать:
-  Слава Богу, наконец-то! Что я только не передумала уже – она обняла свою дочь, которую силы совсем готовы покинуть и повела в дом. Дети спят. Она подала кружку воды и уселась рядом на лавке возле стенки.
-  Ну как нашла, видела Филиппа?
-  Нашла, но не видела, только голос слышала.
-  И то слава Богу! Пойду за тазиком, я тебе воды согрела. Помоешься, а потом поставишь ноги в воду с солью - сразу полегчает, да покушаешь – и Лизбет ушла в сени. Кстати, к ней так же внезапно, как потерялось, опять вернулось зрение и она видит лучше прежнего. Даже шьёт без очков и вдевает нитки в тоненькую иголочку. Полагают, что была закупорка глазного сосуда, которая со временем рассосалась. Но Лизбет верит, что дошли до Господа наконец её молитвы...
 
      Молодая семья Разумная живёт в Киргизии. У Паулины осталась только дочка Мария от Пиуса, так как сынишка Саша, которым она была беременна после смерти мужа, умер вскоре после родов. Василий взялся пасти деревенское стадо. Они купили небольшой дом и хорошо обеспечены, т.к. пастух по соразмеру с другими жителями села зарабатывает отлично.
Молодая женщина ожидает ребёнка от Василия и уже скоро должна родить.
Она дома одна с дочерью, когда приходит милиционер и заявляет, что она арестована. Он не объяснил ей почему, сказал только, что на участке обо всём узнает. Она отвела дочку к соседке и попросила присмотреть за ней.
Идти нужно пешком и ей видимо от стресса  стало так плохо, что ему ничего не оставалось, как зайти с ней в больницу, расположенную поблизости.
Врач-гинеколог вышел к ожидающему работнику органов и сказал:
-  Извините, но пациентка останется у нас. Угроза преждевременных родов.
-  Как это останется? Она арестованная и я должен её доставить на участок! Ваша угроза может закончиться побегом, если её оставить – сказал он раздражённо.
-  На участок?! Это невозможно! Схватки усиливаются и что вы с ней будете делать если она начнёт рожать посреди улицы? Установите дежурство в корридоре, чтоб не сбежала, коль боитесь!
-  Что же мне делать? Мне начальство голову оторвёт, если я её не доставлю.
-  Не оторвёт! Вы чтоли, виноваты что она беременна?
-  Не я конечно, но меня накажут, если я её не доставлю или чего доброго она сбежит!
-  А вот этого Вы совсем напрасно боитесь! В таком состоянии никуда не сбежит!
Тут появился Василий, которого соседка каким-то образом оповестила и он оставил подпаска со стадом. Врач пригласил его в свой кабинет, чтобы поговорить наедине:
-  С Вашей женой всё в порядке - успокоил он его сразу же - Она немного расстроилась и я дал ей лёгкое успокоительное. Теперь она спит. Идите-ка сами на участок и выясните в чём дело. Она будет находиться здесь, пока всё станет на свои места. Невозможно, чтобы женщину на сносях допрашивали или заперли в камеру за что бы это ни было!
    На милицейском участке объяснили, что его жена, тогда ещё по фамилии Шнур, обвиняется в совместной со своим дядей Филиппом Штутц, краже трёх рабочих быков, мясо которых они якобы сдали в РАБКООП. Такое показание дала его мать.
Василий шокирован, услыхав подобную чушь:
-  Перед отъездом в Киргизию мы сдали в РАБКООП годовалого бычка, которого жена получила в приданое от родителей, то есть от дяди, у которого воспитывалась.
У нас по-моему даже квитанция ещё сохранилась!
-  А что мы тут можем поделать? Нам дано указание доставить Вашу жену в Сибирь, где будет разбираться совместное с её дядей дело о краже. Могу только посоветовать, что лучше всего в этой ситуации, Вам самим ехать туда с квитанцией и доказать её невиновность.
-  Большое спасибо, товарищ начальник. Мне больше ничего не остаётся как ехать – и Василий поспешил удалиться. Он знает, что надо спешить: «Дядька Филипп наверняка в следственном изоляторе томится, раз их вместе обвиняют...»
Взяв билет на ближайщий рейс он едет в Сибирь.
    Приехав в Любино он сразу же отправился в Райуправление Милиции. Предоставил медицинскую справку жены о том, что она на последнем месяце беременности и находится в стационаре, а так же и квитанцию на сданного бычка, с указанием свидетелей, могущих подтвердить его показания.
 В РАБКООПе действительно ещё сохранилась шкура этого бычка и по её пёстрому цвету свидетели, бывшие соседи по Бекишеву, опознали, что она идентична цвету их тогдашнего телёнка.
Василий тут же получает документ о снятии обвинения с его жены.
С Филиппом Василию свидания не дали и дядька жены не знает о его приезде. Из-за скандала с  его матерью, они уехали в Киргизию так внезапно, что родители Паулины узнали об этом только из её письма. И про сданного ими бычка Филипп не ведает...
    ...Штутца опять повели на допрос. Из кабинета слышится громкая ругань и конвоир с ним остановился, прислушиваясь. Тут же шепчет ему:
-  Ты слышишь, Штутц, что речь там о тебе идёт?
-  Нет, я не прислушивался. Я занят думой, чего ещё от меня хотят.
За эти более чем пол-года, проведённые здесь, все конвоиры к дружелюбному Филиппу настолько привыкли, что разговаривали с ним почти панибратски.
-  Так ты послушай!
И внимательно прислушавшись подследственный лонял, что незнакомый голос «распекает» следователя Наумова:
-  И по какому праву Вы забрали корову, если вина Штутца ещё не доказана?
-  Так на случай, чтобы чего доброго не исчезла, пока вина будет доказана – промямлил Наумов еле слышно.
-  А что его семья голодает вас конечно не касается?! Виновен он или нет, хотя Вы знаете прекрасно, что это основная пища в деревне! Притом  мне стало известно, что эти быки, из-за которых Штутц на нарах парится, уже сами пришли очень хорошо упитанными. Не из любви к детям Детдома полагаю, они «сами» вернулись. Наверно кому-то вдруг жареным запахло, а?! А Вы об этом ничего не знаете? И если бы сын этой слабоумной Разумной не приехал из Киргизии и не явился бы с управляющим села к нам в Омское МВД, сколько бы Штутц у вас ещё пропарился, а Наумов? Да эта Прасковья Разумная уже такие «происшествия» придумывала после окончания войны, что диву даёшься её «таланту»! Из Омска была послана целая рота, которая «ловила» в течении почти месяца в вашем районе, ею якобы встреченных в лесу диверсантов. Что они её якобы сколько-то дней «держали» связанной, но удалось бежать и т.д. Она мечтала получить медаль Героя за бдительность! Да что она только не вытворяла! И Вы такой оферистке поверили? Так вот, чтобы нашли виновных за хищение быков и наказали эту «героиню»,  за ложные показания!
-  Я всего год здесь. Слыхал что-то наподобии, но думал сочиняют...- ответил Наумов. В этот момент конвоир постучал в дверь и доложил, что арестованный Штутц доставлен.   
Оба замолчали и приняли серъёзный вид, увидев перед собой обвиняемого. Чужой, в военном мундире с золотыми погонами, седой человек лет 50-60 и Наумов. В рангах Филипп не разбирается, но стало страшновато. Он впервые видит такого большого начальника и сердце его бьётся где-то в горле. Если бы не слышал, что быки нашлись и как тот распекал Наумова, то наверно бы вообще не смог сказать ни слова. Чужой первым нарушил молчание:
-  Гражданин Штутц, какое Вы совершили преступление, вернее за что Вы под арестом?
-  Это я сам хотел бы знать. Мне хотят повесить преступление, которого я не совершал. И прошу только одного, если моя вина доказана, то приговорите и буду сидеть, а нет – требую отпустить! – Филипп находит, что это нагловато в его положении, но успокоил себя тем, что после услышанного из кабинета может себе позволить поставить такое требование. В нём горело желание рассказать, как хотели из него пыткой добиться признания и пробовали пальцы в дверях зажать, но он выдернул из-под себя табуретку за ножку и крикнул: «Не пытайтесь никто приблизиться, первого же прикончу, если это и будет последним, что я сделаю на этом свете!» Но свидетелей этого инцидента всё равно нет и не докажешь...
-  Посмотрите-ка! Вы так уверены в своей правоте, что можете ставить нам такой ультиматум? – поднял брови Омич.
-  Я ни в чём не уверен и что ещё может произойти не знаю, но в том, что не вор  уверен! Хоть сколько ещё будут грозить зажать мои пальцы в дверях, но виновным себя не признаю.
-  Вам зажимали пальцы? – спросил тот уже нахмурив брови и глянул на Наумова.
-  Никто ему пальцы не защемлял! – возразил Наумов растерянно.
-  Нет, только хотели – подтвердил Филипп.