***

                ПУРГА

Днем легко буранило, но это не создавало беспокойства. Однако, с темнотой, словно под ее прикрытием, буран перешел в неистовство. За окном творилось что-то жуткое. Инфразвук от ветра действовал на психику – рождал тревогу. Из окна не было видно даже соседских горящих окон. Порывы все усиливались и превращались в долгий вой. Мгновенное затишье давало надежду на прекращение бури, но новые, более сильные рывки тут же ее гасили. Была та самая погода, в которую хозяин не выгонит собаку на улицу.
Там, за брусчатыми стенами не успевшего осесть недавно  построенного дома, за окнами, плохо проконопаченными, неистовала зимняя пурга. Оттого занавески, шторы на окнах колыхались от свежего воздуха, холод которого не могла побороть печь. Березовые дрова пожирались ей так, что вода в расширительном бачке клокотала, к трубам отопления нельзя было прикоснуться, но отапливалась вся земля, только не одна половина двухквартирного дома, построенного летом леспромхозом для молодых специалистов. Расчет, видимо, шел на то, что хозяева сами его утеплят на зиму.
Ветер дул циклично. Казалось, что после очередной своей атаки, он, наконец, прекратит свой душетерзающий сиренный вой, престанет мотать телевизионную антенну на длинном шесте и немного успокоит от голоса диктора, сидящего уютно в теплой светлой студии перед жаркими юпитерами в далеком городе.. Но это были его только сатанинские игры, потому что новый порыв был еще сильнее. У пурги было желание сдуть все новые постройки с тыргана, куда они забрались, когда  в низине между таежными сопками не осталось места для растущей деревни, где был и леспромхоз, и совхоз.
Природное безумие рождало хаос в голове – мысли рвались от одного периода к другому. Но что-то они, видимо, хотели оправдать.
Меня сюда никто не загонял, а из города не выгонял. Я сам себя выгнал из опостылевшего города, в котором я знал не только места культурный, но и дыры - они были не только в Москве Гиляровского. Но и те, и другие вызывали тошноту однообразием. Неизменный Ленинский проспект, нудно тянущийся за окном троллейбуса. Знаешь, что после стадиона Динамо будет зеленый забор, краска на нем потрескалась, в трещины набилась грязь. Возле забора стоят люди, чтобы заполнить собой мой троллейбус. Вот гостиница Алтай с ее кабаком, любимым местом таксистов, пропивающих там чаевые и частично оборотный капитал от продажи водки. Там же маргиналы с липкими глазами, до омерзения распоясавшиеся и наглые официанты. Вот Площадь Советов. На остановке вечно полно студентов. Чего они радуются? Там где-то за химфаком драматический театр. Господи, вам в клубах постановки ставить, а не губить мой художественный вкус удушающим провинциализмом. Сейчас я выйду на своей остановке, пройду по короткой улице, сверну к своему дому. У первого подъезда увижу те же рожи друзей детства. Из учтивости послушаю их ненавистный треп об одном и том же. Подумаю было о подружках, но вспомню, что дома жена и ребенок.
Я мог бы не ехать по распределению, я мог бы, вообще, не распределятся – могущественные теща и тесть посодействовали бы. Кроме этого, у меня была жена, уже год, как молодой специалист, маленькая дочь. Но жизнь, было ощущение, остановилась – я не знал, что делать, где работать. Пугало понятие «вот и все». А теперь как у всех: работа, дом, газета и наоборот.
Это Костя Качаков все годы в институте «пел» мне о своем расчудесном тогульском районе, где много тайги, а значит дикой природы с ее красотами, где таймени ловятся на шнурок от кеда, а лиси, зайцы, медведи ходят строем мимо окон домов людей, где, если взять лоток и окунуть его в таежную реку, то можно из него ссыпать золото в карманы.
На самом деле, мне хотелось новых лиц, а пургу я еще в городе недолюбливал – она мою психику травмировала низкочастотной амплитудой и угрожала мне замерзнуть под забором. О последнем  я знал из литературных источников.
Когда все перемешалось в моей выпускной голове, я и принял решение, которое было вскоре отражено в вывешенных списках мест распределения молодых специалистов. Это был уже документ, и он утверждал, что Гуляев Михаил распределен в Тогулский район, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное» своими никчемными знаниями – тогда я еще не мог различать отглагольных прилагательных от причастий, зато отличал причастия от прилагательных, образованных от существительных, а этого-то не могли некоторые из нас. Много позже я узнал, что иные мои коллеги с увесистым стажем не отличали части речи от членов предложения, другие верили, что иностранные фамилия, оканчивающиеся на согласную и обозначающие лиц мужского пола, не склоняются. Это свято они вбивали в головы детям. Я знал президента, у которых мама была филологом. Однако, это ему не мешало не различает глаголы «надеть» и «одеть». 
Сейчас мой дом вместе с фундаментом, зубной щеткой, разнузданными мыслями должен был улететь.
В школе по телефону я получил известие, что из города возвращаются моя жена с дочерью, куда они ездили болеть простудой. В гости с ними едут отец и тесть.
Знал я, как переметаются дороги в мою Верх-Коптелку, а о том, чтобы подъехать к дому, не разыграешь даже фантастический сюжет. Правда, трактор после очередной пурги прогребал полосу по улице, оставляя по бокам непереходимые брустверы, а возле моего дома назло, потому что я ставил дитю тракториста двойки, последний нагреб снега выше крыши дома, и сделал это напротив калитки, чтобы она не открывалась и не закрывалась. Дурачек, она и без него, уже давно уплотненная первым снегом, держала мой двор открытым для бесцеремонных местных собак. Зато, над входной дверью у меня висел фонарь, единственный на всей улице. Как он мне помог в нынешний поздний вечер, когда несущийся снег и темнота на расстоянии моего роста создавали стену – валенок своих я не видел.
Я нервничал все больше и больше, исшагивая квартиру, зачем-то выглядывая в окна – мира за ними не было. Он был только в моем трехкомнатном доме, освещенном лампами.
Я представлял, как уазик съехал с дороги и закопался в снег по крышу; я представлял, как у них кончился бензин, и они замерзают в машине. Я даже плотно оделся, обвязался шарфом до глаз, надел валенки и вышел на поиски. К счастью, я потерял уверенность уже на крыльце, не увидев Меркурия в небе.
Я сидел у печи и смотрел в огонь. От стука в дверь я, действительно, подлетел. На пороге стоял весь заснеженный отец. Он тяжело дышал и держал левую ладонь на сердце.
- Сынок, я не смогу тебе помочь… машина у гаража…
- Да, заходи ты скорее. Я сам все…
Вороным конем я выскочил со двора, обошел кучу снега. Не видя ни дороги, ни собственных ног, по компасу в голове и твердой дороге на ощупь, я направился в бездну. Несколько раз я натыкался на брустверы по краям дороги, оставленные трактором. Это давало направление. Наконец мелькнул свет болтающегося на ветру фонаря. Вот он леспромхозовский гараж. Уже уверенный, что не пройду мимо ворот Назарета, вскоре воткнулся в уазик. Хотя путь к гаражу – был спуск, я все равно дышал, словно соревновался в беге с негром.
- Вначале забери сумки, а потом придешь за нами, - тактично скомандовал тесть.
- Сначала я возьму Юлю, а вам предлагаю следовать за мной, хотя бы с легкой поклажей, - демотивировал я распоряжение главнокомандующего.
Не время было ему объяснять, что, пока есть силы, нужно переносить ценное – дочь, а уж потом вернусь за поклажей. Да, я знал, что в сумках  баночное финское пиво, сухое венгерское вино, всякие деликатесы, одним словом, продуктовый набор при развитом социализме для персон, приближенных  к КПСС. Но даже это не могло сломать моего внутреннего убеждения в своей исключительной правоте.
Дядя тесть попытался возразить, но я уже взял спящую дочь из рук жены и ринулся в тартар. Ноша и подъемный ландшафт быстро выбили меня из сил. Зачем я пучил глаза в темноту, до сих пор задаю себе этот вопрос. Нужно было больше сосредоточиться на визуальном ощущении твердого пути. Два или три раза меня не задержал снежный бордюр, и я по грудь уходил в сугроб. Черт, как трудно было из него выбираться! Вместе с воздухом в мои легкие влетали неприкаянные снежинки, несправедливо наделенные уменьшительно-ласкательным суффиксом. Там, внутри меня, они обретали покой, но братьев их не становилось меньше. Я полз в глубоком снегу без помощи рук – ношу я не мог даже на время положить на снег. Почувствовав под коленями и локтями твердь, с невероятными усилиями я поднимался на ноги. У меня начиналась паника Она, просто, обуяла. Она отключила мышление. Еще этот выворачивающий душу вой ветра не давал сосредоточиться. В один миг я понял, почему замерзают люди в пургу у заборов. Это было духовное поражение – неверие и страх.  Именно потеря уверенности, паралич воли ведут к гибели. По моим расчетам, я уже должен был достичь снежную гору у калитки. А там мелькнет свет фонаря. Но его не было. Тот путь, который осенью я проходил за одну минуту, сейчас у меня занял более получаса.
«Смотри, - говорил я себе, чтобы прийти в согласие с сознанием, - у тебя под ногами есть твердый наст – значит ты в деревне. Дальше улицы ты никак не сможешь пройти, потому что там тоже высокий сугроб, который нагреб бульдозер. Ты в него не упирался. Значит, ты на улице. Надо идти и смотреть вправо – свет должен мелькнуть из-за кучи».
Я вдруг ожесточился на природу, царем которой я был. И в этом меня убедила еще школа. И я шел вымотанный и почти в истерике. Первое меня не страшило – лыжный спорт в этом меня закалил. Со вторым путем умозаключений я разобрался. Я иду верно.
Он не только мелькнул – он, словно, родился в этом хаосе, не принял его и так же, как и я, боролся с ним. Поэтому он протянул мне руку помощи своим светом.
Не разворачивая, я положил Юлю на кровать. И тут она проснулась. За неделю, проведенную без меня, она забыла мое лицо и стала требовать нечто роднее. Я отвлек ее бутылкой с смесью, а сам присел возле отца.
- Как ты дошел со своим сердцем, - поинтересовался я у него.
Отец виноватой улыбкой предложил мне самому выбрать ответ.
Партию тестя, жены, шофера и сумок, которые были намного тяжелее первой поклажи, я, как и другие мужики, доставлял молча под непрекращающиеся вопли жены. Ее все время нечисть бросала на глубину, а у меня сил не было тащить ее оттуда. Я вставал на карачки, ей велел цепляться за полу моей шубы – только полный привод мог вытащить ее из зыбучего снега. Легче мне было только от того, что была уже уверенность от первого прохода, хотя этот вой из преиспдни…
Я знал, что силы мне вовек не восстановить, если в сумках не окажется отцовской мудрости – спирта. Он и горячий борщ вывел компанию из ступора, а потом еще вывел – и всех, кроме отца, тестя, жены, шофера и Юли, обуял смех.
Я совсем не чувствовал себя героем, и никто не дал мне этого даже почувствовать.